Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 82 страниц)

«Фабриканты говорят, что забастовка не экономическая, а политическая, с некоторым недоумением писал в дневнике М. Пришвин 26 февраля. – А рабочие требуют только хлеб. Фабриканты правы. Вся политика и государственность теперь выражается одним словом “хлеб”». Как в начале вся жизнь государства была в слове “война!”, так теперь в слове “хлеб!”. Нечто подобное вечером 27 февраля писал А. Бенуа: «…Все дело в хлебе, иначе говоря, в войне, в фактической невозможности ее продолжать уже год назад…» При этом он отказывался верить в «осмысленность всего того, что творится, в какую-то планомерность»^{2278}.

В результате забастовок людская масса вылилась в открытое пространство столицы. «Праведный» гнев толпы постепенно заставил забыть о присяге не только солдат, но и низших офицеров. Впечатляли лозунги: «Хлеба!», «Хлеб!, «Мир!», «Свобода!, «Долой войну!», «Долой правительство!», «Долой самодержавие!», «Да здравствует демократическая республика!», «Да здравствует армия!» Один вид голодных, орущих женщин, сутками простаивающих в очередях за хлебом, делал людей «революционерами». Пришвин запечатлел уличную сценку, почти символичную. «И кого ты тут караулишь!» – спрашивает женщина знакомого солдата, который все больше сомневается: зачем караулить «внутреннего врага». Массовые переходы солдат на сторону восставших начались вечером 26 февраля^{2279}.

Кое-где женщины даже вступали в настоящие бои с полицией. Наблюдатели отмечали массу «хулиганствующих» подростков. Революционные «вожди», партийные функционеры, и «сознательные» рабочие были незаметны. В февральские дни лидером толпы мог стать случайный человек. Существует информация, что некоторые большевики и анархисты планировали в это время «тыловую революцию», составной частью которой была «порча водопровода и телефонов»^{2280}. Но вряд ли они успели повлиять на взрыв массового недовольства.

Отчаянная решимость демонстрантов была столь велика, что они перестали реагировать на предупредительные выстрелы^{2281}. Революция выглядела не только стихийной, но и беспартийной; «революционерами» сделались все. По улицам разъезжали грузовики, полные вооруженных солдат, некоторые солдаты гоняли по улицам на офицерских лошадях, повсеместно проходили обыски квартир и чердаков^{2282}. Наблюдались элементы погрома: обилие случаев хулиганства, грабежа магазинов, провокаций по отношению к полиции – причем в последних оказались замечены не только фабричные подростки и «темные элементы», но и гимназисты. Одного английского журналиста поразил удивительно пестрый – «гротескный» – состав увешанной всевозможным оружием революционной толпы (солдаты, рабочие, студенты, хулиганы, освобожденные уголовники), занятой главным образом демонстрацией своей «силы», а не сколь-либо осмысленными действиями^{2283}.

27 февраля стал днем победы революции. Около 2 часов дня восставшими был занят Таврический дворец. Возник своего рода легитимный центр народной власти^{2284}. Окончательно капитулировала полиция. Начался разгром полицейских участков. Гарнизон перешел на сторону восставших. Вечером состоялось последнее заседание царского правительства. Растерянным министрам ничего не осталось иного, как тайком, через черный ход выбраться из Мариинского дворца^{2285}.

Ставка практически ничего не знала о происходящем в Петрограде. Лишь вечером 27 февраля поступила телеграмма с просьбой о присылке с фронта надежных частей. Под вечер того же дня в столицу был отправлен Георгиевский батальон, часть собственного Его Величества пехотного полка, технические части. 28 февраля генерал М.В. Алексеев назначил к отправке несколько полков с Северного, Западного и Юго-западного фронтов. Но они безнадежно запаздывали. Днем 27 февраля в столице уже была создана Военная комиссия Временного комитета Государственной думы, получившая также название «штаба» Керенского. В ночь на 28 февраля начальником петроградского гарнизона и комендантом Петрограда стал подполковник Генерального штаба Б.А. Энгельгардт. Революция теперь опиралась на «свои» войска. Утром 28 февраля, по сообщению Хабалова, в его распоряжении осталось «4 гвардейских роты, 5 эскадронов и сотен и 2 батареи». Все прочие войска либо перешли на сторону революции, либо заняли нейтральную позицию. «Отдельные солдаты и шайки бродили по городу, стреляя в прохожих и обезоруживая офицеров», – отмечал очевидец^{2286}.

