Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 55 страниц)

1774 году, возвратился и привез с собой двух турчанок, родных сестер: 16-ти

летнюю Сальху, уже вдову, – муж ее был убит под стенами Бендер – и 11-ти

летнюю Фатьму, которая скоро и умерла. Но Сальха, прекрасная, ловкая,

смиренная, добронравная, как ни горевала, но осталась покорна своей участи и

все надеялась, при размене пленных, возвратиться в отечество. Пленные были

возвращены, но о пленных женщинах никто не думал, и Сальха осталась, по

своим турецким понятиям, невольницею. Ее очень любило все семейство г.

Бунина. Она оставалась при маленьких дочерях его, Варваре и Екатерине

Афанасьевнах, которые учили ее говорить по-русски и читать, и под надзором

домоправительницы, у которой она научилась хозяйничать. Марья Григорьевна

не была хозяйкою, но Афанасий Иванович был великий хозяин и особливо

большой гастроном: искусство, с каким Сальха приготовляла все домашние

запасы, а особливо ее молодость и красота обратили на себя внимание Афанасия

Ивановича. Сальха, как невольница, по своим магометанским понятиям,

покорилась ему во всем, но все так же была предана душою Марье Григорьевне,

которая, заметя связь мужа своего с турчанкою, не делала ему ни упреков, ни

выговоров, а только удалила от Сальхи дочерей своих. Между тем

домоправительница умерла, и Сальхе поручено было все хозяйство. Ей дана была

прислуга, и дедушка перешел с нею жить в особый флигель. У нее было трое

детей, которые все умирали. Она считала себя второю женою, но всегда

оставалась покорною первой жене, как госпоже своей, от которой не слыхала

никогда неприятного слова. Бабушка не винила ее, зная ее магометанские

понятия. Но Сальха, научившись читать, стала размышлять, как сама мне это

рассказывала. "Я думала, – говорила она, – что живу, как скотина, без всякой

религии; своей не знаю, будучи увезена так молода из отечества, а христианской

не хотела принять, в надежде, что когда-нибудь возвращусь домой. Теперь же,

когда всякая надежда на возвращение потеряна, буду изучать христианскую

религию и приму крещение".

Она усердно училась и потом крестилась. Во святом крещении она была

наречена Елизаветою, а по крестному отцу, дедушкиному управляющему,

отчество ее было Дементьевна. Тут только увидела она истинное свое положение.

Узнала о нем с неописанным горем, но не имела силы разорвать преступной

связи. Привязанность ее к Марье Григорьевне сделалась беспредельною; она

обожала ее терпение и ангельскую кротость. Елизавета Дементьевна жила во

флигеле, обедала в своей горнице и приходила к бабушке моей только за

приказанием. Она была опять беременна.

В это время было какое-то неудовольствие между нашим правительством

и китайским, и торг был прекращен. Чтобы уладить эти дела, был отправлен в

Кяхту директором таможни Дмитрий Иванович Алымов, муж старшей моей

тетки, Авдотьи Афанасьевны, которая боялась ехать одна в такой дальний, тогда

еще совсем дикий, край и на такое долгое время. Чиновников отправляли служить

в Сибирь не иначе как на шесть лет. Она выпросила у родителей меньшую свою

двенадцатилетнюю сестру, Екатерину Афанасьевну. Мать моя оставалась одна

дома, потому что Наталья Афанасьевна жила с мужем там, где он служил. У

дедушки жил тогда один бедный киевский дворянин, Андрей Григорьевич

Жуковский; он помогал дедушке в хозяйстве; для бабушкиных швей и кружевниц

рисовал узоры, а матушке моей аккомпанировал на скрипке. Матушка страстно

любила музыку, прекрасно играла на фортепиано, а Жуковский был хороший

музыкант; но больше всего он был хороший человек, которого все в доме любили.

Впоследствии и я знала этого доброго человека и очень любила его.

Однажды первого числа февраля дедушка уехал в отъезжее поле дня на

три. Бабушка знала, что 29 января 1783 года Елизавета Дементьевна родила сына,

но, по обыкновению своему, молчала. Матушка сидела возле с работой, когда

вошел Андрей Григорьевич и с довольно смущенным видом сказал матушке:

– Варвара Афанасьевна, я пришел звать вас окрестить вместе со мною

мальчика, которого я хочу усыновить, – согласны ли вы?

