Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 82 страниц)

2. Духовенство в действующей армии

Армейскому духовенству всех вероисповеданий предстояло выполнять свой служебный долг перед Отечеством. Служители культа стремились поддерживать бодрое настроение в войсках: стирать болезненную остроту разрыва с семьей, отвлекать от мрачных предчувствий, помогать преодолевать страх. Основная роль в деле «духовной мобилизации» военного и гражданского населения империи отводилась православной церкви. Ее задачи осложнялись тем, что на «христианском пространстве» России сохранялись многочисленные анклавы верующих-сектантов (духоборов, меннонитов, баптистов, евангельских христиан и т. д.), мировоззрению которых чужда была сама идея войны. Проповедникам слова Божьего предстояло не просто наставлять «христолюбивое воинство», но и способствовать формированию особой надконфессиональной идентичности и единой воли к победе. Прочие конфессии эту цель активно поддержали. Главный московский раввин Яков Мазе докладывал императору о готовности евреев к защите Отечества, муфтии России объявили «священным долгом» мусульман-воинов сражаться за «царя и Отечество», буддийские монахи заявляли: «Немцы – наши враги»^{1254}. Крымские мусульмане, вызывавшие особые подозрения, ходатайствовали об открытии лазарета на вакуфные средства мечетей и медресе, ими был создан комитет по сбору пожертвований теплыми вещами. Ставропольские мусульмане содержали на свои средства подвижный госпиталь на передовых позициях^{1255}.

Правда, мусульманские печатные издания публиковали списки жертвователей не только в пользу российских, но и раненых турецких солдат^{1256}. Что касается сектантов, то они избегали прямой проповеди пацифизма. Так, издаваемый И.С. Прохановым журнал евангельских христиан ограничился описанием случаев «нехристианского» поведения врага^{1257}. Православные миссионеры признавали, что «вторая половина 1914 и первая половина 1915 г….ознаменовалась упадком открытой баптистской, а отчасти и адвентистской пропаганды»^{1258}.

Ситуация с исламом была сложнее. Российские мусульмане не были едины, здесь были свои реформаторы и консерваторы. Полицейские источники сообщали, что в «мусульманских прогрессивных кругах» большую тревогу вызвал слух об учреждении Всероссийского мусульманского народного союза Сыратуль-мустаким (Правильный [правый] путь). После смерти в июне 1915 г. муфтия духовного собрания мусульман средней России Мухаммеда Яра Султанова началась борьба за избрание его преемника. Появление на этом посту Мухаммеда Сафа Баязитова, по информации МВД, «произвело ошеломляющее впечатление на прогрессивных мусульман»^{1259}.

20 октября 1914 г. Россия объявила войну Турции, которая попыталась по-своему воздействовать на внешний мир. В ноябре 1914 г. стамбульский шейхуль-ислам издал фетву, в которой указывалось, что поскольку «Россия, Англия и Франция враждебны исламскому халифату», то их подданные-мусульмане обязаны объявить им «священную войну». В ответ оренбургский муфтий М. Султанов призвал мусульман защитить «свое российское отечество» и выступить против Турции, правители которой под влиянием Германии совершили необдуманный шаг^{1260}. Российская пресса в связи с этим выражала восторг. «Расчет турок на восстание русских мусульман оказался неверен», – писала провинциальная газета^{1261}. В ходе визита на Кавказ в ноябре 1914 г. Николай II посетил в Тифлисе суннитскую и шиитскую мечети^{1262}. Этот шаг не остался без внимания: бакинская газета приводила массу примеров пожертвований мусульман с их стороны^{1263}.

Было ли российское военное духовенство готово к работе в военных условиях? Применение новейшей техники – аэропланов, цеппелинов, отравляющих газов, тяжелой артиллерии – требовали особой психологической адаптации: преодолевать страх приходилось не только солдатам, но и самим священникам. Формально священник и солдат находились рядом на протяжении всей войны. Приходской батюшка провожал новобранцев, внушая, что благодаря простому русскому воину «война окончится победой Православия, что Святой Крест наконец водрузится над св. Софией»^{1264}. Соответственно выстраивался сценарий проводов. Так, в Твери многочисленные объявления извещали об архиерейском служении, напутственных молебнах по случаю выступления в поход гренадерского полка. Предпринимателям рекомендовалось закрыть свои заведения на время молебствия^{1265}. Уходящих на фронт щедро одаривали назидательными книжками, иконками, крестиками – синодальное руководство предписывало не скупиться на военные нужды. На фронте полковой наставник встречал новобранцев молебном и пением наиболее «востребованной» молитвы: «Спаси, Господи, люди твоя». Он же провожал их в последний путь.

