Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 55 страниц)

пользовавшийся именем однофамильца-прокурора на станциях.

25 А. А. – А. А. Воейкова.

И. С. Тургенев

ИЗ "ЛИТЕРАТУРНЫХ И ЖИТЕЙСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ"

В предыдущем (первом отрывке) я упомянул о моей встрече с Пушкиным;

скажу кстати несколько слов и о других, теперь уже умерших, литературных

знаменитостях, которые мне удалось увидеть. Начну с Жуковского. Живя –

вскоре после двенадцатого года – в своей деревне в Белевском уезде, он

несколько раз посетил мою матушку1, тогда еще девицу, в ее мценском имении;

сохранилось даже предание, что он в одном домашнем спектакле играл роль

волшебника, и чуть ли не видел я самый колпак его с золотыми звездами в

кладовой родительского дома. Но с тех пор прошли долгие годы – и, вероятно, из

памяти его изгладилось самое воспоминание о деревенской барышне2, с которой

он познакомился случайно и мимоходом. В год переселения нашего семейства в

Петербург – мне было тогда 16 лет – моей матушке вздумалось напомнить о себе

Василию Андреевичу. Она вышила ко дню его именин красивую бархатную

подушку и послала меня с нею к нему в Зимний дворец3. Я должен был назвать

себя, объяснить, чей я сын, и поднести подарок. Но когда я очутился в огромном,

до тех пор мне незнакомом дворце, когда мне пришлось пробираться по

каменным длинным коридорам, подниматься на каменные лестницы, то и дело

натыкаясь на неподвижных, словно тоже каменных, часовых; когда я наконец

отыскал квартиру Жуковского и очутился перед трехаршинным красным лакеем с

галунами по всем швам и орлами на галунах, – мною овладел такой трепет, я

почувствовал такую робость, что, представ в кабинет, куда пригласил меня

красный лакей и где из-за длинной конторки глянуло на меня задумчиво-

приветливое, но важное и несколько изумленное лицо самого поэта, – я, несмотря

на все усилия, не мог произнести звука: язык, как говорится, прилип к гортани –

и, весь сгорая от стыда, едва ли не со слезами на глазах, остановился как

вкопанный на пороге двери и только протягивал и поддерживал обеими руками –

как младенец при крещении – несчастную подушку, на которой, как теперь

помню, была изображена девица в средневековом костюме, с попугаем на плече.

Смущение мое, вероятно, возбудило чувство жалости в доброй душе Жуковского;

он подошел ко мне, тихонько взял у меня подушку, попросил меня сесть и

снисходительно заговорил со мною. Я объяснил ему наконец, в чем было дело, –

и, как только мог, бросился бежать.

Уже тогда Жуковский как поэт потерял в глазах моих прежнее значение;

но все-таки я радовался нашему, хотя и неудачному, свиданию и, придя домой, с

особенным чувством припоминал его улыбку, ласковый звук его голоса, его

медленные и приятные движения. Портреты Жуковского почти все очень похожи;

физиономия его не была из тех, которые уловить трудно, которые часто

меняются. Конечно, в 1834 году в нем и следа не оставалось того болезненного

юноши, каким представлялся воображению наших отцов "Певец во стане русских

воинов", он стал осанистым, почти полным человеком. Лицо его, слегка

припухлое, молочного цвета, без морщин, дышало спокойствием; он держал

голову наклонно, как бы прислушиваясь и размышляя; тонкие, жидкие волосы

всходили косицами на совсем почти лысый череп; тихая благость светилась в

углубленном взгляде его темных, на китайский лад приподнятых глаз, а на

довольно крупных, но правильно очерченных губах постоянно присутствовала

чуть заметная, но искренняя улыбка благоволения и привета. Полувосточное

происхождение его (мать его была, как известно, турчанка) сказывалось во всем

его облике.

Несколько недель спустя меня еще раз свел к нему старинный приятель

нашего семейства. Воин Иванович Губарев4, замечательное, типическое лицо.

