Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 82 страниц)

5. Эскалация сельского бунтарства
(В.П. Булдаков)

С лета 1917 г. городские политики с нарастающим страхом прислушивались к известиям из деревни. Становилось ясно, что деревенский мир живет по своим собственным законам, «городскую» власть признает лишь в той мере, в какой та санкционирует его «законные» требования. Крестьянство выступало не только и не столько против помещиков и кулаков, сколько против всех тех, кто мешал ему жить привычной жизнью. При этом сельская агрессивность поначалу направлялась против ближнего, «понятного» и потому «слабого» окружения.

Одними из первых стали страдать от крестьян священники – в прошлом общинники были обязаны выделять им земли в пользование, теперь их это не устраивало. Формы аграрных насилий над священниками и монахами оказались весьма многообразными. Так, в июне в Киевской губернии Михайловский сельский комитет (Каневский уезд) предложил священнику оставить приход, нарушив при этом «его права как земельного собственника». Таких случаев изгнания представителей духовенства из деревни было немало. В сущности, поведение крестьян было однотипно – они восполняли хозяйственный дефицит за счет наименее защищенных соседей^{2896}. По сути дела все «антипоповские» акции того времени и разгромы монастырей были отмечены однотипным проявлением желания запастись впрок^{2897}. Отсюда и отмена треб, возвращение поповских земель в общину. Авторитетных прежде священников крестьяне не признавали, подозревая их в лицемерии. Политические обвинения в адрес священников были теперь обычным делом.

Аграрные «беспорядки» были следствием интенсивной самоорганизации крестьянских миров. В то время как городские политики ломали копья по идеологическим вопросам, крестьяне начали организовываться (как правило, в меру используя эсеров и кооператоров) в общероссийском масштабе: обилие губернских крестьянских съездов весной 1917 г. – характерный тому показатель. На местах аграрные и продовольственные захваты инициировались не столько полевевшими крестьянскими, продовольственными или земельными комитетами, а традиционными сельскими сходами, становящимися все более нетерпеливыми. Конечную цель своих действий крестьяне видели в осуществлении вожделенного «черного передела» – исходной базы для утверждения естественных, по их пониманию, взаимоотношений с внешним миром. Теоретически всякая экономика должна была строиться с первостепенным учетом именно этого фактора. Но «городская» власть оставалась во власти собственных партийных прожектов и юридических представлений.

Несвоевременная демагогия «селянского министра» В.М. Чернова, неопределенность поведения эсеров на местах истолковывались крестьянами в пользу непосредственного захвата земли. Сельские труженики пребывали в уверенности, что «справедливые» постановления их «мирских» съездов обязательно должны обрести силу непреложных государственных законов. Этот процесс ускорялся по мере того, как из крестьянских комитетов изгонялись богатые селяне, не говоря уже об отрубниках и хуторянах. С другой стороны, радикализацию крестьянства стимулировало насыщение деревни солдатами – отпускниками и дезертирами.

Слишком многие политики в полном смысле слова не ведали, что творили. Сельские хозяева были в ужасе от этого. «Как дворяне-помещики, так и крестьяне-отрубники в один голос негодуют на действия крестьян-общинников и сельские комитеты, – заявляли в мае 1917 г. земельные собственники Саратовского уезда. – По словам отрубников, общинники не дают им организоваться… Всегда оказываются правыми общинники или… волостные комитеты. А кто в них сидит? Все те же общинники»^{2898}. Общинная психология противостояла хозяйственным интересам государства.

Ситуация становилась все более напряженной. «Вчитываясь в циркулярные распоряжения и проекты министра земледелия Чернова, приходится сделать кошмарный вывод, что… анархические явления вытекают непосредственно из его земельной политики, – писали члены Елизаветградского союза земельных собственников 5 августа 1917 г. – Последнее распоряжение министра… вызовет несомненно тяжкие и опасные последствия, отдавая один класс населения на поток и разграбление другому…» Действительно, масштабное самоуправство крестьян принимало разгромные формы. 13 августа сельский сход с. Спивцевского Ставропольской губернии заставил отрубников вернуться в общину. При этом, как сообщалось, «часть хлеба в количестве 5000 пудов» (!!!) была сожжена^{2899}. Деятельность Чернова многие именовали теперь «аграрным большевизмом» – последний стал синонимом насилия, а не партийной принадлежности.

