Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 82 страниц)

Часть VI.
НАЗРЕВАНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО КРИЗИСА

Мировая война стала проверкой на прочность экономики, социальных и, прежде всего, политических систем европейских государств, включая и Россию. Политическая жизнь империи в преддверии войны переживала стремительные метаморфозы. Ведущие политические игроки (включая и императора) не осознавали новую реальность, складывавшуюся у них на глазах, и продолжали мыслить категориями тех лет, когда не было представительных учреждений и, следовательно, правовых рамок диалога власти и общества. Партийная же система, сложившаяся в годы Первой русской революции, к началу войны, как уже отмечалось в предыдущем разделе, была рыхлой и не соответствовавшей требованиям момента.

В итоге складывалось «пространство неопределенности» во взаимоотношениях законодательной и исполнительной власти, императора и Совета министров, бюрократии и депутатского корпуса. Политические процессы в пределах одной системы становились асинхронными и разнонаправленными, а в экстремальных условиях военного времени – и малоуправляемыми. На фоне же экономических проблем, маргинализации многих групп населения, нараставшего социального недовольства это имело роковое значение для правящего режима.

Кризисы бывают разные. Далеко не всегда они предвещают крах сложившейся политической системы. Напротив, очень часто они становятся тем вызовом, который обеспечивает ей стремительное развитие. Однако кризисы целительны лишь для гибкой системы, в которой есть место для диалога и компромисса. Она должна предполагать механизм эволюции. В противном случае острая кризисная ситуация ставит вопрос о демонтаже всей существующей модели политических отношений^{1747}. Иными словами, с неизбежностью возникающие конфликты предпочтительно разрешать в имеющихся правовых рамках. Это возможно до тех пор, пока многочисленные противоречия, существующие, впрочем, в любом обществе, не сошлись в линии раскола^{1748}, когда возникают «мы» и «они», «свои» и «чужие»: например, бюрократия и общественность. Тогда внутри самого общества воздвигаются невидимые «баррикады», что особенно опасно в условиях внешней войны.

Глава 1. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ИНСТИТУТЫ (К.А. Соловьев)

1. Верховная власть

Согласно Основным государственным законам, утвержденным 23 апреля 1906 г., монарх в России оставался самодержцем. Некоторые видели в этом лишь «букву» закона, продолжение традиции, восходившей еще к XV столетию, когда Московское княжество, заявляя о самодержавии государя, фактически декларировало свой внешнеполитический суверенитет. Согласно этой точке зрения, самодержец – отнюдь не обязательно абсолютный монарх. Он мог быть ограничен конституцией. Статья 86 «новых» Основных законов, казалось бы, снимала всякие сомнения на сей счет: «Никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы и восприять силу без утверждения государя императора»^{1749}. Таким образом, нельзя было законодательствовать без учета мнения представительных учреждений. Однако эта статья далеко не исчерпывающим образом описывала юридическую ситуацию. Российской правовой системе было свойственно сложное «геологическое» строение, когда «новые породы» наслаивались на старые, отнюдь не упраздняя их. Соответственно, и после издания Основных законов механизм законотворчества во многом оставался весьма архаичным, продолжая традиции дореформенных времен.

В рамках новой политической системы вставали старые, пока не разрешенные вопросы. Один из них волновал юристов еще до 1906 г.: понятия «указ» и «закон» не были разведены в российском законодательстве^{1750}. Следовательно, не было ясно, какие акты должны были утверждаться представительными учреждениями, а какие нет. Политическая практика однозначного ответа не давала. Показательно, что в Продолжениях Свода законов, издаваемых уже после 1906 г., публиковались не только правовые нормы, утвержденные в общем законодательном порядке, но и Высочайшие повеления, решения Военного совета, Адмиралтейств-совета, постановления Совета министров. Собственно законы составляли незначительную часть корпуса публикуемых текстов^{1751}. Иными словами, вопросы решались с участием представительных учреждений или без всякой их санкции, прежде всего в зависимости от сложившегося обычая^{1752}.