Небогатый помещик Кромского уезда, Орловской губернии, он во время ранней

молодости находился в самой тесной связи с Жуковским, Блудовым, Уваровым;

он в их кружке был представителем французской философии, скептического,

энциклопедического элемента, рационализма, словом, XVIII века. Губарев

превосходно говорил по-французски, Вольтера знал наизусть и ставил выше всего

на свете; других сочинителей он едва ли читал: склад его ума был чисто

французский, дореволюционный, спешу прибавить. Я до сих пор помню его

почти постоянный громкий и холодный смех, его развязные, слегка цинические

суждения и выходки. Уже одна его наружность осуждала его на одинокую и

независимую жизнь: это был человек весьма некрасивый, толстый, с огромной

головою и рябинами по всему лицу. Долгое пребывание в провинции наложило на

него наконец свою печать; но он остался "типом" до конца, и до конца, под

бедным казакином мелкого дворянчика, носящего дома смазные сапоги, сохранил

свободу и даже изящество манер. Я не знаю причины, почему он не пошел в гору,

не составил себе карьеры, как его товарищи. Вероятно, в нем не было надлежащей

настойчивости, не было честолюбия: оно плохо уживается с тем

полуравнодушным, полунасмешливым эпикуреизмом, который он заимствовал от

своего образца – Вольтера; а таланта литературного он в себе не признавал;

фортуна ему не улыбнулась – он так и стушевался, заглох, стал бобылем. Но

любопытно было бы проследить, как этот закоренелый вольтерьянец в молодости

обходился с своим приятелем, будущим "балладником" и переводчиком

Шиллера! Большего противоречия и придумать нельзя; но сама жизнь есть не

иное что, как постоянно побеждаемое противоречие.

Жуковский – в Петербурге – вспомнил старого приятеля и не забыл, чем

можно было его порадовать: подарил ему новое, прекрасно переплетенное

собрание полных сочинений Вольтера5. Говорят, незадолго до смерти – а Губарев

жил долго – соседи видали его в его полуразрушенной хижинке, сидевшего за

убогим столом, на котором лежал подарок его знаменитого друга. Он бережно

переворачивал золотообрезные листья любимой книги – и в глуши степного

захолустья искренно, как и в дни молодости, тешился остротами, которыми

забавлялись некогда Фридрих Великий в Сан-Суси и Екатерина Великая в

Царском Селе. Другого ума, другой поэзии, другой философии для него не

существовало. Это, разумеется, не мешало ему носить на шее целую кучу образов

и ладанок – и состоять под командой безграмотной ключницы... Логика

противоречий!

С Жуковским я больше не встречался!

Комментарии

Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883) – писатель. Поэзия Жуковского

была для юного Тургенева, как и для многих его современников, школой

нравственности и высокого творчества. Имя Жуковского, цитаты из его

произведений часто появляются в письмах В. П. Тургеневой, страстной

поклонницы поэта, к сыну (Рус. мысль, 1915. Кн. 6. С. 105, 107). В годы учебы в

Московском пансионе Тургенев читал Жуковского, многие его произведения знал

наизусть, о чем свидетельствуют его письма 1831 г. к дяде, И. П. Тургеневу

(Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т.: Письма. М., Т. 1. С. 119–130). И

позднее имя Жуковского, цитаты из его произведений будут появляться на

страницах произведений Тургенева (см. указ. имен к Полн. собр. соч.). Дружеские

отношения связывали И. С. Тургенева с сыном поэта – Павлом Васильевичем.

Эта дружба ознаменовалась тем, что последний подарил Тургеневу знаменитый

перстень-"талисман", который Жуковский получил от умирающего Пушкина (см.

тургеневские "Записи, посвященные пушкинским реликвиям" – Тургенев И. С.

Полн. собр. соч. и писем: В 30 т.: Сочинения. М., 1986. Т. 12. С. 375).

Единственная встреча с В. А. Жуковским шестнадцатилетнего Тургенева

воспроизведена в его "Литературных и житейских воспоминаниях" (раздел

"Гоголь"), создававшихся в конце 1860-х годов. Между встречей и ее описанием

прошло около 35 лет, но в воспоминаниях запечатлелась отчетливость почти

каждого ее мгновения, поразительная зримость облика поэта.

ИЗ «ЛИТЕРАТУРНЫХ И ЖИТЕЙСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ»

(Стр. 267)

Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения. М., 1983. Т.

11. С. 68–70.

1 ...посетил... мою матушку... – Эти посещения Жуковским В. П.

Тургеневой в Спасском-Лутовинове могли быть в 1814 г., когда поэт жил в

Муратове и Долбине, т. е. в 30– 40 верстах от Спасского (см.: Чернов Н. Глава из

детства // Лит. газета. 1970. No 29).