Нет смысла связывать произошедшее с деятельностью левых партий и тем более «немецких пропагандистов». «Революционные партии не имели возможности наладить систематическую пропаганду в войсках – этому препятствовала текучесть состава запасных частей… – считал генерал А.А. Керсновский. – За революционеров работал весь уклад жизни отравленного тыла и весь порядок службы и безделья перегруженных “пушечным мясом” запасных полков». К тому же солдаты руководствовались совершенно иными – весьма противоречивыми, неожиданными, но отнюдь не революционными – устремлениями. Так, выдающуюся роль в Февральской революции сыграли солдаты тех запасных батальонов, где было много этнических украинцев. Некоторые из них понимали революцию как возвращение к ситуации 1654 г., когда, как считалось, Украина вступила в федеративные отношения с Россией. Некоторые солдаты и офицеры украинского происхождения были столь возбуждены переворотом, что намеревались отметить это событие залпами из специально разысканных старинных пушек^{2287}.

2. Политики делают выбор
(В.П. Булдаков)

Недовольство властью не означает готовности сбросить ее. В партийных верхах царила растерянность. А.В. Тыркова, женщина, имевшая репутацию «единственного мужчины в кадетском ЦК», описала в дневнике почти символическую сцену. 27 февраля М.В. Родзянко с А.И. Гучковым собирались отправить телеграмму царю, а графиня С.В. Панина уговаривала их идти к солдатам. Лидеры октябристов отговаривались: «Пусть они сначала арестуют министров». Положение спас Милюков, который «привел солдат к Думе»^{2288}.

Бывают исторические моменты, когда «оппозиционерам» приходится выступать в роли революционеров. Российские либералы оказались «революционерами поневоле» – к этому их подтолкнули не столько левые депутаты Думы, сколько события на улице. Состав Временного комитета Государственной думы был избран Советом старейшин. В комитет вошли представители всех фракций Думы (кроме крайне правых) – М.В. Родзянко, В.В. Шульгин, Н.В. Некрасов, В.Н. Львов, П.Н. Милюков, А.Ф. Керенский и Н.С. Чхеидзе и др.^{2289} Но вызванный народным возмущением переворот не смог ограничиться чисто политической сферой.

Самое поразительное в революции, происшедшей в разгар войны, было то, что за императора, стоящего во главе далеко не сломленной армии, не вступился никто. Даже члены Синода 26 февраля демонстративно отказались выступить с осуждением революционного насилия, мотивируя это тем, что еще не известно, «откуда идет измена»^{2290}. Между тем в Ставке имели довольно смутное представление о происходящем в столице. Днем 28 февраля, выполняя приказание Николая II, генерал Н.И. Иванов с батальоном георгиевских кавалеров отправился в Петроград, рассчитывая утром 1 марта прибыть в Царское Село. Но скоро выяснилось, что любая часть с фронта, направленная на усмирение восставших, рискует оказаться распропагандированной, а железнодорожные пути, ведущие к столице, уже контролировались Временным комитетом Государственной думы. К тому же Иванов оказался дезориентирован телеграммой начальника штаба Ставки М.В. Алексеева о том, что «воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России». Попытку избежать насилия предпринял вел. кн. Павел Александрович, предложивший императрице издать манифест с обещанием «ответственного министерства». Его предложение было отвергнуто Александрой Федоровной, назвавшей проект манифеста «идиотским»^{2291}.