Впрочем, крестьяне грабили избирательно, с «хорошими» помещиками обходились мягко. «…В моем саду грабили сливы, ломали сучья, я уходил в сад разгонять воров, возвращаясь в поле, заставал в просе телят, на клевере лошадей…» – отмечал М. Пришвин 10 августа 1917 г. Другие помещики ему завидовали: в апреле следующего года выяснилось, что у всех помещиков в округе дома разграбили, а его дом не тронули. К барину, понимающему сельское бытие, крестьяне относились снисходительно. Однако в Тамбовской губернии в связи с погромной волной помещики поспешно переселялись в города^{2900}.

Даже эсеры начали ужасаться «достижениям» аграрной революции. Газета «Земля и воля» подробно описала злоключения Р.Д. Семенова-Тян-Шанского, внука знаменитого географа. Этого «почти толстовца», самостоятельно возделывавшего 20 десятин земли, крестьяне на глазах семьи вытащили из дома, «потащили с шумом, гамом и песнями, избивали, хотели даже убить». От расправы его спас местный священник. Причиной крестьянского неистовства была попытка «помещика» выставить свою кандидатуру на выборах в уездное земство. Инициировал эту расправу его конкурент на выборах некий В.И. Чванкин, человек с уголовным прошлым, возглавивший уездный Совет в Данкове. Он же засадил Семенова в тюрьму, а тем временем имение его было разграблено. Правда, через несколько дней справедливость вроде бы восторжествовала – в тюрьме оказался уже Чванкин со своими подручными^{2901}.

Однако злоключения Семенова на этом не закончились. 19 октября его тяжело ранили выстрелом с улицы в освещенное окно. Возможной причиной покушения было то, что он отправился посмотреть, как крестьяне «трех деревень» дружно рубили его лес. В стихии «черного передела» Семенов-Тян-Шанский выжил – для того, чтобы умереть от голода в Москве в ноябре 1919 г.^{2902}

Деревня по-своему использовала политические «достижения» городской культуры. Дабы завладеть землей помещиков, их объявляли «монархистами». Весьма активно в борьбе против землевладельцев использовалась и «антибуржуйская» фразеология. Действовали, «невзирая на лица». Когда в октябре в Уфимской губернии благочинный выступил против подстрекательской брошюры «Новая нагорная проповедь», крестьянский Совет решил его арестовать. Охотно внимали демагогам. После того как в той же губернии в первой половине декабря священник Несчастливцев (очевидно, из «красных попов») произнес в проповеди слова «о допустимости грабежей в настоящее время», крестьяне словно в насмешку сразу принялись громить хуторянина^{2903}.

Показателен беспрецедентный рост акций «воровского» характера. В сентябре 1917 г. в Муромском уезде крестьяне на сельском сходе приняли (явно не без подсказки агитаторов) характерную резолюцию: «Население наше, переносившее без ропота все тяготы войны, не может хладнокровно смотреть, как будут помирать его дети голодной смертью и принуждено будет голодом или отнимать хлеб у крестьянина, имеющего посевы, или силой снимать хлеб с мимоидущих пароходов и баржей…»^{2904} Хотя в деревню отправлялись также агитаторы внепартийной, общедемократической окраски, их влияния на крестьянскую массу не было заметно. Характерно, что кое-где крестьяне не ограничивались захватами земель и смещением местных властей, а начали громить избирательные участки и разгонять комиссии по проведению земских выборов^{2905}.

На Смоленщине в июне крестьяне принялись прибирать к рукам помещичьи угодья, собирались делить их землю и скот; в июле с помощью солдат приступили к грабежу имений и захвату земли, принимая попутно резолюции об отмене частной собственности на землю. Дело дошло до вооруженных столкновений с помещиками. Порой эти действия санкционировались волостными комитетами, но чаще крестьяне обходились без всяких «правовых» санкций. Помещики, со своей стороны, создавали организации для противодействия земельным захватам. Но политическая ситуация в сельских низах оставалась достаточно неопределенной. Некоторые крестьянские Советы протестовали против удаления из правительства Чернова, но тут же требовали «положить предел провокации Ленина».