2 ...изгладилось самое воспоминание о деревенской барышне... – Видимо,

это не совсем точно. Из воспоминаний В. Н. Житовой известно, что в Петербурге

в 1838 г. Варвару Петровну Тургеневу "часто навещал" В. А. Жуковский. Вот это

воспоминание, заслуживающее внимания как мемуарный источник: "Весьма

часто навещали нас Родион Егорович Гринвальд... и Василий Андреевич

Жуковский, которого я тогда очень не любила за то, что почти к каждому его

приезду я должна была выучивать стихи из его "Ундины" и декламировать перед

ним. При этом я обнаруживала самую черную неблагодарность, так как он

привозил мне всегда великолепные конфеты, а я, уничтожая их, тем не менее

соображала своим пятилетним разумом, что за них придется опять вызубрить со

слов самой Варвары Петровны несколько стихов из "Ундины"" (И. С. Тургенев в

воспоминаниях современников. М., 1983. Т. 1. С. 31–32). Жуковский в

неопубликованном дневнике 1841 г. записывает: "2/14 марта. К Варваре Петровне

Тургеневой..." (ЦГАЛИ. Ф. 198. Оп. 1. Ед. хр. 37. Л. 89).

3 ...послала к нему в Зимний дворец – в Шепелевский дом, прилегающий

к дворцу. Здесь в 1827–1840 гг. жил Жуковский как воспитатель наследника.

4 Воин Иванович Губарев – пансионский товарищ Жуковского, был

близким знакомым В. П. Тургеневой. Возможно, он привозил в 1814 г. поэта в

Спасское, так как именно к этому времени относятся их тесные дружеские

отношения. Его упоминает Жуковский в конце "Послания к А. А. Плещееву" от

14 октября 1814 г., о нем как о добровольном переписчике долбинских

стихотворений говорит в письмах (ПЖкТ, с. 130, 132, 134). В 1818 г.,

ходатайствуя об устройстве его на службу, Жуковский замечает: "...вообще он

благородный человек и стоит твоего дружеского покровительства" (там же, с.

189).

5 Сохранилось письмо Губарева Жуковскому от 4 июля 1835 г., где

говорится: "Благодарю Вас усердно за... подарок Вольтера; – я один в сем мире

чувства истинного уважения к Вам сохраню до гроба" (ИРЛИ, 28024/СС16. 70.

Цит. по: Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т.: Сочинения. М., 1983. Т.

11. С. 362; коммент. Л. Н. Назаровой).

В. А. Соллогуб

ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ"

<...> Другой наш преподаватель, и преподаватель тоже весьма

симпатичный, был наш учитель русского языка [П. А.] Плетнев, впоследствии

ректор Петербургского университета и издатель "Современника". Петр

Александрович был человек высокого роста, крепко сложенный и приятной

наружности. Он был другом Жуковского и приятелем Пушкина. Этим различием

и определяется характер Плетнева. Тихая мечтательность творца "Светланы" была

ближе к его природе, чем страстность величайшего нашего поэта. Плетнев

говорил тихо, как будто бы стыдливо. Жуковский был самоувереннее и по своей

тогдашней знаменитости литературной, и по своему положению при дворе. Но

душа Жуковского, как и душа Плетнева, были, так сказать, прозрачные,

хрустальные. От них как будто веяло чем-то девственным, непорочным <...>

<...> Тут он [Пушкин] прочитал мне всем известное письмо к

голландскому посланнику1. Губы его задрожали. Глаза налились кровью. Он был

до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского

происхождения. Что мог я возразить против такой сокрушительной страсти? Я

промолчал невольно, и так как это было в субботу (приемный день кн.

Одоевского)2, то поехал к кн. Одоевскому. Там я нашел Жуковского и рассказал

ему про то, что слышал. Жуковский испугался и обещал остановить отсылку

письма3. Действительно, это ему удалось: через несколько дней он объявил мне у

Карамзиных, что дело он уладил и письмо послано не будет. Пушкин точно не

отсылал письма, но сберег его у себя на всякий случай. <...>

<...> Отличительным свойством великих талантов бывает всегда уважение

к настоящему или даже мнимому превосходству. Гоголь благоговел перед

Пушкиным, Пушкин перед Жуковским. Я слышал однажды между последними

следующий разговор. "Василий Андреевич, как вы написали бы такое слово?" –

"На что тебе?" (надо заметить, что Пушкин говорил Жуковскому вы, а Жуковский

Пушкину ты)4. "Мне надобно знать, – отвечал Пушкин, – как бы вы написали". –

"Как бы написали, так и следует писать. Других правил не нужно".