– Если матушка позволит, то я согласна,– отвечала Варвара Афанасьевна.

– Разве это угодно Афанасию Ивановичу? – спросила бабушка.

– Я исполняю его желания, – отвечал Андрей Григорьевич.

– Если так приказал отец, то я позволяю тебе крестить этого ребенка, –

сказала бабушка.

– Так пойдемте же во флигель, – говорил Андрей Григорьевич, – там все

готово.

– Нет, – возразила бабушка, – уж этого я никак не могу позволить!

Вариньке скоро будет четырнадцать лет, она уже не ребенок. Ей неприлично идти

во флигель к Лизавете. Но пускай принесут сюда купель и ребенка, и она окрестит

его при моих глазах.

Все было сделано по ее приказанию. Когда в купель была налита вода,

бабушка подошла попробовать, не холодна ли она, и приказала еще прибавить

горячей. Елизавета Дементьевна говорила об этом со слезами на глазах. Младенца

окрестили, назвали Васильем, по крестному отцу Андреевичем, и, по

усыновлении, фамилия ему была дана – Жуковский4. Марья Григорьевна

подошла посмотреть прекрасного мальчика и со слезами благословила его. Она

думала о своем единственном сыне, умершем за два года перед тем, в

совершенных летах. Этот сын учился в Лейпциге и был гордостью своей матери.

Сердце ее, неспособное к зависти и ни к какому неприятному чувству, кажется, с

этой минуты усыновило новорожденного.

После сорока дней Елизавета Дементьевна пошла с сыном в церковь,

чтобы взять молитву. Возвращаясь домой, она вошла с младенцем своим в

гостиную, где сидела бабушка, стала перед нею на колени и с горькими слезами

положила к ее ногам малютку. Бабушка взяла его на руки, целовала, крестила и

также плакала. С этих пор маленький Васинька сделался любимцем всей семьи.

Бабушка часто спрашивала: "Варинька, где же твой крестник? Что так долго не

несут его к нам?" У Васиньки была кормилица, мамушка, нянюшка, – одним

словом, он пользовался всеми правами сына, и бабушка так любила его, что почти

всегда хотела иметь его на глазах. Года через три матушка моя вышла замуж за

Петра Николаевича Юшкова, и Васинька остался единственным утешением

Марьи Григорьевны и всего бунинского дома. Он вырастал красавцем,

добронравным и умным ребенком. Марья Григорьевна не любила отпускать его

надолго от себя, потому что мать его хотя и страстно его любила, но была с ним

очень строга и беспрестанно его бранила и ворчала на него. Привычку эту она

сохранила во всю жизнь свою. Марья же Григорьевна не была ласкова, но

снисходительна. Не балуя детей, она позволяла им все невинные их удовольствия

в своем присутствии и даже показывала, будто принимает в них участие.

В 1786 году все семейство Буниных, вместе с Петром Николаевичем

Юшковым и Варварой Афанасьевной, отправилось пятого июля в Москву для

первых родов Варвары Афанасьевны. Поехали на Тулу на своих лошадях и с

огромным обозом, как тогда водилось. Но, отъехав только 30 верст, принуждены

были остановиться по причине болезни Варвары Афанасьевны. Она задолго до

срока, шестого июля, родила маленькую девочку, возле большой дороги, в

плетневом сарае. Эта девочка, слабая, хилая, не могла доставить никакой радости

родителям – ежеминутно ожидали ее смерти. Однако вышло не так. Бедная,

слабая малютка пережила всех. Эта девочка была – я! Марья Григорьевна взяла

на свое попечение жалкую внучку. Об этом я упоминаю для того, чтобы сказать

вам, почему я сделалась товарищем детства нашего Жуковского.

Дав матушке моей несколько оправиться, вместо того, чтобы ехать в

Москву, все возвратились в Мишенское.

