Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 82 страниц)

Опасаясь, что российская дипломатия может «дать слабину» на мирном конгрессе, когда речь зайдет о компенсациях для России, и уступить давлению стран-союзниц, В.М. Пуришкевич в 1916 г. учредил «Общество русской государственной карты», имевшее целью «выработку основных положений, на которых Россия после победоносной войны может заключить мир, осуществляющий ее исторические, национальные, государственные и славянские задачи»^{1481}. По задумке Пуришкевича, общество, для участия в котором им были приглашены эксперты из разных областей, должно было «нарисовать русскому народу будущую карту России и обосновать исторически, географически и этнографически ее возможные границы, дабы в момент заключения нами мира русский народ понимал бы, чего он имеет право требовать»^{1482}. «Необходимо, чтобы народ был осведомлен об истинных задачах воинствующего империализма тевтонов и об истинных исторических своих задачах, дабы в момент мира он не продешевил, не проиграл, не продал за чечевичную похлебку свои права тем союзникам, которые сейчас с нами в дружбе, а потом будут требовать каждый для себя побольше», – указывал Пуришкевич в одной из своих работ^{1483}.

Из приведенных выше внешнеполитических взглядов правых очевидно, что разразившаяся война толкнула их, вопреки желанию, к сближению во взглядах с представителями либерального лагеря, в том числе и с конституционными демократами (за исключением, конечно же, отношения к Англии), тоже «бредивших Константинопольским призом». Но во внутриполитических установках между ними лежала пропасть. Либералы рассматривали войну прежде всего как войну «освободительную», которая должна была привести к свободе как внешней, так и внутренней^{1484}. Консервативный же лагерь чаял отвлечь народ от революционной борьбы посредством вызванного войной патриотического подъема и стабилизировать внутреннее положение в стране победоносным ее окончанием. Поэтому доведение войны до половины без достижения решительной, окончательной победы над врагом, преждевременное заключение мира было для большинства правых решительно невозможно. Это бы привело, как отмечали они, к неисчислимым бедствиям России в будущем. Несмотря на расхожие обвинения правых в «германофильстве»^{1485}, звучавшие со стороны их политических оппонентов, подавляющее большинство представителей консервативного лагеря не рассматривало возможности сепаратного мира, а те немногие, кто по мере затягивания войны и усугубления системного кризиса в стране стал склоняться в пользу такого сценария, руководствовались не какими-то романтическими симпатиями к Германии, а исключительно русскими национальными интересами в том виде, как они ими понимались.

Определенно, что для большинства правых вынужденная смена ориентации с условно прогерманской на страны Антанты не привела к смене симпатий. Но чувство долга перед Отечеством и монархией вынуждало их действовать согласно воле самодержца. Поэтому довоенные симпатии лидеров правых вовсе не означали, что в своем большинстве они желали сепаратного, преждевременного мира с Германией, и тем более поражения России. Большинство правых приняли нежелательную для них войну с пониманием необходимости выполнить свой долг перед Отечеством и монархом до конца. Победа России над Германией была для них куда желательнее, нежели заключение сомнительного и позорного мира. Поэтому вне зависимости от того, на чьей стороне Россия вступила бы в Первую мировую войну, конечная цель у русских правых была одна – победа России. Это хоть и несколько грубовато, но достаточно справедливо выразил В.И. Ленин, подчеркивавший, что «на деле и царизм, и все реакционеры в России <…> хотят одного: ограбить Германию, Австрию и Турцию в Европе, побить Англию в Азии. <…> Спор идет <…> только из-за того, когда и как повернуть от борьбы против Германии к борьбе против Англии. Только из-за того, когда и как»^{1486}. Когда же монархия в России рухнула, империя стала рассыпаться, а новые революционные власти стали отказываться от целей, ранее провозглашенных царским правительством, часть правых сочла бессмысленным продолжение войны во имя интересов союзников, отмечая, что при сложившихся условиях последние не должны решать свои проблемы за счет России.