Но жить по этой схеме в военных условиях, даже опираясь на грамотно составленную инструкцию, священникам было непросто. Эйфория первых дней быстро развеялась. Слова о «силе духа» русского солдата вряд ли доходили до крестьян, оказавшихся под огнем тяжелых орудий. Священникам предстояло сформировать «религиозное отношение к войне»: смотреть на нее как на «попущение Божие, необходимое для благих конечных целей Промысла»^{1266}.

Потребность в ритуале в начале войны была велика. Высшее военное начальство, офицеры, солдаты рядом стояли на молебнах, регулярно причащались^{1267}. Солдаты помогали полковым священникам устраивать походные часовни, организовать хор на общей молитве или панихиде. Военврач А. Оберучева вспоминала, что однажды за ночь они построили церковь из оконных рам и молодых деревьев, раздобыли облачения, местночтимые иконы и сосуды для службы[131]131
  Только в 1916 г. был открыт Комитет по сооружению подвижных храмов, налажен выпуск военно-походных и плавучих церквей (Сенин А.С. Указ. соч. С. 163). Их производство организовал фабрикант С.С. Мешков. См.: Поляков Г., протоиер. Военное духовенство России. М., 2002. С. 300.


[Закрыть]. Раненых прямо на кроватях и носилках выносили к алтарю для участия в богослужении. Отзываясь на просьбы солдат на передовой, священники проводили службы прямо в окопах, куда приходилось пробираться по ночам с риском для жизни^{1268}. Военный корреспондент А. Ксюнин так описывал службу на фронте: «Походная церковь. Двери убраны ельником, прибиты зеленые кресты. В небольшой с низким потолком комнате шла Вечерня. Молились одни солдаты. Впереди несколько офицеров. Церковь устроена по-военному, но с любовью… С молитвою начинал русский воин всякое дело и ею завершал каждый прожитый день…»^{1269}

Тяжелым испытанием для священников стала служба в госпиталях: приходилось самим искать место для проведения служб и исполнения треб умирающих. Случалось и такое: «…Батюшка очень спешил, так как раненые умирали; он весь дрожал от утомления и сильных переживаний. Картина была ужасная: на полу, сплошь залитом кровью, лежали раненые, у многих сильно поврежден череп, виден был мозг, липкая кровь обливала лицо, прилипали надоедливые мухи»^{1270}.

Особое место в деятельности армейского клира занимали похороны погибших. Сохранились свидетельства о трепетном отношении к похоронной процедуре всех ее участников – ее воспринимали как проводы на вечный покой^{1271}. Когда удавалось, на месте погребения специально сооружали часовни, их убирали белым коленкором, рисованными иконами, еловыми ветками. Раненые и верующие из персонала настаивали, чтобы священники сопровождали погибших воинов до кладбища^{1272}. Но чаще приходилось хоронить в братских могилах, причем даже в таких случаях офицеров и нижних чинов хоронили отдельно^{1273}. Порой отпевали вместе православных и солдат противника. Описывали это так: на носилках семь русских солдат и один немец в синей шинели. Немца похоронили рядом, поставили над ним особый крест^{1274}.

Мало-помалу откровенно-простодушный цинизм войны брал свое, на панихидный ритуал взирали как на обычную «работу»^{1275}.

Иные военные священники сближались с нижними чинами и на бытовой основе. Мало кому из них удавалось устроиться с комфортом. Размещаться приходилось где придется, чаще всего под одной крышей с военными врачами.

Последние порой задавали «неловкий» вопрос: война есть нарушение Божьих заповедей, зачем священникам отправляться на войну?^{1276} Один из полковых батюшек сокрушался, что, отлучаясь к раненым, ему приходилось передавать на хранение случайным людям Святые дары и богослужебную утварь, так как врачи порой демонстративно раздевались рядом со святынями, бросали на них свою одежду. К тому же они «неподобающе вели себя с сестрами». Подобный образ жизни медицинского персонала не могли пресечь даже священники^{1277}.