В августе, помимо прежних захватов, крестьяне принялись смещать милицию и назначать своих милиционеров, а помещиков – сажать в тюрьму и убивать. В сентябре губернский комиссар уже требовал «воинской помощи» для предотвращения «самовольного захвата лесных угодий». При этом крестьяне на выборах в волостное земство отдавали голоса «купцам и прасолам (торговцы скотом. – В. Б.), смотря на этих лиц как на благодетелей по разрешению продовольственного вопроса». 9 сентября члены Смоленского землячества в Петрограде призвали своих земляков помочь бедствующим крестьянам губернии. Причиной приближающегося голода они называли недостаточный подвоз хлеба. В городах губернии была установлена норма отпуска хлеба: не более 30 фунтов муки в месяц на мужчину, занятого физическим трудом. В конце сентября крестьянские съезды стали принимать большевистские резолюции и срывать выборы в волостное земство. 16 октября губернский комиссар сообщал, что дело дошло уже до «поголовного истребления лесов». МВД, в свою очередь, запрашивало военных о возможности присылки в губернию кавалерийских частей^{2906}. Не удивительно, что в местных Советах стали преобладать большевики.

В Сибири продовольственный вопрос не стоял. Здесь крестьяне избавлялись от «плохого» начальства, «несправедливых» судей, «негодных» священников и «бесполезных» монастырей, запрещали вывоз хлеба из своих волостей и уездов, захватывали и делили землю и угодья, не делая разницы между государственными и частными владениями, враждовали между собой и казаками. Соответственно крестьянским нуждам избирались и переизбирались земства, земельные и крестьянские комитеты. Шла борьба за влияние в местных Советах, где эсеры соперничали с набирающими силу большевиками. При этом на уровне волостных комитетов земельными захватами первоначально руководили зажиточные хозяева, а со временем на сельских сходах стали заправлять не менее авторитетные и «бывалые» солдаты^{2907}.

Для сибирской деревни в гораздо большей степени, чем в Европейской России, было характерно безразличие к политическим партиям. Вместе с тем низкий уровень политической культуры провоцировал острые проявления правового нигилизма и экстремизма. Сказывалась и большая, нежели в центре страны, «нерасторопность» властей по части решения насущных вопросов и наведения порядка. С другой стороны, сибирские крестьяне привыкли к более самостоятельному решению мирских проблем. Как и в других регионах, было заметно нарастание большевистского влияния через солдат^{2908}.

Именно солдаты повсеместно провоцировали самоуправство в деревне. Так, 20 июня из Яренска Вологодской губернии сообщали, что возвращающиеся с фронта солдаты считают, что волостные комитеты «избраны неправильно»^{2909}. Использовались и более впечатляющие средства агитации. Некий И.Я. Гарькин, крестьянин с. Черенцовки Пензенского уезда, 18 июля публично заявлял: «…Дураки вы, воюете, воткнули бы штык в землю и ушли… может быть, при Вильгельме нам будет жить лучше, Германия давно готова была дать нам мир без аннексий и контрибуций, да буржуазист Керенский этого не хочет». В ходе заседания волостного комитета он утверждал, что «Керенский – буржуй, и Временное правительство состоит из тех же буржуев…», что Керенский «ведет крестьянство к погибели»^{2910}.

Эпизодически крестьянами высказывались радикальные политические требования. 30 августа общее собрание д. Усть-Погромная выразило недоверие Временному правительству и указало, что власть должна принадлежать Совету солдатских, рабочих и крестьянских депутатов, 8–12 сентября аналогичное требование прозвучало на II уездном крестьянском съезде в Новониколаевске, 18 сентября подобную резолюцию принял уездный съезд Советов в Бийске^{2911}. По сути дела крестьяне «перебирали» возможные варианты власти соответственно текущим практическим нуждам.

Так, сообщали, что некоторые крестьяне Ржевского уезда Тверской губернии в начале сентября «по некоторым вопросам рассуждают как ярые черносотенцы, а по иным вопросам рассуждают как большевики и даже сверхбольшевики». Некоторые из них заявляли: «Мы сами больше большевиков». Сообщали, что «по деревням идет сильная… агитация под специально ржевским (т. е. использованном в г. Ржеве. – В. Б.) большевистским лозунгом “Всех долой, солдат домой, сахару по-старому”». В связи с нарастанием продовольственных трудностей крестьяне рассуждали просто: «Никого… не признавать, никому ничего не давать, землю и имущество у буржуев отнимать». Под последними крестьяне подразумевали и сельскую интеллигенцию^{2912}.