Ситуация в России осложнялась еще и тем, что эти обычаи формировались в условиях авторитарного режима: до 1906 г. любой вопрос мог быть разрешен в порядке управления и не требовал издания особого закона^{1753}. Складывавшаяся тогда традиция и в дальнейшем определяла сферу компетенции императора. Он и после 1906 г. сохранял верховную власть управления – правом создавать и упразднять министерства и прочие высшие административные учреждения, назначать и увольнять министров, в том числе и главу кабинета^{1754}. Исключительно в его ведении оставались международные отношения: от его имени заключались договоры, объявлялись война и мир. Император оставался «державным вождем армии и флота», принимал решения относительно дислокации войск, строевых, административных и хозяйственных вопросов ведения военного дела. Он же своей волей объявлял ту или иную местность империи на военном или чрезвычайном положении^{1755}.

Царь ревниво относился к своим прерогативам в сфере обороноспособности страны. Показателен случай, когда в апреле 1909 г. он отказался утверждать законопроект о штатах Морского генерального штаба, внесенный в Думу правительством и одобренный представительными учреждениями. Это поставило Совет министров в двусмысленное положение: он невольно оказывался в оппозиции к верховной власти^{1756}. Проблема объяснялась 96-й статьей Основных законов, порождавшей многочисленные споры среди юристов. Именно она сохранила за императором ничем не ограниченное право принимать решения по строевой, технической и хозяйственной частям военных сил России^{1757}. Эта норма создавала неразрешимые коллизии, так как представительные учреждения неизбежно вмешивались в военные дела, размер финансирования которых им приходилось определять. В итоге в каждой конкретной ситуации надо было решать, относится ли та или иная мера, проходившая по военному и морскому ведомствам, к исключительной прерогативе верховной власти^{1758}.

Многие значимые решения по военному и морскому ведомству принимались именно по инициативе императора. Так, он настаивал на увеличении финансирования прежде всего Морского министерства. Причем противники новых кредитов оказались отнюдь не из числа оппозиции. Весной 1909 г. против этого выступили адмиралы, члены Государственного совета А.А. Бирилев, Ф.В. Дубасов, H. M. Чихачев. Более того, схожую позицию занимали и многие министры: министр финансов В.Н. Коковцов, министр торговли и промышленности С.И. Тимашев, государственный контролер П.А. Харитонов^{1759}. Сам Столыпин убеждал императора пойти навстречу требованиям депутатов, которые в среде морских офицеров признавались вполне оправданными^{1760}. По сведениям А.А. Поливанова, на заседании Государственного совета 24 мая 1909 г. министры в соответствии с указаниями П.А. Столыпина голосовали против кредитов на судостроение^{1761}.

И все же и министрам, и депутатам пришлось в этом вопросе пойти на уступки. В 1910 г. во время обсуждения в Думе «Малой морской программы» лидеры фракций П.Н. Балашев, А.И. Гучков, В.В. Шульгин и др. были вызваны к П.А. Столыпину, который ознакомил их с настроениями в ближайшем императорском окружении. Согласно воспоминаниям В.В. Шульгина, депутатам было заявлено, что верховная власть готова даже пойти на роспуск Думы, если последняя откажется поддержать планы по перевооружению флота. При этом сам П.А. Столыпин признавался, что он критически относился к проектам Морского министерства и считал своим большим успехом сокращение суммы будущих расходов с 3 до 1,5 млрд. руб. «Я, – говорил Столыпин, всецело стою на стороне так называемого флота малых крейсеров и в особенности подводных лодок. Но и сделать ничего не могу. Думу распустят, а я уйду в отставку. Вот почему я должен держаться этого компромисса и прошу вас хорошенько об этом поразмыслить»^{1762}.[145]145
  В.В. Шульгин, очевидно, ошибается, приписывая эти события 1908 г., когда Малая морская программа в Думе не обсуждалась.