Бабушкины попечения обо мне были совершенно успешны; я росла и

крепчала. Родители мои не нуждались во мне. Через 11 месяцев после моего

рождения Бог дал им другую дочку, потом третью и четвертую, и – все

хорошенькие, миленькие5. Я же осталась бабушкиной дочкой, товарищем

Жуковского, который очень любил меня, часто приходил ко мне в горницу и,

когда меня укачивали (потому что тогда маленьких детей еще укачивали), просил,

чтоб его положили ко мне в колыбель, и засыпал возле меня. По утрам же меня

приносили в его горницу, чтобы разбудить его, и также клали в его кроватку.

Разумеется, этого я не могу помнить, но он помнил это и называл меня своею

одно-колыбельницей6, даже незадолго до своей кончины писал ко мне,

припоминая, как мы качались в одной колыбели.

Он вырос прекрасным, милым, добрым ребенком. Все любили его без

памяти. Для старших он был любимым сыном, а для младших – любимым

братом. В нашем семействе было много девочек, а мальчик был только один он.

[Он был строен и ловок; большие карие глаза блистали умом из-под длинных

черных ресниц; черные брови были как нарисованы на возвышенном челе; белое

его личико оживлялось свежим румянцем; густые, длинные черные волосы

грациозно вились по плечам; улыбка его была приятна, выражение лица умно и

добродушно; во взгляде заметна была, даже и в детстве, какая-то мечтательность.

Он был прекрасен, и никто не мог отказать ему в любви, при первой встрече.

Таков он остался и в юности!]7

По прошествии шестилетнего срока тетушки мои возвращались из Кяхты.

Так как в Мишенское приезжали часто многие родные и друзья, то Афанасий

Иванович очистил флигель для приезжающих (там поместился также и Андрей

Григорьевич Жуковский), а сам перешел в большой дом. Из комнаты Елизаветы

Дементьевны была только одна дверь, которая отворялась в девичью. Не знаю,

почему образ Боголюбския Богоматери принесен был из церкви и поставлен в

горнице Елизаветы Дементьевны прямо против двери. Она ушла куда-то по

хозяйству, оставив дверь отворенною. Девушки все ушли обедать, и девичья

опустела. Маленький пятилетний Жуковский, найдя где-то кусок мелу, уселся в

девичьей на полу и принялся срисовывать образ, стоявший в горнице его матери.

Никто этого не видал. Конча свою работу, он пришел в гостиную и стал возле

бабушки. Скоро возвратились девушки, и всех объял священный ужас, когда

увидели на полу изображение иконы. В гостиную вошла моя мамушка, творя

молитву и крестясь. Она объявила бабушке, что совершилось великое чудо: что

дверь из комнаты Елизаветы Дементьевны была отворена, что в эту дверь икона

Пресвятой Владычицы отразилась на полу в девичьей. Никто не смел входить; все

стояли прижавшись к стенам. Маленький плутишка не говорил ни слова; но,

улыбаясь, выслушал этот рассказ. Бабушка, бывши истинно благочестива, но

нисколько не суеверна, взяла мальчика за руку и вместе с ним пошла посмотреть

на это чудо. Все девушки стояли в благоговейном молчании и смотрели на

меловой рисунок, конечно, очень неискусный, но все-таки похожий на ту икону, с

которой был снимок. Хотя бабушка и не ожидала такой удали от маленького

мальчика, но тотчас смекнула, в чем было дело, видя его плутовскую улыбку.

"Васинька! – спросила она, – не знаешь ли ты, кто нарисовал этот образ?" – "Это

я! – вскричал Васинька, – вот и мел, которым я рисовал его", – и вытащил из

кармана кусок мела. "Хорошо, – сказала бабушка, – но ты лучше рисуй

карандашом на бумаге, а не мелом на полу, мел скоро стирается!" – и дала ему

карандаш и лист бумаги. Васинька уселся рисовать. Все перестали благоговеть

перед чудом, но дивились искусству маленького художника. Меловое

изображение иконы, к сожалению артиста, поспешили смыть с пола, чтобы не

попирать ногами святыни.

Оспу натуральную – тогда еще не было известно вакцины – мне

прививали вместе с Жуковским. На мне она была очень сильна, а к нему не

принялась, хотя во все время моей болезни он приходил ко мне очень часто и

трогал меня. Замечательно, что на нем никогда не было оспы, хотя ему прививали

несколько раз и натуральную, и потом вакцину.