Узнав о беспорядках, император попытался прорваться в столицу – не столько для того, чтобы восстановить контроль над ситуацией, сколько рассчитывая быть поближе к больным детям. Поезд был остановлен в Пскове. 2 марта вечером туда прибыли А.И. Гучков и В.В. Шульгин. По иронии судьбы просить царя об отречении пришлось монархисту Шульгину. Позднее он вспоминал, что они «ехали, как обреченные», с единственной надеждой «спасти Россию», осуществив переход власти от одного царя к другому^{2292}. К этому времени Николай II уже получил телеграммы М.В. Алексеева с просьбами о согласии на образование «ответственного министерства», на что ему пришлось согласиться. Однако командующие фронтами, понимая, что это не спасет положения, умоляли об отречении. Великий князь Николай Николаевич также просил царя спасти Россию, передав власть наследнику^{2293}. Но гости из столицы имели куда более радикальное предложение. После сбивчивой речи о безнадежности положения Гучков передал императору набросок манифеста об отречении. Царь раздумывал всего 45 минут. Можно было это сделать и быстрее: весь высший генералитет поддержал отречение[155]155
  Исключение составили генерал от кавалерии В.И. Ромейко-Гурко, командир гвардейского кавалерийского корпуса хан Гуссейн Нахичеванскии и командир 3-го конного корпуса генерал Ф.А. Келлер. См.: Сенин А.С. Военное министерство Временного правительства. М., 1995. С. 103.


[Закрыть]. Согласно манифесту, подписанному в 15.30, Николай II передавал престол брату Михаилу^{2294}.

После отречения он сохранял равнодушие человека, убежденного, что его все «предали».

Иного представить себе человек, фатально убежденный, что люди должны терпеть даже его несостоятельность как руководителя страны, не мог. Однако общественность полагала, что «предают» ее, причем «измена» идет с вершин власти. «Повсюду предательство, вакханалия подлости и обмана»^{2295}, – такие слова можно было встретить в частной переписке в ноябре 1916 г. У патерналистской системы, оказавшейся нежизнеспособной, не могло быть иного конца.

Николаю II позволили вернуться в Ставку. Чисто теоретически это выглядело рискованно: а не направит ли бывший Верховный главнокомандующий войска против смутьянов? Но ничего подобного быть не могло: похоже, что царь заранее смирился со своей участью.

На перроне собрались все высшие чины Ставки. Погода была отвратительной: сильный ветер, мокрый снег. Встречающие выстроились в две длинные шеренги. Бывший император по своему обыкновению заговорил с великими князьями о погоде, затем стал обходить присутствующих, «здороваясь с каждым и, как всегда, глубоко в каждого вглядываясь». К концу обхода у него «по щекам текли слезы»^{2296}. 3 марта в Петрограде Михаил также отрекся от престола. Единственный, кто пытался его отговорить, был П.Н. Милюков, рассчитывавший на «плавную» эволюцию власти. Днем ранее тому же Милюкову, выступавшему в Таврическом дворце перед громадной массой солдат и рабочих, в ответ на вопрос: «Кто вас выбрал?» – пришлось дать невероятный, казалось бы, в его устах ответ: «Нас выбрала русская революция»^{2297}. Либерал, сторонник легитимной передачи власти от монарха к Государственной думе, был вынужден заявить себя революционером.

Тем временем в Ставке объявились свои революционеры в лице солдат-электротехников, оказавших соответствующее влияние даже на георгиевских кавалеров. В присутствии отрекшегося императора был устроен «революционный парад» – мимо дворца прошли почти все части с красными бантами.

