Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 82 страниц)

И все же в ближайшем окружении императора, включавшим и его родственников, постоянно возвращались к чрезвычайно простым путям решения сложной проблемы. Они были так или иначе связаны с насилием, направленным, например, против Г.Е. Распутина. Его убийство, совершенное в ночь с 16 на 17 декабря 1916 г., лишний раз дало повод задуматься о безволии власти, не решившейся привлечь к следствию представителей высшей аристократии и депутатского корпуса^{2049}. По сведениям А.И. Гучкова, участниками содеянного помимо кн. Ф.Ф. Юсупова и вел. кн. Дмитрия Павловича были в той или иной мере вел. кн. Николай Михайлович, Кирилл Владимирович, двое сыновей вел. кн. Александра Михайловича, дети вел. кн. Константина Константиновича и Павла Александровича – то есть почти вся августейшая семья^{2050}. Ее представители всерьез рассчитывали взять власть в свои руки после отстранения от престола Николая II. В конце 1916 г. вел. кн. Николай Михайлович делился со знакомыми своими сомнениями: «Каково мне, великому князю, готовиться на старости лет в президенты Российской республики. А дело определенно клонится к тому»^{2051}.

Последовавшие события как будто бы еще более подталкивали великокняжескую семью к решительным действиям. 23 декабря 1916 г. стало известно о высылке вел. кн. Дмитрия Павловича в Персию в связи с участием в убийстве Распутина. На следующий день вел. кн. Кирилл и Андрей Владимировичи были у М.В. Родзянко и просили его о поддержке. Председатель Думы признавал, что у него нет властных рычагов, чтобы повлиять на решение императора. Однако при этом гарантировал, что морально Дума будет на стороне «потерпевших»^{2052}.

Разговоры о дворцовом перевороте все более становились «модными» в политических, военных кругах, аристократических салонах. В начале января 1917 г. генерал А.М. Крымов в обществе депутатов Думы говорил о неминуемости государственного переворота. Его поддержали и А.И. Шингарев, и С.И. Шидловский. Вспоминали слова А.А. Брусилова: «Если придется выбирать между царем и Россией – я пойду за Россией»^{2053}. В.Н. Коковцов предрекал послу Франции М. Палеологу повторение событий марта 1801 г. Об этом же говорили и великие князья «Владимировичи»: Кирилл, Борис, Андрей. Они были готовы лично принять участие в государственном перевороте. Тогда же, в начале января, вел. кн. Мария Павловна рассуждала с вел. кн. Николаем Михайловичем о необходимости коллективного обращения великокняжеской семьи к императору. «Ограничится ли дело платоническим обращением?» спросил М. Палеолог, явно намекая на судьбу Павла I^{2054}. В великокняжеской семье крепло убеждение, что император и императрица «уступят только силе, в этом нет никакого сомнения, это какое-то фатальное и непонятное заблуждение». Часто повторявшиеся разговоры не могли остаться тайной. В Царском Селе явственно ощущали угрозу со стороны ближайших родственников. В конце января 1917 г. в императорском окружении чувствовали опасность в лице вел. кн. Михаила Александровича. Полагали, что царский брат рассчитывал на роль регента, а может и вовсе императора^{2055}.

«Высший свет», не зная, какие конкретные действия стоило предпринять в сложившихся обстоятельствах, все чаще смотрел в сторону Государственной думы. По сведениям Л.К. Куманина, на 21 января 1917 г. М.В. Родзянко был центром притяжения различных аристократических кругов, которые были настроены оппозиционно по отношению к действующей власти^{2056}. По словам В.А. Маклакова, «великие князья не способны согласиться ни на какую программу действия. Ни один из них не осмеливается взять на себя малейшую инициативу и каждый хочет работать исключительно на себя. Они хотели бы, чтобы Дума зажгла порох… В общем итоге они ждут от нас того, чего мы ждем от них»^{2057}.

