Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 82 страниц)

Глава 4.
ПОЛИТИКА И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ: КОНСОЛИДАЦИОННЫЕ И ДЕСТРУКТИВНЫЕ ПРОЦЕССЫ
(В.П. Булдаков)

1. Апрельский кризис и оживление экстремистов

К концу марта 1917 г. в России стало ясно, что без растущей помощи союзников не обойтись, а позиция последних зависит от уверенности в прочности новой российской власти и ее готовности продолжать войну. Проблема перспектив войны в значительной степени зависела от «сговорчивости» Петроградского Совета. Но ожидать этого от доктринеров, получивших, как им казалось, наиболее подходящие условия для реализации своих планов, вряд ли приходилось. 26 марта, выступая на солдатской секции Петроградского Совета, Керенский уверял, что на днях появится правительственный документ с отказом России от «всяких завоевательных стремлений». На следующий день Церетели заявил, что в данный момент вопрос о мире не следует делать «предметом конфликта», а Керенский принялся уверять, что правительственная декларация – «колоссальное завоевание»^{2673}. На деле двусмысленный характер декларации открывал возможности для демагогической критики «буржуазии и соглашателей» слева.

По иронии судьбы воинствующий атеист Ленин вернулся в Россию 3 апреля – в первый день пасхальной недели. Узнав о его возвращении, Д.С. Мережковский вскричал: «Ленин! Да ведь это сам черт! Ведь это всему конец!»^{2674} И хотя всем было известно, что Ленин вместе с тремя десятками социалистов-эмигрантов возвращался через Германию в знаменитом «запломбированном вагоне», в Петрограде его ждала торжественная встреча, затмившая встречу Плеханова. Лидеры Совета надеялись уговорить его работать над «углублением» демократии, а не революции.

В «царском» зале здания вокзала угрюмый Чхеидзе пытался подсказать Ленину правила революционной «политкорректности». Главный большевик отмахнулся от него и вышел на площадь, где его поджидал автомобиль. Потом подоспел пресловутый броневик. H. H. Суханов, «полубольшевик», свидетельствовал, что путь к дворцу Кшесинской – особняку бывшей любовницы свергнутого императора, превращенного в вертеп мировой революции, – освещал прожектор, медленное движение сопровождали толпы рабочих и солдат с оркестром и знаменами. С броневика Ленин «служил литию», писал Суханов, чуть ли не на каждом перекрестке. Он уверял, что триумф вышел «блестящим и даже довольно символическим». Редакторы большевистской «Правды» прокомментировали происходящее более сдержанно: «Стоя на броневом автомобиле, тов. Ленин приветствовал революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе». Свои идеи Ленин принялся внушать во дворце Кшесинской собравшимся большевикам. В передаче Суханова это выглядело так: «…Никто не ожидал ничего подобного. Казалось, из всех логовищ поднялись все стихии, и дух всесокрушения, не ведая ни преград, ни сомнений… стал носиться в зале Кшесинской над головами зачарованных учеников»^{2675}.

Уже на следующий день Ленин набросал свои знаменитые «Апрельские тезисы». Их положения были просты: никаких уступок «революционному оборончеству», т. е. тем «дурным» социалистам, которые поддерживают буржуазию и империалистов; соответственно, Временное правительство должно отказаться от завоевательных планов. Ленин был недоволен и лидерами существующих Советов – их следовало заменить «настоящими» революционерами. «Буржуазному» парламентаризму не должно быть места в новой России его должна сменить «более высокая» форма демократии в лице «Республики Советов, рабочих, батрацких, крестьянских и солдатских депутатов». Ленин предлагал также централизацию банковского дела и постепенный переход к «общественному» контролю над производством и распределением продуктов. Именно так он понимал «шаги к социализму».

Излишне доказывать, что план Ленина был нереалистичен. А между тем бывают времена, когда для взбаламученных масс утопии кажутся единственно возможной реальностью. Британский историк Роберт Сервис сравнил значение 10 ленинских тезисов с 95 тезисами Лютера, которые величайший проповедник пришпилил к дверям Виттенбургского собора ровно 400 лет назад^{2676}. В обоих случаях делалась ставка на неистовство новой веры, овладевшей массами.