Вскоре в Ставку прибыла императрица-мать. В церкви она появилась вместе с сыном. Когда дьякон на «Великом входе» вместо «Благочестивейшего, Самодержавнейшего» стал возглашать что-то странное о Временном правительстве, сообщал очевидец-монархист, «у всех слезы полились из глаз». Однако вскоре стало заметно, что бывшие приближенные сторонятся Николая II^{2298}. Великий князь Кирилл Владимирович в интервью демократической газете заявил: «Мой дворник и я – одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет все и в тылу, и на фронте. Не видела этого только царствовавшая семья»^{2299}.

Не ко времени появился в Ставке великий князь Николай Николаевич, которого император перед отречением вернул на пост Верховного главнокомандующего. Ему пришлось встретиться с могилевскими рабочими. Они вели себя почтительно, говорили, что только на него и надеются, и даже просили разрешения поцеловать руку. Вскоре прибыла телеграмма от кн. Г.Е. Львова, сообщавшая, что Николай Николаевич занять прежний пост не может. Великому князю пришлось подписать присягу о верности Временному правительству – он сделал это так нервно, что на бумаге остались громадные кляксы. Стали наведываться в Ставку и «революционные полковники». Среди них был кн. Г.Н. Туманов, производивший «впечатление какого-то болезненно восторженного всем происходящим» человека. Появился и новый военный министр А.И. Гучков. Его поезд сопровождали матросы гвардейского экипажа. Один из них «буквально впился глазами в Алексеева», в этом взгляде очевидец усмотрел нечто «безумно злобное, кровожадное, можно сказать, сатанинское»^{2300}. Подозрительность к «старому строю» была очень велика. «Дух кровавого царя живет в начальнике штаба Верховного главнокомандующего», – писали петроградские «Известия»^{2301}, отражая недовольство «реакционными» приказами Алексеева.

Свергнутая власть вызывала весьма широкий спектр эмоций. Тем, кто служил ей с показной преданностью, приходилось особенно сложно. Генерал Снесарев не без иронии записывал в дневнике: «Брусилов угодничает вовсю: то через жену, то сам; “товарищ” да и только. Жена говорит, что он всегда был “социал-демократом”». Герой названного его именем «прорыва» не знал, как приспособиться к новой власти. Его жена заявляла, что он «уже двенадцать лет, как революционер и социалист»^{2302}.

Старые верхи поспешно «перекрашивались». В апартаментах Керенского накопилась масса писем великих князей, сообщавших о готовности выделить любую сумму на сооружение памятника декабристам. Все они клялись в верности министру юстиции. Дело, разумеется, было не в трусости в привычном смысле этого слова. Прежняя власть порождала людей несамостоятельных, теряющихся в неожиданной ситуации. Идея монархии, заключал Бенуа, «целиком выдохлась, опустошилась». Правда, некоторые представители интеллигенции готовы были поверить, что царь «пожертвовал собой и своим сыном для блага России». Вероятно, им хотелось приукрасить банальность случившегося. «Приближенные царские давно уже, как карамельку, иссосали царя и оставили народу только бумажку», – считал М. Пришвин^{2303}. Отсюда и легкость, с которой народ воспринял исчезновение 300-летней династии.

Состав Временного правительства был определен в думских кулуарах еще до переворота: его председателем стал кн. Г.Е. Львов, возглавлявший Земский и Городской союзы. Пост военного министра занял А.И. Гучков – октябрист, председатель Военно-промышленного комитета. На ключевой должности министра иностранных дел оказался П.Н. Милюков, лидер кадетской партии, разобравшей почти все оставшиеся портфели. Особняком стоял единственный социалист – эсер А.Ф. Керенский, ловко запрыгнувший в кресло министра юстиции, вопреки принципиальным установкам социалистов о «неучастии» в буржуазной власти. Принцип устарел: на местах социалисты уже работали в «буржуазных» самоуправлениях, а большевик Г.И. Петровский даже ухитрился стать правительственным комиссаром в Якутске.