В сложившихся обстоятельствах императорская чета относилась к представительным учреждениям еще более скептически, нежели прежде. 2 января Е.А. Нарышкина была у Александры Федоровны. Они говорили о положении в стране. Нарышкина призывала пойти на уступки обществу. Императрица ответила «потоком страстных речей»: «Если мы хоть на йоту уступим, завтра не будет ни Государя, ни России, ничего»^{2058}. 8 февраля 1917 г. Е.А. Нарышкина записала в своем дневнике следующие слова Николая II: «Никакой возможности жить в мире с Думой, я сам виноват, я их слишком распустил. Мои министры мне не помогали. Протопопов один мне поможет сжать их в кулак (показал сжатый кулак)»^{2059}.

Иными словами, о «перевороте», решительных силовых мерах задумались с разных сторон. А.Д. Протопопов действительно собирался «сжать оппозицию в кулак». Согласно записи Е.А. Нарышкиной от 5 января 1917 г., «Протопопов собирается круто повернуть вправо; слово и дело; все союзы под контроль, печать под строгую цензуру». 11 января МВД разослало циркуляр, в соответствии с которым земским собраниям и городским думам запрещалось обсуждать политические вопросы под угрозой привлечения руководителей органов местного самоуправления к уголовной ответственности. У вел. кн. Александра Михайловича были сведения, подтвержденные самим императором, что в середине февраля 1917 г. Протопопов планировал организовать провокации в рабочей среде, чтобы затем решительно покончить с «крамолой»^{2060}. Как раз с этим связывали необычное происшествие, когда в феврале 1917 г. по заводам Петрограда разъезжал человек, выдававший себя за П.Н. Милюкова. Он призывал рабочих протестовать против войны и выйти на улицы столицы 14 февраля, т. е. в день возобновления сессии Государственной думы. Милюков, узнав об этом, написал обращение к петроградским рабочим, в котором просил не верить «самозванцам», не следовать их провокационным советам. Характерно, что это письмо не было опубликовано в газетах по требованию военной цензуры^{2061}.

Дума силою обстоятельств и, может быть, даже помимо своей воли становилась центром притяжения различных оппозиционных групп, а следовательно, «мишенью» для беспощадной правомонархической критики. В письме императору от 11 февраля 1917 г. бывший министр внутренних дел Н.А. Маклаков призывал разогнать нижнюю палату, которая «вступила в борьбу за власть с правительством, преисполненным искреннего желания дружной и совместной с ней работы»^{2062}.

Едва ли Таврический дворец мог бы стать «штабом» дворцового переворота. Депутаты не были готовы к практическим действиям в этом направлении. Планы же, которые вынашивали сторонники «решительных мер», порой казались фантастическими. В.В. Шульгин впоследствии писал, что он «знал, что бесформенный план существует, но не знал ни участников, ни подробностей. Впрочем, слышал я о так называемом “морском плане”. План этот состоял в том, чтобы пригласить государыню на броненосец под каким-нибудь предлогом и увезти ее в Англию как будто по ее собственному желанию. По другой версии – уехать должен был и государь, а наследник должен был быть объявлен императором»^{2063}.

Однако даже мнимая подготовка заговора сыграла свою роль. К разговору о нем с неизбежностью привлекались военные, которые впоследствии должны были сыграть немалую роль в смене власти. В годы войны генералам приходилось вольно, а чаще невольно формулировать собственную политическую позицию, которая становилась реакцией на неурядицы, имевшие место и в тылу, и на фронте. Так, начальник штаба верховного главнокомандующего генерал М.В. Алексеев крайне резко отзывался о несимпатичном ему правительстве: «Это не люди, а сумасшедшие куклы, которые решительно ничего не понимают… Никогда не думал, что такая страна, как Россия, могла бы иметь такое правительство, как министерство Горемыкина»^{2064}.

Недовольный правительством начальник штаба шел на сближение с оппозицией. По оценке С.П. Мельгунова, М.В. Алексеев и Г.Е. Львов вели регулярные переговоры с января 1916 г. Среди лиц, близких к Ставке, крепло убеждение, что Алексеев готовил к концу ноября 1916 г. некое подобие военного переворота, который не осуществился в силу болезни генерала. 11 ноября он был вынужден отправиться в Крым на лечение, и был временно заменен В.И. Гурко. При этом и последний поддерживал близкие отношения с А.И. Гучковым – человеком ненавистным для царской четы^{2065}.