Жуковский был типом душевной чистоты, идеального направления и

самого светлого, тихого добродушия, выражавшегося иногда весьма оригинально.

Возвратившись из Англии5, где он восхищался зеленеющими тучными

пастбищами, он говорил с восторгом: "Что за край! Вот так и хочется быть

коровой, чтоб наслаждаться жизнью". Когда в 1837 году сгорел Зимний дворец,

половина, на которой жил Жуковский, уцелела каким-то чудом. Жуковский был

этим очень недоволен и, возвратясь в свою комнату, обратился к ней с досадой:

"Свинья, как же ты-то смела не сгореть!"6 Жуковский был очень дружен с

Плетневым, и по их протекции Гоголь получил место при Петербургском

университете7, но, кажется, прочитал только две лекции. <...>

Комментарии

Владимир Александрович Соллогуб (1813–1882) – граф, писатель,

мемуарист. Учился в Дерптском университете, с 1835 г. – чиновник особых

поручений при министерстве внутренних дел, постоянный посетитель

великосветских салонов Петербурга; в салоне Карамзиных завязал литературные

знакомства с Пушкиным, Жуковским, Вяземским, Баратынским, А. И.

Тургеневым, Лермонтовым и др. Период наибольший популярности Соллогуба

как писателя – 1840-е годы. В это время появляется его повесть "Тарантас",

получившая высокую оценку Белинского.

Знакомство Соллогуба с Жуковским относится к дерптскому периоду

жизни мемуариста; с 1826 г. в Дерпте жило семейство Карамзиных, которых

Жуковский посещал, бывая в Дерпте (братья Карамзины – Александр и Андрей –

были однокашниками Соллогуба). Более регулярными встречи Соллогуба и

Жуковского сделались в 1835–1836 гг. в Петербурге. Общение и сотрудничество

Соллогуба и Жуковского не прервалось и с отъездом Жуковского за границу: в

1844 г. они оба участвуют в издании сборника "Вчера и сегодня" (PC. 1901. No 7).

Повесть "Тарантас" заслужила высокую оценку Жуковского (РА. 1896. Кн. 1. С.

460–462).

В 1870-х годах начинают публиковаться воспоминания Соллогуба,

повествующие главным образом о литературном быте великосветских салонов.

Мемуары отличаются широким временным охватом (1820–1870-е годы) и

достоверностью: так, воспоминания о Пушкине – один из важнейших

документальных источников событий последнего года жизни поэта и его дуэли.

Жуковский в воспоминаниях Соллогуба – фигура эпизодическая, что, видимо,

объясняется поверхностностью их отношений. Но отдельные наблюдения

мемуариста дают возможность лучше представить Жуковского в драматические

дни преддуэльной истории Пушкина.

ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ»

(Стр. 270)

Соллогуб В. А. Воспоминания / Под ред. С. П. Шестерикова. М.; Л., 1931.

С. 153, 370, 518–519.

1 ...всем известное письмо к голландскому посланнику. – Соллогуб имеет

в виду текст письма Пушкина Луи де Геккерну от 25 января 1837 г. (Пушкин, т.

16, с. 221–222). Однако Пушкин прочитал ему другой, очень близкий, текст

чернового не отосланного и впоследствии разорванного письма от 17–21 ноября

1836 г. (там же, 189–191).

2 О "субботах" В. Ф. Одоевского см.: Литературные салоны и кружки:

Первая половина XIX века. М.; Л., 1930. С. 431–465.

3 Жуковский мог прямо после разговора с Соллогубом пойти к Пушкину,

поскольку дом Одоевского в Мошковом переулке находился очень близко от

последней квартиры Пушкина на Мойке. Ближайшим результатом вмешательства

Жуковского была аудиенция, данная Пушкину Николаем I в присутствии А. X.

Бенкендорфа, и прекращение ноябрьского дела о дуэли (см.: Абрамович С. Л.

Пушкин в 1836 году. Л., 1984. С. 156–166).

4 Соллогуб ошибается: Пушкин был с Жуковским на "ты", о чем

свидетельствуют его письма.

5 Жуковский был в Англии с 21 апреля по 18 мая 1839 г. (Дневники, с.

479– 493).

6 В январе 1838 г. Жуковский написал статью "Пожар Зимнего дворца",

предназначавшуюся для публикации в Совр.; статья не была пропущена цензурой.