Конфликты в деревенской среде становились все более многомерными. В Сибири в Степном крае они развивались по линии казаки – киргизы (казахи), на юге Енисейской губернии враждовали между собой крестьяне, казаки, хакасы, в Забайкалье – переселенцы и буряты. Разворачивалось противостояние переселенцев со старожилами, земледельцев со скотоводами, арендаторов с арендодателями, фронтовиков с неслужившими односельчанами^{2913}.

Для массы крестьян синонимом справедливости становилось возмездие. Сельский мир имел давнюю традицию самосудов над ворами. Крестьяне расправлялись с ворами, дезертирами, нерадивыми пастухами. «Недавно в одной из окрестных деревень был самосуд над молодым вором, попавшемся на воровстве не один раз, – писал 8 октября в дневнике А.Н. Куропаткин, бывший землевладельцем Псковской губернии. – Его расстреляли, и первым выстрелил в него родной брат». Известны и другие случаи расправ, когда крестьяне сжигали, закапывали в землю живьем преступников^{2914}. Разумеется, это крайности, но в целом развитие событий шло именно в этом направлении. На их фоне зверские убийства помещиков солдатами на глазах у всей деревни в декабре 1917 г. смотрелись обычным делом^{2915}.

Оборотной стороной аграрного движения становилась угроза голода в городах. Даже в Москве и Московской губернии, куда продовольствие поставлялось более регулярно, чем в другие города центра Европейской России, в середине октября не осталось хлебных запасов. Некоторые города (Коломна, Звенигород, Воскресенск, Можайск и др.) переживали настоящий голод. По некоторым данным, накануне большевистского переворота примерно 20 губерний Европейской России из 43 были охвачены голодом^{2916}. Голод наступил в Дагестане, в Туркестане «мусульманское население было доведено голодом до отчаяния»^{2917}.

Не удивительно, что на местах власть оказывалась бессильна перед бунтующим охлосом. Так, в Астрахани во второй половине сентября толпа едва не растерзала губернского комиссара, который вскоре подал в отставку и сдал власть начальнику гарнизона. Фактически это означало переход власти к местному Совету. Нечто подобное произошло несколько ранее в Ташкенте^{2918}.

В начале октября в Калуге вооруженные члены местного Совета выпустили из тюрьмы анархистов. Под влиянием их пропаганды солдаты местного гарнизона фактически поставили у власти местный Совет, который пришлось «свергать» вооруженным путем^{2919}. В целом ряде местностей ситуация была на грани переворота. Ее определяли два фактора: угроза голода и недовольство солдатских масс.

К концу октября численность действующей армии значительно сократилась. Если на 1 марта 1917 г. в действующей армии (по официальным данным) налицо было 7185,4 тыс. офицеров, чиновников и солдат, то к 25 октября их число снизилось до 5412,8 тыс. В тыл, главным образом в деревню, так или иначе переместилось около 1,5 млн. человек. К этому времени интендантству приходилось кормить еще около 6 млн. человек, обосновавшихся в тыловых учреждениях^{2920}. Создались условия, когда поредевшая армия отказывалась воевать на фронте, зато солдатские массы угрожали при случае поднять антивоенный бунт в тылу, особенно в деревне. В Тамбовской губернии пьяные погромы продолжались и в октябре 1918 г. Современники описывали «разливанное море спирта», в котором «товарищи… сгорают и топятся по пятнадцати человек сразу». Здесь были разгромлены все усадьбы, был сожжен дворец в имении Муромцевых, уничтожена школа Иванкевича^{2921}.

Казалось, что русский человек в порыве отчаяния вкладывал в погромные действия те же качества – прежде всего, упорство и непреклонность, которые он еще совсем недавно демонстрировал на фронте.

6. Ситуация на окраинах
(В.П. Булдаков, С.М. Исхаков)

Межэтническая ситуация также обострялась из-за солдатских масс. Характерен в этом отношении состоявшийся в Киеве 5–11 июня 2-й Всеукраинский войсковой съезд. Раздраженные попыткой Керенского сорвать его, делегаты настаивали на явочном осуществлении автономии Украины, как способе спасения края от «анархии». Центральной Раде предлагалось прекратить всякие сношения с Временным правительством и созвать территориальное собрание для согласования с этническими меньшинствами статуса автономии края^{2922}. Не удивительно, что 10 июня был оглашен I Универсал (манифест) Центральной Рады, который, провозглашая автономию, подчеркивал готовность сотрудничать с общероссийской властью, а 15 июня был создан Генеральный секретариат Центральной Рады, вызвавший переполох в петроградских верхах^{2923}.