На Алексеева рассчитывала оппозиция. По его собственным словам, к нему в Севастополь приезжали представители общественности и спрашивали о возможной реакции армии на государственный переворот. Он высказался категорически против подобных «потрясений». Те же лица, очевидно неудовлетворенные этим ответом, посетили Брусилова и Рузского, которые оказались противоположного мнения, нежели Алексеев^{2066}. По сведениям А.И. Коновалова, тесные отношения с лидером октябристов А.И. Гучковым поддерживал и Л.Г. Корнилов^{2067}. Согласно воспоминаниям М.И. Терещенко, генерал Крымов был сторонником самых решительных действий и призывал к ним общественных деятелей^{2068}. Как раз на него полагались и октябристы (например, Б.А. Энгельгардт), считая, что генерал мог сыграть ключевую роль в «предстоявших событиях»^{2069}.

Так или иначе, к февралю 1917 г. сложился «оппозиционный консенсус», который консолидировал разные «элиты» России. Их объединяло неприятие сложившего политического режима, но при этом они не видели реального выхода из положения. Обращение к наиболее упрощенному сценарию дворцового переворота только подчеркивало отсутствие конкретного плана действий. Оставалось лишь рассчитывать на deus ex machina, который бы сделал то, что действовавшие политики, придворные, генералы сделать были не в силах.

Глава 3.
МАССОВЫЕ ДВИЖЕНИЯ В 1914–1916 гг.
(А.Б. Асташов, В.П. Булдаков)

1. «Внутренний враг» и погромы

1905 г. приучил власть опасаться забастовочного движения рабочих и «аграрных беспорядков». Однако с началом Первой мировой войны обнаружились новые, неожиданные формы массового протеста как в городе, так в деревне. То, что принято называть «настроением 1914 г.»^{2070}, было в России не столько пробуждением осознанных национально-патриотических чувств, сколько малоизвестным ранее феноменом агрессивной эйфории.

Низы в большинстве своем продолжали жить традиционной, отчужденной от мировых страстей жизнью, надеясь на ее радикальные перемены. Это сразу же проявило себя. Когда в июле 1914 г. неожиданно началась мобилизация с еще более неожиданным запретом спиртного, новобранцы, толпами повалившие на призывные пункты, возмутились. Беспорядки захватили 30 губерний Европейской России и 10 – Азиатской.

Направленность бунтарства была, однако, узнаваемой: перед лицом большой войны хотелось расправиться со старыми обидчиками. В Бугульме толпа, вооружившись кольями, напала на полицейских стражников. В Ставропольском уезде после разгрома лавок и магазинов мобилизованные попытались захватить казначейство; в столкновениях с полицией погибли двое из них. В Пермской губернии было убито 47 бунтовщиков, ранено 68. Наиболее масштабный бунт произошел в Барнауле. Мобилизованные разгромили банк, магазины, дома местных купцов. На их усмирение отправилось три роты солдат, две сотни казаков с двумя орудиями. Было убито 112 человек. В целом в Алтайской губернии было предано суду около 1400 бунтарей. Всего за время с 19 июля по 1 августа 1914 г. в 27 губерниях было убито 12, ранено и избито 94 должностных лица; среди бунтовщиков насчитали 247 убитых, 258 раненых^{2071}.

В других местностях бунтовщики обычно ограничивались погромом винных и продуктовых лавок. Порой требовали бесплатной выдачи табака, отправки на фронт полицейских, принимались громить еврейское население^{2072}. В Могилевской, Минской, Киевской, Волынской и Подольской губерниях пострадало более 50 помещичьих имений. В Саратовской губернии число убитых рекрутов исчислялось десятками; наблюдались случаи хулы в адрес императора. Порой крестьяне заявляли: «Триста лет царствует… его мать, помощи никакой не дает, а на войну берет, он называется не Царь, а кровопивец, когда нас возьмут на войну и дадут энту штуку, то мы с ним справимся»^{2073}. Это не было результатом пропаганды социалистов. Их антивоенная деятельность успеха не приносила^{2074}. Антивоенные настроения того времени – плод преувеличений последующих лет. В реальности все было гораздо сложнее.