Правительство было сугубо светским; к числу искренне верующих можно отнести разве что кн. Львова. Выдвижение его на высший пост казалось естественным, но оказалось неудачным: он привык действовать в совершенно иных условиях, к тому же, был подвержен фаталистическим настроениям. Гучков был выходцем из предпринимателей-старообрядцев (о чем никак нельзя было догадаться по его поведению). «Гучков “орлом” не был, – писал о нем философ Ф. Степун. – По своей внешности он был скорее нахохлившимся петухом»^{2304}. Пост обер-прокурора Св. Синода занял В.Н. Львов, умеренный либерал, склонный к обновленчеству. Позднее едва ли не всех министров некоторые конспирологи запишут в масоны. Ну, а пока претензий к составу правительства не было даже у петроградских большевиков.

На первом заседании правительства 2 марта была высказана точка зрения, что «вся полнота власти, принадлежавшая монарху, должна считаться переданной не Государственной думе, а Временному правительству. Было признано, что «по обстоятельствам текущего времени» правительству «придется считаться с мнением Совета рабочих депутатов», но вмешательство Совета в действия правительства «являлось бы недопустимым двоевластием. Мнение Совета должна была учитывать особая комиссия из известных правоведов: Ф.Ф. Кокошкина, Н.И. Лазаревского, бар. Б.Э. Нольде, а также членов Государственной думы М.С. Аджемова и В.А. Маклакова. Интересно, что первоначально Совет высказался за выдворение членов императорской семьи за пределы России, но Временное правительство предлагало ограничиться высылкой семей Николая и Михаила Романовых. Тогда же на должности главнокомандующего Петроградским военным округом был утвержден генерал-майор Л.Г. Корнилов^{2305}.[156]156
  В первый состав правительства входили: министр-председатель и министр внутренних дел – кн. Г.Е. Львов (вскоре в МВД его стал подменять Д.М. Щепкин) и министры: военный и морской – А.И. Гучков, иностранных дел – П.Н. Милюков, торговли и промышленности – А.И. Коновалов, финансов – М.И. Терещенко, земледелия – А.И. Шингарев, путей сообщения – Н.В. Некрасов, юстиции – А.Ф. Керенский, народного просвещения – А.А. Мануйлов, обер-прокурор Св. Синода – В.Н. Львов, государственный контролер – И.В. Годнев.


[Закрыть] Со временем некоторые шаги первого правительственного кабинета кажутся роковыми.

Правительство считалось «временным» – его была призвана сменить власть, избранная на Всероссийском Учредительном собрании. Однако подготовка к пришествию «Хозяина Земли Русской» (будущую конституанту именовали также «великий государь»^{2306}), практически не велась – либералы опасались его излишней левизны. Была известна формула постреволюционной власти, предсказанная после 1905 года Л.Д. Троцким: «Без царя, а правительство рабочее». Такая ситуация социалистам, вставшим во главе Петроградского Совета и рассчитывавших на плавный, парламентский переход власти от «буржуазии» к «трудящимся», казалась пугающей.

Керенский стал министром, уверив Петроградский Совет, что освободит политических заключенных и будет контролировать действия правительства изнутри. Он действительно взялся за дело. На свободе оказалось около 90 тыс. человек – не столько политических, сколько уголовных. С контролем над правящей «буржуазией» дело обстояло сложнее.

Петроградский Совет возглавил Н.С. Чхеидзе, член Государственной думы, меньшевик. Его заместителями стали соответственно меньшевик М.И. Скобелев и эсер А.Ф. Керенский. Совет не намеревался утруждать себя законотворчеством – казалось, что важнее избавиться от «наследия царизма». Однако кое-что пришлось сделать.