Когда Жуковскому минуло 6 лет, дедушка Афанасий Иванович выписал

для него из Москвы учителя-немца. Звали его Еким Иванович8, а фамилии не

знаю. Немца этого вместе с его питомцем поместили во флигеле, где было семь

комнат. По счастию, в том же флигеле жил и Андрей Григорьевич, который мог

слышать все, что происходило у немца. Еким Иванович имел страсть к музыке

совсем особенного рода. Он любил чириканье кузнечиков. С помощью дворовых

ребятишек ему удалось наловить множество этих редких птичек, для которых

вместо клеток он поделал очень затейливые карточные домики и увешал ими все

окна классной комнаты. А в этой комнате было четыре окна. Бедный Андрей

Григорьевич, который в самом деле был музыкант, принужден был слушать

неумолкаемое трещанье кузнечиков; но вместе с тем он часто слышал грубую

брань сердитого Екима Ивановича, хлопанье по рукам линейкой и горький плач

бедного мальчика. Однажды этот тройной шум был так велик, что Андрей

Григорьевич, не могши дале терпеть, пошел в комнату учителя, которого нашел в

ужасном гневе. Он даже не обращал внимания на песни своих любимцев и осыпал

бранью своего ученика, поставленного голыми коленами на горох. Бедный

мальчик, держа в руках немецкую книжку, обливался слезами. "Что такое сделал

Васинька?" – спросил Андрей Григорьевич. "Он не учил свой урок и все глядя на

моя кузнечик", – отвечал немец, готовя розгу. "Простите его, Еким Иванович, –

он еще так мал! И ваши кузнечики его развлекают. Бедняжка не привык к таким

строгим наказаниям, – он всегда был окружен нежною любовью и ласками". –

"Да, да, избалован мальчик", – сказал Еким Иванович, кладя в сторону розгу и

притворяясь, что прощает. Но едва вышел из классной комнаты Андрей

Григорьевич, как крик, брань и плач возобновились и Васиньку опять поставили

на колени. Тогда Андрей Григорьевич пошел с жалобой на учителя к Марье

Григорьевне, потому что Афанасья Ивановича все несколько боялись: он был

строг, хотя очень добр и справедлив. Марья Григорьевна не теряя ни минуты

пошла во флигель и нашла своего любимца стоящего на коленах на горохе, а

учителя в страшном бешенстве, готовящегося его сечь. Расспросив, в чем

состояло дело, бабушка узнала, что Васинька в отсутствие учителя

полюбопытствовал посмотреть один из карточных домиков, в которых сидели

пара кузнечиков. Он взобрался на окно, чтобы достать домик, привешенный к

верху, рванул его неосторожно, и – домик рассыпался, а кузнечики выпрыгнули в

открытое окно. Вот что было причиной гнева грозного Екима Ивановича.

Бабушка увела с собою Васиньку, рассказала всю историю дедушке и убедила

его, что Васинька еще слишком мал, чтобы выписывать для него немцев-

учителей. Всех кузнечиков выпустили на волю, а Екима Ивановича посадили в

кибитку и отправили в Москву, к тому самому портному, у которого он был

подмастерьем. Пока Андрей Григорьевич сам учил его русской грамоте.

Все семейство имело обыкновение ездить на зиму в Москву и

возвращаться в деревню по последнему зимнему пути. Мишенское было

всегдашнею резиденцией дедушки, хотя он имел многие деревни гораздо

выгоднейшие, особенно в Орловской губернии. Но Мишенское предпочиталось

как по прекрасному его местоположению, так и по соседству города, от которого

оно только в трех верстах. Ежегодная поездка в Москву была отменена, кажется,

потому, что дедушка определился на какую-то должность в Туле, где также

служили два зятя его: Николай Иванович Вельяминов, женатый на одной из

старших дочерей, Наталье Афанасьевне, но в то время уже вдовый, и отец мой,

Петр Николаевич Юшков. Вместо Москвы поехали в Тулу.

Наталья Афанасьевна имела трех дочерей: Авдотью, которая была уже не

совсем маленькая; Марья была старше Жуковского двумя годами, Авдотья же

годом его моложе. Но меньшая, Анна, осталась шести недель после матери, и

бабушка взяла ее к себе. Таким образом, нас было трое детей у бабушки.

