Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 82 страниц)

В условиях нараставшего социального конфликта с продовольственным кризисом не удалось справиться ни правительству, ни потребкооперации. «Костлявая рука голода», об угрозе которой в августе 1917 г. с трибуны Государственного совещания предупреждал лидер московских предпринимателей П.П. Рябушинский, все ощутимей сжималась на горле страны. Увы, эта последняя фраза тут же была извращена большевистскими агитаторами. Массам стало внушаться, что именно буржуазия решила удавить революцию «костлявой рукой голода».

5. Предприниматели и рабочие
(В.П. Булдаков)

На январь 1917 г. в фабрично-заводской промышленности Петрограда и его окрестностей было занято более 400 тыс. человек, из них на металлообрабатывающих заводах – 237 тыс., причем 132 тыс. из них – на 14 заводах-гигантах (на одном Путиловском их было 26 тыс.). Основная масса столичного пролетариата работала на оборону. Шла неуклонная концентрация рабочей силы: если в 1914 г. в Петрограде было 33 завода с численностью рабочих свыше 1 тыс., то к 1917 г. таких предприятий насчитывалось уже 72, причем на них было занято большинство столичного пролетариата. За годы войны в столице численность металлистов выросла на 400%, рабочих-химиков – на 250%. Наряду с металлистами достаточно многочисленными были текстильщики (44 тыс.), представленные преимущественно женщинами. Впрочем, даже среди металлистов численность последних выросла в 10 раз, составив пятую часть всех занятых на производстве^{2552}. Столичный пролетариат не просто «феминизировался», он становился все более нетерпеливым.

Продолжилось снижение производительности труда. В то время, как численность рабочих в 1917 г. возросла на 3,6%, общий объем валовой продукции упал на 44,2%, а выработка на одного рабочего сравнительно с предыдущим годом снизилась на 41,5%. В целом валовая продукция сократилась на четверть, а выработка рабочего – на треть от довоенной. Перевод народного хозяйства на военные рельсы происходил медленно. Годовое производство вооружений превосходило довоенный уровень лишь на 229%. Все это происходило, несмотря на то что предприятия, работавшие на оборону, являлись наиболее организованным сегментом всей промышленности^{2553}.

Война требовала увеличения выпуска вооружений и соответствующей модернизации производства. На Западе это удавалось благодаря относительно согласованной работе правительства и предпринимателей. В России инновационной активизации отечественной буржуазии не наблюдалось. Приходилось надеяться на патриотическую «сознательность» пролетариата. 8 марта 1917 г., выступая в московском Совете, Керенский заговорил о том, что пролетариат должен стать «хозяином страны», заставив призадуматься людей свободных профессий^{2554}. Керенский говорил по-своему искренне: ранее в Петроградском Совете он заявлял о своем «пролетарском существе»^{2555}. В условиях революции, нареченной «буржуазной», собственно буржуазия чувствовала себя все более неуютно.

Временное правительство рассчитывало на своего рода патриотический союз предпринимателей и общественности. 10–11 марта состоялось соглашение между Обществом заводчиков и фабрикантов и ИК Петроградского Совета о введении 8-часового рабочего дня^{2556}. Для проведения его в жизнь на предприятиях организовывались фабрично-заводские комитеты, а затем учреждались заводские и центральная примирительные камеры^{2557}. 11 марта П.А. Пальчинский, заместитель министра А.И. Коновалова, на заседании Металлургического комитета заявил, что считает необходимым «опираться на все общественные организации, на все промышленные организации», поскольку без их сотрудничества невозможна организация обороны. Соответственно, был взят курс на превращение ВПК и Земгора в правительственные органы по скупке сырья^{2558}.