Впрочем, 4 апреля, выступая в Таврическом дворце перед большевиками участниками Всероссийского совещания Советов, Ленин произнес вполне здравую фразу: «Мы не шарлатаны. Мы должны базировать только на сознательности масс». Ленин понимал, что в народе нет никакого представления о социализме – нужна просветительская работа. Но возможен был и другой вариант развития событий: переложение доктрины на язык разрушительных инстинктов отчаявшихся толп.

Как бы то ни было, в Таврическом дворце бывшие сподвижники Ленина уверенно заявляли, что его предложения – «бред сумасшедшего». Плеханов выступил с саркастической статьей «О тезисах Ленина и о том, почему бред подчас бывает интересен». 6 апреля ЦК РСД РП(б) также не принял ленинские идеи^{2677}. 7 апреля «Тезисы» были опубликованы в «Правде», однако на следующий день против их «разлагающего влияния» там же выступил Л.Б. Каменев. Лишь 14 апреля петроградская общегородская конференция большевиков одобрила ленинские тезисы, а 24–29 апреля их поддержала 6-я Всероссийская (Апрельская) конференция большевиков.

На конференции Ленину все еще противостояли многие видные большевики. При этом многие из них, особенно Л.Б. Каменев и А.И. Рыков, недоумевали, какие практические шаги вытекают из установки на социалистическую революцию, чему учить в связи с этим массы. Ленин между тем делал ставку на провоцирование смуты любым путем (разумеется, не заявляя об этом откровенно), набираясь опыта у бунтующей массы. Это по-своему понял Сталин, моментально, как нечто совершенно естественное, сделавший поворот на 180 градусов и даже высмеявший им же самим недавно поддерживаемый лозунг контроля над Временным правительством^{2678}. Итак, первый же кризис показал, что нестабильность власти вызывает к жизни неведомые политикам силы.

Ленину «помогли» события, которых никто не ожидал. В известные времена ход событий определяют не инсургенты, а те упрямые политики, которые пытаются удержать безнадежную ситуацию под своим контролем. Опасность догматизма Милюкова заметили давно. Даже ближайшие сотрудники Милюкова по внешнеполитическому ведомству считали тактику взаимоотношений своего шефа с Петроградским Советом, с одной стороны, и союзными державами – с другой, «слишком прямолинейной»^{2679}. Но на Милюкова давили англичане, требовавшие ясности внутриполитической обстановки в России^{2680}. 18 апреля Милюков заверил засомневавшихся послов союзных держав, что Временное правительство продолжит войну до победы. И в тот же день рабочие начали праздновать уже привычный Первомай (по новому стилю). О ноте Милюкова они пока не знали. Впрочем, Милюков постарался сделать все, чтобы ее не заметили. Увы, это не удалось.

Последующие события представляли собой характерное для революции соединение провокации и анархии, утопии и психоза. Социалисты готовы были проглотить «буржуазную» пилюлю, но кадетский ЦК призвал граждан выйти на улицы 20 апреля для поддержки правительства. Между тем в тот же день солдаты заговорили, что милюковская нота «оказывает дружескую услугу не только империалистам стран Согласия, но и правительствам Германии и Австрии, помогая им душить развивающуюся борьбу немецкого пролетариата за мир…»^{2681} Пронесся слух, что идет распродажа «земель, леса и недр иностранным и своим капиталистам». «Милюков заварил такую кашу, которую ни ему, ни всему правительству не расхлебать…» – констатировали интеллигентные наблюдатели^{2682}. Солдаты требовали отставки Милюкова и Гучкова и обещали прийти на помощь Совету с оружием в руках. Последовало хождение раздраженных толп к Мариинскому дворцу – резиденции правительства. Демонстрации шли вразнобой, агитаторы действовали с переменным успехом. Но страсти накалялись: появлялись плакаты «Долой Временное правительство!»

21 апреля с требованиями мира вышло на улицы столицы до 100 тыс. рабочих и солдат. Большевики утверждали, что около 3 часов дня на углу Невского проспекта и Екатерининского канала по толпе рабочих начали стрельбу гражданские лица, переодетые солдатами. Результат – трое убитых, двое раненых. Около 4 часов на Казанской улице также раздались непонятные выстрелы, были тяжело ранены двое солдат и одна женщина. На углу Итальянской улицы демонстрантов вновь обстреляли, рабочие ответили выстрелами. К вечеру стреляли на углу Садовой и Невского. Кто первым открывал огонь, выяснить не удалось. Не смогли даже точно подсчитать убитых и раненых.

