Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 82 страниц)

Глава 2.
ЛИБЕРАЛЬНЫЕ ПАРТИИ
(В.В. Шелохаев)

1. Оценки войны и коррекция программы

В отличие от идеологов консерватизма, теоретики либерализма давали более научно обоснованную и политически взвешенную оценку причин, характера и последствий мировой войны. Они рассматривали ее как следствие предельно обострившихся противоречий мирового капитализма. Анализируя структурные сдвиги, которые имели место тогда в системе мирового капиталистического хозяйства, либералы обращали внимание на тот факт, что она в данных формах организации и функционирования достигла своего предела, за которым «начинается капиталистический катаклизм»^{1596}. В отличие от многих ведущих теоретиков международной и российской социал-демократии, увидевших в империалистической стадии развития капитализма канун мировой социалистической революции, либералы все же считали, что на данном этапе речь может и должна идти не о крахе капиталистической системы как таковой, а всего лишь о крахе устаревших форм организации частного хозяйства. Капиталистический катаклизм, о котором так много говорят социал-демократы, считал С.Н. Булгаков, будет принципиально иного порядка, чем тот, которого «ожидал Карл Маркс»^{1597}.

По мнению либералов, данная стадия развития капитализма, сохранявшая в себе многие «родимые пятна» предшествующих эпох, продолжала оставаться источником, постоянно провоцирующим возникновение международных конфликтов. Для нее характерны экономическая экспансия, с логической неизбежностью ведущая к столкновениям между государствами в их борьбе за новые колонии и рынки сбыта, а также милитаризация хозяйства и общества и как следствие – война и возможные за ней глобальные социальные и национальные конфликты. Именно в такой системе координат либералы рассматривали мировую войну, считая ее результатом «объективной потребности крупного капиталистического государства в расширении национальных хозяйственных границ»^{1598}. И до тех пор, пока не произойдет смены одного типа организации капиталистического хозяйства другим, более совершенным типом, пока в мире не установится цивилизованный характер международных отношений, будет, по их мнению, сохраняться опасность как локальных, так и мировых вооруженных конфликтов.

Участие России в войне рассматривалось либералами через призму понятий «оборонительная», «справедливая» и «общенародная». Такой подход к оценке войны со стороны России преследовал определенную политическую и идеологическую цель: смягчить социальные и национальные противоречия, привлечь на сторону либеральной оппозиции как круги пацифистски настроенной интеллигенции, так и народные массы, объединив их под общим лозунгом: «Война до победного конца». Известно, что даже пацифисты признавали «печальную необходимость» войн оборонительного характера для защиты государства от нападения со стороны неприятеля^{1599}. Выступая на заседании московского «Общества мира», его председатель кн. Павел Д. Долгоруков заявил: «Мы, как реальные политики, вынуждены считаться с современной государственностью, с современным человечеством. Эта война будет последней. Поэтому, сокрушив навсегда германский милитаризм, народам Европы не придется более прибегать к оружию»^{1600}.

В отличие от периода русско-японской войны, когда значительная часть «освобожденцев» занимала пораженческие позиции, в 1914–1917 гг. среди российских либералов ни пораженцев, ни сторонников сепаратного мира, как правило, не было. Давая сравнительный анализ русско-японской и мировой войн, либералы неизменно подчеркивали: первая из них противоречила внешнеполитическим национальным задачам России, ибо шла вразрез со всем ее «историческим прошлым» и всеми «живыми культурными традициями», вторая же должна была привести к завершению процессов складывания «национально-территориального тела России».

В наиболее концентрированном виде территориальные притязания либеральной оппозиции нашли свое отражение в программной статье лидера кадетской партии П.Н. Милюкова «Территориальные приобретения России». Их можно свести к следующим положениям:

– присоединение к России и объединение в этнографических границах русских народностей Галиции и Угорской Руси;

– освобождение и объединение в этнографических границах Польши, предоставление ей автономии в составе Российской империи;

– приобретение в «полное обладание» Россией проливов Босфор и Дарданеллы с «достаточной частью прилегающих берегов», а также Константинополя;

– объединение в этнографических границах Армении под протекторатом России^{1601}.