Раздраженные требованиями 8-часового рабочего дня и повышения заработной платы, представители металлургических и военно-промышленных предприятий пытались оказать давление на Временное правительство. Еще в середине марта предприниматели заговорили о том, что введение 8-часового рабочего дня на отдельных предприятиях приведет к падению производительности труда на 20%, а между тем рабочие требуют прибавки на 200–400%. Никакие примирительные камеры решить этот вопрос не могли, тем более что рабочие угрожали предпринимателям самосудом^{2559}. Вопрос мог быть решен только на уровне государственной власти.

В этих условиях деловые круги пытались занять своего рода круговую оборону, сопротивляясь натиску рабочих и увещеваниям власти. Еще в марте Петроградское общество заводчиков и фабрикантов взяло курс на проведение единой линии по всем вопросам рабочей политики. Основой «классового мира» должно было стать установление потолка прибылей и даже демонстративный отказ от них. Прибыли предпринимателей в некоторых отраслях, в том числе в текстильной и оборонной промышленности, оставались высокими, что становилось известно общественности^{2560}. Рабочие, морально поддерживаемые значительной частью общества, энергично протестовали против обогащения «буржуев» на войне.

14 апреля мысль о необходимости самоограничения прибылей высказал министр торговли и промышленности А.И. Коновалов. Он искренне считал, что «моральное значение проведения декрета о лимитации прибылей» станет «убедительным доказательством готовности торговли и промышленности нести все возможные жертвы для общего блага, доказательство, парализующее появление новых требований». Министр рассчитывал, что этого будет достаточно для «согласования справедливых интересов различных классов и подчинения этих интересов государственному и общественному благу»^{2561}.

Заявление это следует отнести к числу утопий того времени. Коновалов опасался отпугнуть предпринимателей, но некоторые представители буржуазии все равно негативно оценивали его робкие предложения. Не только рабочие, но и промышленники были убеждены, что их обирает та сторона, которую ей прочат в социальные партнеры. Сомнительно, что «моральный пример» буржуазии мог вдохновить рабочих. К тому же сами предприниматели так и не смогли сговориться между собой относительно ограничения прибылей^{2562}.

10 мая председатель Совета съездов представителей промышленности и торговли H. H. Кутлер сделал правительству заявление о «тяжелом положении, в котором оказались фабрики и заводы вследствие непомерных требований, предъявляемых рабочими». По его словам, в случае удовлетворения этих требований предприниматели Юга России потерпят такие убытки, что придется остановить производство. По мнению Кутлера, требовалось «немедленное и самое энергичное вмешательство правительства» в урегулирование вопроса о заработной плате, чтобы остановить ее дальнейший рост. В противном случае поддержание производства окажется невозможным^{2563}. Эта речь стала неожиданностью не только для министров-социалистов, но и кадетов.

На состоявшейся в конце апреля – начале мая 1917 г. конференции промышленников юга России было решено категорически отвергнуть требования рабочих о повышении заработной платы. Горнопромышленники Урала также заявляли, что требования рабочих превышают «всякий разумный предел». Чтобы заручиться поддержкой власти Петроградское общество заводчиков и фабрикантов представило в начале мая правительству докладную записку, содержащую обобщенные данные о перерасходе или исчерпании средств на «типичных» предприятиях в результате повышения заработной платы. Предприниматели подумывали также о создании особого фонда для поддержки своих членов в случае затянувшихся конфликтов с рабочими. В результате хозяева предприятий все чаще стали отказываться от договоренности с рабочими до выяснения точки зрения руководителей своих объединений^{2564}. Все это негативно сказывалось на промышленном производстве.

Но у рабочих был свой взгляд на происходящее. Под давлением Союза рабочих-металлистов петроградскому Обществу заводчиков и фабрикантов пришлось согласиться на заключение общего тарифного договора. Затем последовали бесконечные споры относительно расценок различных категорий рабочих. Лишь после двукратного решения третейского суда (от 14 июня и 10 июля) предприниматели согласились принять тарифный договор в целом. Однако многие предприниматели в знак протеста против этого решения вышли из Общества^{2565}.