[Закрыть] В итоге было принято решение вносить в смету необходимые суммы в качестве условных кредитов. В этом случае Дума не брала бы на себя какие-либо дополнительные обязательства и в будущем сохраняла бы свободу маневра.

Когда в 1912 г. вновь встал вопрос об утверждении кредитов на судостроение, в Морском министерстве были настроены крайне решительно. Министр И.К. Григорович полагал, что, если нижняя палата в очередной раз откажет его ведомству в необходимом финансировании, оно должно пройти решением императора, т. е. чрезвычайно-указным путем по 87-й статье Основных законов. Один из сотрудников министра А.Е. Конкевич писал 21 мая 1912 г.: «Пусть Кабинет просит государя, руководствуясь 87 статьей, повелеть дать 502 млн. [руб.]. В нашей истории бывали примеры подобного рода. И затем, получив такой всеподданнейший доклад и ходатайство Кабинета, объявить его и распустить немедленно Государственную думу как не вполне осведомленную, не озабоченною безопасностью страны и т. д.»^{1763}

Такого рода решительность «подпитывалась» слухами о настроениях в ближайшем окружении императора. Дочь председателя Думы А. Родзянко писала 24 мая 1912 г., что, по ее сведениям, успешное прохождение сметы Морского министерства в нижней палате было условием сохранения В.Н. Коковцова в должности премьер-министра^{1764}. В итоге, вопреки мнению А.И. Гучкова, октябристы (а вместе с ними и думское большинство) поддержали смету морского ведомства^{1765}.

Ст. 96 Основных законов вызывала большие споры. Однако особое внимание и юристов начала XX в., и современных исследователей привлекала 87 ст. Она позволяла верховной власти принимать указы, имевшие силу закона, в перерывах между сессиями представительных учреждений. Причем это решение должно было быть внесено в Думу не позже чем через два месяца с момента возобновления ее работы. В противном случае указ прекращал действие. Однако до того момента, пока он оставался в силе, единоличное решение императора фактически приравнивалось закону, и даже в случае его отклонения депутатами никто не мог поставить под сомнение все юридические последствия высочайшего решения^{1766}.

Ключевое значение имел сам порядок применения этой нормы. По мнению М.М. Ковалевского, 87-я статья восходила к временным правилам, к которым прибегали еще и до 1906 г. С их помощью министры «обходили» Государственный совет, в котором часто заседали оппоненты действовавших руководителей ведомств. «Чем были в самом деле эти временные правила, незаметно переходившие в постоянные? Да не более как единоличными докладами министра царю, получившими его санкцию, помимо всякого участия Государственного совета даже совещательным голосом»^{1767}. И в дальнейшем 87-я статья расширяла пределы, прежде всего, министерской власти. Чрезвычайно-указное право было важным инструментом в руках Совета министров, что даже позволило Ф.Ф. Кокошкину охарактеризовать правительство как законодательное учреждение^{1768}. M. M. Ковалевский в шутку предлагал отличать «летний» и «зимний» государственный строй Российской империи. Зимой, когда работали Дума и Государственный совет, «не дремала» периодическая печать, в России была конституционная монархия. Летом, когда и депутаты, и ведущие журналисты столичных изданий отправлялись отдыхать, беспрепятственно законодательствовали министры, и Россия представляла собой типичное «полицейское государство»^{1769}.

Однако не следует и преувеличивать значение 87-й статьи. Даже правоведы, относившиеся к ней в высшей степени критически, признавали, что чрезвычайно-указное право неизбежно при любом конституционном порядке. Это было тем более характерно для монархических государств, где верховная власть оставалась блюстителем интересов государства. «И когда… эти интересы требуют безотлагательного установления норм, то монарх не только имеет право, но и обязан избрать для их издания кратчайший путь, т. е. установить их административным распоряжением, другими словами, издать чрезвычайный указ»^{1770}. Я.М. Магазинер приводил пример Италии, где конституционное законодательство его в принципе не допускало. Вместе с тем в 1848–1849 гг. там было принято 66 законодательных актов чрезвычайно-указного характера^{1771}. В России же за все время работы III Думы правительство прибегло к 87-й статье лишь шесть раз^{1772}.