Относительно внутренней политики правый лагерь также сформулировал ряд требований, вызванных к жизни войной. Как уже отмечалось выше, ключевым из них было утверждение, что все вопросы, не имеющие прямого касательства к войне, должны быть отложены ради внутреннего мира до победы над Германией. А.А. Бобринский так сформулировал это требование: «В переживаемую нами тревожную годину России нужны не слова, а дело. “Все для войны, все для успеха” – вот тот лозунг, который мы готовы неизменно повторять при каждом случае, доколе не закончится международная борьба»^{1487}. Поэтому программа правых в годы Первой мировой войны практически не касалась вопросов социального и политического устройства общества. Основными положениями, вокруг которых она выстраивалась, являлись борьба с «немецким засильем», с дороговизной, с политическими требованиями либерального лагеря.

В рамках этой программы правые предлагали воплотить в жизнь серию мер, общий смысл которых состоял в том, чтобы «перекрыть» программу Прогрессивного блока, подорвать влияние либеральной буржуазии и левых партий, ослабить рост недовольства среди населения. Целью всей внутриполитической программы правых было сохранение «вековых устоев» русского общества, исторически сложившейся российской государственности с неограниченной самодержавной властью, и победоносное завершение войны, призванное укрепить существующей строй и содействовать разрешению накопившихся социально-экономических и политических противоречий. Остальным вопросам уделялось гораздо меньшее внимание.

Среди программных установок русских правых, ставших непосредственным откликом на войну, было требование борьбы с «немецким засильем», которое отмечалось правыми, главным образом, в трех областях русской жизни: в области землевладения, торгово-промышленной и банковской. Такая политика, как казалось правым, позволяла одновременно достигнуть нескольких целей: отбиться от обвинений в «германофильстве», продолжавших сыпаться на них из либерального лагеря; за счет земель немецких колонистов смягчить остроту аграрного вопроса; поддержать отечественных промышленников и предпринимателей путем административного удаления немцев-конкурентов; поднять патриотические чувства в русском народе^{1488}. «Народ тяготеет к земле, а не к ограничению власти Государя, – писал в письме к H. E. Маркову А.С. Вязигин. – Удовлетворение этой тяги Царем должно быть первым и очередным делом, ибо искалеченные, потерявшие трудоспособность люди должны быть обеспечены не 2 руб. 50 коп. годовой пенсии, а по старинке – раздачей неотчужденной земли, отобранной у немецких колонистов, вознаграждение коих по мирному договору должно быть возложено на немцев. Иначе вся ненависть будет направлена на помещиков»^{1489}.

В итоге требования правых в вопросе борьбы с «немецким засильем» были сведены к следующему: совершенное упразднение немецких колоний на всей территории Российской империи с отчуждением земель от подданных враждебных России стран, лиц, имеющих двойное подданство (русское и одного из враждебных государств) и всех немцев-колонистов с русским подданством, уклоняющихся от выполнения воинского долга^{1490}; создание из отчужденного имущества земельного фонда для наделения на льготных условиях отличившихся на войне солдат и офицеров; отчуждение всех видов недвижимости, принадлежащих германским и австро-венгерским подданным (предприятий, фабрик, магазинов, банков, частных пансионов), в пользу государства; недопущение иностранных подданных к управлению предприятиями, работающими на государственную оборону; передача всех страховых обществ, принадлежащих немцам, в монопольное владение государству; ликвидация немецких образовательных учреждений^{1491}.

Также правыми предлагалась усиленная борьба с протестантизмом (лютеранством и баптизмом) и различными протестантскими сектами как носителями идеологии германизма (прежде всего, с сектантами-меннонитами, уклоняющимися от воинской повинности). «У всех этих хищных германцев, резюмировал позицию правых H. E. Марков на XI съезде Объединенного дворянства (1915), – надо вырвать зубы, надо отнять у них возможность пожирать русское достояние. И не следует заботиться вопросом: справедливо это или не справедливо; по германцам надо ударить одним мощным взмахом русского законодательства»^{1492}. «Государство <…>, которое вступает в войну, не может руководствоваться исключительно гуманитарными правилами», – вторил ему А.Н. Хвостов^{1493}.