По некоторым данным, рост заработной платы столичных рабочих сопровождался падением их реальных доходов^{2566}. В Петрограде реальная зарплата рабочих была выше общероссийской. Так, номинальный заработок металлистов составлял к октябрю 300 руб. в месяц, причем у квалифицированных рабочих оборонных заводов он доходил до 385 руб. Но столица отличалась дороговизной, так что даже номинально высокие заработки не могли вполне удовлетворить рабочих^{2567}. Металлисты оставались наиболее радикальной частью пролетариата. Рабочие столицы отличались довольно высоким образовательным уровнем: 88% грамотных среди рабочих, 56% – среди работниц. При этом удельный вес неквалифицированной массы (женщины, молодежь, сезонники) доходил до 60%^{2568}. Оплата труда квалифицированного рабочего могла быть в пять раз выше неквалифицированного. В целом, к 1917 г. реальная заработная плата большинства рабочих столицы составляла не более 70–75% от довоенной^{2569}. Но дело даже не в рублях, а в ощущениях от обесценивания своего труда.

Революция неминуемо должна была усилить ведомственную неразбериху. Само по себе существование таких ведомств, как Министерство торговли и промышленности (возглавляемое умеренными элементами) и Министерство труда (руководство которого находилось под сильным давлением социалистов), создавало конфликт, способный приобрести общероссийский масштаб^{2570}.

Рабочие все менее склонны были верить социалистам. «Когда мы совершали революцию, – вспоминал рабочий главных мастерских Северо-западной железной дороги С. Туманов, – мы мало обращали внимание на партийность… Нам дорог был момент закрепления революционной борьбы за рабочим классом». Позднее столичные рабочие признавались, что не имели представления о партиях, но зато были «настроены против царизма и войны»^{2571}. Это и определяло их поведение – порой «излишне» эмоциональное. В Москве жаловались, что рабочие «врываются в типографии, печатают свои листки, портят машины и вообще желают быть также цензорами всего печатающегося в газетах». Представители интеллигенции признавались, что «со страхом смотрят на рабочих (они могут теперь сделать много злого)»^{2572}.

На низовом уровне периодически воцарялась власть импульсивной пролетарской толпы. К примеру, после июньских событий в Петрограде совет старост металлургического завода в Таганроге постановил «арестовать директора завода и одного акционера» и держать их взаперти до тех пор, пока не будет выплачена зарплата^{2573}.

Шло интенсивное формирование «антибуржуйского» сознания. Так, 27 марта резолюция московских рабочих фабрики Бромлей требовала «не допустить печатания бумажных денег», а для того, чтобы покрыть расходы государства, «отобрать у фабрикантов и заводчиков все их барыши, накопленные во время войны…» 19 апреля рабочие завода «Изолятор» решили потребовать от хозяина в случае, если он не примет их экономических требований, «отказаться от владения заводом»^{2574}. Рабочие, подобно крестьянам, признавал и лишь две формы взаимоотношений с «хозяином»: подчинение и бунт. Строить взаимоотношения на основах партнерства они не умели.

После Февраля поражает обилие моментально возникших карликовых профсоюзов – их образовывал каждый заводской цех. Некоторые исследователи считают, что здесь дали о себе знать не только ощущения ремесленно-артельной общности, но и земляческий фактор^{2575}. В течение двух месяцев было образовано около 2 тыс. союзов, что свидетельствовало об «узости» социальных интересов; к июню они объединяли 1,5 млн. человек^{2576}. Карликовые союзы оказались под началом так называемых фабричных и заводских комитетов, т. е. фактически брали на себя функции коллективного старосты. «Классовой» борьбе сопутствовал не социализм, а обычай. С другой стороны, фабзавкомы вырастали из стачкомов. Последние поначалу сконцентрировались на удалении «контрреволюционной» администрации – под последней понимались слишком требовательные начальники. После этого стачкомы при поддержке цеховых союзов стали выдвигать экономические – порой совершенно фантастичные – требования администрации.