Накопленное социальное недовольство, соединившись со страхом перед неведомым, принимало этнофобское воплощение. Новобранцы распевали: «Уж вы немцы, азиаты, из-за вас идем в солдаты»^{2075}. В столице толпа сбросила герб германского посольства и закинула его в Мойку. Погромщиков разгоняли с помощью пожарных брандспойтов^{2076}. «Больше нет фигур на крыше посольства, окна выбиты и чернеют, мебель, картины, белье выкинуто и сожжено, флаг и герб разодраны, портрет Вильгельма сожжен, хрусталь и посуда побиты – бесконечное варварство», – комментировал случившееся искусствовед H. H. Пунин^{2077}. И это было лишь началом антинемецкой истерии.

Война подсказала объект «праведного» гнева. В октябре 1914 г. на собрании Московского купеческого общества было решено расследовать деятельность австрийских и германских фирм. Пошли соответствующие слухи. Было разграблено несколько продовольственных лавок и магазинов, пострадали кондитерские магазины Эйнем. Нападение на последние было спровоцировано заявлением одного из владельцев (единственного российского подданного из четырех братьев, этнических немцев Гейс) о том, что их фирма «русская». Газеты тут же раскрыли «правду» и призвали к бойкоту товаров Эйнем. Полиция не нашла в этих публикациях ничего предосудительного. И лишь когда дело дошло до уголовщины, полицейские арестовали 21 погромщика, обнаружив среди них людей, замеченных ранее в попытках грабежа^{2078}.

По иронии судьбы толчок погромному настрою дал сам император, как-то заявивший столичному городскому голове: «Отчего много у вас немцев?.. Я приказываю всех выслать…»^{2079} Сыграло свою роль и предвоенное недовольство остзейскими баронами. Ситуация накалилась настолько, что Верховный главнокомандующий Николай Николаевич потребовал от газетчиков прекратить нападки на «обладателей нерусских фамилий… честно несущих службу царю и родине»^{2080}. Однако германофобия усиливалась. «Слыхал, что командовал X армией Сивере, балтийский немец, – записывал в дневнике известный правый деятель Л.А. Тихомиров 14 февраля 1915 г. – Раньше командовал Эверт – православный… Что это за манера назначать балтийцев?» Впрочем, слухи о «предателях» Тихомирову тоже не нравились^{2081}.[152]152
  В советское время Эверт (с подачи Брусилова) превратился в предателя и изменника.


[Закрыть] Сам он уже не мог понять, где правда, а где ложь. Между тем всякое неординарное событие подогревало страсти. «…Говорят, вчера у Преображенской заставы было побоище из-за дороговизны, вмешалась полиция, и Модлю (злословили, что этот жандармский полковник сменил фамилию на Марков) проломили голову», – записывал в дневнике историк А.В. Орешников в апреле 1915 г.^{2082}

Печально знаменитый московский немецкий погром случился в атмосфере всеобщего разочарования, вызванного отступлением русских армий от Перемышля. Возможно, сказалось и то, что верховный главнокомандующий не ко времени был награжден бриллиантовой саблей «за освобождение Червонной Руси». Появились характерные наветы: евреи якобы распускают слухи о том, что русские генералы сдали крепость немцам за 14 млн. рублей^{2083}. Однако ради показного «единения народов России» евреев трогать не полагалось. Зато о предстоящем «погроме немцев» заговорили еще 16 мая^{2084}.

Рабочие принялись составлять списки лиц, подлежащих увольнению (включая в них не только этнических немцев)^{2085}.

Начало погрому положил «бабий бунт» 26 мая. Среди женщин, лишившихся подработки в Комитете великой княгини Елизаветы Федоровны, распространился слух, что заказы переданы австрийской фирме «Мандль»^{2086}. Начались демонстрации, рабочих поддержали городские низы. Полиция не рискнула разгонять буянов, действующих под прикрытием патриотических плакатов, портретов императора и государственных флагов. К тому же полицейские знали, что их особенно ненавидят за освобождение от мобилизации в армию.

Улицы Москвы оказались во власти толп. При этом пострадало куда больше российских граждан с «немецкими» фамилиями (были жертвы и среди русских), чем германских и австрийских подданных^{2087}. Беспорядки разрослись под влиянием рабочих фабрики Гюбнера, в ходе которых около 1,5 тыс. рабочих выдвинули требование удалить с предприятий «немцев-эльзасцев». В этот день полиции еще сдерживала демонстрантов. Но после разгрома фабрики Р. Шредера и зверского убийства четырех «немок» вечером 27 мая ситуация вышла из-под контроля.