Военная повседневность скрашивалась праздниками. Медсестра Т. Варнек вспоминала, как в госпиталях на Юго-западном фронте на первую военную Пасху побывали члены царской семьи. По ее словам, после августейшего визита несколько дней все пребывали в состоянии зачарованности и страстно молились за императора^{1278}. Ностальгия по домашнему празднику вытеснял а настороженное отношение к инославному окружению. В Польше в одном храме в пасхальные дни оказались православные медсестры и женщины-католички^{1279}. Пресса публиковала трогательные рассказы о совместных молениях солдат с галичанами «в бедной униатской церкви»^{1280}. Генерал А.Е. Снесарев, поприсутствовав на совместных рождественских службах в Галиции, заявил: «Если наши духовные вожди не будут слишком формальными, возврат униатов в лоно Православной Церкви совершится скоро и сам собою»^{1281}.

Формальная обрядность уступала место естественной вере, обостренной близостью смерти. Враждующие комбатанты уже в 1915 г. на Пасху выходили друг к другу, христосовались, обменивались угощениями^{1282}.

Как обычно, в канун праздников возрастало число исповедующихся. Один из священников сообщал: «Более высокого и чистого состояния на исповеди, чем со своими солдатами, я никогда не переживал… Душа открытая, раскаяние легкое… замечательные лица… Таково христолюбивое воинство…»^{1283} Первое время все священники подчеркивали «истинно христианскую» незлобивость русских солдат. Известный проповедник В. Востоков в светской газете приводил якобы типичный случай: русский солдат просил в госпитале: перевяжите сначала друга-немца, мы нанесли раны друг другу, но он страдает сильнее^{1284}. Но отмечались и другие пропагандистские крайности. «Ваши деньги превратятся в патроны и снаряды», – взывал к жертвователям в апреле 1916 г. один из многочисленных «Приходских листков»^{1285}.

Благостные настроения скоро сошли на нет. Письма с фронта отразили перемены в религиозных переживаниях солдат: упование на Бога, вера в силу молитвы и охранительную мощь креста исчезали. Боевые неудачи, голод, вши, плохое обмундирование, инфекционные болезни, а равно и слухи об «измене» царя и царицы, похождениях Распутина резко снизили уровень «окопной религиозности». Все чаще у солдат и матросов обнаруживались антицерковные настроения, религиозная благость вытеснялась циничным взглядом на веру, а «потеря души» оборачивалась пьянством, депрессией и откровенным богохульством. Известны случаи, когда солдаты сжигали кресты на братских могилах^{1286}. Религиозно-протестные настроения фронтовиков обострялись: если в 1915 г. священников и церковь порой лишь обвиняли в отступлении от заповедей Христовых^{1287}, то в 1916 г. случались массовые уклонения от исполнения обрядов, переходящие в отрицание Бога^{1288}. Образ героя-священника, крестом поднимающего на подвиг, в сознании солдат сменился образом попа, к «традиционным» порокам которого добавились новые прегрешения. К примеру, в солдатском фольклоре появляется фигура попа-волокиты за сестрами милосердия^{1289}.

Разумеется, потребность в вере не исчезала. Сохранилось «коллективное завещание» офицеров и воинов 464-го пехотного Селигерского полка, подписанное полковым священником о. Василием (Беляевым). Солдаты и офицеры, ожидавшие отправки на фронт, просили губернатора установить постоянную молитву в храмах и обителях о здравии воинов, а после их гибели – непрестанное поминовение^{1290}. Предполагалось, что так можно установить «молитвенное единение… с населением местности», где дислоцировался полк. Такое предложение, вероятно, было связано с тем, что бытовые скандалы с участием военных, увы, становились заурядным явлением.

Инициатива священника получила широкую известность, и вскоре командование полка прислало с фронта благодарность тверичанам, деликатно намекая при этом на переизбыток подарков – икон, крестиков и предметов обихода^{1291}.

По мнению протопресвитера Шавельского, многие священники достойно выполнили свой долг^{1292}. По отзывам тех, кто был с ними в окопах и госпиталях, их деятельность возрождала «христианскую любовь первых веков»^{1293}. Но нельзя забывать и о других мнениях. «Духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск… вера не стала началом, возбуждающим на подвиг или сдерживающим от развития… звериных инстинктов», – констатировал А.И. Деникин^{1294}. Представляется, что генерал преувеличивал степень ответственности церкви и ее пастырей за просчеты военного командования и самодержавия.