Кое-где рабочие пытались самостоятельно, игнорируя любую политическую поддержку, «договориться» с владельцами. Даже Советы (куда порой скопом вливались представители фабзавкомов) казались им «чужими» организациями^{2577}, не говоря уже об отраслевых профсоюзах, где засели интеллигенты-социалисты (чаще меньшевики), подозреваемые в готовности сговориться с хозяевами за спиной рабочих. В пролетарской среде давали о себе знать отголоски крестьянской политической культуры. Все это вряд ли способствовало задачам модернизации производства.

Особо острым становился рабочий вопрос в столице. К лету выяснилось, что петроградской промышленности, почти целиком работающей на оборону, грозит коллапс, связанный с нехваткой топлива. Правительство настаивало на «разгрузке» Петрограда от «лишнего» населения. Предполагалось отстранить от производства женщин и детей, удалить военнообязанных на фронт, «изъять из обращения 100 000 желтых рабочих, 237 000 жен-солдаток, 72 000 беженцев, 10 000 студентов, 26 000 обитателей богаделен, 25 тысяч больных из лазаретов», а также «удалить мародеров, спекулянтов, проституток», а заодно очистить 1000 квартир, используемых как дома свиданий. Эта «рациональная» мера могла вызвать взрыв социального недовольства. Не случайно на эту «буржуазную» меру сразу же ополчились представители профсоюзов, заговорившие о том, что вместо «бюрократического решения вопроса» следует добиваться прекращения империалистической войны и установления «регулирования и контроля всего производства государственной властью» в лице Советов^{2578}.

6. Крестьяне и власть
(В.П. Булдаков)

Период с февраля по октябрь 1917 г. известный российский историк-аграрник В.П. Данилов характеризовал как «два встречных насилия»: государственных решений о реквизициях хлеба и крестьянского ответа на чрезвычайные меры^{2579}. На деле ситуация была сложнее. Крестьянство по известной традиции пыталось уклониться от растущего натиска государственности, но все более агрессивно реагировало на своих ближайших социальных «соседей». Необходимость решения продовольственного вопроса в целях предотвращения голода в центральных районах страны, а затем и попытки установления продовольственной диктатуры привели к ожесточению крестьянства.

Временное правительство взяло курс на усиление вмешательства государства в сельскохозяйственное, особенно зерновое, производство. 25 марта 1917 г., как отмечалось, была установлена «хлебная монополия», в мае власть приступила к учету хлебных посевов. Были подтверждены ранее установленные «твердые» закупочные цены, более или менее соответствующие рыночным. Крестьяне поначалу восприняли это со сдержанным оптимизмом. Однако события стали развиваться не в пользу государства. Возникла психологическая ситуация, когда всякий «неверный» шаг власти порождал рост отчуждения от государства.

Временному правительству пришлось официально признать крестьянские организации, издав 21 апреля постановление «Об учреждении земельных комитетов». Этой акцией оно рассчитывало поставить под свой контроль организации, созданные по инициативе крестьян. Получалось нечто противоположное. Крестьянские комитеты ополчились против всех «чужих».