28 мая полиция предприняла более чем своеобразные меры по охране немецких граждан – владельцев предприятий свозили в тюрьму, а градоначальник А.А. Адрианов предложил рабочим составить перечень всех служащих-немцев^{2088}. Это подлило масла в огонь. В тот же день была разгромлена аптека Ферейна на Никольской улице, из ее подвалов извлекли 5 пудов спирта и распили его. Затем демонстранты собрались на Красной площади; некоторые из них требовали отречения императора, пострижения императрицы в монахини и передачи престола великому князю Николаю Николаевичу^{2089}. После разгрома водочной фабрики Шустера погромщики разъярились еще больше^{2090}. На Мясницкой улице толпа совершала обход магазинов, руководствуясь подготовленными списками: православных и евреев старались демонстративно не трогать. За два часа было разгромлено 8 магазинов и 7 контор. Заодно пострадали русский и французский магазины. Под горячую руку попал внештатный консул колумбийского посольства П. Вортман. Он обратился было к помощнику пристава, но тот «только развел руками». Полиция старалась не вмешиваться. В ходе разгрома одного из складов к нему подъехал наряд конной полиции, но после беседы с находившимся поблизости городовым всадники понимающе удалились под крики «Ура!»^{2091}. В России умели улавливать негласные симпатии властей и подлаживаться к ним.

В литературе до сих пор продолжаются споры: был погром стихийным или, напротив, был организован властями. На второй версии настаивали в свое время не только либералы, но и Тихомиров. В советской литературе организованность погромов властями считалась доказанным фактом. Западные исследователи, напротив, склонны считать их стихийными. У Тихомирова, наблюдавшего 28 мая за событиями на Никольской, не создалось впечатления об организованности демонстрантов властями, но, пообщавшись со знакомыми, он изменил мнение^{2092}. В кризисные времена люди становятся не только мнительными, но и внушаемыми.

Устроить погром было несложно: газеты услужливо подбрасывали информацию о немецких фирмах. Образ врага гипертрофировался. За полгода войны было выпущено почти 600 различных печатных патриотических, главным образом антинемецких изданий тиражом 11 млн. экземпляров^{2093}. Появился фильм фирмы Либкена «Борьба народов за свободу славян»: «русская» кинофирма убеждала, что забастовки в России финансируются немцами^{2094}.

Общая динамика настроений в тылу отчетливо просматривается по письмам в армию (около 1,5 млн. с осени 1915 г. до февраля 1917 г.), просмотренных военной цензурой. Из них видно, что человек традиционного общества, столкнувшись с непонятными обстоятельствами глобального уровня, испытал своего рода идентификационный «сбой». Отсюда выплески спонтанной агрессивности.

В сентябре 1915 г. цензоры зафиксировали, что на Юго-западный и Западный фронт хлынула информация об усилении житейских тягот. С ноября 1915 г. в письмах появились «жалобы на страшную дороговизну, предметы первой необходимости, на их недостаток». В декабре 1915 г. некоторым цензорам казалось, что настроение в столицах даже хуже, чем в провинции. кое-кто отмечал, что «дороговизна приводит к желанию хоть как-нибудь закончить войну»^{2095}. Действительно, в сентябре 1915 г. А.В. Тыркова записывала в дневнике: «Победы и поражения отодвинулись перед… сумятицей внутреннего поражения или, вернее, разложения»^{2096}.

Фронт начинал подозрительно относиться к «жиреющему» тылу. Солдаты становились мнительными и несдержанными. Некоторым казалось, что их жены предпочли им военнопленных^{2097}. А оказавшись в тылу, они с готовностью поддерживали женские «хлебные бунты»^{2098}.