В Туле был пансион, содержимый очень хорошим человеком:

Христофором Филипповичем Роде. Жуковского стали посылать в этот пансион,

сначала как полупансионера; там он учился с мальчиками лучших семейств Тулы

и ее окрестностей. Но, будучи еще так мал, не думаю, чтобы он выучился

многому. К нему также ходил учитель народного училища Феофилакт

Гаврилович Покровский, человек замечательный своими познаниями в науках и

литературе. [Он посылал свои статьи в выходивший тогда в Москве журнал под

названием "Приятное и полезное препровождение времени"9 и называл себя

"Пустынником горы Алаунской", живущим при подошве горы Утлы.] Это

народное училище было посещаемо не только мальчиками низшего сословия, но

всеми детьми лучших семейств. Гимназии тогда еще не было.

Через год после нашего водворения в Туле Афанасий Иванович от

сильной простуды впал в презлую чахотку и скончался (в марте 1791 г.). Во время

болезни своей он сделал духовное завещание, в котором назначил все части

своего имения дочерям, предоставив супруге пользоваться всем по смерть, но с

тем, чтобы она не могла ничего ни продать, ни заложить. По всей справедливости,

он был обязан обеспечить жену, которая продала свою приданую деревню в

Пензенской губернии, чтобы доставить мужу возможность приобресть имение

выгоднейшее, которое он купил на свое имя. Жуковскому же и матери его

Афанасий Иванович не назначил ничего, а, позвав Марью Григорьевну, сказал:

"Барыня! (он так всегда называл ее) для этих несчастных я не сделал ничего; но

поручаю их тебе". Эта умная, великодушная, добродетельная женщина, имевшая

такое влияние на судьбу Жуковского, вполне заслуживала такую неограниченную

доверенность. Она обняла рыдающую Елизавету Дементьевну и сказала: "Будь

совершенно спокоен на их счет. С Лизаветой я никогда не расстанусь, а Васинька

будет моим сыном". Это обещание, данное у смертного одра, было свято

исполнено. Все эти подробности я несколько раз слышала от Елизаветы

Дементьевны.

Афанасий Иванович скончался в конце марта месяца (1791 г.). Он

погребен в Мишенском, возле предков своих, в особой часовне, построенной на

том месте, где прежде была церковь.

К шести неделям, в самом начале весны, бабушка поехала в Мишенское.

Она взяла с собой Елизавету Дементьевну, Жуковского, самую старшую дочь

свою, Алымову (которая по возвращении из Сибири разошлась с мужем и жила у

матери), маленькую свою внучку Вельяминову и меня. Катерина Афанасьевна

осталась в Туле, у моей матушки.

По дедушке была отправляема ежедневно годовая служба за упокой. Я с

Жуковским, вместе с бабушкой, ходили всякий день к обедне. На царских дверях

нашей церкви, довольно низко, есть резной херувим. После Херувимской песни,

когда затворяют царские двери, Жуковский поставил себе долгом целовать этого

херувима в обе полные, розовые щечки и меня водил с собой.

Осенью 1791 года бабушка со всем семейством возвратилась в Тулу, в тот

же дом, в котором скончался дедушка. Дом был нанят на три года. Жуковский

был не только любимцем бабушки, но и всего семейства. А мы, девочки, младшие

его, не только его любили, но и повиновались ему во всем. Мать обожала его, но

не могла видеть без того, чтобы не бранить его, и это продолжалось во всю жизнь

ее. Жуковский всегда молча и почтительно выслушивал эту брань, по большей

части несправедливую. Бабушка же, всегда кроткая со всеми, была с ним ласкова

и снисходительна ко всем его детским затеям. Не говорю: шалостям; мне кажется,

что шалостей он никаких не делал. Она всегда говорила: "Анюту (т. е. меня) все

считают моей любимицей, и не диковинка, что я люблю ее больше прочих детей,

– она с минуты своего рождения на моих руках, (другая Анюта, Вельяминова,

была отдана тетке Алымовой, которая была бездетна); но я не решу, кого я люблю

больше, – Васю или ее? Если бы мой сын, Иван Афанасьевич, был жив, и того я

не могла бы любить больше Васи".