Радикализм действий Центральной Рады не должен обманывать: после этих событий с ее стороны последовали уверения, что она все усилия направляет на сдерживание оголтелых самостийников, намеревавшихся оголить фронт и начать «самоопределять» Украину по «польскому образцу»^{2924}. В этом была доля правды: «социалистическая» Рада оказалась заложницей революционного нетерпения масс – особо яростного в силу того, что они увидели в ней обиженную «москалями» свою власть. Показательна и уступчивость Рады на переговорах с петроградскими социалистами, в ходе которых было решено, что генеральные секретари утверждаются в российской столице, из их ведения исключаются военные дела^{2925}.

Но на этом этапе соглашение оказалось сорвано кадетами, демонстративно вышедшими из правительства, дабы взвалить на его социалистическую часть двойную ответственность – за неудачи на фронте и потворство самостийникам. Как ответная реакция в начале июля в Киеве, практически одновременно с солдатскими выступлениями в Петрограде и Нижнем Новгороде произошел бунт солдат-украинцев полка им. Б. Хмельницкого – этнического соединения, созданного официально. Хотя этот конфликт удалось уладить без жертв, в результате его обострились отношения между командованием Киевского военного округа и украинскими деятелями. 26 июля солдат-украинцев отправляли на фронт, они устроили прощальную стрельбу в воздух, им ответили прицельным огнем кирасиры, в результате 14 «украинизованных» солдат были убиты^{2926}. В основе радикализма «украинской революции» в 1917 г. лежала общероссийская причина – нежелание масс участвовать в войне. Вовсе не случайно в общественном сознании 1917 г. «большевизация» и «украинизация» утвердились как однопорядковые явления. Но поскольку «большевизированные» и «украинизированные» солдаты выступали под разными знаменами, вооруженный конфликт между ними был неизбежен.

Ход других этнонациональных революций 1917 г. также в значительной степени зависел от «солдатского фактора». Имеется в виду не только количество штыков, готовых подпереть «национальные» интересы, но и степень осознания непосредственной военной угрозы, а также взаимные опасения со стороны ближайших вооруженных соседей. Так, в Закавказье обострение ситуации было связано с боязнью того, что солдаты армянских батальонов начнут мстить мусульманам за резню 1915 г. в Турции; на обстановке в Крыму сказалось присутствие даже малочисленных подразделений мусульманской конницы и т. п. Такие факторы, как особенности этнопсихологии, политической культуры, идентификационных процессов, часто уродливо проявляли себя через солдатские эмоции. С ходом войны связаны и относительная сдержанность финских политиков, чей народ мог рассчитывать на определенные выгоды от нейтралитета; и сговорчивость с центральной властью мусульманских лидеров, более других уделявших внимание культурно-национальной автономии; и склонность почти всех закавказских партий ориентироваться до поры до времени на Россию как военного гаранта стабильности в регионе; и противоречивая позиция национальных лидеров Прибалтики, легче других добивавшихся признания своих требований Временным правительством – в том числе и за военную лояльность (вскоре оказавшуюся призрачной).

В ряде случаев различного рода националистические акции следовали сразу же за теми или иными событиями общероссийского масштаба. Так, 2 сентября Казанский мусульманский военный комитет постановил, что на месте орла на башне Сиюмбеки должен быть поставлен полумесяц. Предполагалось осуществить это 16 сентября. Ясно, что мусульманские военные воспользовались поражением Корнилова и рассчитывали на одобрение созывавшегося в Киеве «Съезда народов» и петроградского Демократического совещания. 16 сентября к назначенному времени к башне стали собираться вооруженные солдаты-мусульмане. Губернский комиссар к этому времени уже запретил данную акцию, пригласив мусульманских лидеров к себе на совещание. Тем не менее орел с его согласия был снят и передан в Казанскую ученую архивную комиссию; от установки полумесяца мусульман удалось отговорить.