Из всей совокупности аннексионистских устремлений либералов центральное место занимал вопрос о черноморских проливах и Константинополе, в решении которого они видели главную национальную задачу России. Так, Милюков считал, что только овладение проливами, а не их «нейтрализация» под международным контролем позволит окончательно и бесповоротно решить проблему выхода России к южным морям, без чего «не может быть закончено строение великого государственного организма». В противном случае, по его мнению, «организм этот будет постоянно потрясаться судорогами обмена и не выйдет из чужой зависимости»^{1602}. Один из крупных специалистов в области международного права, профессор С.А. Котляревский подчеркивал, что русское общественное мнение «без различия политических оттенков» единодушно разделяет заинтересованность в проливах, ибо с их приобретением «связано экономическое развитие всего нашего юга, куда постепенно передвигается центр тяжести хозяйственной жизни»^{1603}.

Либеральные идеологи пытались доказать, что приобретение Константинополя и проливов не противоречит освободительным целям войны и не может быть «приравнено к империализму» в том отрицательном смысле, в котором иногда это слово употребляется^{1604}. Выступая 20 февраля 1916 г. на VI съезде партии кадетов, Милюков заявил: «Если стремление к проливам империализм, тогда мы в нем виновны». Правда, он тут же сделал оговорку, что «требование открытого моря – это не что-то новое, не империализм, а завершение старого нашего незавершенного органического процесса»^{1605}.

Идеологи либерализма обосновывали свои внешнеполитические устремления рассуждениями о необходимости укрепления стратегических позиций России, усиления ее экономического и политического потенциала, а также защитой интересов малых, прежде всего, славянских народов. «Мы, – писал Е.Н. Трубецкой, – боремся за освобождение всех народов вообще, всех тех, кому угрожает поглощение и угнетение, без различия племени и вероисповедания. Мы сражаемся за права национальностей вообще, за самый национальный принцип в политике в полном его объеме»^{1606}. По мнению А.С. Изгоева, одним из важнейших итогов войны должно было стать то, что Россия введет «славянство и все десятки остальных своих народов в основное русло европейской культуры»^{1607}. В своем публичном докладе «Война и малые народности» Милюков говорил: «Мы воюем для того, чтобы обеспечить права малых народностей, чтобы покончить с господством сильного над слабым»^{1608}. Однако, находясь в узком кругу единомышленников, тот же Милюков несколько иначе оценивал роль славянских народов в борьбе против австро-германского блока. По его мнению, славянские народы следует поддерживать постольку, поскольку это совпадает с собственными национальными интересами России.

По мнению либералов, Россия вместе с другими странами Антанты должна была в ходе войны осуществить свою освободительную миссию, открыть путь к принципиально иной международной организации Европы. Одновременно война должна была решить комплекс внешнеэкономических проблем: освободить внутренний рынок от «германского влияния», ликвидировать германскую посредническую торговлю, пересмотреть русско-германский торговый договор. Во внутренней политике России также должны быть проведены системные реформы. Вместе с тем Россия должна защитить общечеловеческие культурные и духовные ценности от «бронированной» германской милитаризованной машины и т. п. Иными словами, с победоносным исходом войны российские либералы связывали дальнейший экономический, социальный, политический и культурный прогресс страны, перспективу укрепления ее международного авторитета, сближение со странами западной демократии. Из этих общетеоретических замыслов логически вытекал и лозунг «Война до победного конца». Только с таким исходом войны теоретические рассуждения либеральной оппозиции приобретали практическое значение. Вот почему этот лозунг стал императивом для всех течений и направлений в русском либерализме.