3. Конфессии, общественность и религиозные настроения в тылу

Приоритеты служения всех конфессий Российской империи определялись общим принципом: влить в горькую чашу народной скорби бальзам утешения и упования на милость Божию. Православные приходские батюшки и епархиальные архиереи, раввины и муллы, пасторы и ксендзы на протяжении всей войны лично благословляли уходящих на фронт, произносили вдохновенные проповеди, объезжали госпитали или пристанища беженцев, поминали погибших, неустанно увещевали тыловое население^{1295}. Как сказывалось это на религиозных настроениях?

Факты, характеризующие тыловую религиозность, противоречивы. Через год после начала войны церковная пресса отмечала, что «примирить и объединить церковные элементы, сблизить их, сплотить хотя бы во имя патриотической цели» все еще не удалось^{1296}. Разумеется, не обошлось при этом без ханжества, инициированного официальными лицами. Так, благотворительными сборами по церквам занялась А.И. Горемыкина, супруга премьера, а жена скандально прославившегося военного министра Е.В. Сухомлинова требовала содействия церкви в проведении уличных сборов^{1297}. Супруги этих дам не пользовались, мягко говоря, общественным доверием.

Несомненно, православное духовенство увидело в войне возможность укрепить свои позиции: как отмечали сами служители культа, «народ духовно воскрес». В ужасах войны (мобилизация, реквизиции, наплыв беженцев и военнопленных, первые потери и призрак голода) людям виделась кара Божья, а редкие удачи на фронте вселяли надежду на прощение. Повсеместно отмечался наплыв народа в храмы, участились обращения к исповеди и покаянию, а «в окнах деревенских изб светились лампадки… перед которыми россиянки молились по ночам». Приходские настоятели наблюдали увеличение «показателей обрядности»: росли продажи просфор, чаще заказывались молебны с акафистами^{1298}, а «частичные проявления безверия, распущенности и хулиганства», по их мнению, «гасли в общем массовом благочестии»^{1299}. Были отмечены массовые венчания перед отправкой на фронт, «дабы встретиться хотя бы на небесах»[132]132
  Так, в селе Адашево в 1914 году венчались 19 пар. См.: Приход Троицкой церкви с. Адашево Кадошкинского района. Республика Мордовия // Электронный ресурс. Режим доступа: http://troickaya.adashevo.ru/istoriay/ page5.htm. Подобные случаи известны также в Тамбовской губернии и других регионах России // Щербинин П.П. Указ. соч. С. 244.


[Закрыть]. Наделе подобные явления относились скорее к области магического, нежели религиозного. Было заметно распространение всякого рода суеверий: женщины обращались к прорицателям и гадалкам, верили в скорый конец света^{1300}. В Тверской губернии «старые бабы пророчествовали пришествие антихриста и анчутки беспятого, свержение царств и бедствия народные»^{1301}.

В армии распространялись слухи об избавлении от смерти с помощью молитв, солдат посещали небесные видения^{1302}.

Общественности, как светской, так церковной, казалось, что большую роль сыграло «благодетельное отрезвление народа по Царскому слову» – прекращение торговли вином. Такую иллюзию вызвали первые итоги мобилизации. «Отовсюду идут сообщения, что за один месяц русский народ духовно совсем переродился», осознав, «каким великим благом может быть… трезвость», – с восторгом заключал корреспондент «Вестника военного и морского духовенства»^{1303}. В деревне вроде бы исчезли такие обычные прежде явления, как ссоры, кражи; сельские и волостные сходы стали проходить спокойнее^{1304}. На время простые люди словно забыли житейскую мудрость: «До Бога высоко, до царя далеко», перестали уповать на собственные силы и потянулись к церкви (символу Бога), к священнику (символу власти). На начальном этапе войны даже сократилась численность нищих и бродяг. Полицейские сводки рисовали трогательную картину осознания народом необходимости «войны на благо Родины»^{1305}.