При этом важно отметить, что хотя правые в своих требованиях рассуждали о необходимости мер против германских и австрийских подданных, в народе популистские лозунги борьбы с «немецким засильем» зачастую воспринимались как призыв к борьбе с русскими немцами. Кроме того, эти требования правых так и не переросли в осуществленные проекты. Однако даже если бы программа правых в данном вопросе была реализована в полном объеме, она не могла удовлетворить потребности всего крестьянства. Возбуждение же ненависти по отношению к немцам, попытка выставить их главными эксплуататорами русского крестьянства и обещания щедро наградить немецкими землями крестьян-фронтовиков помимо возможного частичного решения наболевшего аграрного вопроса разжигали аппетиты крестьянства. «Тот, кто начнет с колонистских земель, непременно кончит вашими землями», – предупреждал правых П.Н. Милюков^{1494}. Помимо этого, втянувшись в популярную в распропагандированном обществе антигерманскую кампанию и желая получить с нее определенные дивиденды, правые упустили из виду еще один очень важный момент. «Откуда, – писал член РНСМА Ю.С. Карцов, – взялась она, повальная ненависть к немцам, сверху и донизу охватившая русское общество? В основе ее лежало стремление революционное и антидинастическое. Царь наш не русский, не Романов, а немец Гольштейн-Готторп, царица гессенская принцесса, или, как ее в интеллигентских кругах называли, на русские хлеба севшая гессенская муха. Но государь и государыня не допускали, [что] движение направлено против них»^{1495}. Не допускали этого, за редким исключением, и большинство правых, невольно способствовавших своей риторикой росту антидинастических настроений в русском обществе.

Экономическая программа правых в годы войны была весьма скромной и выдержанной в консервативном духе. Ее основополагающим постулатом стал лозунг борьбы с дороговизной, вызванный тяготами войны. Говоря о дороговизне, правые подразумевали не столько повышение цен, необходимое государству для продолжения военных действий, сколько злоупотребления, спекуляцию и сокрытие товара. Признавая неизбежность и необходимость жертв во время войны, правые подчеркивали, что готовность народа претерпеть лишения во имя победы не должна использоваться мародерами, которые «продают Родину оптом и в розницу ради набивания своих бездонных карманов»^{1496}. Основными виновниками спекуляций и повышения цен на предметы первой необходимости правыми традиционно выставлялись евреи. Впрочем, не меньшая вина возлагалась на прежних министров финансов С.Ю. Витте и В.Н. Коковцова, разрушивших, по мнению правых, финансовую систему страны накануне военных потрясений.

Борьба с растущей дороговизной в трактовке правых кругов представляла собой следующий комплекс мер: немедленное запрещение банкам выдач ссуд под товары свыше 50% их действительной стоимости (для предотвращения торговли предметами первой необходимости под видом заклада); запрещение банкам представлять на общем собрании акционеров какие-либо акции, кроме акций данного банка (это должно было предотвратить захват банками промышленных предприятий); конфискация всех акций русских банков, явно или через подставных лиц находящихся в германских руках; установление «благожелательного» кредита Государственного банка для производителей и потребителей предметов жизненной необходимости, в особенности пищи, топлива, одежды; учреждение на государственном уровне торгово-промышленных и сельскохозяйственных банков, способных конкурировать с коммерческими банками; упорядочивание деятельности земских и городских союзов по скупке и поставке предметов жизненной необходимости; установление правительственных такс на предметы первой необходимости; учреждение предельной нормы торгово-промышленной прибыли до окончания войны; установление уголовной ответственности по законам военного времени для лиц, виновных в злонамеренном сокрытии или задержке предметов первой необходимости^{1497}. В рамках борьбы с дороговизной также признавалось необходимым установление казенной монополии на торговлю всеми предметами первой необходимости, в особенности хлебом. Продовольственный вопрос признавался первоочередным, поскольку «программа сытого обывательского желудка – это залог спокойствия <…>, залог победы»^{1498}.