21 апреля вечером в Москве также прошли манифестации. Некоторым казалось, что демонстранты оказали поддержку Временному правительству. Другие, напротив, сообщали, что «многие заводы прекратили работы», а на «митингах, происходивших к ночи, обнаружилась непримиримость “правительственников” с рабочими». Кадетская «Речь» не преминула намекнуть, что американский посол Френсис настаивает на энергичных мерах по наведению порядка^{2683}.

«Известия Петроградского Совета» утверждали, что на Знаменской площади демонстрантам пытались перегородить дорогу грузовики с юнкерами. У Мойки на женщин-работниц напали студенты военно-медицинской академии и Института путей сообщения, врезавшиеся в толпу на автомобилях. В других свидетельствах упоминались автомобили с инвалидами, солдатами, офицерами, вольноопределяющимися с плакатами: «Ленина и компанию обратно в Германию»^{2684}. «Мне временами кажется, что Россия обратилась в грандиозный сумасшедший дом, в необъятных размеров Бедлам, или, может быть, я теряю рассудок», – записывал в дневнике Л.А. Тихомиров^{2685}.

На события апреля 1917 г. повлияли и специфические внешние факторы. Союзники упорно давили на Временное правительство, требуя покончить с «двоевластием». Французы даже предлагали коллективный демарш, угрожая прекращением военных поставок в случае, если в России не будет покончено с революционной пропагандой^{2686}. При этом французы подтверждали свои обещания о проливах и заявляли, что от своих целей в войне они не намерены отказываться^{2687}. На этом фоне Милюкову хотелось бы выглядеть «достойно». С другой стороны, среди европейских социалистов в связи с революцией в России возросли надежды на «социалистический» мир без пресловутых «аннексий и контрибуций». Все это привносило дополнительную нервозность в поведение и Временного правительства, и руководителей Советов.

Впрочем, «пасхальные» события 1917 г. отнюдь не означали, что эскалация вражды приняла необратимый характер. Демонстранты послушно последовали указанию Совета о запрещении на два дня уличных шествий (скорее всего они прекратились бы сами собой). Ранее непримиримые к «буржуазии» социалисты обнаружили неожиданную сговорчивость, а самый пылкий их лидер И.Г. Церетели скоро стал министром в коалиционном правительстве. Суханов писал, что как политик он был «не только слеп, но и глух»^{2688}.

К этому времени выросло ощущение, что мировая война обернулась настоящей катастрофой гуманистического сознания. Люди перестали видеть иной выход из кровавого тупика, кроме жестокой расправы над его «виновниками». «Нет! Мало свободы и братства, / И таинства счастья – так зыбки!» – писал в апреле 1917 г. Валерий Брюсов. Всюду «ненависть и вражда», «человеческая глупость»^{2689}, – сообщали из провинции в это же время.

Внутри своей партии Ленин вроде бы «победил». Но в целом большевизм опирался пока лишь на ситуационные эмоции, а не на устойчивую ненависть низов к правителям, настаивавшим на продолжении самоистребления людей.

Большинство телеграмм с мест в адрес Временного правительства содержали выражение поддержки существующей власти и даже войны до победы. К этому добавлялось пожелание дружной работы правительства с Петроградским Советом ради доведения войны до почетного мира, а России – до демократической республики. Формирование коалиционного правительства вызвало немалые восторги. Кое-кто требовал арестовать Ленина^{2690}. А между тем «война войне» уже была объявлена.

Нельзя сказать, что в эти дни большевизм «показал себя». Дело было не только в этом. Слабая российская демократия слишком заметно продемонстрировала свою беспомощность.

В связи с апрельским кризисом осложнилось внешнеполитическое положение России. На совещании в Ставке с участием французского министра А. Тома, яростно агитировавшего за скорейшее наступление русской армии, М.В. Алексеев заявил, что русская армия сможет атаковать противника в лучшем случае через 2–3 недели^{2691}. П.Н. Милюков попытался уговорить его пересмотреть эти планы, но успеха не имел. Более того, в Ставке ему объяснили, что армия не может наступать ранее середины июня. В этих условиях военному министру Гучкову не осталось ничего иного, как демонстративно подать в отставку^{2692}. Милюкову пришлось последовать за ним. Центр тяжести в принятии кардинальных для России решений переместился к Керенскому и социалистам. Однако лидеры Петроградского Совета больше рассчитывали не на него, а на перспективу созыва международной социалистической конференции, якобы способной приблизить демократический мир.