Первые церковные праздники в августе 1914 г. прошли скромно и даже уныло. В день Успения Божьей Матери собиравшиеся в храмах богомольцы, особенно женщины, поговаривали, что война – наказание за грехи, особенно за разлады в семейной жизни. Священники также чувствовали себя неуверенно. Справиться со страхом непредсказуемости помогало «деятельное» отношение к войне. Прежде других осознали это священнослужители прифронтовых областей, они же преподнесли образцы христианского бескорыстия. Так, при больнице Почаевской лавры открылся перевязочный пункт, монахи поголовно стали братьями милосердия, приобретавшими при этом на свои средства перевязочные материалы, необходимый инвентарь, продукты питания. В Житомире был спешно создан церковно-общественный комитет во главе с Евлогием для координации деятельности госпиталей, размещенных в зданиях духовного ведомства. Врачи и священники, городские «дамы высокой души» зачастую обслуживали раненых прямо на вокзалах при транспортировке их по месту жительства. Скоро появились раненые и в центральных губерниях. Первых из них население встречало цветами, восторженными приветствиями, вкусной едой. Однако, когда по дорогам потянулись перегруженные подводы с изуродованными телами солдат (железнодорожного транспорта не хватало), которых по прибытии на место попросту сваливали на землю, стало ясно, что требуется серьезная организация помощи страждущим на всем пути их следования^{1306}. Между тем организация лечения больных и раненых находилось в состоянии беспорядка^{1307}. Сказывалась неподготовленность ответственных служб и хаотичность общественной благотворительности.

Co страниц церковной прессы раздались призывы к милосердию и оказанию общественной помощи пострадавшим^{1308}. К делу призрения раненых, беженцев, членов семей мобилизованных присоединились практически все епархии^{1309}. В Твери на августовском съезде монастырей было решено открыть лазарет при архиерейском загородном доме и выделить на его содержание 40 тыс. руб. из монастырских капиталов. Под помещения лазаретов отвели здания Тверской духовной семинарии (на 500 кроватей), двух духовных училищ – в Торжке и Красном Холме, а также помещения нескольких монастырей^{1310}. Нечто подобное происходило повсеместно. Студенты Петроградской духовной академии на собственные средства организовали лазарет на десять коек^{1311}. Московские монастыри постановили ежемесячно отпускать 12 000 руб. на содержание раненых, а в Сергиевой лавре устроили лазарет на 200 кроватей^{1312}. В Московской губернии практически все духовные школы разместили в своих классах раненых и больных инфекционными болезнями^{1313}. Уже в августе лазареты, открытые на епархиальные средства, появились в Перми, Томске, Барнауле, Пензе^{1314}. В Тамбове санитарные поезда на вокзале встречал сам архиепископ Тамбовский и Шацкий Кирилл (Смирнов).

В сентябре 1914 г. в Томске под руководством одного из протоиереев был открыт «Благотворительный в пользу раненых воинов кружок дам духовного звания», а вслед за ним подобные организации появились в Барнауле, Ново-Николаевске. В лазареты и в действующую армию направлялись вещевые посылки, в тылу открывались приходские школы для детей беженцев. Аналогичная деятельность развернулась в Пермской епархии^{1315}. Духовенство Пензенской епархии, возглавляемое архиепископом Митрофаном, уже в начале сентября собрало 2400 руб. на нужды военного времени и врачевание пострадавших^{1316}. Отдельные причты, епархиальные архиереи, жены священников жертвовали деньги и вещи – соответствующими сообщениями пестрели страницы епархиальной прессы^{1317}. Только в 1915 г. силами православного духовенства на нужды фронта было собрано 6,1 млн. руб.^{1318}

Активно включились в попечительскую деятельность евангельские христиане-баптисты. Они открыли несколько лазаретов в Петрограде, Москве, Балашове, Астрахани; на нужды Красного Креста регулярно жертвовали общины Тифлиса, Житомира, Риги; латышские евангелисты открыли мастерскую по пошиву одежды для солдат, а двух своих «братьев» направили санитарами на фронт^{1319}*.

В госпитальном движении активно участвовала и православная молодежь. В 1914 г. в составе санитарных семинарских дружин добровольцами на фронт направились воспитанники духовных семинарий и училищ. Даже в 1916 г., когда военно-патриотическая эйфория угасла, семинаристы продолжали рваться в действующую армию^{1320}.

Искренний энтузиазм не мог остаться незамеченным. Не случайно в официальной пропаганде постоянно использовалась православная символика: на плакатах, открытках и фотографиях раненый солдат непременно помещался на фоне церкви^{1321}. Однако общая картина бедствий войны становилась все более неприглядной. В госпиталях уже осенью 1914 г. свирепствовали сыпной тиф, дизентерия, холера^{1322} Число умирающих от ран и болезней нарастало.

Недостаток должного ухода за ранеными возбудил в прессе вопрос о восстановлении древнего института диаконис, которые могли бы стать квалифицированными наставницами сестер милосердия^{1323}. Церковное руководство готово было откликнуться на это предложение. Но развитие событий, как в тылу, так и на фронте, стали определять иные факторы.