Из приведенных выше пунктов программы по борьбе с дороговизной сразу бросается в глаза неприкрытое желание правых всячески ограничить деятельность банков и синдикатов, нарушавших интересы помещиков, ведущих традиционное хозяйство, и по сути разрушавших его в пользу капиталистических отношений. Не последнюю роль играло и стремление крупного капитала прибрать политическую власть в стране к своим рукам, изменив существующее законодательство в свою пользу. «По Москве, – говорил H. E. Марков на Особом совещании по обороне 5 февраля 1917 г., – ходят разжиревшие либеральные купцы, которые требуют политической свободы, стремясь принести вред государственным интересам. Москва нажила на войне миллиарды, а оказалась неспособной покрыть миллионный займ». Указывая на кадета М.В. Челнокова, владельца заводов, бывшего с начала войны главноуполномоченным Всероссийского союза городов, Марков заключал, что самым эффективным способом борьбы с теми, кто наживается на войне, является виселица^{1499}. Поэтому нет ничего удивительного, что правая печать развернула мощную кампанию против «власти капитала».

Прекрасно понимая всю сложность реализации данной программы на практике, консервативные круги настаивали на самой решительной борьбе правительства с подорожанием предметов «тепла и пищи», вплоть до объявления в стране военного положения и применения военных законов. «Нельзя безнаказанно жить при условиях военного времени, но не по законам военного времени, – писал Г.А. Шечков А.С. Вязигину. – Мы все живем в осажденной стране <…>. Все ропщут не на войну, а на безнаказанность хищников, предателей, на безвластье. Введите полевые законы, и население благословит вас, как спасителей. Но, увы, это невыгодно предателям. Это нелиберально, неконституционно»^{1500}. Справиться с дороговизной и спекуляцией под силу только царскому правительству – выражали уверенность правые. Либералам они не верили, считая, что те никогда не пойдут на бескомпромиссную борьбу с экономическими преступлениями, поскольку в них замешана та же либеральная буржуазия. «Слишком много спекулянтов и мародеров в прогрессивных кругах – в этом и несчастье. Бороться вам хочется, – заявлял, обращаясь с думской кафедры к либералам H. E. Марков, – а когда бороться приходится приходится бить по своим собственным дельцам, и тут у вас духа не хватает»^{1501}. В итоге выход для успешной борьбы с растущей дороговизной виделся только один: экономическая диктатура, «чисто правительственная, строгая, суровая, ответственная, но властная, и которая может тут же карать, тут же наказывать и тут же конфисковывать»^{1502}. Пока такой власти в стране не будет, предупреждали правые, не будет и борьбы с дороговизной.

Отдельные голоса в консервативном лагере звучали в пользу введения в стране твердого государственного протекционизма в отношении отечественной промышленности, так как «Великая европейская война слишком наглядно показала, что главною причиною наших прошлых неудач явилась наша техническая или промышленная отсталость. А сия последняя происходила от недостатка протекционизма»^{1503}.

Для поднятия боевого духа армии правые также требовали от правительства немедленно провести закон, который бы после победоносного окончания войны гарантировал государственные пенсии всем раненым, лишившимся трудоспособности, семьям погибших воинов и георгиевским кавалерам, а также предоставлял единовременное пособие тем солдатам-крестьянам, хозяйства которых пришли в полный упадок в результате войны. Поскольку предложенные меры требовали значительного финансирования, проводить их в жизнь предлагалось после войны за счет взысканной с побежденного врага контрибуции^{1504}.

Также консервативные круги обращали внимание властей на то, что «святое дело помощи беженцам должно быть постановлено возможно шире». При этом особо подчеркивалось, что речь идет о беженцах русских, так как различные «национальные инородческие организации» и так пользуются широкой государственной финансовой поддержкой. «Хотя среди русских беженцев наиболее бедственною была участь крестьян и вообще простонародья, но весьма тяжелая судьба постигла также мелких правительственных служащих и православное духовенство, в отношении которых правительство уже отнюдь не обнаружило той отзывчивой щедрости, которую оно проявило для инородческих комитетов, оставив в тяжелую минуту бедствия и разорения тех, кто служил ему верою и правдою, почти без всякой поддержки», утверждали правые^{1505}. В связи с этим монархические организации требовали от правительства «восстановить в деле помощи беженцам нарушенную справедливость» и принять меры, чтобы «правильным и планомерным возвращением русского населения западного края на родные места после изгнания неприятеля быстро и прочно вновь утвердить разрушенную там врагом русскую государственность»^{1506}.