Война поставила на повестку дня ряд общетеоретических и программных вопросов, которые стали интенсивно дебатироваться в либеральной оппозиционной среде. Среди них центральное место занимал вопрос о взаимосвязи войны и революции. Если для октябристов и прогрессистов революция как способ разрешения системных политических кризисов была в принципе неприемлема, то в кадетской среде эта проблема решалась не столь однозначно. Напомним, что еще накануне войны кадеты испытывали тревогу, что в случае ее начала и сопряженных с ней возможных потрясений «не к.-д. будут на гребне войны, а крайние левые, которые первыми утопят к.-д.-тов, а затем и меньшевиков»^{1609}. Осознавая логическую связь между войной и революцией, кадеты предупреждали, что подготовка к масштабному международному вооруженному конфликту является рискованным шагом, чреватым социальными и политическими катаклизмами, усилением национально-освободительных движений. Недаром В.А. Маклаков еще в 1912 г. заявлял с думской трибуны: «Новая война – это новая революция»^{1610}. Этот прогноз оказался пророческим.

По мере поражений русской армии на фронтах и стремительного ухудшения материального положения народа, произошел перепад в массовой психологии, выразившейся в переходе от верноподданнических чувств первых дней войны к массовым протестным выступлениям. Начиная с осени 1914 г. вопрос о возможности в России новой революции уже не сходил с повестки заседаний ЦК партии кадетов. Так, в своем выступлении 14 ноября 1914 г. на заседании ЦК А.М. Колюбакин заявил, что революционный взрыв в стране вполне реален и поэтому на «разумные общественные слои» должна лечь обязанность принять необходимые меры к его предотвращению. Однако в представлении П.Б. Струве возможность «грозящего будто бы в стране революционного взрыва» была маловероятной. «Если бы мы, – заявил Струве, – видели, что взрыв действительно назревает, невозможно было бы молчать и сидеть – но в стране ничего подобного нет»^{1611}. Подводя итоги дискуссии, Милюков пытался убедить участников заседания в том, что «говорить о революции по окончании войны еще труднее, чем во время войны, – и все эти разговоры о революции есть отражение старого шаблона»^{1612}. Он пытался представить дело таким образом, что опасность революции есть не что иное, как фикция, которая якобы придумана левыми партиями. В отличие от Маклакова, который, образно говоря, обладал чутьем на революционную опасность, Милюков и особенно Струве уже не раз демонстрировали иллюзорность своих прогнозов.

В отличие от представителей провинциальных партийных комитетов, близко контактирующих с демократическими массами и заявлявшими, что ситуация в стране уже стала напоминать события 1905 г., Милюков продолжал уверять своих однопартийцев, что «в повторение революции 1905 г. мы не верим». В противовес провинциальным кадетам, настаивавшим на сближении с левыми партиями, он заявил, что партии ни в коем случае нельзя опять идти «за стихийной волной революции». Учитывая опыт прошлого, она должна сильнее прежнего «опровергать поведение с.-д.»^{1613} Одним из аргументов, которым часто пользовались кадетские идеологи для доказательства, что во время войны революции быть не должно, являлось утверждение о том, что якобы армия с «крайними левыми не пойдет». Оставаясь в рамках концепции эволюционного общественного развития, идеологи либерализма предпочитали верить, что массовые выступления получат мирную форму самовыражения. Однако реальная жизнь на каждом шагу «взрывала» либеральную теоретическую схему, заставляла вновь и вновь обращаться к обсуждению вопроса о революции.

В плане понимания либеральными теоретиками и идеологами реальной угрозы новой революции интерес представляет доклад Ф.Ф. Кокошкина «Об общем политическом положении», с которым он выступил 3 января 1916 г. на съезде кадетских комитетов подмосковных губерний. Проанализировав политическую ситуацию в стране, Кокошкин заявил о том, что русское общество, полностью разочаровавшееся в попытках либеральной оппозиции «образумить» путем разных мирных комбинаций исполнительную власть, вновь вернулось «к старой мысли о революционном перевороте». Хотя докладчик не раз заявлял о нежелательности революции во время войны, тем не менее он все же вынужден был признать, что «нельзя отрицать возможности революции после войны, хотя нельзя считать доказанной ее неизбежность». Суть проблемы, по его мнению, состоит «не в том, что будет или не будет революция, а будут ли достигнуты те цели, для достижения которых многие считают революцию необходимой».

