Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 82 страниц)

4. Динамика межконфессиональных и внутриконфессиональных конфликтов

Вопреки официальной установке на преодоление конфессиональных противоречий и этнических конфликтов, с началом военных действий временное «религиозное перемирие», связанное с принятым в 1905 г. законом о веротерпимости, так или иначе закончилось. Правительство, а вслед за ним и официальная церковь все более подозрительно относились к представителям неправославных конфессий и всякого рода сектантам. Образ иноверца как внутреннего врага вольно или невольно усиливался в результате миссионерской деятельности, как правило, весьма агрессивной.

В условиях войны все граждане стараются выглядеть верноподданными хотя бы из потребностей самосохранения. Их поведение убеждало далеко не всех. Так, с началом войны потепление отношения к евреям было заметно лишь на уровне официальных деклараций и журналистских публикаций. В мусульманских анклавах расцвели подозрения в пантюркизме и панисламизме, которые якобы «подогревались» мусульманским духовенством^{1324}. Русские протестанты, как последователи «немецкой веры», все откровеннее рассматривались как потенциальные и явные немецкие агенты^{1325}. Пропаганда подкреплялась соответствующей изопродукцией для простонародья.

Между тем отголоски традиционной взаимной конфессиональной подозрительности дали о себе знать уже в первые месяцы войны. А. Оберучева отмечала, что успешная работа русских госпиталей и питательных пунктов в юго-западной прифронтовой полосе во многом зависела от отношения к их сотрудникам местного католического духовенства. Подчас взаимопонимание достигалось с трудом. Так, в монастыре Яна Собесского расположился питательный пункт и его персонал, состоявший по преимуществу из молодых людей. Не испытывая уважения к чужим святыням, они развлекались, запуская из окон ракеты, устраивая шумные игрища, а на статуях святых демонстративно или по невежеству развешивали одежду и оружие. Набожная Оберучева отмечала, что она скорее находила общий язык с местными ксендзами, чем с такими «православными»^{1326}.

Однако война не только разъединяла, но духовно сближала людей. В ряде случаев военнопленные славяне, особенно униаты, обнаруживали желание перейти в православие или просто посещали православную службу^{1327}.

В порядке привлечения симпатий чехов православная пресса даже попыталась подправить образ Яна Гуса – получалось, он был «по преимуществу христианским моралистом»^{1328}.

В силу официальной установки на «единство славянства» в начальный период войны в церковных кругах возник соблазн решить так называемый униатский вопрос. Однако руководители униатов во главе с митрополитом А. Шептицким слышать не хотели о переходе под омофор православной церкви. Тем не менее Евлогий по личному распоряжению императора и повелению Синода занялся воссоединительным делом в Восточной Галиции. Позднее он объяснял свое рвение тем, что накануне мировой войны в Карпатской Руси и Галиции «стало побуждаться стремление вернуться к вере своих отцов», но русское общество и правительство равнодушно отнеслось к этому вопросу^{1329}.

Официальная вероисповедная политика в Галиции, принципы которой были изложены в местной прессе, выглядела достаточно противоречиво. С одной стороны, провозглашалась «полная веротерпимость», отказ от насильственных обращений в православие. Вместе с тем было решено не допускать возвращения скрывшихся униатских и католических священников на прежние места службы как «недостойных иереев, бросивших паству»^{1330}. Местному населению приходилось выбирать между перспективой остаться без пастырей и согласием на православного священника. Сам Евлогий, как считал Шавельский, сформировал «целый полк сподвижников, огромный процент которых составляли иеромонахи Почаевской Лавры, полуграмотные, невоспитанные, невежественные». Им предстояло заменить прежних священников, которые «почти все имели университетский диплом и блестящую практическую выучку». Генерал-губернатор Галиции гр. Г.А. Бобринский «считал работу Евлогия вредной для русского дела, опасной для местного населения». Его пришлось удалить из Галиции. Тем не менее он все же получил за свои воссоединительные деяния высокую (особенно для его возраста и стажа работы) награду – бриллиантовый крест на клобук^{1331}. А в столице упорно напоминали о разрыве с униатством 17 галичан (это были дети-сироты) как о «торжестве православия»^{1332}. Цитировалась речь протоиерея Мануила Немечека по случаю присоединения московских чехов к православию в храме Христа Спасителя: «…Главнейшим источником величия, мощи и благоденствия русского государства была именно вера православная»^{1333}. В Одессе к концу 1916 г. присоединилось к православию 767 униатов и до 10 католиков из числа беженцев^{1334}.