«Рабочий вопрос» в условиях резкого падения благосостояния рабочих и, как следствие, их радикализации, также обращал на себя внимание консервативного лагеря. Правые не раз говорили о необходимости увеличения заработной платы рабочих в соответствии с прогрессирующей инфляцией, об улучшении условий труда, но при этом указывали, что добиваться этого можно только «мирными» средствами, полностью отвергая тактику забастовок и перевода экономических требований в политическое русло. Причем за военные годы отношение к забастовкам и прочим выступлениям рабочих стало еще более суровым, так как любая забастовка в условиях войны трактовалась ими как государственное преступление, поскольку, когда простаивает завод, войска недополучают оружие. Кроме того, подчеркивали правые, рабочие такие же военнообязанные, как и другие подданные царя, но только «одного солдата оторвали от семьи, отправив в окопы без всякого жалованья», другого же, знающего ремесло, «избавили от возможности каждый день получать пулю в лоб», оставили в кругу семьи и выплачивают жалованье. Отсюда делался вывод: рабочие, не желающие добросовестно исполнять свой долг в тылу, должны отправляться исполнять свой долг в окопы^{1507}. В.М. Пуришкевич, неоднократно призывавший рабочих не внимать агитации левых партий, призывающих к «праздности» (восьмичасовому рабочему дню), заявлял, что такие требования преступны, когда русские солдаты бессменно сидят в холодных окопах^{1508}. К тому же причины забастовок виделись правым больше в агитации левых и немцев, чем в ухудшающихся экономических условиях, поскольку, говорили они, подорожание жизни «все испытывают, и телеграфисты, и почтальоны, и кондуктора, и чиновники мелкие <…>, но мы никогда не слышим о забастовках <…>. Почему же такое нетерпение допустимо для рабочих и недопустимо для всех остальных?»^{1509}

Не раз в годы войны правые обращали внимание на вопросы, касающиеся свободы слова, военной цензуры и политики, проводимой оппозиционными органами печати. Если члены Прогрессивного блока настаивали на необходимости освещать все события тыла и фронта во всей их полноте, категорически возражая против действий военных цензоров, изымающих из газет целые статьи и полосы, то правые проявили полное понимание действий властей, выступив защитниками военной цензуры и противниками широкого осведомления армии обо всех темных сторонах жизни общества и государства. Такие вопросы, как свобода печати, полагали они, могут подниматься лишь в послевоенное время, когда первоочередной задачей перестанет быть борьба с внешним врагом. «Думается мне, – отмечал в начале 1917 г. в частном письме член правой группы Государственного совета Н.В. Плеве, – что по нынешним временам не придумаешь тут ничего другого, как подчинение непокорных газет предварительной цензуре и затем наблюдение, чтобы последняя действительно делала свое дело и не пропускала непозволительных статей»^{1510}.

Правые признавали обилие прискорбных фактов как в тылу, так и на фронте, но не считали возможным, чтобы все новости, будь они даже проверенными и достоверными, сообщались мирному населению и армии. «Надо прекратить сообщения газетами разных необоснованных, выдуманных и преувеличенных слухов, нарочно печатаемых для возбуждения населения, с целью держания его в постоянной тревоге и в недоверии к власти», – отмечалось в постановлениях монархического совещания в Саратове (1915)^{1511}. По твердому убеждению правых, на фронт совершенно не должны были поступать сведения о проблемах тыла, поскольку говорить им о том, что у них «сзади министры друг с другом ссорятся, один другого валит, правительства никакого нет, в Государственной думе занимаются кооперативами, вводят на Камчатке земство, а о вас никто не думает», просто преступно^{1512}. Предупреждая об опасности антиправительственной пропаганды в армии, правые справедливо считали, что если солдат удастся убедить, что над ними изменники, предатели и враги, «то ради врага воевать никто не будет»^{1513}. Кроме того, постоянно отмечался тот факт, что пресса освещает вопросы не согласно их действительной природе, а согласно требованиям и пожеланиям ее издателей. А поскольку многие российские либеральные газеты издавались евреями или при участии евреев, то, с точки зрения правых, невозможно было дать таким изданиям свободу от цензуры[133]133
  В связи с этим еще до войны правые предлагали правительству ввести закон, согласно которому ответственными редакторами повременной печати евреи могут быть только в черте оседлости (Проект новых правил о печати, внесенный на рассмотрение Государственной думы фракцией правых в марте 1913 года. СПб., 1913).