Левые опасались правых, правые – левых. Так, когда Комитет Государственной думы «позабыл» высказаться о созыве Учредительного собрания, об этом ему напомнили из Петроградского Совета. Но лидеров Совета разделяла с министрами идеология: если «буржуазия» настаивала на войне до победного конца, то социалисты провозгласили возвращение к status quo ante. А.В. Тыркова так видела ситуацию в кадетской партии: «Генералы у нас есть, а армии нет. У левых армия огромная, но нет ума в центре». Вместе с тем поначалу правые не хотели политически отделять себя от левых^{2307}. Но, поскольку те и другие оставались заложниками собственных доктрин, со временем не могло не возникнуть противостояния взаимоисключающих лозунгов внутри власти. А последнюю в России привыкли абсолютизировать. Нарождающаяся демократия несла в себе вирус саморазрушения.

«В Думе, где заседают два… правительства, хаос и бестолковщина, – комментировал происходящее знаменитый писатель Л. Андреев. – Не то митинг, не то казармы, не то придворный бал… Сверхумных много, а просто умных не видно и не слышно. Все с теориями»^{2308}. Тем временем обстановка в стране накалялась. В далекой от столиц Уфе 14 марта на заседании Комитета общественных организаций отмечалось увеличение числа пьяных и было принято решение об ужесточении контроля над отпуском спирта и спиртосодержащих лекарств в аптеках, усилении охраны винных складов и уничтожении винных запасов. Сообщения о пьяных бесчинствах поступали из Бессарабской губернии, Ревеля, Владивостока. В селе Сластуха Аткарского уезда Саратовской губернии граждане, довольные переворотом, «всячески старались это выявить или через наливание пьяными и устроение скандалов с недовольными переворотом, или же с насмешками над богачами и пауками деревни». Начали дебоширить и пьянствовать солдаты на фронте. А в Царицыне солдаты 40-тысячного гарнизона учинили на Пасху разгром винных погребов^{2309}. Сознание простых людей погружалось в пучину слухов, за которыми таились неосознанные страхи.

3. Восторги и надежды победителей
(В.П. Булдаков)

Атмосфера первых дней после победы Февральской революции была отмечена всеобщим ликованием, всепрощенчеством и митинговой стихией. Так было не только в столице. Историк А.В. Орешников 1 марта так описывал настроение в Москве: «Народу всюду масса, настроение как в пасхальную ночь, радостное». А 3 марта он видел на Лубянской площади «процессию мусульман с красным флагом, читавших молитву»^{2310}. Забастовщики принялись разоружать солдат, но, не встретив сопротивления, великодушно оставили им винтовки. Говорили, что особенно преуспел в этом Н.А. Бердяев^{2311}. Он якобы «самолично взял» Манеж: «Вошел внутрь и так грозно закричал на солдат: “Чего вы не сдаетесь?”, что те мгновенно положили оружие». Затем стали арестовывать полицейских, причем не обошлось без издевательств. Некие личности под шумок «реквизировали помещение одного кафешантанчика, слопали весь балык в буфете». 4 марта на Красной площади при десятиградусном морозе был устроен парад: это «было до крайности эффектно, хотя в задних рядах замечалось безобразие: солдаты в строю курили». Впрочем, другие наблюдатели подмечали, что духовенства было немного, молебен запоздал на 1,5 часа, «было неблагоговейно»^{2312}. Из Сарапула (Вятская губерния) будущий офицер писал из учебной команды 4 марта 1917 г.: «Поздравляю… с новой жизнью!.. То, что мы когда-то носили только в мечтах, – теперь действительность… Гордимся тем, что являемся современниками возрождения новой свободной России…»^{2313}

Люди словно ослепли от восторга. Лишь немногие писали в письмах о «печальной Пасхе» на фоне бесконечных революционных празднеств, о том, что «старая Россия умерла… но новой России еще нет, а будет ли она, кто знает». О насилии, творимом толпами, предпочитали не упоминать – проще было считать, что «революционеры» защищаются от насилия власти. «Настроение праздничное, народу много по всем улицам, интеллигенции нет, офицеров разоружают, стрельба реже, но автомобили носятся во всех направлениях. Войско дезорганизовано, ходят толпами, пьяных мало, отдельные воинские патрули без офицеров пытаются поддержать порядок, – так виделось происходящее H. H. Пунину. – Неужели действительно творческие силы социализма будут реализованы. Мой народ, сумеешь ли ты стать наконец величайшим народом?» Начало революции, как и начало войны, сопровождалось величайшими надеждами. Некоторые интеллигенты даже полагали, что «наш переворот даст сигнал к перевороту в Болгарии и к восстанию в немецкой Польше»^{2314}. Им казалось, что в благие намерения «свободной России» должен уверовать весь мир.