5 мая по соглашению с Петроградским Советом было сформировано первое коалиционное правительство. Его возглавил все тот же Г.Е. Львов, военным министром стал А.Ф. Керенский, юстиции – П.Н. Переверзев (трудовик), иностранных дел – М.И. Терещенко, путей сообщения – Н.В. Некрасов (кадет), торговли и промышленности – А.И. Коновалов (прогрессист), народного просвещения – А.А. Мануйлов (кадет), финансов – А.И. Шингарев (кадет), земледелия В.М. Чернов (эсер), почт и телеграфа – И.Г. Церетели (меньшевик), труда – М.И. Скобелев (меньшевик), продовольствия – А.В. Пешехонов (народный социалист), государственного призрения – Д.И. Шаховской (кадет), обер-прокурор Синода В.Н. Львов (беспартийный), Государственный контролер И.В. Годнев (октябрист). В сущности, это было очередное правительство партийных доктринеров.

2. Революционное лидерство и ожидания масс

Российская политическая культура тяготела к персонализации власти. Новые властные круги пугливо сторонились диктаторства – сказывалось психологическое отторжение от авторитаризма. И либералы, и социалисты были поражены «властебоязнью». Но были и исключения – Керенский.

Поначалу людей притягивала и обнадеживала его скромная должность министра юстиции – «защитника обиженных». Затем в лице Керенского стал культивироваться образ «народного трибуна», который перерос в фигуру «первого русского гражданина» и «народного вождя», словно подтверждающего возможность прыжка из «проклятого прошлого» в «светлое будущее». И этому способствовали не только люди наивные. В насаждении подобных иллюзий сыграли свою роль Д. Мережковский и 3. Гиппиус – А. Бенуа считал, что их упование на Керенского базировалось на «перепуге»^{2693}. Людьми попроще двигала надежда. «Группа трудящихся женщин Твери» называла его «Солнцем России»^{2694}. В Киеве солдаты предлагали переименовать Столыпинскую улицу в Керенскую^{2695}.

Поначалу даже склонность Керенского к истерии воспринималась как нечто естественное. В конце марта на заседании Исполкома Петроградского Совета И.Г. Церетели предупреждал: «Сейчас будет здесь Керенский. Но, по имеющимся сведениям, он нервно расстроен. Будет нежелательно [резко говорить с ним]»^{2696}. Но времена менялись. Жесткую характеристику Керенскому дал H. H. Суханов. «И на посту министра-президента, – считал он, – Керенскому пришлось остаться тем же, чем он был в роли агитатора, лидера парламентской “безответственной оппозиции”: беспочвенником, политическим импрессионистом и… интеллигентным обывателем»^{2697}. В.Д. Набоков отмечал, что Керенский был «соткан из личных импульсов», «душа его была “ушиблена” той ролью, которую история ему – случайному, маленькому человеку – навязала…»^{2698} Наиболее язвительно высказывался Л.Д. Троцкий.

«…Керенский был и остался случайной фигурой, временщиком исторической минуты. Каждая новая могучая волна революции, вовлекавшая девственные, еще не разборчивые массы, неизбежно поднимает наверх таких героев на час, которые сейчас же слепнут от собственного блеска…»^{2699} Однако интеллигентным дамам в апреле-мае 1917 г. Керенский казался «чуть ли не сошедшим с неба ангелом – и именно ангелом мира»^{2700}. Создается впечатление, что появление тех или иных лидеров было «запрограммировано» всем «излишне эмоциональным» ходом русской революции. До поры до времени такая личность оказывалась востребованной.

Поразительная картина неустойчивости харизмы Керенского прослеживается по дневникам одной студентки Одесской консерватории. «Я полна радости и счастья… Вчерашний день (15 мая 1917 г.) – один из лучших и радостных дней в моей жизни: приехал Александр Федорович Керенский – и я его видела! – восторженно писала она. – Все были в каком-то религиозном экстазе, и толпа превратилась в дикарей… Многие стояли и плакали от восторга и умиления… Про него никто не может сказать ничего дурного, даже его враги, даже ленинцы… Милый дорогой Керенский, гений и главный двигатель Русской Революции». Ей казалось, что по случаю визита «гения» «все сразу подешевело» и вообще «наша революция справедливая и не похожа на кровавую французскую расправу». Увы, через полмесяца ей пришлось выслушать иное мнение столичной знакомой: Керенский – «морфинист, и дни его сочтены», у него «пять любовниц-евреек». А 25 июля 1917 г. она сама признала, что Керенский «делает ошибку за ошибкой», и она его «больше не любит и не преклоняется»^{2701}. В смутные времена легко стать заложником неумеренных эмоций. Это касается и простых людей, и их «вождей».