7 В 1833 г., узнав о создании Киевского университета, Гоголь добивался

кафедры всеобщей истории при помощи Плетнева и Жуковского. Места в Киеве

Гоголь не получил, но в июле 1834 г. он был назначен, по протекции друзей,

адъюнкт-профессором по кафедре всеобщей истории в Петербургском

университете.

А. С. Пушкин

ИЗ "ДНЕВНИКА 1833–1835 гг."

1833

24 ноября. Обедал у К. А. Карамзиной, видел Жуковского1. Он здоров и

помолодел. <...>

17 [декабря]. Вечер у Жуковского. Немецкий amateur {любитель, дилетант

(фр.).}, ученик Тиков, читал "Фауста" – неудачно, по моему мнению. <...> 1834

8 марта. Вчера был у Смирновой, ц. н.2, анекдоты. Жуковский поймал

недавно на бале у Фикельмон (куда я не явился, потому что все были в мундирах)

цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать 11-е марта. Они сели. В эту

минуту входит государь с гр. Бенкендорфом и застает наставника своего сына,

дружелюбно беседующего с убийцею его отца! Скарятин снял с себя шарф,

прекративший жизнь Павла I3. <...>

7 апреля. "Телеграф" запрещен4. Уваров представил государю выписки,

веденные несколько месяцев и обнаруживающие неблагонамеренное

направление, данное Полевым его журналу. (Выписки ведены Брюновым, по

совету Блудова.) Жуковский говорит: – Я рад, что "Телеграф" запрещен, хотя

жалею, что запретили. "Телеграф" достоин был участи своей; мудрено с большей

наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был

баловень полиции. Он умел уверить ее, что его либерализм пустая только маска.

<...>

16-го [апреля]. Вчера проводил Наталью Николаевну до Ижоры.

Возвратясь, нашел у себя на столе приглашения на дворянский бал5 и приказ

явиться к графу Литте. Я догадался, что дело идет о том, что я не явился в

придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни к обедне в Вербное воскресение.

Так и вышло: Жуковский сказал мне, что государь был недоволен отсутствием

многих камергеров и камер-юнкеров и сказал: "Если им тяжело выполнять свои

обязанности, то я найду средство их избавить". <...>

10 мая. Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из

Царского Села. Он уведомлял меня, что какое-то письмо мое ходит по городу и

что государь об нем ему говорил. Я вообразил, что дело идет о скверных стихах,

исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонно и

милостиво приписывала мне. Но вышло не то. Московская почта распечатала

письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и, нашед в нем отчет о присяге

великого князя, писанный, видно, слогом неофициальным, донесла обо всем

полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который

сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Жуковскому,

который и объяснил его. Все успокоилось. <...>

21 [мая]. Вчера обедал у Смирновых с Полетикой, с Вельгорским и с

Жуковским. Разговор коснулся Екатерины. Полетика рассказал несколько

анекдотов6. <...>

2 июня. <...> Вчера вечер у Катерины Андреевны. Она едет в Тайцы,

принадлежавшие некогда Ганибалу, моему прадеду. У ней был Вяземский,

Жуковский и Полетика. <...>

3-го июня обедали мы у Вяземского: Жуковский, Давыдов и Киселев.

Много говорили об его правлении в Валахии. <...>

1835

Февраль. <...> Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан.

Разврат его известен. <...> Он крал казенные дрова, и до сих пор на нем есть

счеты (у него 11 000 душ), казенных слесарей употреблял в собственную работу7,

etc. etc. Дашков (министр), который прежде был с ним приятель, встретив

Жуковского под руку с Уваровым, отвел его в сторону, говоря: "Как тебе не

стыдно гулять публично с таким человеком!" <...>

ИЗ ПИСЕМ

П. А. Вяземскому. Около (не позднее) 21 апреля 1820 г. из Петербурга в

Варшаву

<...> Читал ли ты последние произведения Жуковского, в Бозе

почивающего? Слышал ли ты его "Голос с Того света"1 – и что ты об нем

думаешь? Петербург душен для поэта. <...>

Ему же. 2 января 1822 г. из Кишинева в Москву

<...> Жуковский меня бесит – что ему понравилось в этом Муре?

чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся "Лалла

Рук"2 не стоит десяти строчек "Тристрама Шанди"3; пора ему иметь собственное

воображенье и крепостные вымыслы. <...>

Н. И. Гнедичу. 27 июня 1822 г. Из Кишинева в Петербург

<...> Жуковскому я также писал, а он и в ус не дует. Нельзя ли его

расшевелить?4 <...> С нетерпением ожидаю "Шильонского узника"8; это не чета

"Пери" и достойно такого переводчика, каков певец Громобоя и Старушки6.

Впрочем, мне досадно, что он переводит и переводит отрывками – иное дело

Тасс, Ариост и Гомер, иное дело песни Маттисона7 и уродливые повести Мура.

Когда-то говорил он мне о поэме "Родрик" Саувея8; попросите его от меня, чтоб

он оставил его в покое, несмотря на просьбу одной прелестной дамы. Английская

словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее

влияния французской поэзии, робкой и жеманной. <...> Так-то пророчу я не в

своей земле – а между тем не предвижу конца нашей разлуки. Здесь у нас

молдованно и тошно9; ах, Боже мой, что-то с ним делается – судьба его меня

беспокоит до крайности – напишите мне об нем, если будете отвечать. <...>

Л. С. Пушкину и О. С. Пушкиной. 21 июля 1822 г. Из Кишинева в

Петербург

<...> Что Жуковский, и зачем он ко мне не пишет? <...>

Л. С. Пушкину. 4 сентября 1822 г. Из Кишинева в Петербург

<...> Кстати об стихах: то, что я читал из "Шильонского узника", прелесть.

С нетерпением ожидаю успеха "Орлеанской ц– – –"10. Но актеры, актеры! – 5-

стопные стихи без рифм требуют совершенно новой декламации. Слышу отсюда

драммоторжественный рев Глухо-рева. Трагедия будет сыграна тоном "Смерти

Роллы"11. Что сделает великолепная Семенова, окруженная так, как она

окружена? Господь защити и помилуй – но боюсь. Не забудь уведомить меня об

этом и возьми от Жуковского билет для 1-го представления на мое имя. <...>

Н. И. Гнедичу. 27 сентября 1822 г. Из Кишинева в Петербург

Приехали "Пленники"12 – и сердечно вас благодарю, милый Николай

Иванович. <...> Перевод Жуковского est un tour de force {представляет собою чудо

мастерства (фр.).}. Злодей! в бореньях с трудностью силач необычайный!13

Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истиной первые

признаки сумасшествия, а Жуковским, чтоб это перевыразить. Мне кажется, что

слог Жуковского в последнее время ужасно возмужал, хотя утратил

первоначальную прелесть. Уж он не напишет ни "Светланы", ни "Людмилы", ни

прелестных элегий 1-ой части "Спящих дев". Дай Бог, чтоб он начал создавать.

<...>

Л. С. Пушкину. 1–10 января 1823 г. Из Кишинева в Петербург

<...> Скажи ради Христа Жуковскому – чтоб он продиктовал Якову

строчки три на мое имя. <...>

П. А. Вяземскому. 11 ноября 1823 г. Из Одессы в Москву

Вот тебе и "Разбойники"14. Истинное происшествие подало мне повод

написать этот отрывок. <...> Некоторые стихи напоминают перевод

"Шильонского узника". Это несчастие для меня. Я с Жуковским сошелся

нечаянно, отрывок мой написан в конце 1821 года. <...>

А. И. Тургеневу. 7 декабря 1823 г. Из Одессы в Петербург

<...> Жуковскому грех; чем я хуже принцессы Шарлотты15, что он мне ни

строчки в три года не напишет. Правда ли, что он переводит "Гяура"?16 <...> Л. С. Пушкину. 13 июня 1824 г. Из Одессы в Петербург