В Москве события развивались мирно. 2 марта в центре города появилось «множество молодежи обоего пола с красными бантиками в петлицах». Солдаты также обзавелись бантиками. Как и в Петрограде, в Москве появились автомобили с солдатами «с ружьями и саблями наголо»^{2315}. С автомобилями связаны по-своему символичные явления войны и революции. С началом войны частные авто были реквизированы в пользу армии, однако скоро было замечено, что в них разъезжают дамы сомнительной репутации и жены военачальников^{2316}. Теперь ситуация изменилась. «Очень принято – двум солдатам помоложе лежать с ружьями в позе прицела на колесных крыльях… грузовиков, – комментировал А. Бенуа. – Так более картинно, в этом больше показной удали». У.А. Тырковой сложилось впечатление, что солдаты считали автомобили чем-то вроде революционной награды^{2317}. Дело в том, что Петроградский Совет с самого начала уделил большое внимание реквизиции автомобилей – с их помощью рассчитывали оперативно подавлять оставшиеся очаги сопротивления. На деле автомобили иной раз захватывала «пьяная молодежь», которую приходилось разоружать^{2318}.[157]157
  5 марта на общем собрании Совета говорили, что «автомобили нужны, чтобы не было контрреволюции». См.: Там же. С. 136.


[Закрыть]

Были и явления иного порядка. Так, группа «Родина и армия» обратилась ко всем воинским чинам с призывом довести войну до победы и «освободить разрушенные и угнетенные Польшу, Украину, Сербию, Армению, Румынию, Бельгию и Эльзас-Лотарингию», а затем предоставить народам право на полное самоопределение^{2319}. Но толпы думали совсем о другом. Столичные рабочие с улюлюканием вывозили на тачках ненавистных мастеров и представителей администрации, требуя «хороших» начальников, в провинции мастеровые расправлялись с «провокаторами», а крестьяне не преминули разгромить ряд помещичьих имений. Впрочем, репрессивность толп казалась быстропреходящей.

Характерно и другое. Известно, что восставшие рабочие и особенно солдаты устремились в Таврический дворец, дабы засвидетельствовать свою поддержку Государственной думе. Держались они поначалу сдержанно и неуверенно. Но после того, как они встретили не только радушный прием, но и бесплатное питание, из буфета дворца исчезли серебряные ложки^{2320}. Думские политики пребывали в растерянности.

Новая власть повсеместно утверждалась по одному сценарию. В Екатеринбурге не только солдаты и офицеры, но и жандармы выявили полную готовность признать новую власть. Правда, здесь более основательно проявило себя желание переарестовать «губернатора, полковых командиров, жандармов» и даже архиерея, а также «занять почту, телеграф, телефон и вокзал». В Орле арестовывать губернатора никто не собирался, но 3 марта толпа разгромила один из полицейских участков. Из Сарапула сообщали, что «в ночь на 1 марта солдат стали вооружать», но уже 3 марта командир заявил в городской думе, что он со всем полком переходит на сторону нового правительства. При этом «его речь дышала любовью к солдату и родине». Затем состоялся парад, подъем был «неописуемый»^{2321}.