Пресса стимулировала рост недовольства. Так, писали об аресте содержателя кинематографа в Ровно Фердинанда Беренда за «демонстрирование на экране объявления, признанного оскорбительным для русской полиции»^{2099}. Петроградский городской голова отмечал, что «маленькие вечерние листки, попадающие в руки простонародья… гораздо опаснее больших газет, имеющих своих постоянных читателей». Не удивительно, что по столице прокатились слухи о повторении здесь 1 июня московских событий^{2100}. Беспорядки стали возникать по любому поводу.

В сентябре 1915 г. в Москве произошло по-своему символичное событие. На Страстной площади городовой якобы ударил солдата – георгиевского кавалера за бесплатный проезд (были и другие версии конфликта). Полицейскому пришлось спасаться бегством от разъяренной толпы. Вызвали войска, началась стрельба. Говорили о многих убитых и раненых. «Нервное настроение, тревоги, связанные с войной, науськивания либеральной печати, дороговизна, недостаток то того, то другого… все это создает такое напряженное состояние, которое ежеминутно готово разразиться вспышкой», – отмечал в дневнике историк M. M. Богословский.^{2101} Считается, что полиция убила 4 человек, свыше 40 ранила. Рабочие и студенты соорудили баррикады; камнями было ранено 25 полицейских. В знак протеста против действий властей начались стачки на заводах «Динамо», Даниловской мануфактуры, Цинделя, других предприятиях. Заволновались студенты, на две недели прекратил работу трамвай^{2102}.

С.П. Мелыунов отмечал, что толпы стали собираться по любому поводу, обнаруживая громадный запас недовольства и агрессивности^{2103}. «…Мы, как всегда, блуждаем в хаосе, не зная, против кого из двух врагов – внутреннего или внешнего, начать борьбу», – писал в октябре 1915 г. Н. Пунин^{2104}.

Постепенно антинемецкие настроения (не без помощи думских правых) сомкнулись с антисемитизмом^{2105}. С весны 1915 г. в полиции стала накапливаться информация о готовности населения «посчитаться» с виновниками дороговизны. В прифронтовой полосе были случаи неуплаты денег еврейским торговцам, солдаты то и дело принимались громить лавки^{2106}. По-своему домысливались действия верхов: в начале мая 1915 г. прокатился слух, что власти намерены выслать всех евреев из Петрограда^{2107}. После московских беспорядков в Киеве и других городах ожидали череды не только немецких, но и еврейских погромов^{2108}.

Из Симбирского ГЖУ в октябре 1915 г. сообщали: «…Во всей стране политическое нервное настроение… Страна ждет чего-то и к чему-то готовится…»^{2109} «Настроение в массах нервное, у многих – подавленное… Сейчас… поднят вопрос о создании “психологического тыла”», – писала газета «Сибирская жизнь» 7 ноября 1915 г. Увы, эта задача не решалась. Недовольство масс приобретало все более непредсказуемый характер.

Агрессивные эксцессы возникали по любому поводу. 17 августа 1915 г. в Петрограде возникли волнения из-за отказа в размене банкнот на мелкую монету. Вновь поползли слухи о виновности евреев^{2110} (на деле имело место упущение министерства финансов)^{2111}. «Вчера вечером… на Хитровом рынке были беспорядки: недовольные ночлежники напали на полицию за преследование продажи “ханжи” и политуры; в результате: 1 хитровец убит, несколько десятков городовых ранено камнями», – записывал в дневнике историк Орешников^{2112}. В октябре 1915 г. в Саратовской губернии сплетничали, что немцы «всюду вредят» – в министерствах, в армии, на фабриках, а «крепости сдают нарочно за золото». Говорили также, что «в армии измена»^{2113}. Вектор этнического недовольства легко менялся. В мае 1916 г. в Красноярске неожиданно вспыхнул «продовольственный бунт». Было разгромлено 52 лавки, из них более половины – еврейских. Погром связывали с антисемитским настроем властей. Беспорядки произошли также в Иркутске^{2114}.