В общественном сознании, по словам Кокошкина, всегда придавали революции «слишком большое значение», причем расценивали ее «исключительно как отрицательную разрушительную силу», которая должна была смести существующий режим. Однако при этом, к сожалению, мало думали о том, чем же можно заменить старый режим. В результате Кокошкин пришел к крайне пессимистическому выводу о том, что если все же произойдет революционное разрушение старого строя, то в стране неизбежно установится «военная диктатура и реакция». Поэтому, считал он, «революция тогда только имеет значение, когда общество внутри себя готово к созданию нового строя, когда оно сговорилось и относительно основ этого строя, и относительно способа его осуществления». В настоящий же момент такой готовности у общества нет. Поэтому, как и в 1905 г., получится та же самая картина, а именно власть вновь окажется в руках организованных сил – дворянства и бюрократии.

Итоговый вывод доклада Кокошкина гласил: «Не нужно возлагать преувеличенных надежд ни на революцию, ни на переворот иного рода. Дело не только в устранении от власти тех элементов, которые сейчас ею обладают, а во внутренней готовности общества взять власть в свои руки». Сейчас же русское общество «не имеет внутри себя готового плана новой организации. Оно не сговорилось и не сможет сговориться в короткий срок о новом строе». В самый решительный момент, как это уже было в 1905 г., в обществе опять будут выставлены одновременно самые разнообразные требования: «Одни будут стремиться к парламентской монархии, другие к республике, третьи к социальному перевороту, четвертые к федерализму. Не будет также и тактической согласованности. В результате явится военная диктатура». Поэтому в создавшейся ситуации «самая важная и настоятельная внутриполитическая задача» состоит не в подготовке революции, а в организации и объединении всех общественных сил страны. В ходе реализации этой стратегической задачи «мы одновременно и поможем обороне, и подготовим различное участие общества во власти»^{1614}. Представляется, что в своих основных положениях наблюдения Кокошкина были, безусловно, правильными. По сути, он, как по нотам, «проиграл» ситуацию послефевральского периода.

Как видим, либеральные идеологи, имевшие за своими плечами опыт Первой российской революции, прекрасно понимали, что революционные методы борьбы с авторитарным режимом для них неприемлемы. Признавая революцию 1905 г. как свершившийся политический акт, к которому в те годы они приложили руку, либералы прекрасно понимали, что следующая революция, независимо от того, начнется ли она в период войны или же после нее, с логической неизбежностью выйдет за привычные рамки политической революции, будет наполнена социальным содержанием. Признавая политическую революцию и последующие социальные реформы, либеральные теоретики самым решительным образом отвергали социальную революцию, на которой настаивали леворадикальные социалистические партии. Постоянно возвращаясь на заседаниях ЦК, партийных конференциях и съездах к проблеме революции, кадетские лидеры также прекрасно понимали, что не имеют в своем распоряжении сил, способных контролировать развитие революционного процесса в стране, а главное удержать его в мирных рамках. Поэтому лишены смысла утверждения о том, что якобы не только кадеты, но и либералы в целом сознательно вели подготовку революции в России.

Экстремальные условия мировой войны с особой остротой выявили наличие глубоких противоречий, с одной стороны, между теоретическим осознанием либеральными идеологами и политиками связи между войной и революцией, а с другой – их практическим неприятием насильственного переворота в стране. В своей повседневной политической деятельности лидеры либерализма максимально стремились к тому, чтобы предотвратить революцию в России. Во имя этого они сознательно шли на постоянные компромиссы с монархией, рассчитывая на ее благоразумие во имя собственного сохранения пойти хотя бы на минимальные уступки требованиям оппозиционной общественности.