Все чаще публиковались «пастырские беседы» особого рода. Получалось, что у России три врага – лютеранство, католицизм, мусульманство. Первого духовного противника представляют кичливые, ставящие себя выше других народов немцы; католиков, которые стремятся навязать свою веру всему миру, представляет Австро-Венгрия, а ислам, «насажденный в странах востока арабским лжепророком Магометом», исповедуют турки. На Кавказском фронте с мечетями не считались – сбросив полумесяц, водрузив крест и наскоро освятив, устраивали в них моления, к которым присоединялись даже старообрядцы-беспоповцы^{1335}.

Между тем осенью 1915 г. иллюзиям православного единения был нанесен ощутимый удар: Болгария выступила на стороне противников Антанты. «При первом известии о союзе болгар с Турцией дрогнуло русское сердце, почуяло оно грех и затрепетало, – писал священник Н. Сосунцов. – Онемеченное болгарское правительство толкает народ на ужасное преступление, и коварное стадо бессмысленно марширует прямо в геенну огненную…»^{1336} В этих словах звучало чувство, близкое к отчаянию. Логика войны все более расходилась с панславистскими и православно-мессианскими иллюзиями.

К числу острых вопросов конфессиональной политики относился и еврейский вопрос. Привычные заверения еврейских общин в лояльности императору и всему царствующему дому теперь не убеждали антисемитов. Миссионеры утверждали, что евреи, обосновавшиеся в госпиталях Земского союза, не позволяют вывешивать в палатах иконы^{1337}. В обывательской среде бытовало мнение, что «евреи, особенно в Галиции, больше сочувствовали австро-германской армии, нежели русской». Более того, из Ставки сообщали, что «среди еврейского населения имелось наибольшее количество неприятельских шпионов… доставлявших сведения через фронт или путем сигналов, либо поджидавших прихода неприятеля с готовыми данными о численности и вооружении русских войск»^{1338}. Бытовой антисемитизм усугублялся тем, что верующие евреи неукоснительно исполняли обряды. Персонал русских госпиталей тщетно обращался к раввинам с просьбой убедить санитарок-евреек (а их было немало) выходить на работу по субботам. Для решения проблемы Красный Крест вынужден был заменять персонал. Польское население, поддерживаемое ксендзами, отказывалось контактировать с ранеными солдатами-евреями^{1339}. А тем временем православный миссионерский журнал устами С. Бродского призывал евреев «проливать свою кровь, отдавать свою жизнь за человечность – во имя настоящей христианской культуры»^{1340}.

В центральной России под особым подозрением оказались евангельские христиане-баптисты. Им запрещалась проповедь, один за другим закрывались молитвенные дома, последовали аресты и ссылки активистов, как «пособников Германии» и «врагов русского царя»^{1341}. Антисектантские проповедники (в их ряды встали даже преподаватели духовных учебных заведений) отмечали усиление пропаганды сектантства, в особенности баптизма и штунды, в армии и госпиталях^{1342}. В церковной прессе указывалось, что «кивания на европейскую культуру, особенно когда затрагивается [вопрос] о свободе совести», также связаны с баптистами; отмечалось при этом, что с думской трибуны их защищает П.Н. Милюков. Здесь же приводился отзыв английского корреспондента о России, опубликованный баптистским журналом: «Там камни к земле привязаны. Зато бешеные собаки на свободе гуляют!»^{1343} По отношению к союзникам это звучало не вполне корректно.

Повторяющиеся рассказы о зверствах немцев на оккупированных территориях, разрушениях и осквернениях православных храмов, надругательствах над православными священниками призваны были внушить обывателю, что этнические немцы – прирожденные враги русского народа^{1344}. Штундо-баптизм объявлялся «порождением воинствующего германизма, сектой социально-религиозной, сулившей даровое спасение, святость, возможность прийти к Христу и во всей своей грязи», орудием «пангерманизма»^{1345}.