И наконец, в отличие от многих других правовых норм, 87-я статья лишь подчеркивала обновленный характер политической системы, в соответствии с которым любой закон, даже изданный в чрезвычайных обстоятельствах, нуждался в санкции представительных учреждений. В этом отношении «по своему тексту и подлинному смыслу 87-я статья выражает в большей степени готовность признавать естественное право народного представительства, чем многие другие статьи Основных законов»^{1773}.

Несмотря на то что Основные законы чрезвычайно подробно описывали сферу компетенции императора, они не позволили в полной мере избежать пробелов в праве. Это касалась и 87-й статьи, в которой не уточнялось, что такое «чрезвычайные обстоятельства» или же «прекращение» работы законодательных учреждений^{1774}. «Представительный строй» надстраивался на фундаменте самодержавной монархии. По этой причине многое зависело от того, как оценивал складывавшуюся политическую систему император. Вроде бы Манифестом 17 октября 1905 г. основной вопрос был разрешен: Россия переходила к конституционной монархии. 15 октября 1905 г. С.Ю. Витте четко обозначил императору имевшиеся альтернативы: диктатура или конституция^{1775}.[146]146
  Согласно воспоминаниям И.И. Колышко, в начале октября 1905 г. Витте открыто говорил о необходимости конституции. (Колышко И.И. Великий распад: Воспоминания. СПб., 2009. С. 151.) Это слово будет табуировано премьер-министром лишь в дальнейшем.


[Закрыть] Накануне подписания Манифеста, 16 октября, царь писал Д.Ф. Трепову: «Я сознаю всю торжественность и значение переживаемой Россией минуты и молю милосердного Господа благословить Промыслом Своим нас всех и совершаемое рукой моей великое дело. Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержка в этой борьбе ниоткуда ни пришла. Всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное. Тем не менее, по совести, я предпочитаю даровать все сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все-таки прийти к тому же»^{1776}.

Однако настроения в Петергофе менялись. С.Ю. Витте их чутко улавливал. И в декабре в беседе с А.И. Гучковым и Д.Н. Шиповым Витте так инструктировал общественных деятелей перед совещанием, которое должно было подготовить избирательный закон в Государственную думу: «В числе аргументов, которые вы будете приводить, вы не указывайте на то, что Манифест 17 октября уже предрешает введение конституционного образа правления в России и что этот манифест уже связывает верховную власть, как что-то уже сделанное». Те же советы премьер давал гр. В.А. Бобринскому и бар. П.Л. Корфу^{1777}. Это объяснялось одним: С.Ю. Витте был убежден, что «царь не хочет конституции»^{1778}.

9 апреля 1906 г. Николай II поделился с участниками царскосельских совещаний своими колебаниями относительно определения монаршей власти как неограниченной: «Имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил»^{1779}. В итоге в последние минуты работы совещаний император, как будто бы преодолев свои сомнения, принял решение исключить слово «неограниченный» из Основных законов^{1780}.

Однако едва ли тот час стал поворотным в понимании царем пределов собственных полномочий. Оно оставалось чрезвычайно далеким от рациональных оснований конституционализма. В письме П.А. Столыпину от 10 декабря 1906 г. Николай II, обосновывая невозможность снять правовые ограничения с еврейского населения, так определял характер царской власти: «До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям. Я знаю, Вы тоже верите, что “сердце царево в руцех Божиих”. Да будет так. Я несу за все власти, мною поставленные, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов отдать ему в том ответ»^{1781}.[147]147
  Политическое сознание, чуждое институциональной организации конституционного государства, было характерно для членов августейшей фамилии. Уже в сентябре 1916 г. императрица Александра Федоровна заявила новому министру внутренних дел, что она «никаких партий не признает, а знает лишь два сорта людей: за царя и против царя» (РГАЛИ.Ф. 389. Оп. 1. Д. 46. Л. 74).