Война с логической неизбежностью поставила и вопрос о необходимости единения всех национальностей, населяющих империю. «Идущие в бой инородцы, – подчеркивал Кокошкин, – должны знать, что они идут на защиту общего отечества, которое для них не чужой, а свой дом, в котором есть место для свободной жизни и развития их народности. Население окраин, угрожаемых неприятельским нашествием, должно чувствовать себя живой неразрывной частью государственного организма, связанной с его центром своими насущными жизненными интересами»^{1615}.

В логике концепции «единой и неделимой России» либералы активизировали разработку национального вопроса. Так, при ЦК кадетской партии были созданы и активно работали комиссии: по еврейскому вопросу (председатель М.М. Винавер), украинскому (А.А. Корнилов, В.И. Вернадский), польскому (П.Н. Милюков, Ф.Ф. Кокошкин, А.А. Корнилов, Д.Д. Протопопов), армянскому (П.Н. Милюков, М.С. Аджемов, А.К. Дживелегов, М.И. Пападжанов), литовскому (П.С. Монас, М.М. Винавер, Ф.Ф. Кокошкин, П.Н. Милюков и др.).

Из национальных проблем, по которым были созданы специальные комиссии, наиболее слабо разработанными оказались еврейский и украинский вопросы. Проявлять инициативу их постановки в Думе либералы не спешили. Что касается еврейского вопроса, то опасались роста антисемитизма, искусственно раздуваемого черносотенной пропагандой, а украинского – в связи с событиями в Галиции и позицией правительства и националистов в отношении западных украинцев. Три других вопроса (польский, армянский и литовский) в годы войны приобрели еще и международный характер. 7 декабря 1914 г. Милюков сосредоточил внимание присутствующих на разъяснении различных точек зрения на польский вопрос, которые циркулируют в русском обществе. Причем амплитуда этих мнений колеблется от полной политической независимости Польши до признания достаточности предоставления ей прав местного самоуправления. Сам Милюков высказался категорически против предоставления Польше политической независимости. «Сейчас, – заявил он, – независимая Польша в силу тех или иных обстоятельств могла бы занять враждебную позицию по отношению к России, и надо пока ее придержать»^{1616}.

Соглашаясь с мнением о возможности предоставить Польше автономию в этнографических границах, Милюков подчеркнул, что это решение должно быть обязательно проведено «через российские законодательные учреждения, через органы российского народного представительства»^{1617}. Иной путь предоставления Польше автономии (например, в обход Думы по ст. 87 Основных законов или тем более в ходе революционного переворота) лидер кадетов считал неприемлемым. «Все подобные экстраординарные способы решения вопроса, – заявил он, – действительно находились бы вне пределов партийной программы к.-д.»^{1618} Предоставление автономии Польше исключительно законодательным порядком позволило бы, по его мнению, с одной стороны, разработать перечень вопросов, ограничивающих права сейма, а с другой вывести польских представителей из Государственной думы, избежав тем самым возможности их «вредного влияния на чисто русские дела»^{1619}.

Кокошкин подготовил специальный проект по польскому вопросу, основное содержание которого сводилось к следующему Царство Польское должно было и впредь составлять «нераздельную часть государства Российского» и, следовательно, подлежало «действию общегосударственных законов и установлений». Согласно проекту, Польша в этнографических границах выделялась в особую автономную единицу с законодательным однопалатным сеймом, избранным на основе всеобщего избирательного права. К компетенции сейма были отнесены такие вопросы, как установление и отмена налогов, податей и повинностей (за исключением государственных монополий, таможенных пошлин и акционерных обществ), рассмотрение и утверждение бюджета и др. Посреднические функции между сеймом и царем предстояло осуществлять особому статс-секретарю, который назначался монархом. Во главе управления Польши должен был находиться наместник, назначаемый и увольняемый царем. Наместнику передавались вопросы назначения и увольнения министров, а за монархом оставались права роспуска сейма и утверждения всех принимаемых им законов. Проект Кокошкина предусматривал также отмену вероисповедных ограничений, вводил употребление «местных языков» как в делопроизводстве, так и в преподавании. Однако официальным языком сношений между польскими общегосударственными учреждениями, а также ответов на обращения русских подданных оставался исключительно русский^{1620}.