В сентябре 1915 г. в Волхове Орловской губ. по случаю очередного призыва в армию толпа побила стекла и двери в булочной германского подданного Г. Тецлова. На следующий день 2-тысячная толпа разнесла булочную, затем магазин Шестакова. Расхищением обуви занялись по преимуществу женщины; мужчины предпочли казенную лавку с денатурированным спиртом. Толпа требовала «Долой немца!», но появление вооруженного наряда встретила криками «Долой полицию!». Полицейские принялись стрелять в воздух, шальной пулей вдали от толпы был убит обыватель. Расследование установило, что среди погромщиков были местные мещане, выздоравливающие солдаты, наконец, мобилизованные. Последние соглашались отправиться на фронт только вслед за пристроившимися на местных заводах купеческими сынками. К дознанию было привлечено немало женщин – почти поголовно неграмотных мещанок. Перед судом предстали 10 мещан, 3 крестьянина, 1 старший унтер-офицер и 1 солдат – все православные. Семеро из них получили от 2 до 8 месяцев тюрьмы^{2115}.

В январе 1916 г. полиция сообщала, что в столице перед Рождеством люди заговорили о «необходимости устроить погром лавок, который обратил бы внимание администрации на различные злоупотребления…» К тому времени слухи, по мнению полиции, сложились в голове обывателя в «цельную и стройную теорию»: если продуктов не хватает, цены на них растут, то «это делается немцами, чтобы вызвать беспорядки внутри России, – немецкие агенты подкупили русских купцов». Подобные представления варьировались: для правого и консервативного обывателя главные виновники – подкупленные немцами евреи; для либерального – Министерство путей сообщения; для октябристов – «банки с интернациональными акционерами»^{2116}. В начале февраля 1916 г. Богословский обратил внимание на слух о том, что приостановка сообщения Москва – Петроград вызвана отнюдь не необходимостью экстренной доставки в столицу продуктов, а «вывозом из Петрограда разных ценностей, т. е. эвакуацией Петрограда». Он недоумевал: «Кто фабрикует такие гнойные, гнилые известия? ...Они ползут и все-таки свое дело делают, уныние распространяют»^{2117}.

Социально стрессовые ситуации порождают своего рода эпидемию пессимистических преувеличений. Слухи продвигались сверху вниз от людей, имеющих больший доступ к информации, к людям малообразованным.

В традиционалистских низах они принимали гротесковую, фантазийную и, в конечном счете, апокалипсическую форму. Возвращаясь в верхи, они, в свою очередь, создавали ощущение беспомощности перед надвигающейся угрозой.

Слабость патерналистской власти вызывает чувство беззащитности. Недостаток гражданской солидарности порождает гипертрофированные представления об особой сплоченности всевозможных меньшинств. Отсюда разговоры о том, что полицейские чины подкупаются евреями^{2118}. Из Казанского ГЖУ сообщали, что в связи с наплывом в университет учащихся из других университетов «произошел раскол: одни студенты за евреев, другие против». Вдобавок заговорили о том, что «в случае призыва студентов евреи останутся учиться они не могут быть офицерами»^{2119}.

Германофобия постепенно оборачивались против существующей власти^{2120}.

Правительству доносили, что «началось брожение в деревне», его провоцируют побывавшие на фронте солдаты, которые «восхищаются экономической жизнью немецких народов и их государей». Как результат, в 1916 г. «многие из крестьян не стесняются с искренностью выражать пожелания, чтобы в русских землях скорее водворился немецкий порядок»^{2121}.

Народ все более отчуждался от власти, не выдерживающей сравнения с неприятелем. Ситуация усугублялась «возвращением» пьянства. В хлебопроизводящих губерниях крестьяне умышленно перегоняли зерно в самогон^{2122}. Позднее в газетах писали о караванах подвод с домашним спиртным, направлявшихся к линии фронта. Сообщали, что на Украине едва ли не в каждом селе действуют «самодельные водочные заводы».^{2123} «Сухой закон» обходили изобретательно. В 1916 г. в Архангельской губернии процветала винная контрабанда, а владельцы пивных заводов выпускали под видом «безалкогольных напитков» бражку^{2124}.

В середине 1916 г. во власти разуверились едва ли не все. Незадолго до своей гибели знаменитый герой-партизан Леонид Пунин с горечью отмечал, что генералы ни на что не способны, а «кругом – подло, подло, подло… 75% сволочи»^{2125}. В штабе Юго-западного фронта «почти открыто» говорили, что в Ставке «много такого элемента, который симпатизирует немцам»^{2126}. На ходе событий все больше сказывался рост взаимного недовольства.