[Закрыть]

Впоследствии император не раз возвращался к вопросу, который был перед ним поставлен 9 апреля 1906 г., но отвечал иначе: власть царя должна быть в полной мере неограниченной. В1909 г. император говорил военному министру В.А. Сухомлинову: «Я создал Думу не для того, чтобы она мне указывала, а для того, чтобы советовала»^{1782}. В беседе с министром юстиции И.Г. Щегловитовым в 1909 (или в 1910) г. император поднял вопрос о несуразности положения, когда вотум одной из законодательных палат может лишить государя возможности рассмотреть и утвердить тот или иной законопроект. На уклончивый ответ Щегловитова Николай II заметил, что было бы неплохо обдумать этот вопрос и обсудить его с председателем Государственного совета М.Г. Акимовым. Сразу же после аудиенции, едва успев переодеться, Щегловитов отправился к Акимову. Последний был в ужасе от императорской инициативы: «Я в первую же аудиенцию, которая мне будет дана, этот вопрос тоже покончу, чтобы он не возникал». Акимов так объяснил свою позицию императору: «Худ или хорош этот порядок, но на нем помирился весь мир, и поэтому мириться с ним нужно и Вам. И нечего рассуждать, что его нужно ломать»^{1783}.[148]148
  И.X. Озеров, ссылаясь на свою беседу с И.Г. Щегловитовым, относил этот разговор к 1914 г. По его словам, незадолго до начала Первой мировой войны Николай II заметил министру юстиции, что он «бы хотел изменить положение о Государственной думе и сделать ее не законодательной, а законосовещательной». «Согласитесь Вы это сделать?» – спрашивал император у Щегловитова. Щегловитов ответил отказом, и император не скрывал своего недовольства (ОР РНБ.Ф. 541. Оп. 1. Д. 4. Л. 37).


[Закрыть]

И все же спустя три года Николай II вернулся к этой идее. В письме министру внутренних дел Н.А. Маклакову от 18 октября 1913 г. он предлагал внести поправку в Учреждение Государственной думы. Его удивляло, что Дума, голосуя против редакции верхней палаты, отвергает и сам законопроект. «Это, при отсутствии у нас конституции (курсив наш. – К. С.), есть полная бессмыслица. Предоставление на выбор и утверждение государем мнения большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности и притом в русском духе»^{1784}. Иными словами, император ставил вопрос об обращении Думы в законосовещательное собрание. Это было неожиданностью даже для Маклакова, который прежде просил «просто» распустить нижнюю палату. В итоге министр не решился даже сообщить коллегам о столь смелом предложении императора^{1785}.

Тем не менее слухи об этом доходили до общественных кругов. Еще в феврале 1911 г. А.Ф. Кони предсказывал возможное упразднение Думы в самом скором времени: «Знаете, если бы теперь наше правительство решилось выступить с указом о распущении Государственной думы и преобразовании Государственного совета в совещательный орган, то, право, никто этому не удивился бы и даже особенно не возмутился – насколько охладели… к государственной и общественной деятельности»^{1786}. В ожидании такого решения член фракции правых П.В. Новицкий заявлял депутатам, принадлежавшим к социал-демократии, что они будут все повешены, как только Дума будет распущена^{1787}.

В мае 1915 г., т. е. уже в период войны, император вернулся к мысли о превращении Думы в законосовещательное учреждение. Инициатива исходила от Н.А. Маклакова, на письме которого Николай II написал: «Действительно, время настало сократить Государственную думу. Интересно, как будут при этом себя чувствовать гг. Родзянко и Кº»^{1788}. Подобные меры вполне соответствовали представлениям о власти, характерным для императора. В январе 1917 г. в беседе с английским послом Дж. Бьюкененом он так формулировал свое понимание природы самодержавия: «Вы мне говорите, господин посол, что я должен заслужить доверие моего народа. Не следует ли скорее народу заслужить мое доверие»^{1789}.