Борьба «с немецким засильем» развернулась и на конфессиональной почве. Так, от антинемецких настроений пострадали 84 лютеранских пастора (30 из них были сосланы в Сибирь, остальные принудительно выселены)^{1346}.

Осенью 1915 г. заволновались баптисты: прошел слух, что вслед за немцами их вышлют в Сибирь. Баптистские проповедники активизировались в Тифлисской и Елизаветпольской губерниях, в Тифлисе они даже выступали перед солдатами^{1347}. Добровольные пожертвования, благотворительные акции баптистов не меняли отношения к ним. Их лидеров стали выдворять за границу. В результате почти безграничное поле для прозелитизма сектанты нашли в лагерях для русских военнопленных: после окончания войны в Россию вернулось более двух тысяч новообращенных свидетелей Христа^{1348}.

Время от времени сектанты давали поводы для нападок. Так, в Сибири секта ваисовцев саботировала сбор пожертвований в пользу Красного Креста, мотивируя это тем, что это христианская организация^{1349}. Наибольшие подозрения вызывали религиозные пацифисты. Был составлен список антимилитаристов 18 исповеданий (духоборов, толстовцев, молокан, квакеров, адвентистов седьмого дня, баптистов, евангельских христиан и др.), который содержал несколько сот фамилий. Оказавшись в армии, они могли разлагающе действовать на окружение, в частности склонять к дезертирству. Постоянные «совращения» происходили и в тылу^{1350}. Православные миссионеры в связи с этим все агрессивнее нападали не только на «Биржевую газету» и кадетскую «Речь», но и прогрессистское «Утро России», именуя эту газету «раскольнически-лживой». Под огнем их критики оказалось не только Общество 1914 г., якобы неспособное вести борьбу «с немецким засильем» в церкви, но и «примитивный» циркуляр министра внутренних дел А.А. Хвостова «о незакономерных проявлениях сектантства»^{1351}.

Характерно, что местные иереи вели себя по отношению к иноверцам довольно пассивно. Так, Казанская епархиальная власть довольно либерально отнеслась к массовым молениям черемисов (марийцев)^{1352}. Некоторых «ревнителей православия» архиереи одергивали, заявляя, что иной «миссионер в сюртуке ничем не отличается от сектантского безблагодатного наставника»^{1353}. Действительно, подчас миссионеры вели себя так, словно единственная цель войны – избавление от всевозможных «еретиков» внутри страны.

В донесениях губернских жандармских управлений обычно отмечалось, что «сектантства… не наблюдается, штунды, баптизма и адвентизма …не заметно»^{1354}. Для людей подозрительных это могло означать, что «вредоносные иноверцы» ушли в подполье. Миссионеры не без оснований подозревали, что демонстрации лояльности иноверцев порой носили чисто показной характер. Когда в мае 1915 г. в Москве начались немецкие погромы, некоторые немцы и евреи выставляли в окнах квартир и лавочек портреты царя, российские национальные флаги^{1355}.

Миссионерская пресса возмущалась: дела о сектантах, даже скопцах, рассматриваются в судах слишком «либерально». Между тем возникла «целая народная литература… о близкой кончине мира и пришествии на землю антихриста в лице кровавого Вильгельма». В Бессарабской губернии сектанты-иннокентьевцы утверждали, что война «послана Богом России как наказание за непризнание иеромонаха Иннокентия Святым духом, Спасителем мира». Дело дошло до того, что они принялись молиться «о скорейшем даровании туркам победы над русскими, чтобы скорее водвориться в новом царстве Иннокентия»^{1356}.

Православно-политическая общественность становилась все более агрессивной. Съезд монархических организаций и правых партий в ноябре 1915 г. в присутствии известных православных епископов постановил «для спасения государства» объявить «жидовство» изуверской религией и всех евреев изгнать из России. Протестантов, как еретиков, предлагалось изгнать с государственной службы и конфисковать их земли***. К счастью, у Синода хватило благоразумия не заметить этих подсказок.