Совсем недавно община изгоняла из своей среды лиц, отмеченных «дурным поведением», – число их особенно возросло в годы войны. Теперь начался обратный процесс – пришлый элемент во все большей степени стал определять поведение и ценностные ориентации деревни. Уже в марте крестьяне под руководством солдат кое-где пытались разграбить винные склады и имения. Смоленский губернский комиссар А.М. Тухачевский сообщал в МВД, что под влиянием солдат «крестьяне захватывают землю, вырубают леса, насильно удаляют из экономии рабочих и прислугу». Врагами крестьян становились все, кто препятствовал утверждению справедливости в их собственном понимании. Прежде всего, обнаружилось их нежелание платить за привычную аренду^{2580}. Возможно, на политические пристрастия деревни повлияла позиция Петроградского Совета, в заседаниях которого звучали заявления о необходимости посылки в деревню пропагандистов, которые «боролись бы с земством»^{2581}. «Довольно с нас этих земств! – заявляли общинники. – …Мало они нашего брата околпачивали!» Впрочем, получив разъяснения, что чиновников не будет, соглашались: «…Коли так, тогда совсем другое дело!..»^{2582} Но были и другие мнения крестьян: «Временному правительству подчинялись… что же касается земства, то таковое мы совершенно не желаем»^{2583}. Представители Могилевского крестьянского Совета в мае 1917 г. назвали Керенского апостолом революции и освободителем крестьянства^{2584}.

Крестьяне рассчитывали на «свою» власть, ее институциональная форма была им безразлична, однако они охотно подхватывали подходящие им политические лозунги. Соответственно подстраивались и сакральные установки. Собираясь после Февраля на молебны с красными знаменами, крестьяне требовали от священников провозглашения многолетия Временному правительству, запрещая называть Христа «царем небесным». Бог казался теперь революционером, освободившим бедняков от «поработителей» в лице Романовых^{2585}. Не случайно иные крестьянские съезды в первой половине апреля 1917 г. призывали «конфисковать имущество и капиталы бывшего царя… назначить самый строгий суд с высшей мерой наказания»^{2586}. Разумеется, все это не затрагивало их авторитаристских представлений и вполне сочеталось с прагматичными прикидками относительно власти, которая позволит хозяйствовать по-своему^{2587}.

Крестьянин оценивал перспективы государственности с позиций доступа – общинного или личного – к «общенародным» земле и угодьям. В Таврической губ. у крестьян первым делом появилось желание «убрать немца», т. е. прибрать к рукам добро колонистов. Симптоматичны попытки воспрепятствовать заготовке дров для города или завода на казенных дачах; подобная рачительность сочеталась с разгромами винокуренных заводов, продовольственных лавок и убийствами помещиков, не говоря уже о порубках леса. Хозяйственная прижимистость оборачивалась воровской разнузданностью: хватали все, что «плохо лежит». Отбирали земли и у монастырей, и у церковных причтов^{2588}. Последовали аресты лиц, признанных «вредными для общества», и даже захваты земель и скота у кулаков и помещиков^{2589}*. Некоторые частновладельческие хозяйства с выгодой для себя использовали созданную войной производственно-торговую коньюнктуру^{2590}. Разумеется, их прибыли раздражали крестьян.

В мартовские дни по некоторым уездам прокатилась волна переизбраний низовой администрации, сопровождавшаяся избиениями и арестами волостных старшин. Хотя имеются свидетельства, что там, где укоренилось земство, сельские жители вели себя спокойнее, развитие ситуации определяло стремление к избавлению от начальников, не уживавшихся с сельским сходом.

Фактически власть переместилась к волостным комитетам. И если поначалу в них избирали представителей сельской интеллигенции, духовенства, кооператоров, помогавших сориентироваться в обстановке, то скоро они превращались в чисто крестьянские организации^{2591}. Позднее, 15 августа, на Государственном совещании кн. Кропоткин заявил, что переустройство России, совершаемое «без инициативы сверху» породило массу всевозможных организаций, создавших «волостной патриотизм взамен российского патриотизма»^{2592}. В устах теоретика анархизма такое заявление особенно впечатляло.

В деревнях потребляющей полосы крестьянские комитеты первым делом занялись учетом наличного хлеба. В Сычевском уезде Смоленской губернии с этой целью объединились окружные деревни четырех волостей. Избранный комитет тут же произвел обыски (как водится, под видом поиска оружия) и назначил специальную плату на право владения помещиками землей^{2593}. Разумеется, такие действия лишь осложняли продовольственную проблему, включая снабжение самих крестьян.