С началом войны политическая система Российской империи претерпела существенные изменения. Появился новый авторитетный центр принятия решений – Ставка. Неслучайно еще в начале войны император хотел взять на себя обязанности главнокомандующего. Под давлением ближайшего окружения он временно отказался от этой идеи^{1790}. Авторитет императора не должен был быть поколеблен из-за возможных неудач в войне. Однако, проявляя разумную осторожность, царь оказывался в двусмысленном положении. Генерал Ф.Ф. Палицын выражал недовольство, что вел. кн. Николая Николаевича объявили верховным главнокомандующим: «Нельзя из короны государя вырывать перья и раздавать их направо и налево. Верховный главнокомандующий, верховный эвакуационный, верховный совет – все верховные, один государь – ничего. Подождите, это еще даст свои плоды. Один государь – “верховный”, никто не может быть им, кроме него»^{1791}. В этих рассуждениях была своя логика. Ставка, принимая ответственность за ход военных действий, получала право принимать во многих случаях самостоятельные решения. Показательно, что в 1915 г. начальник штаба верховного главнокомандующего генерал H. H. Янушкевич отменил решение императора о посылке дивизии в Персию^{1792}.

Это положение тяготило императора и его семью. Николай II с неизбежностью возвращался к ранее отброшенной мысли о необходимости возглавить армию. К тому же в правительстве регулярно обвиняли Ставку в непродуманности тех или иных мер, в отсутствии ясной стратегии управления армией^{1793}.

Министр земледелия А.В. Кривошеий неоднократно объяснял, что военное командование стало столь всемогущим из-за Положения о полевом управлении. Ведь оно было принято в расчете на то, что верховным главнокомандующим должен был стать сам царь: «Тогда никаких недоразумений не возникло бы и все вопросы разрешались бы просто: вся полнота власти была бы в одних руках». Это был весомый аргумент в пользу объявления царя верховным главнокомандующим. Председатель Совета министров И.Л. Горемыкин, отдавая себе отчет, что все идет именно к этому, предупреждал своих коллег по правительству, что вел. кн. Николая Николаевича недолюбливали в Царском Селе, а императрица Александра Федоровна была изначально против его назначения: «Огонь разгорается. Опасно подливать в него масло»^{1794}. Однако министры не желали мириться с политикой Ставки.

На заседании Совета министров 16 июля 1915 г. было решено «уполномочить И.Л. Горемыкина и А.А. Поливанова представить Его Величеству единодушное ходатайство правительства о неотлагательном созыве Военного совета», причем докладчики были обязаны указать государю, что «мера эта обуславливается не только военной необходимостью, но и соображениями внутренней политики, так как население недоумевает по поводу внешне безучастного отношения царя и его правительства к переживаемой на фронте катастрофе»^{1795}. На заседании Совета министров 24 июля вновь был поставлен вопрос о недееспособности Ставки. И вновь Горемыкин предупредил, что говорить об этом императору в сложившихся обстоятельствах чревато последствиями^{1796}. Таким образом, министры невольно подыгрывали ближайшему окружению Николаю II, в котором крепла убежденность, что надо менять военное командование. Когда 24 августа 1915 г. спросили императрицу Александру Федоровну о готовившейся отставке вел. кн. Николая Николаевича с должности верховного главнокомандующего, она ответила: «Опять про Николашу, все только о нем и говорят… Это мне надоело слышать: Ники (Николай II. – Ред.) гораздо более популярен, нежели он, довольно он командовал армией, теперь ему место на Кавказе»^{1797}.