В 1917 г. люди не скупились ни на восторги, ни на уничижительные эпитеты. Писатель Л. Андреев, называя Керенского «государственным идиотом», заявлял, что он «в своей слабости преступен перед Россией». Но находились люди, которые, в сердцах именуя Керенского «канатным плясуном» и «помощником Вильгельма», все же признавали, что, хотя его голова «наполнена исключительно теорией и доктриной», он все же начал поворачивать «на государственно-практический путь»^{2702}.

Стране было недостаточно одного яркого вождя. Требовалась своего рода иерархия харизматичных лидеров. Они, в свою очередь, должны были располагать набором опытных управленцев. Между тем довольно скоро возникла объективно более опасная для власти зона конфликта: противоречие между КОБами губернского уровня (интеллигентскими по составу) и устремлениями низов, особенно крестьян.

Европеизированным политикам трудно было понять, до какой степени их будущее зависит от традиционалистской крестьянской массы. А в близких для нее вопросах она была крайне нетерпелива. Ей нужны были «свои» политики.

Уже в мае 1917 г. крестьяне Пензенской губернии заявляли, что «кроме волостного комитета они никого не признают», поскольку уездные и городские комитеты «работают на руку земледельцам»^{2703}. Некоторые крестьяне в середине лета считали, что уездные и губернские земства обходятся слишком дорого, и предлагали «окружные» земства для 4–5 волостей^{2704}. В Ельнинском уезде Смоленской губернии волисполком действовал «наперекор» губернскому комитету, крестьяне выступали против помещиков в соответствии с его указаниями^{2705}. И эта тенденция усиливалась в связи с развитием аграрного движения. А в конечном счете вышестоящие органы могли только санкционировать решения низовых крестьянских организаций о распределении захваченных земель^{2706}.

Все это было не случайно. Волостные комитеты представляли политическую культуру большинства народа. «Городская» политика становилась для крестьян все более чужой. Лидеры типа Керенского производили на них впечатление до тех пор, пока массовые ожидания проводились в жизнь.

До 1917 г. либералы пребывали в убеждении, что окончательное утверждение демократии связано с укреплением институтов местного самоуправления на низовом уровне. Отсюда убежденность, что следует как можно скорее достроить и демократизировать систему земских учреждений вширь (распространить их на «неземские» регионы) и вглубь, т. е. утвердив их на волостном уровне. Логически это была верная установка. Не учитывалось, однако, другое: само слово земство было достаточно скомпрометировано в глазах крестьян как «барская» затея; активизация крестьянских масс могла развернуться только в привычных общинно-сословных границах; темп их самоорганизации опережал возможности «правильной» выборной системы. Тем не менее даже в начале августа некоторые кадеты надеялись наладить пропагандистскую работу в волостных земствах и сельских школах^{2707}. Предложение явно запоздало. Система управления уже была поражена изнутри. «Крестьяне и слышать не хотят о земстве и требуют уничтожения земств уездных и губернских», – такая информация доходила до городских жителей в мае 1917 г.^{2708}

Первоначально волостные комитеты были всесословными. Но с апреля, когда в деревню хлынули солдаты-отпускники, началось вытеснение из них сельской интеллигенции. Судьба власти во все большей степени становилась зависимой от вопросов о мире и земле. В первом вопросе Керенский выглядел то ли обманщиком, то ли безнадежно запутавшимся демагогом. По второму его позиция смотрелась невнятно.

Теоретики аграрного вопроса ощущали его нарастающую актуализацию. Образовавшаяся в апреле Лига аграрных реформ признавала необходимость ликвидации помещичьего землевладения (за исключением рентабельных или «образцовых» хозяйств, на чем издавна настаивали кадеты). Правительство также намеревалось решить земельный вопрос, руководствуясь не столько соображениями государственной целесообразности, сколько представлениями о «справедливости» (в ее народническом толковании). Крестьяне уловили эту готовность власти. Однако она по-прежнему запаздывала. Более того, правительство действовало в направлении, объективно противостоящем общинным интересам.