Духовная жизнь страны неуклонно политизировалась. Православные миссионеры объявили настоящий крестовый поход против «социализма, еврейства, масонства и неверия». Аргументация была проста: Карл Маркс и Фердинанд Лассаль были «типичными евреями со всеми свойственными этой расе нравственными недостатками»^{1357}. Трудно сказать, какая часть духовенства поддерживала подобные установки. В любом случае в главенствующей православной церкви назревала настоящая смута по центральному, как казалось, вопросу внутриконфессионального бытия. В августе 1916 г. в либеральной печати выступил профессор П. Верховский, усомнившийся в том, что грядущая церковная реформа должна увенчаться избранием патриарха. Как известно, в свое время Николай II запретил проведение Поместного собора РПЦ, побоявшись разобщения светской и духовной власти. Теперь же либеральный профессор принялся убеждать, что лишь до Петра I цели государства и церкви совпадали, затем последовала естественная секуляризация государственности. Поэтому «при современных изменившихся обстоятельствах восстановление патриаршества надо считать опасным делом прежде, чем не будет должным образом обеспечена полнота законодательной компетенции Гос. думы и Гос. совета». В противном случае церковь станет оплотом «иерархического бюрократизма» и «клерикализма»^{1358}. Консервативная церковная пресса восприняла это заявление как стремление к «полному изгнанию не только православной, но и всякой другой религии из государственной, общественной и семейной жизни и провозглашение государственного верховенства над всеми церквами и культами»^{1359}. В обществе считали по-другому. «Наши епископы… в сущности чиновники, подписывающие бумаги и чуждые горячего религиозного порыва», – считал историк М. Богословский^{1360}. Подобная полемика способствовала дальнейшему разобщению духовного пространства империи.

5. Упадок веры и появление антиклерикальных настроений

Религиозный аффект первых месяцев войны постепенно сменился растерянностью, перерастающей в отчаяние. Ежедневные заботы вытеснили страх Божий, в тылу нарастал разгул страстей отнюдь не христианского свойства. «Вера православная расшатывается, приход разлагается, влияние духовенства падает, сектантство растет, усиливается», – это заявление приходского священника Тихомолова в ноябре 1914 г. на фоне ура-патриотических публикаций смотрелось несколько необычно^{1361}. Однако уже в начале 1915 г. настоятели приходов отмечали снижение уровня даже внешнего благочестия: торжища по воскресеньям, уклонение от храмовых служб и исполнения треб, непочтительность к церковной братии^{1362}. Протоиерей И. Восторгов отмечал, что «все сознают, что современная война во многом нас разочаровала, много верований и воззрений поколебала»^{1363}. Священнослужители-депутаты Государственной думы в записке обер-прокурору Св. Синода В.К. Саблеру констатировали «оскудение в церкви религиозного духа и охлаждение к ней всех слоев общества»^{1364}. Подобные настроения отмечали епископы Вятской, Московской, Нижегородской, Вологодской, Рижской и Харьковской епархий^{1365}.

Епархиальные архиереи наперебой предлагали меры противодействия духовным настроениям. Тверской епископ Серафим (Чичагов), предвидя негативные последствия возвращения фронтовиков, озлобленных войной и казармой, призывал приходское духовенство вести работу в семьях мобилизованных, чтобы сдерживать «размахавшихся в штыковых боях» солдат^{1366}.

Безверие было связано и с другим фактором. Курский архиерей констатировал: «Хулиганство и легкомысленное отношение к вере встречаются по преимуществу среди той части молодежи, которая занимается отхожими промыслами». «Почти все молодые люди обоего пола из нашего края уходят на заработки… забывают храм Божий, и многие совершенно нравственно падают», – вторил ему нижегородский епископ^{1367}. Отмечалось, что молодежь стремительно проникается чувством вседозволенности и безнаказанности. В связи с этим поступали даже необычные для священников предложения соединить усилия церкви и земства, актуализировать тематику проповедническо-назидательных собеседований с молодежью^{1368}. В Харьковской губернии также отмечалась распущенность «пролетарской» молодежи, непочтительной «к родителям и вообще к старшим»^{1369}.