Понятно, что мусульмане не отказались от своей идеи. К делу подключились местные историки, доказывавшие, что башня в ее современном виде вовсе не татарского происхождения, что двуглавый орел – символ государства, а вовсе не императорской власти (февральский угар уничтожения орлов уже прошел). Местные православные миряне, объединенные в братство св. Гурия, также выразили протест по поводу предстоящей акции; из канцелярии Временного правительства 9 октября последовало предупреждение о том, что подобные действия могут «озлобить одну часть населения против другой», а 17 октября 1917 г. губернский комиссар уговорил снять с башни леса, оставленные мусульманами на случай разрешения водружения полумесяца^{2927}. В данном случае конфликт удалось перевести в плоскость переговоров, но ясно, что обе стороны остались недовольны друг другом.

Кое-где этнические конфликты разгорались из-за земли. Это происходило и на Северном Кавказе, и в Туркестане, и в других местах этнической чересполосицы. Известно, что маловлиятельные до 1917 г. украинские эсеры выросли в массовую партию, используя простейший демагогический прием: с созданием национального земельного фонда на Украине, уверяли они, не останется помещиков (москалей и поляков), труженики-хлеборобы существенно расширят свои земельные владения. По данной схеме могли рассуждать и русские. В октябре 1917 г. в Оренбургской губернии украинские переселенцы подверглись издевательствам и насилиям со стороны местного великорусского населения^{2928}.

Мусульманское население оставалось относительно спокойным. Идеи автономии и федерации понимались мусульманами в культурно-автономистском духе. Постепенно эти интенции породили тенденцию к этноизоляционизму. При этом лидеры мусульман даже в сентябре-октябре возражали против попыток явочного проведения в жизнь своих требований^{2929}. С формированием мусульманских частей они также не спешили; Временное правительство и Ставка активно занялись их формированием лишь в последние недели своего существования^{2930}, рассчитывая использовать их для поддержания порядка. Тем не менее мусульманские части, «разлагавшиеся» куда медленнее даже других «национальных», сыграли свою роль в большевистском перевороте.

Сдержанность мусульманских политиков и терпеливое ожидание мусульманских низов в Центральной России и Сибири особенно поражает на фоне событий в Туркестане. В прошлом советские историки обращали внимание лишь на солдатский бунт в Ташкенте в конце августа – начале сентября, усмирять который была направлена особая карательная экспедиция. Этот эпизод подавался по-разному: то как поспешные действия местных большевиков сравнительно с установками их руководящего центра, то как часть развертывающегося национально-освободительного движения. В действительности подоплека событий была банальна, о чем постоянно писали местные газеты. С началом войны с подвозом продовольствия в край стали возникать трудности, а между тем посевы хлебов в крае не только не увеличились, но и, напротив, уменьшились в связи с потребностью оборонной промышленности в хлопке. Цены на хлопок искусственно сдерживались. Привозной хлеб не раздавался (что было бы положительно воспринято местным населением), а продавался частным учреждениям и фирмам, число которых все более увеличивалось. А поскольку областной продовольственный комитет развернул торговлю хлебом, то продовольственное дело фактически сосредоточилось в руках имущих слоев (по преимуществу коренного) населения. Шариат, однако, не допускал никаких «экспроприации». Последствия закономерны – спекуляция, рост цен на продовольствие, усиление возможностей манипулирования массами. Неурожай, недостаток фуража, нехватка воды, злоупотребления в распределении продовольствия усугубили ситуацию^{2931}. В итоге Временное правительство и местные руководители не смогли ни обеспечить край продовольствием, ни добиться межэтнического и политического баланса, а между тем способных на бунт солдат в Ташкенте хватало. Взрыв сделался почти неизбежным как в дурной пьесе.

События в Ташкенте не были чем-то уникальным. Отдельные случаи солдатских переворотов уездного уровня случались не только здесь. До поры до времени под ними не было этнической подоплеки. Но скоро разбои стали принимать этническую направленность: в июле в Кокандском уезде от него страдало коренное население, в том же месяце начали нападать на соляные промыслы и расхищать соль туркмены. Привычный этноаграрный баланс стал нарушаться и в связи с тем, что часть русских переселенцев начала распродавать земли, рассчитывая на свою долю от раздела помещичьих земель в Центральной России. Напряжение в межнациональных отношениях росло, но характер взаимоотношений европейского и мусульманского населения в крае определялся другим. Речь идет о судьбе возвратившихся из Китая участниках восстания 1916 г.