А как было не любить его! Он был умный, добрый, прекрасный,

терпеливый, кроткий, послушный мальчик.

Возвратись в Тулу, бабушка поместила Жуковского в пансион Роде уже

полным пансионером. Его привозили домой в субботу, после обеда, а в пансион

отвозили обратно в понедельник поутру. Всякое воскресенье бабушка давала

Жуковскому и мне по десяти копеек медью. Он отдавал свои деньги мне под

сохранение и приказывал, чтоб без его позволения я не тратила и своих. Я не

смела ослушаться, да, правду сказать, еще и не умела тратить.

Когда кончился год траура по дедушке, самая младшая из дочерей

бабушкиных, Екатерина Афанасьевна, вышла (1792 г.) замуж за Андрея

Ивановича Протасова. Он имел очень небольшое состояние10, почему Марья

Григорьевна и сочла нужным отдать Екатерине Афанасьевне назначенную ей

часть отцовского имения. Но, отделяя одну из дочерей, ей казалось

несправедливым удерживать имение прочих детей. Итак, дети Вельяминовы,

бывшие еще в опеке у отца, получили свою часть, Авдотья Афанасьевна Алымова

свою часть; одна моя матушка не взяла Мишенского, назначенного ей. Батюшка

(Юшков) был достаточен и не хотел лишать бабушку той деревни, которую она

любила и где привыкла жить. Бабушка назначила очень ничтожный доход для

себя, с каждой части по 300 рублей; одна моя матушка, как следует, была

исключена от этого налога, потому что не взяла своей части из имения, хотя

батюшка охотно был готов давать теще то же, что другие. Он содержал

Мишенское, будущую собственность жены, в таком же точно виде, как оно было

при Афанасье Ивановиче. Эта деревня, ничтожным своим доходом, не только не

могла поддерживать всех строений, оранжерей, прудов, сажалок, но даже не

могла прокормить огромную дворню, находившуюся при ней. Раздав имение

детям, бабушка требовала, чтобы каждая часть выплатила по 2500 руб.

Жуковскому и его матери. Батюшка (Юшков) наравне с прочими выплатил свою

долю, что составило капитал в 10 000 рублей, который был отдан Елизавете

Дементьевне. Она несколько увеличила его, потому что все содержание

Жуковского бабушка взяла на себя. Тогда этот капитал значил что-нибудь,

потому что ассигнационный рубль считался на серебро, как теперь; но когда

ассигнация упала и серебряный рубль стоил четыре рубля ассигнациями, тогда

капитал Жуковского, хотя удвоенный, делался ничтожным, а бабушка не имела

уже средств пособить беде. Когда все эти деньги попались в руки Жуковскому, он

скоро их истратил11. Он умел только сберегать те медные гривны, которые нам

давались по воскресеньям, но и то только до поры до времени. И что же он делал

на эти копейки?

По прошествии четырех недель у нас собиралось общей нашей суммы

целых восемь гривен. Серебра тогда было очень мало в ходу; по крайней мере, я

видала у бабушки в кошельке только тогда серебряные деньги, когда она играла в

вист. На всякий же другой расход употреблялась или медь, или ассигнации. Тогда

все было дешево. Жуковский на сбереженные нами восемь гривен мог купить

много орехов, простых и грецких, и церковных свечек желтого воска. Он очень

искусно и осторожно разнимал ореховую скорлупу и наливал ее воском, вставлял

светильню и иллюминовал все мои деревянные крепости, города и замки очень

великолепно. Не гуляли также мои игрушечные сервизы. Все тарелки и блюдечки

наполняла Елизавета Дементьевна вареньем и разными лакомствами. Такие

праздники давались по воскресеньям. Жуковский приглашал на них из пансиона

любимых товарищей, а бабушка, увидя, какое употребление мы делаем из наших

денег, удвоила нашу пенсию, так что всякие две недели мы могли давать

праздники. Слава об этих праздниках разнеслась между всеми тульскими

ребятишками, и многие очень желали быть приглашенными, между прочим, два

сына Афанасья Ивановича Игнатьева. Они не были пансионскими товарищами

Жуковского и очень редко с ним видались.