Оказавшись в Ставке, Николай II ограничил свой круг общения. Даже министров он принимал существенно реже, чем прежде. Источников оперативной информации становилось меньше, и, следовательно, царь оказывался в большей зависимости от своего ближайшего окружения, где первое слово принадлежало императрице. Даже у августейших родственников она вызывала резкое раздражение. «В ней все зло, – считал вел. кн. Николай Николаевич. – Посадить бы ее в монастырь, и все бы пошло по-иному, и государь стал бы иным. А так приведет она всех к гибели»^{1798}.

Выполняя роль «связующего звена» между Ставкой в Могилеве и правительством в Петрограде, императрица сообщала августейшему супругу о событиях в столице, давала ему советы в области кадровой политики, встречалась с министрами, наставляла их. В июле 1915 г. она рекомендовала в качестве будущего министра внутренних дел А.Н. Хвостова, в октябре того же года настаивала на назначении товарищем обер-прокурора Св. Синода Н.Д. Жевахова, в ноябре предлагала заменить А.В. Кривошеина А.Н. Наумовым. В сентябре 1915 г. Александра Федоровна писала императору о необходимости отставки министра внутренних дел Н.Б. Щербатова, крайне резко отзывалась о деятельности обер-прокурора Св. Синода А.Д. Самарина, высказывалась за увольнение С.Д. Сазонова и А.В. Кривошеина. После известной «министерской забастовки» она даже призывала Николая II уволить всех министров, оставив в должности лишь «старика» Горемыкина. В сентябре 1916 г. императрица просила о назначении министром внутренних дел А.Д. Протопопова^{1799}. Последний был убежден, что он оставался в должности лишь благодаря заступничеству Александры Федоровны^{1800}. По ее же инициативе был назначен военным министром М.А. Беляев^{1801}. Царицу интересовал не только Совет министров, но и прочие высшие учреждения Российской империи. В декабре 1916 г. императрица настояла на том, чтобы председателем Государственного совета стал И.Г. Щегловитов^{1802}.

Александра Федоровна регулярно принимала министров. Сам император говорил руководителям ведомств: «Если вам что[-то] нужно передать, то скажите государыне. Она мне каждый день пишет»^{1803}. В октябре 1914 г. Александра Федоровна потребовала к себе министра внутренних дел Н.А. Маклакова; в июне 1915 г. – И.Л. Горемыкина, А.А. Поливанова; в июле – вновь Горемыкина, который впоследствии регулярно посещал императрицу; в сентябре 1915 г. – председателя Государственного совета А.Н. Куломзина и министра народного просвещения П.Н. Игнатьева; в октябре – А.В. Кривошеина, А.Н. Волжина^{1804}, и т. д. Согласно сведениям В.Н. Коковцова, премьер-министр Б.В. Штюрмер регулярно являлся к императрице с докладами^{1805}. По словам Александры Федоровны, Распутин приказал премьер-министру являться к ней каждую неделю^{1806}. Императрица подолгу беседовала с министром внутренних дел А.Д. Протопоповым по всем вопросам государственного управления^{1807}. Она встречалась и с депутатами. В сентябре 1915 г. царица по совету премьер-министра решила побеседовать с лидером Партии центра П.Н. Крупенским, чтобы поговорить с ним о положении дел в Думе^{1808}.

Советы Александры Федоровны касались не только кадровой политики. В ноябре 1915 г. она, ссылаясь на мнение Г.Е. Распутина, предложила императору выступить на открытии Думы, удивив тем самым депутатов. Вновь основываясь на точке зрения «друга» (Распутина) и вопреки позиции И.Л. Горемыкина, тогда же, в ноябре 1915 г., императрица высказывалась за скорейший созыв нижней палаты^{1809}. Следуя советам жены, Николай 11 все же посетил Таврический дворец. Это произошло в день открытия сессии Думы 9 февраля 1916 г. В апреле 1916 г. императрица предложила сделать новый внутренний заем. Идея понравилась царю, и он предложил Александре Федоровне переговорить по этому поводу с премьером Б.В. Штюрмером или министром финансов П.Л. Барком^{1810}.