[Закрыть].

Предшествующий опыт указывал правым на то, что непредвзятости от оппозиционных газет ожидать не приходится. В отличие от речей деятелей Прогрессивного блока выступления правых, как правило, не приводились либеральными газетами целиком, а давались либо тенденциозными выдержками или в пересказе, создающем выгодное для оппозиции представление о правых. «Прямо беда! Приходится терять много времени на то, чтобы ездить в Государственную думу, потому что следить за думскими речами по газетным отчетам стало немыслимо. Каждая газета теперь излагает речи членов Думы по-своему, выпуская, переставляя и добавляя не только отдельные слова, но и целые предложения. Поэтому истинного представления о произносимых в Государственной думе речах иметь никто не может, кроме тех, кто их сам слушает», – сетовал П.Ф. Булацель^{1514}. Как вспоминал H.E. Марков, «то, что в действительности происходило в Таврическом дворце, видела и слышала какая-нибудь тысяча человек», а «сотня миллионов русского народа узнавала обо всем лишь через газеты, телефонные агентства и журналы». В результате переработок, сделанных оппозиционными изданиями, отмечал Марков, «речи враждебных монархии и властям ораторов подавались в улучшенном и дополненном в газетных редакциях виде, с выпусканием слабых или неудачных мест, с вставлением никогда не сказанных фраз», а речи в защиту правительства или вовсе замалчивались, или искажались. В результате такой газетной кампании, констатировал Марков, «почти вся думающая и читающая Россия исполнилась доверием и уважением к тем партиям, которые восхвалялись и подавались “русской” печатью в качестве бескорыстных защитников народа, геройски боровшихся с “тиранией самодержавия”, и недоверием, почти ненавистью к тем, кто <…> отстаивал благодетельный для России исторический самодержавный строй»^{1515}.

Свое отношение было у правых и к так называемым «пустотам» в газетах. H. E. Марков настаивал на обязательном закрытии газет, которые пестрят белыми пятнами: «заполняй объявлениями, хотя бы о ращении волос, но не смей давать пустот <…>. Если газеты будут продолжать мутить народ, смущать армию, закройте все газеты до последней, ни одной газеты не должно быть», – наставлял лидер СРН редакторов^{1516}. Парадоксальным при такой твердой и решительной позиции выглядит тот факт, что газеты правых также подвергались цензуре и были далеко не свободны от пустот на своих страницах. Впрочем, некоторые правые депутаты сомневались, что военная цензура редактирует и изымает именно то, что нужно, и не пропускает недозволенного. Причина этого виделась в том, что в списках чинов военной цензуры немецкие фамилии встречались гораздо чаще, чем русские^{1517}.

Свое внимание правые также обращали и на необходимость осуществления специального контроля над кинофильмами, особенно зарубежными (путем цензуры и специальных высоких налогов на иностранные киноленты), так как «кинематографы <…> обратили в орудие революционного пропагандирования народа»^{1518}. Особенно вредными представлялись правым кинокартины, посвященные французской революции, наводнившие отечественный кинопрокат. А тот факт, что показ подобных кинолент осуществлялся в самых дешевых кинотеатрах, т. е. был доступен рабочим и другой простонародной публике, заставлял правых регулярно поднимать вопрос о революционизировании народных масс зарубежными кинофильмами. Протестовали правые и против показа народу документальных съемок ужасов войны. «Покажите нашему народу <…>, – писала «Курская быль», – красоту и величие подвигов наших воинов <…>, покажите чудеса техники <…>, покажите работу наших санитаров на поле боя и жизнь наших воинов на позициях; дайте ряд снимков, сделанных во время посещения городов нашим Державным Вождем и членами Его семьи; покажите великую самоотверженную работу наших Августейших Сестер милосердия…»^{1519}

Таким образом, правые расценивали медийную политику либеральной оппозиции как информационную войну, развязанную против самодержавного строя и ее защитников, а потому выступали за усиление правительственного вмешательства в данной сфере. Но, несмотря на то что позиция правых в вопросе о допустимых пределах свободы слова в годы войны во многом смыкалась с позицией правительства, отношение их к военной цензуре было все-таки двойственным: с одной стороны, правые считали ее необходимой и даже высказывались за меры по ее усилению, с другой – находили ее несовершенной и даже прогермански настроенной, когда дело касалось санкций в отношении правых изданий.