Однажды в воскресенье утром они пришли к Жуковскому, в надежде быть

приглашенными на вечер. Бабушки не было дома, и Жуковский принял гостей в

бабушкиной спальне, где была и я. Там стояла кровать с завесом. Игнатьевы были

очень резвые мальчики и подняли ужасный крик, шум, стук, беготню, возню...

Один из них зацепился за меня, смотревшую на них разиня рот, и закричал:

"Зачем здесь эта девчонка? Вон ее! Мы ее прибьем!" – и сунулись ко мне, грозя

мне кулаками. Я бросилась к Жуковскому, крича: "Васинька, не давайте меня!" Я

всегда говорила ему "вы". Он оттолкнул забияк и грозно им сказал: "Я не допущу

бить Анюту!" Потом, взяв меня на руки, посадил на бабушкину кровать и закрыл

завесом, подоткнув его под пуховик. Я дрожала и плакала, а шалуны хохотали; но

Жуковский был очень серьезен. "Так вот что! – сказал один из Игнатьевых, –

пусть она будет крепость, мы станем брать ее приступом!" – "А я буду защищать

ее", – сказал Жуковский и, взяв линейку, стал с нею, как с ружьем, возле

крепости. Гарнизон был вдвое малочисленнее, но лучше вооружен. Нападающие

не имели другого оружия, кроме своих кулачишек, которыми они совались к

крепости, и были всякий раз отражаемы энергическими ударами линейки.

Мальчики орали во все горло, я пищала: "Васинька, они и вас прибьют!

Прогоните их, не давайте меня!" Молчал один Жуковский, chevalier sans peur et

sans reproche {рыцарь без страха и упрека (фр.).}. Наконец этот шум был услышан

Елизаветой Дементьевной и моей мамушкой. Они взошли, и появление взрослых

особ в одно мгновение прекратило бой. Игнатьевых не только не пригласили на

вечер, но прогнали из дома. С тех пор я никогда их не встречала и даже ничего об

них не слыхала. Живы ли они – бывшие тогда шалуны-ребятишки, а теперь

дряхлые старики?..

Так жили мы, пока не вышел срок нанятому в Туле дому. Весною

переезжали в деревню, а осенью возвращались в Тулу. Жуковский всегда был с

нами. В Мишенское летом всегда съезжалось большое общество родных и друзей.

Тогда Мишенское было не таково, как теперь. Тогда был огромный дом с

флигелями, оранжереи, теплицы, сажалки, пруды; и хотя строение все было

деревянное, но при тогдашнем неразделенном имении содержалось в порядке.

Теперь все это исчезло. Строение сгнило и развалилось; пруды, сорвав плотины,

ушли; сажалки поросли камышом. При моем маленьком состоянии я не могу

исправить всего этого – и на что, для кого? Я живу совершенно одна, под

скромною соломенною кровлей, близ родных моих, готовая скоро соединиться с

милыми сердцу. Мишенское все еще прекрасно своим местоположением, а для

меня имеет двойную прелесть своими воспоминаниями. Церковь, где мы вместе

молились; роща и сад, где мы гуляли вместе, любимый его ключ Гремячий и,

наконец, холм, на котором было переведено первое его стихотворение "Сельское

кладбище"12, вышедшее в свет.

Этот холм сохранил название "Греева элегия".

Поля, холмы родные,

Родного неба милый свет,

Знакомые потоки,

Златые игры первых лет

И первых лет уроки –

Что вашу прелесть заменит?13

Дядя мой Николай Иванович Вельяминов оставил вице-губернаторскую

должность в Туле и уехал в Петербург, оставив двух старших дочерей с

гувернанткою у бабушки под надзором тетки Авдотьи Афанасьевны Алымовой.

Жуковский очень подружился с моими кузинами, особливо с Марией

Николаевной; но я им не только не завидовала, а, напротив, вместе с ним обожала

старшую кузину; удивлялась, однако, их жадности и тому, что для Авдотьи

Николаевны самою приятною забавою было бегать и драться с Жуковским, чем

она часто ему надоедала. Бабушка моя в эту осень не поехала в Тулу; но матушка

моя, приезжавшая всякое лето в Мишенское, возвращаясь в Тулу, увезла с собою

Жуковского, для продолжения наук. Мы прожили в деревне и не видали

Жуковского до следующего лета, когда матушка привезла его к нам на вакацию.