На I Всероссийском крестьянском съезде, открывшемся 4 мая, стали видны «стимуляторы» крестьянской агрессивности. Во-первых, делегатов от армии оказалось больше, чем непосредственно от деревни. Во-вторых, поражало безраздельное – численное и доктринальное – преобладание эсеров. Фактически крестьянский съезд опирался на замещенное представительство (многоступенчатая система выборов этому способствовала). В-третьих, крестьяне, внешне соглашаясь с аргументами политиков, в кулуарах высказывались совсем по-другому, по-своему оценивая возможности решения аграрного вопроса и прекращения войны^{2594}. Наконец, крестьяне так и не отождествили себя ни с одной из партий, несмотря на преобладание эсеров в ЦИКе Советов крестьянских депутатов.

Крестьянин по-прежнему ориентировался на старый коллективный опыт, а не на индивидуальное дерзание. В этих условиях само существование отрубников и хуторян, многие из которых даже преуспели в условиях войны, раздражало общинников. Отсюда растущий натиск на этот так и не консолидировавшийся социальный слой, поставлявший основную массу товарного зерна^{2595}. Объективно крестьяне осуществляли архаизацию сельскохозяйственной экономики.

Рецессия затронула не все аграрные регионы России. Так, в Сибири в 1917 г. благодаря благоприятным погодным условиям и земельным захватам зерновое производство расширилось (к осени образовались значительные излишки хлеба), мясомолочное хозяйство практически не пострадало. Более того, благодаря повышению закупочных цен выросли заготовки масла. Даже слабость инфраструктуры, разрыв хозяйственных связей, изношенность сельхозинвентаря не дестабилизировали ситуацию^{2596}. Отсюда видно, что война и революция оказали разрушительное воздействие главным образом на те регионы России, которые ранее уже находились в кризисном состоянии.

Все это не могло не сказаться на поведении крестьянства, предпочитавшего придерживать зерно и накапливать деньги. К концу весны выяснилось, что продовольственная разверстка не дает ожидаемого результата. По данным 2070 волостей, которыми была принята разверстка на 118,2 млн. пуд., сельскими сходами было разверстано по домохозяевам лишь 67,7 млн. пуд. Общие же итоги разверстки составили около 100 млн. пуд. Заготовительные операции не давали нужного количества хлеба, к тому же его доставка затруднялась из-за плохой работы транспорта^{2597}. Кн. Кропоткин обвинял в этом государство, которое своей политикой «насадило дух себялюбивого сепаратизма и неуважения к праву и труду человека»^{2598}.

Уже в мае-апреле из некоторых регионов стали поступать сообщения о противодействии торговцев и промышленников введению твердых цен и хлебной монополии. Такие явления отмечались в Симбирской, Херсонской и Черниговской губерниях. В Таврической губернии многие помещики оставляли поля незасеянными, гноили хлеб, если не удавалось сбыть его по спекулятивным ценам^{2599}. Все это вызывало острое недовольство крестьян. Крупные хлебопроизводители отвечали соответственно. Так, Союз землевладельцев Ростовского округа постановил поставлять хлеб преимущественно армии и «лишать хлеба города, откуда приезжают агитаторы за 8-часовой рабочий день»^{2600}. Конфликт на почве хлебной монополии разрастался. Это угрожало городам и, прежде всего, рабочим.

На протяжении 1917г. аграрный вопрос неуклонно перерастал в вопрос продовольственный: в одних регионах у крестьян накапливался «избыток» зерна (которое перегонялось на хозяйственно выгодный самогон), в других – сельские жители все острее ощущали недостаток хлеба насущного. Крестьянские комитеты где-то превращались в земельные, а где-то в продовольственные за теми и другими стояли сельские сходы. И чем основательнее становилась их власть, тем больше город отчуждался от деревни. Это означало неуклонное обострение продовольственного вопроса в общенациональном масштабе.