Некоторые иереи ополчились на редакции газет, которые, по их мнению, «захвачены в плен в огромном большинстве неверами, чаще – врагами Церкви, явными и тайными»^{1370}. Другие заявляли, что «распространение в народе неверия – результат работы деревенских просветителей». Деревня читает все, что попадет под руку, книжный рынок наполнен брошюрами и листками сомнительного содержания, и к этому склоняются те, «кому хочется оторвать народ от церкви»^{1371}. Считалось, что горожане развращаются чтением газет либерального содержания, кинематографом; как результат иные из них даже отказываются держать в домах иконы.

Возникали споры между светскими авторами и рьяными борцами с ересью: первые обвиняли вторых в том, что они используют «сомнительные в научном отношении материалы» и склонны выдавать за сектантов обыкновенных параноиков^{1372}.

Наиболее решительные служители культа считали, что «причину надо искать в самом духовенстве»^{1373}, намекая на внутрипричтовые раздоры довоенного времени. Действительно, иные из числа «духовных» давали повод усомниться в праве проповедовать слово Божье. Дурной репутацией пользовались некоторые монахи. Наиболее одиозный их представитель – иеромонах Илиодор (Труфанов) проявил себя не только как праворадикальный политик, некоторое время близкий к Распутину, но и как интриган, распускавший антидинастические слухи^{1374}. Ходили разговоры о ставленнике Распутина епископе Тобольском Варнаве (Накропине), который принимал в псаломщики для освобождения от военной службы, грубо обращался со священниками, а семинаристов обзывал «ослами»^{1375}. «В Москве суд над живым и талантливым священником Востоковым – судьями… состоят его злейшие враги», – грустно констатировал историк М.М. Богословский. Разумеется, В. Востоков духовным судом был наказан^{1376}. Авторитет церковных верхов катастрофически падал.

Грехи – реальные и приписываемые – приходских настоятелей обычно бывали попроще. Иные из них неоправданно завышали стоимость треб – благо панихид становилось все больше и больше^{1377}. В обращении к пастве пермский владыка Андроник (Никольский) скорбно признавал: «Братья-воины, на короткое время появляющиеся среди нас с поля брани, почти с омерзением наблюдают преступное легкомысленное и развеселое житие одних и унылое нытье от пустой праздности других». Епископ вынужден был признать, что в глубоком тылу наблюдались и «подлое хищничество, взяточничество», и стремление «нажиться на чужой беде»^{1378}.

Даже женщины, усердно посещавшие церковь, подчас проникались едва ли не ненавистью к ее служителям^{1379}. Это не удивительно. Непопулярная война все больше ассоциировалась не только с продажным правительством и бездарным командованием, но и беспринципным духовенством. Антипоповские настроения захватывали в первую очередь солдаток. Одни из них, отчаявшись, уже не находили в вере утешения. Другие, получая немалое пособие за мобилизованных мужей, забрасывали хозяйство и предавались сомнительным развлечениям с расквартированными в городах военными^{1380}.

В конце 1915 г. архиепископ Никон уверял, что воевавшие солдаты горят желанием «избавиться от беспутства, очиститься от скверны»^{1381}.

Напротив, в 1916 г. многие архиереи сетовали на то, что их прихожан «смущают» не только отходники и партийные пропагандисты, но и фронтовики^{1382}.

Повидавшие виды односельчане всегда впечатляли деревню. Но теперь рассказы бывалых людей обретали социально деструктивное качество. Со слов вятского преосвященного Феофана, проявления массовой деморализации обнаруживались постоянно: солдаты, раненые, отпускные «проповедуют гнусные идеи, прикидываются неверующими атеистами; доходят до богохульства и святотатства». Еще большее зло он усматривал в быстро распространявшейся привычке впрыскивать морфий, которая захватила и часть священников. «Я предвижу великие несчастья для нашей святой церкви», – пророчествовал Феофан. В тех же выражениях высказывались архиепископы Пензенский Владимир (Путята) и Уфимский Андрей (Ухтомский)^{1383}. Не удивительно, что в будущем они отошли от официальной церкви.

Потерявшие страх Божий ратники, оказавшись на время в тылу, бесстыдно воровали, позволяли «себе безобразные выходки, брань, угрозы и даже насилие». Так, нижние чины запасного батальона в Зубцове Тверской губернии «превратили кладбище в место общественных гуляний» и разгромили его так, что «стали видны кости покойников»^{1384}. Духовенство уже не могло противостоять всему этому. Практикующие священники признавали, что даже в праздники не наблюдалось былого благочестия, верующие демонстративно игнорировали посты, отказывались охранять храмы по ночам^{1385}.