Но и это время не было для него потеряно. С матушкой приехал первый учитель

тульского училища, Феофилакт Гаврилович Покровский, который, по мере наших

возрастов, учил всех нас чему следовало, Жуковского, кузин моих, родных сестер

и меня.

В конце лета матушка уехала, взяв с собою Жуковского и учителя. Но как

матушка также взяла гувернантку для сестер, то бабушка сочла лучшим отвезти

меня к родителям, чтоб я вырастала не совсем чужою моему семейству. Тетка моя

Алымова осталась в Мишенском с кузинами, а в Тулу отправились бабушка,

Елизавета Дементьевна (для свидания с сыном) и я.

Так кончился первый период моей жизни. Мне бы не следовало говорить

так много о себе; но все, что случилось в первые годы моего детства, так тесно

связано с воспоминанием о Жуковском, что непременно приходится говорить и о

себе. Вы, любезный князь, делая извлечение из моих писем, выгородите меня

елико возможно. Уж вы лучше меня с этим сладите. Пока прощайте. В

следующем письме опишу вам жизнь нашу в Туле, в доме моих родителей.

II

Мы подъехали к батюшкиному (то есть Юшкова) дому во время обеда.

Все семейство сидело за столом. Мне было тогда семь лет с половиною, и меня,

маленькую девочку, в одну минуту вынули на руках из возка. Я влетела в

столовую и начала отпускать книксен перед матушкою, которая, не будучи

предупреждена о скором бабушкином приезде, очень испугалась, увидя меня

одну, и вместо того, чтобы поцеловать, она оттолкнула меня и побежала на

крыльцо, чтоб узнать, что сделалось с бабушкою. Старушка в это время

выгружалась из возка. Оробев от неласковой встречи, я пошла уже гораздо тише к

батюшке, но и он, сказав мне: "После, Анюта!" – бросился вслед за матушкой.

Незнакомая мне старушка-гувернантка, видя мое горестное недоумение, сказала:

"Venez ici, ma chère enfant!" {Иди сюда, мой милый ребенок! (фр.).} – и хотела

посадить меня к сестрам моим. Но и те встретили меня недружелюбно. Катенька

была еще мала – о ней и речи нет, – Машенька и Дуняша были дружны между

собою. Матушка сказала Машеньке: "Вот скоро приедет сестра ваша, Анюта: ты с

ней почти одних лет и должна быть дружна с старшей сестрой" (она была моложе

меня на одиннадцать месяцев). Услыша это, Машенька в слезах пришла к Дуняше

и говорила: "Как нам быть? маменька приказала мне быть дружной с сестрицей,

уж нельзя мне быть дружною с тобой!" И они положили быть тайными друзьями.

Вот причина такой холодной встречи, которую, впрочем, я и ожидала, потому что,

провожая меня из бабушкина дома, все женщины и девушки очень плакали и

говорили: "Как-то дитя наше будет жить в чужом доме... (у родителей-то!) Там

никто ее любить не будет".

Вот я и явилась к отцу и матери с убеждением, что ни они и никто меня не

будет любить, потому что я в чужом доме. Однако я очень любила батюшку и

матушку, особливо последнюю, хотя очень ее боялась, потому что она никогда не

приласкала меня.

Приезд наш взбаламутил всех; все вскочили из-за стола, кроме

гувернантки и детей. Вошед, я видела, что за столом сидело много, но кто тут

был, не успела рассмотреть. Когда, вместе с приезжими, все возвратились в

столовую, я увидела, что тут был Жуковский (он выбегал также на встречу

бабушки и Елизаветы Дементьевны), и сердце мое запрыгало от радости.

Батюшка и матушка меня поцеловали, а я бросилась на шею Жуковскому,

восклицая: "Васинька, Васинька!" – и сдерживаемые слезы полились рекой. Он

терпеть не мог, чтоб я целовала его, но на этот раз допустил обнять себя. Мне