Только 28 апреля последовало постановление Временного правительства о приостановлении действия старого положения о землеустройстве. Главный земельный комитет начал свою работу лишь в мае 1917 г. Объяснить причины промедления власти в столь болезненном для себя вопросе крестьяне не могли. Еще труднее было им понять, почему правительство не желает пересматривать «несправедливые» решения «царских» землеустроительных комиссий^{2709}.

Крестьяне демонстрировали крайнее нетерпение. За март-май 1917 г. в европейской части России состоялось 29 губернских и 67 уездных съездов крестьян. Крестьянами было вынесено 229 земельных постановлений. Из них 100 было принято волостными и сельскими сходами, 40 – солдатскими собраниями, 89 – губернскими организациями. Крестьяне единодушно требовали конфискации казенных, удельных, церковных, монастырских и помещичьих земель без выкупа. Относительно купчих земель мнения разошлись: лишь 80% крестьян настаивали на общинном принципе землепользования и безвозмездного отчуждения всех земель, в том числе и купчих крестьянских^{2710}. В связи с этим усилилось противостояние низовых крестьянских организаций с органами управления уездного и губернского уровня.

4–28 мая 1917 г. проходил I Всероссийский съезд крестьянских депутатов. Из 1353 его делегатов 672 человека представляли крестьян 70 губерний и областей, а 681 – солдат фронта и тыла. Эсеров было 537, меньшевиков – 103, большевиков – 20. Формально съезд пошел за эсерами, их лидер В.М. Чернов уже ощущал себя вождем сельской России. Однако в президиум поступило 150 записок, в которых крестьяне недоумевали, почему нельзя немедленно объявить землю всенародной собственностью. В.И. Чернов объяснял, что это может лишь будущее Учредительное собрание, а пока нужно подготовить законы, согласно которым произойдет будущий земельный передел. Вместе с тем эсеры согласились, что все земли должны перейти в руки земельных комитетов, получивших право «определения порядка обработки, обсеменения, уборки полей, укоса лугов». Состоявшийся вслед за тем III съезд партии эсеров подтвердил это решение. Но полумеры лишь возбуждают нетерпение. Поэтому крестьяне истолковали эти резолюции как санкцию на немедленный захват земли^{2711}. Для этого не нужно было никакого Учредительного собрания.

Аграрный вопрос фактически превратил Партию народной свободы в партию «врагов народа». В начале мая в Москве под ее эгидой состоялся учредительный съезд Союза земельных собственников и сельских хозяев (ВСЗС). На нем были представлены помещики, хуторяне и другие категории земельных собственников от 31 губернии. Целью союза была защита земельной собственности как составной части хозяйственного строя России. Характерно, что делегаты негативно отнеслись к эсеру Чернову, сменившему на посту министра земледелия кадета Шингарева. Прозвучали даже заявления о том, что некоторые заявления нового министра «идут вразрез с постановлениями Временного правительства». Сопротивление земельных собственников вызывало также намерение министра запретить земельные сделки^{2712}. Сомнительно, чтобы ВСЗС мог противостоять крестьянскому самоуправству. Его деятельность лишь усилила озлобленность крестьян-общинников.

21 мая Временное правительство приняло закон о земской реформе, рассчитывая на реализацию старой либеральной идеи о создании представительных учреждений на сельском уровне. Предполагалось избрать земства в 43 губерниях Европейской России, в 456 уездах и 9305 волостях^{2713}. Демократическая власть собиралось продолжить дело Столыпина в совершенно неподходящий момент – почти все отрубники и хуторяне вернулись в общину. Более того, кое-где их стали изгонять из сходов. Однако правительство рассчитывало оттеснить волостные сходы и волостные правления от принятия решений. Эти задачи предстояло решать волостным земским собраниям, гласными которых могли стать местные граждане, достигшие 20 лет. Наряду с общинниками право участия в выборах получали и столыпинские «выделенцы», и помещики, и священники, и представители сельской интеллигенции.