После обсуждения проекта Кокошкина в партийных инстанциях было решено передать его в думскую кадетскую фракцию, а также попытаться опубликовать в печати. Но тут перед кадетским руководством возникли непреодолимые трудности. Суть дела состояла в том, что в это время в завершающую фазу вступил процесс создания думского Прогрессивного блока. Партнеры кадетов по блоку (октябристы, националисты) оказались противниками «всяких автономий». Поэтому они могли расценить кадетский проект об автономии Польши как своего рода революционную меру, направленную на развал «единой и неделимой» Российской империи. Учитывая эти обстоятельства, кадетские лидеры не слишком стремились афишировать проект Кокошкина.

Вместе с тем они не могли игнорировать и позицию некоторых членов собственного Ц.К. Выступая на заседании ЦК 31 марта 1916 г., А.Р. Ледницкий выразил несогласие с проектом Кокошкина и вполне определенно высказался за предоставление Польше полной политической независимости. «Для поляков же, – говорил он, – точка зрения автономии создает прямо критическое положение, она ставит их против России»^{1621}. Ледницкий предупредил, что в случае опубликования проекта Кокошкина в печати «его личное положение как поляка было бы безвыходным, и он принужден был бы уйти из партии»^{1622}. В свою очередь, кн. Д.И. Шаховской, стремясь как-то разрядить ситуацию, заявил: «Если демократия в России возобладает, надо думать, что демократическая Россия выскажется за самостоятельность Польши; но это еще вопрос будущего, относительно которого партия не может брать на себя никаких обязательств»^{1623}.

Военные поражения России, ослабление ее международного престижа, появление разного рода проектов о внесении существенных корректив в политическую карту Европы, разрабатывавшиеся в странах как австро-германского блока, так и Антанты, заставляли кадетов вновь и вновь возвращаться к польскому вопросу. В мае 1916 г. был заслушан доклад кн. Павла Д. Долгорукова о Польше. Считая польский вопрос «скорее тактическим, чем программным», докладчик подчеркнул, что его решение самым непосредственным образом связано с тем или иным исходом войны. Далее он наметил три возможных варианта ее завершения: 1) условия мира будут продиктованы державами австро-германского блока; 2) Россия вместе со своими союзниками продиктует условия мира Центральным державам; 3) война кончится вничью, и победителей вообще не будет.

При осуществлении первого варианта кадетская партия будет не в состоянии «повлиять на решение польского вопроса». Во втором случае все три части Польши должны быть соединены в самостоятельное государство, которое получит выход к Балтийскому морю. Учитывая такую возможность, ЦК кадетов должен заранее разработать и внести от имени России на рассмотрение международного мирного конгресса специальный акт о восстановлении независимости Польши в ее этнографических границах. «Выработать условия польского учредительного собрания, – отмечал Долгоруков, – должна международная конференция, которая учреждает орган для контроля за правильностью выборов в это собрание. Учредительное собрание устанавливает образ правления Польши». И наконец, при отсутствии победителей в войне возможен лишь status quo ante bellum, и Россия в состоянии будет иметь влияние только в той части Польши, которая входила в ее состав до этого. Ратуя на словах за предоставление Польше широкой автономии, Долгоруков вместе с тем подчеркнул, что к желанию поляков «восстановить самостоятельное польское государство, хотя в пределах русской Польши, следует отнестись отрицательно»^{1624}.