В свое время беженцам на китайской территории для того, чтобы не умереть с голоду, пришлось распродавать не только скот, но и детей. Информация о том, что обобранные казахи намерены вернуться в Россию, появилась еще в январе 1917 г., но на просьбы их об обустройстве как старые, так и новые власти не реагировали. Правда, Туркестанский комитет Временного правительства попытался временно разместить возвратившихся, предпринял шаги по поиску награбленного китайцами, запросил средства в Петрограде на вспомоществование, препятствовал раздаче оружия русским переселенцам, намеревавшимся продолжить мстить туземцам. Все это давало более чем ограниченный эффект: возвращенцы оказались блокированы в Пржевальском уезде, на старые земли крестьяне-европейцы их не пускали^{2932}.[164]164
  Лишь в отдельных случаях крестьяне относились к возвращенцам дружелюбно. См.: Исхаков С.М. Указ. соч. С. 212.


[Закрыть] «Как черные вороны налетают банды и отбирают остатки скота»^{2933}, – констатировал член Туркестанского комитета О.А. Шкапский. На Государственном совещании А.М. Б. Топчибашев заявил, что «до 83 тысяч вернувшихся из Китая на родину было истреблено или погибло от голода»^{2934}. Местные власти были бессильны что-либо сделать. Призывы к спасению возвращенцев оставались гласом вопиющего в пустыне. Возможно, это было связано с тем, что в кругах российской демократии укреплялась подспудная убежденность в повальном «сепаратизме» окраин.

Ситуацию во все большей степени определяло недоверие к центральной власти. Даже те «этнические солдаты», вроде Туземной дивизии, которые в прошлом считались опорой «белого царя», стали вести себя непредсказуемо. Так, это определенно случилось в ходе подавления корниловского выступления, когда горцы вступили в контакт с «русскими писарями, обозными и другими нестроевыми»^{2935}.

К осени стало ясно, что страну ожидает межэтнический хаос. Отмечался рост антисемитизма – уже в августе в столице участились погромные призывы. Корниловское выступление некоторые обыватели расценили как сигнал к расправе над «жидами-министрами» Керенским и Черновым^{2936}. Участились этнические конфликты на аграрной почве. В Сибири, где русские крестьяне-переселенцы располагали меньшим количеством земли, нежели коренные жители, начался грабеж пахотных земель бурят. В Калмыкии русские крестьяне потребовали передела земель в качестве компенсации за то, что они в отличие от калмыков воюют на фронте^{2937}. На Северном Кавказе усилилось абречество. В Хасавюртском районе вооруженные отряды конных чеченцев нападали на переселенцев, грабили, угоняли скот, порой убивали. К октябрю бандитизм усилился, Хасав-Юрт был сожжен. Округ вынуждены были покинуть до 35 тыс. русских. Нечто подобное происходило южнее на участке железной дороги Тифлис – Баку. Русские поселения в полном смысле сравняли с землей. Общее число русских беженцев из Закавказья оценивали в 100–300 тыс. человек^{2938}.

Вдобавок ко всему возник казачий вопрос. Казачество объявило себя «нацией», рассчитывая, в частности, и на закрепление своих привилегий на территориально-автономистском уровне. 9 октября Керенского посетила делегация союза казачьих войск, заявившая, что их представительство в Учредительном собрании ущемляется. Керенский заметил, что избежать этого можно либо соединением фронтового казачества со всем остальным (что технически было неразрешимо), либо созданием для казаков-фронтовиков особого избирательного округа. Но последнее, в свою очередь, потребовало бы выделения в отдельные избирательные курии мусульман, католиков и т. д. Керенский посоветовал казакам решить этот вопрос через армейские комитеты^{2939}. Но это также было чревато новыми конфликтами.

Масштабные этнические конфликты в Закавказье длительное время удавалось сдерживать. В начале осени 1917 г. реальная власть здесь незаметно переместилась к Советам, умеренные национально-социалистические лидеры которых, ранее занимавшие ведущие позиции и в «буржуазных» органах власти, установили прочные связи с не менее умеренными лидерами солдатского (русского) краевого объединения Советов. Сглаживало обстановку и то, что лидеры наиболее воинственной национально-социалистической партии Дашнакцутюн были частично заняты в оккупированной русскими войсками части Турецкой Армении, а с другой стороны, были поглощены проблемой многочисленных беженцев. Большевики имели влияние только в Баку, где использовали в своих интересах противостояние армянской и азербайджанской части населения; в других частях края их влияние было ничтожным, а потому попытки идти против Советов не приносили успеха.