Между тем политическая ситуация в деревне была неустойчивой. С крестьянским сходом, ставшим поистине всемогущим, «официальные» представители власти могли лишь сосуществовать. Уже в мае отдельные уездные комиссары целиком становились на сторону крестьян и фактически помогали осуществлять стихийный земельный передел, игнорируя распоряжения вышестоящей власти. Теперь крестьяне успешно использовали в своих интересах не только старую, но и новую администрацию, равно и часть сельской интеллигенции, намеренной по-прежнему «служить народу». Новые начальники, внедряемые правительством в деревенские структуры, превращались либо в чисто крестьянских представителей во власти, либо отторгались крестьянской средой^{2714}.

В либеральных кругах знали о происходящем: подчиненных высшей власти земельных комитетов не было, был ряд самочинных, зачастую враждебных друг другу крестьянских организаций. Но выбора не было: говорили, что «России придется номинально пережить эсеровскую эпоху»^{2715}.

В некоторых губерниях (особенно производящих) крестьяне вроде бы приветствовали начинания власти. Эсеровская газета так освещала организационное собрание гласных в Беломестно-Двойниковской волости Тамбовской губернии: «Несмотря на то что день был будничный, посторонней публики было много. Были приглашены певчие… Когда собрались все гласные, то устроена была манифестация с красными флагами и портретами министра-председателя Керенского»^{2716}. Согласно другим свидетельствам, залы заседаний волостного земства украшали знаменами, убирали цветами, на почетное место ставили портрет Керенского, рядом с ним изображения В.М. Чернова и Е.К. Брешко-Брешковской. Священники служили молебны, провозглашали многолетия Временному правительству. Затем председатель волостной избирательной комиссии (иногда старейший по возрасту гласный) сообщал о результатах выборов, приводил гласных к присяге. После этого направлялись приветственные телеграммы Керенскому. Процедура была стандартной, постепенно она выродилась в пустой ритуал.

Но со временем крестьяне стали отвергать земства. Они откровенно противились выборам, кое-где пытались сорвать их^{2717}. Комиссар Ядринского уезда телеграфировал в Казань: «Просим выслать 50 конных милиционеров… В уезде начинаются беспорядки на почве волостного земства»^{2718}. Выборы не случайно растянулись с июня 1917 г. по февраль 1918 г. В общей массе избранных гласных крестьян оказалось 78,8%, рабочих – 6,8%, ремесленников – 2,7%. В сентябре оформление волостных земств произошло в 42,8% и в октябре – в 43,4% волостей. В августе, ноябре и декабре земства оформились в 10% волостей^{2719}. Землевладельцы, торговцы, священники, интеллигенция составили около 2%. Но крестьян раздражали даже эти немногие «представители буржуазии». Один бывший солдат Двинского полка, известного своими пробольшевистскими настроениями, жаловался в Петроградский Совет из родной деревни Псковской губернии на засилье «помещиков и капиталистов», насильно заставивших мужиков голосовать за них на выборах в волостное земство, и выражал опасение, что то же самое повторится на выборах в Учредительное собрание^{2720}.

Вряд ли можно сказать что-либо определенное о политическом лице волостных земств, хотя формально в них преобладали эсеры. Как бы то ни было, среди существующих низовых крестьянских организаций земство оказалось наиболее правым. Запоздалое либеральное нововведение оказалось слабым противовесом растущему крестьянскому самоуправству.

В Тамбовской губернии председателем волостной земской управы стал некий Шмаров, бывший рабочий. Управа вынуждена была разрешить местным крестьянам «чистить» лес, что обернулось хищнической его вырубкой. Попытки Шмарова навести порядок ни к чему не привели. Он пришел к выводу, «что с народом ничего не поделаешь», собрался уходить со своего поста, но вроде бы передумал, полагая, что «какая-нибудь власть да должна же быть над народом»^{2721}. По сути дела, охлократия превращала «народных избранников» в своих заложников.

Впрочем, крестьяне игнорировали не только выборы в земские учреждения, куда, по их мнению, проходили «помещики и попы», но и в Советы, которые по примеру «пролетарских» городов мечтали насадить в деревне большевики. Те и другие организации казались крестьянам «чужими».

К осени 1917 г. наиболее радикальными из всех сельских организаций были земельные комитеты, существовавшие в 8400 волостях Европейской России (из 9305)^{2722}. Рассчитывать на то, что они помогут правительству в стабилизации хозяйственного положения страны, не приходилось.