Вызывало беспокойство церковного сообщества «размывание» духовного сословия. Писали даже о «полном подавлении и порабощении православно-русской богословской мысли чуждою немецко-протестантскою»^{1386}. На епархиальном съезде московского духовенства в 1916 г. владыка признал, что воспитанники духовных школ «уходят и для дальнейшего образования, и для практической служебной деятельности из-под крыла их Матери-Церкви»^{1387}. Действительно, проблема кадрового дефицита обострилась. Пытаясь решить ее, Св. Синод разрешил в 1916 г. епархиальным архиереям допускать женщин к исполнению обязанностей псаломщиков (естественно, с каноническими ограничениями) и поручать им церковное делопроизводство. Первыми псаломщицами становились, как правило, жены священников^{1388}.

В 1916 г. в специальном послании московской пастве митрополит московский и коломенский Макарий, поддержанный депутатами съезда благочинных, взывал уже не к патриотическим чувствам и христианской любви, а к здравому смыслу, откровенно признавая, что общественное недовольство войной и дороговизной «подрывают силы всего Царства». Иереи умоляли состоятельных москвичей, торговцев, благотворителей больше жертвовать на нужды ослабевших телом и духом сограждан, стращая при этом пагубными последствиями «всеобщего озлобления»^{1389}.

Все чаще со стороны духовенства звучали мрачные пророчества. Пермский владыка Андроник в середине 1916 г. в своих «Размышлениях епископа после путешествия по епархии» с горечью предрекал: «…Сама Церковь от нас – русских – может уйти… и даже весьма скоро»^{1390}.

* * *

Приняв на себя моральную ответственность за бремя войны, Русская Православная Церковь разделила печальную судьбу монархии. Героизм многих священников не спасал ситуации. В массе своей лица духовного звания оставались с народом, разделяя с ним тяготы невиданной войны. Доходы приходского духовенства упали более значительно, чем у других слоев населения^{1391}. В 1914–1918 гг. военное духовенство понесло немалые людские потери: около 40 священников погибло, около 400 были ранены или контужены, более 200 оказались в плену^{1392}. Погибали священники не только на поле боя, но и на оккупированных территориях^{1393}.

Подвиги духовенства были отмечены наградами. Священники получили 227 золотых наперсных крестов на георгиевской ленте, 14 орденов Святого великомученика Георгия, 85 орденов св. Владимира 3 степени с мечами, 203 ордена св. Владимира 4 степени с мечами, 304 ордена св. Анны 2 степени с мечами, 239 орденов св. Анны 3 степени с мечами. Сам протопресвитер был награжден орденами Александра Невского и св. Владимира 2 степени^{1394}. Но их духовные чада, с которыми они вместе оказывались под пулями, видели в них теперь своих врагов. Этому способствовала и светская пресса, «требовавшая от церквей продать на нужды войны драгоценные священные чаши и ризы с икон»^{1395}.

Как оказалось, государственная идеология, опиравшаяся на духовные ценности различных конфессий, не смогла в полной мере вдохновить фронт и тыл на победу. Сказывалось и сохранившееся с довоенных времен разномыслие в православной среде за формальным благочестием таилось и двоеверие, и отголоски язычества. Сказывались и лежащие под спудом межконфессиональные противоречия. Солдаты-мусульмане, не понимавшие официальных целей войны, воспринимали ее «как могилу, как приключившееся с ними несчастье, которого невозможно было избежать»^{1396}. Непродуманная конфессиональная политика, социальная и политическая напряженность, кризис верхов шаг за шагом вытесняли «казенную» веру.

Война, помимо всего, обернулась крушением многовекового союза государства и православной церкви. Не случайно после февраля 1917 г. «духовенство в массе своей… легко поддалось революционному психозу»^{1397}. И даже обретение церковью долгожданной самостоятельности не привело к ее возрождению и, как результат, не спасло от «апокалипсических гонений» со стороны большевистской власти.