Падение самодержавия вызвало прилив «пасхальных» ассоциаций. В газетах появилась масса соответствующих стихотворений. «Сибирская жизнь» так передавала царившее настроение: «…В сердцах зажглись пасхальные огни, / И с новой властью сердцем и мечтами / Сольемся мы в святые эти дни»^{2322}. 12 марта в «Оренбургском слове» появились такие строки: «Вечная память погибшим в борьбе… Мы умиравшую Русь воскрешаем». 15 марта неким в «Оренбургском слове» был опубликован «Гимн празднику свободы» с такими словами: «…Ликуйте… пал старый строй / нет ему больше возврата. / Нет Каинов прежних, их свергли долой! / Теперь не пойдет брат на брата»^{2323}.

Звучал и мотив отмщения. Анонимный автор в «Пермской земской неделе» писал: «Колышутся красные волны, / И грозный несется напев!» Автор, выступавший под псевдонимом «Изгнанник», поместил в «Оренбургском слове» «Песнь рабочих», где заявил: «Мы скованный мир ненавидим / И ложным богам не кадим; Грядущую правду мы видим…» и т. д. В той же газете некий гражданин утверждал: «…Солнце горит… / Светильник тиранов навеки разбит, / И к прошлому нет возвращенья»^{2324}.

Но «оптимистами» обычно были самодеятельные «пролетарские» и «крестьянские» поэты. В отличие от них В. Брюсов в стихотворении «В Мартовские дни» предупреждал: «Приветствую свободу!.. / Свершился приговор!.. / Но знаю, не окончен веков упорный спор, / И где-то близко рыщет, прикрыв зрачки, Раздор». Историк Богословский также испытывал тревогу. «В газетах продолжается вакханалия, напоминающая сцены из реформации XVI в., когда ломали алтари, бросали мощи, чаши, иконы и топтали ногами все святыни, которым вчера поклонялись, – писал он в дневнике. – Прочтешь газету – и равновесие духа нарушается… Переворот наш – не политический только… Он захватит и потрясет все области жизни и социальный строй, и экономику, и науку, и искусство, и я предвижу даже религиозную реформацию»^{2325}.

Происходящее казалось слишком непривычным. «Дни великие и страшные», – записывал 2 марта 1917 г. в дневнике историк А.Н. Савин и задавался вопросом: «Что будет, если подымутся низы»^{2326}. А тем временем в психбольницы «стало поступать небывало большое количество психических больных» – намного больше, чем в первые дни войны^{2327}. События стали развиваться по неведомому сценарию.

М. Пришвин отметил, как с прилавков исчезли книги по истории Французской революции, затем по истории Смутного времени^{2328}. Интеллигенция оглядывалась в прошлое, но при этом предавалась несбыточным надеждам. Под председательством известного востоковеда С.Ф. Ольденбурга в помещении Института истории искусств обсуждался вопрос об учреждении министерства изящных искусств^{2329}. Кому-то хотелось увековечить приход долгожданной свободы, кто-то – сохранить то, что осталось от старого, а кто-то надеялся на признание своих заслуг и талантов.

Эйфория победителей стала таять к концу марта. Уже 23 марта на грандиозных похоронах жертв революции на Марсовом поле ощущалось что-то «шумное, неблагоговейное». Либералам казалось, что гибли не столько настоящие революционеры, сколько случайные люди. Организаторы похорон вытребовали к могилам М. Горького и нескольких деятелей искусства. Художница А.П. Остроумова сделала ряд выразительных акварелей похоронной процессии – особенно впечатляли ярко-красные гробы, которые люди несли на руках. Поскольку с опознанием трупов возникли трудности, обыватели злословили, что устроители похорон за недостатком погибших революционеров в могилы добавили убитых городовых^{2330}. «Россия стала дурацкой… Россия сможет вздохнуть только тогда, когда будет уничтожен Петроградский совет…»^{2331} – такое мнение высказывали в начале апреля некоторые представители уездной интеллигенции.

«Октябрь родился не после Февраля, а вместе с ним, может быть, даже и раньше его; Ленину потому только и удалось победить Керенского, что в русской революции порыв к свободе с самого начала таил в себе и волю к разрушению», – считал Ф.А. Степун^{2332}.