Таким образом, и с переездом Николая II в Могилев Царское Село оставалось важнейшим политическим центром России. Уверенность императрицы в своем праве принимать решения государственного значения передавалась и ее ближайшему окружению. В итоге приказания Министерству внутренних дел раздавались не только Александрой Федоровной, но и близкой к ней А.А. Вырубовой^{1811}.

И все же было бы чрезмерным упрощением сводить политическую историю России военных лет к семейной драме слабохарактерного царя и его крайне властной супруги. Во-первых, некоторые решения, которые принимались императором вопреки всеобщим ожиданиям, оказывались неожиданными и для императрицы. Так был назначен председателем Совета министров нелюбимый Александрой Федоровной А.Ф. Трепов, когда все в Ставке уже поздравляли с утверждением в этой должности И.К. Григоровича. В бюрократической среде такие решения называли «курбетами Николая II»^{1812}. Во-вторых, на императора могли влиять и другие лица из его ближнего круга, чья позиция могла не совпадать с мнением Александры Федоровны. Так, В.Н. Орлов, настоявший на увольнении обер-прокурора Св. Синода В.К. Саблера, предупредил протопресвитера военного и морского духовенства Г.И. Шавельского: «Должны мы были выехать от вас завтра или послезавтра, но теперь задержимся недели две». «Почему?», – недоумевал Шавельский. «К madame (императрице. – Ред.) нельзя скоро на глаза показаться. Вы думаете, она простит отставку Саблера?!»^{1813} Новым же обер-прокурором был назначен А.Д. Самарин, к которому императрица не чувствовала никакого расположения.

В условиях деградации лишь начинавшего складываться публичного политического пространства, а также «размывания» прежней традиции законотворчества император и его семья становились объектом влияния различных кружков, групп интересов. Так, можно было пытаться воздействовать на Высочайшую чету через широко известного Г.Е. Распутина. По сведениям Г.И. Шавельского, «старец» чувствовал себя хозяином в императорских покоях до такой степени, что в любой момент мог войти в покои царских дочерей, даже когда они бывали раздетыми или же находились в постели. Против этого восстала фрейлина С.И. Тютчева, за что в итоге поплатилась своей должностью^{1814}. Распутин стал центром притяжения чиновников разного уровня, общественных деятелей и в особенности архиереев. По сведениям В.Ф. Джунковского, за месяц, с 9 января по 9 февраля 1915 г., петроградскую квартиру Распутина посетили 53 человека из высших кругов (всего было 253 посещения), среди которых были генерал-адъютант Ранненкампф и супруга бывшего премьер-министра графиня М.И. Витте. Данная «статистика» неполна, так как Распутин в это время предпочитал проживать в Царском Селе^{1815}. С ним часто и по многим вопросам советовался министр внутренних дел А.Д. Протопопов^{1816}. А.Ф. Трепов при посредничестве А.А. Мосолова пытался добиться от Распутина отставки как раз этого министра^{1817}. Впрочем, посетители у «старца» были самые разные. Сам Распутин описывал ситуацию так: «Поверите ли? С утра одолевают: одна просит достать место племяннику, другой просит помочь деньгами, третий сына устроить. А все больше хлопочут о местах. Ну, как я с кем познакомлюсь из больших лиц, так и даю к нему записки с просьбами устроить. И устраивают. Ко мне и министры с просьбами ходят, и помощники министров – думают, что я им помогу в министры пройти»^{1818}. Сестра императора, вел. кн. Ольга Александровна так характеризовала факт влияния Распутина на августейшую семью: «Это наше семейное горе, которому мы не в силах помочь». «Надо с государем решительно говорить, ваше высочество», – настаивал протопресвитер Г. Шавельский. «Мама говорила, ничего не помогает», – парировала великая княгиня^{1819}. При этом сам император в письмах к жене выражал сомнения в способности «друга» давать дельные советы, просил не вмешивать «старца» в обсуждение государственных дел^{1820}.