В еще более «обнаженном» виде позиция кадетов по польскому вопросу проявилась на заседании МО ЦК 8 ноября 1916 г. После обсуждения доклада Кокошкина, посвященного этому вопросу, были приняты специальные тезисы, суть которых заключалась в следующем. Во-первых, в них подчеркивалось, что выступление партии с признанием независимости или вообще с какими-либо проектами устройства Польши несвоевременно, ибо нельзя «забывать, что независимость Польши означает известное ослабление военного могущества России», и поэтому никто не дает «нам права от имени России соглашаться на такое умаление ее силы». Во-вторых, признание независимости Польши «навлечет на партию нападки справа и со стороны правительства», и в связи с этим позиция партии будет ослаблена, а «мы сильны сейчас именно тем, что стоим на почве охраны интересов государства». В-третьих, так как польский вопрос уже приобрел в настоящее время международный характер, то для его решения потребуется соответствующий международный акт. В-четвертых, каким бы ни оказалось в будущем устройство Польши, «во всяком случае, мы не можем себе представить ее иначе как соединенной известной связью с Россией»^{1625}. В этом итоговом документе, принятом за два месяца до Февральской революции, с предельной откровенностью была изложена окончательная позиция кадетской партии по польскому вопросу.

По армянскому вопросу в ноябре 1914 г. на заседаниях ЦК были заслушаны и обсуждены два сообщения Милюкова, в которых были изложены три возможных варианта. Во-первых, среди определенной части армянской интеллигенции циркулирует мысль о вероятности создания после войны политически независимого «Великого Армянского государства», в состав которого войдут как русские, так и турецкие территории. Во-вторых, более широкое распространение получила идея об образовании в составе шести вилайетов автономной Армении под протекторатом Турции. И наконец, третья комбинация заключается в аннексии турецкой части Армении Россией. Возможная реализация этих комбинаций, подчеркнул Милюков, имеет трудности международного характера, ибо в этом регионе сталкиваются интересы многих стран. Однако более выгодным в политическом смысле решением для России явилась бы аннексия Армении, ибо «нам надо иметь армян вместе, иначе они будут игралищем и орудием против нас, как и поляки до сих пор. Конечно, при объединении армян надо было позаботиться, чтобы это не было объединением на русском бесправии»^{1626}. Две другие комбинации Милюков считал невыгодными. Позицию кадетского руководства в армянском вопросе разделяли видные либеральные представители армянской интеллигенции – М.С. Аджемов, А.К. Дживелегов, М.И. Пападжанов и др.

В 1916 г. комиссия по литовскому вопросу обсудила проект П.С. Монаса об автономном устройстве Литвы^{1627}. Документ строился на тех же исходных принципах, что и проект об устройстве Польши Кокошкина. Литва в этнографических границах выделялась в особую автономную единицу и составляла «нераздельную часть Российского государства». На нее распространялись «общие гарантии гражданской и политической свободы, установленные общегосударственными законами», которые в случае необходимости могли быть расширены местным литовским законодательством в соответствии «с местными условиями края». В своих внутренних делах Литва должна была управляться особыми установлениями, опирающимися на специальное законодательство.

Литовский однопалатный сейм избирался на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Принятые сеймом законопроекты подлежали утверждению царем. Причем из компетенции сейма исключался значительный круг вопросов: внешняя политика, бюджет, средства коммуникации общероссийского характера, армия и флот, дела православной церкви, уголовное законодательство. По существу, в сфере его компетенции оставались лишь местные налоги, подати, пошлины, сборы и повинности, а также смета и роспись доходов и расходов казны Литвы. В проекте отмечалось, что литовское население имеет право отбывать воинскую повинность в сухопутных войсках, расположенных в Литве. На литовском языке должно было вестись и делопроизводство в законодательных, судебных, административных, а также казенных учебных заведениях. Верховная власть назначала из числа граждан Литвы статс-секретаря и наместника. Первый выступал в роли посредника между царем и сеймом и представлял на одобрение царя законопроекты, принятые сеймом. Второй возглавлял особое управление в Литве. Высшим судебным учреждением Литвы должен был стать Сенат.

Итак, в годы войны либеральные теоретики и идеологии активно включились в разработку национальных проблем, которые требовали настоятельного решения, ибо становились факторами, дестабилизирующими политическую ситуацию в России. Предлагаемые либералами варианты разрешения национального вопроса должны были, с их точки зрения, ослабить сепаратистские тенденции, которые в этот период стали набирать силу, и по возможности предотвратить распад Российской империи. Наработки по национальному вопросу были использованы либеральной оппозицией после Февральской революции 1917 г.