Среди правительственных инициатив, активно поддержанных правыми в годы войны, стало введение «сухого закона». Антиалкогольная политика правых всегда была тесным образом связана со стремлением улучшить народное благосостояние, поскольку именно в народном пьянстве им виделась одна из главных причин материального неблагополучия простонародья. В первые дни войны правые с удовлетворением отмечали положительное действие царского закона, запрещавшего продажу крепких спиртных напитков, что позволило, в отличие от событий Русско-японской войны, спокойно и без эксцессов провести мобилизацию. Как следовало из доклада, прочитанного членом правой группы Государственного совета А.И. Мосоловым перед Объединенным дворянством, хулиганство в стране прекратилось, семейная жизнь наладилась, «прекратились грабежи, драки и скандалы. Не стало слышно безобразной ругани. На улицах исчезли босяки, и нищие стали редким явлением». «Это ли не чудо!» – восклицал докладчик^{1520}. «Зеленый змий», казалось правым, был поражен, «шевелились» лишь «змееныши» – пиво и вина. «Добейте змеенышей, – призывали они, – тогда вы увидите тот колоссальный рост, какой примет Россия»^{1521}. Таким образом, антиалкогольная кампания, предпринятая правыми, шла даже дальше принятого императором «сухого закона».

Однако довольно скоро правым пришлось признать иллюзорность своих надежд. Уже осенью 1914 г. в монархических газетах появились статьи, полные негодования по поводу потребления народом денатурированного спирта, «киндер-бальзама», политуры, «ханжи» и тому подобных «напитков»^{1522}. Местами доходило до того, что определенная категория людей, не имевшая возможности достать спиртное, стала потреблять лаки и краски, свободная продажа которых в отдельных регионах империи тут же была запрещена^{1523}. В итоге, в 1915 г. один из постоянных ораторов думской фракции правых по данному вопросу – А.П. Вишневский вынужден был открыто признать, что пьяные в России есть и, по всей видимости, будут, поскольку торговля денатуратом, «одурманивающими квасами» и одеколоном идет бойко. Аптека же, по его словам, и вовсе превратилась в кабак, «где покупают к свадьбам и ко всем пиршествам всевозможные капли, всевозможные настойки, но вовсе не в миниатюрных флакончиках»^{1524}. Через полгода тот же депутат признал, что пьянство не только не сократилось, а продолжает прогрессировать в самой опасной степени^{1525}.

Выход из сложившейся ситуации виделся правым в следующем: 1) довести производство денатурата до полной невозможности его употребления как напитка; 2) ввести самые строгие условия отпуска чистого спирта; 3) ужесточить наказание за продажу вредных спиртосодержащих смесей вплоть до каторги; 4) признать пьяное состояние отягчающим, а не смягчающим обстоятельством при совершении правонарушений; 5) карать тайное винокурение^{1526}. Эти меры были полностью поддержаны съездом Объединенного дворянства.

Война также заставила правых внести некоторые коррективы в их политику по национальному вопросу. Отношение к еврейству нисколько не изменилось, однако в какой-то мере «еврейский вопрос» в силу обстоятельств был потеснен в риторике правых «немецким вопросом». В целом же в годы войны правые рассматривали евреев исключительно как спекулянтов, мародеров, германских шпионов, проводников революционных идей, людей, не способных (или не желающих) защищать Россию и страстно жаждущих ее поражения. Исходя из этого правые продолжали проводить юдофобскую политику, не допуская и мысли о возможном равноправии евреев и отмены черты оседлости. «За предательство ли и шпионство хотят жидам дать право их народу? Не равноправие заслужили они, а кнут и виселицу! Зачем эвакуируют евреев и заселяют ими внутренние губернии, откуда их потом трудно будет выжить? Пусть их оставляют на местах, где они отлично уживутся с немцами, которым служат», – восклицал в 1915 г., выступая в Русском собрании, В.М. Пуришкевич^{1527}.