<...> Жуковского я получил17. Славный был покойник, дай Бог ему

царство небесное! <...>

Ему же. 2–10 ноября 1824 г. Из Тригорского в Петербург

<...> Скажи от меня Жуковскому, чтоб он помолчал о происшествиях, ему

известных. Я решительно не хочу выносить сору из Михайловской избы18 – и ты,

душа, держи язык на привязи. <...>

Ему же. Первая половина ноября 1824 г. Из Михайловского в Петербург

<...> Здесь слышно, будто губернатор приглашает меня во Псков. Если не

получу особенного повеления, верно, я не тронусь с места. Разве выгонят меня

отец и мать. Впрочем, я всего ожидаю. Однако поговори, заступник мой, с

Жуковским и с Карамзиным. <...>

Ему же. Начало 20-х чисел ноября 1824 г. Из Михайловского в Петербург

Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, что, слава Богу, все

кончено. Письмо мое к Адеркасу у меня19, наши, думаю, доехали, а я жив и

здоров. <...>

К. Ф. Рылееву. 25 января 1825 г. Из Михайловского в Петербург

<...> Согласен с Бестужевым во мнении о критической статье Плетнева20,

но не совсем соглашаюсь с строгим приговором о Жуковском. Зачем кусать нам

груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались? Что ни говори,

Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности; к тому же

переводный слог его останется всегда образцовым. Ох! уж эта мне республика

словесности. За что казнит, за что венчает?21 <...>

Л. С. Пушкину и П. А. Плетневу. 15 марта 1825 г. Из Михайловского в

Петербург

<...> Ошибки правописания, знаки препинания, описки, бессмыслицы

прошу самим исправить – у меня на то глаз недостанет. – В порядке пиес

держитесь также вашего благоусмотрения. Только не подражайте изданию

Батюшкова – исключайте, марайте сплеча22. Позволяю, прошу даже. Но для сего

труда возьмите себе в помощники Жуковского, не во гнев Булгарину, и Гнедича,

не во гнев Грибоедову. <...> Виньетку бы не худо: даже можно, даже нужно –

даже ради Христа сделайте: именно: Психея, которая задумалась над цветком.

(Кстати: что прелестнее строфы Жуковского: Он мнил, что вы с ним однородные

и следующей23. Конца не люблю.) <...> Что сказать вам об издании? Печатайте

каждую пиесу на особенном листочке, исправно, чисто, как последнее издание

Жуковского. <...>

Л. С. Пушкину. 27 марта 1825 г. Из Михайловского в Петербург

<...> Я "Телеграфом" очень доволен24 – и мышлю или мыслю поддержать

его. Скажи это и Жуковскому.

Ему же. Первая половина мая 1825 г. Из Михайловского в Петербург

<...> Письмо Жуковского наконец я разобрал. Что за прелесть чертовская

его небесная душа! Он святой, хотя родился романтиком, а не греком и

человеком, да каким еще! <...>

А. А. Бестужеву. Конец мая – начало июня 1825 г. Из Михайловского в

Петербург

<...> Век Екатерины – век ободрений: от этого он еще не ниже другого.

Карамзин, кажется, ободрен; Жуковский не может жаловаться, Крылов также.

<...>

Так! мы можем праведно гордиться: наша словесность, уступая другим в

роскоши талантов, тем пред ними отличается, что не носит на себе печати

рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы. С Державиным

умолкнул голос лести – а как он льстил? <...>

Прочти послание к Александру (Жуковского 1815 года). Вот как русский

поэт говорит русскому царю25.

А. А. Дельвигу. Первые числа (не позже 8) июня 1825 г. Из

Михайловского в Петербург

<...> что делает Жуковский? Передай мне его мнение о 2-ой главе

"Онегина" да о том, что у меня в пяльцах. <...>

П. А. Вяземскому. 25 мая и около середины июня 1825 г. Из

Михайловского в Москву

<...> Но ты слишком бережешь меня в отношении к Жуковскому. Я не

следствие, а точно ученик его, и только тем и беру, что не смею сунуться на

дорогу его, а бреду проселочной26. Никто не имел и не будет иметь слога,

равного в могуществе и разнообразии слогу его. В бореньях с трудностью силач

необычайный. Переводы избаловали его, изменили; он не хочет сам созидать, но

он как Voss – гений перевода. К тому же смешно говорить об нем как об

отцветшем, тогда как слог его еще мужает. Былое сбудется опять27, а я все чаю в

воскресении мертвых. <...>

И. Ф. Мойеру. 29 июля 1825 г. Из Михайловского в Дерпт

Сейчас получено мною известие, что В. А. Жуковский писал вам о моем

аневризме и просил вас приехать во Псков для совершения операции28; нет

сомнения, что вы согласитесь; но умоляю вас, ради Бога не приезжайте и не

беспокойтесь обо мне. Операция, требуемая аневризмом, слишком маловажна,

чтоб отвлечь человека знаменитого от его занятий и местопребывания.

Благодеяние ваше было бы мучительно для моей совести. Я не должен и не могу

согласиться принять его; смело ссылаюсь на собственный ваш образ мыслей и на

благородство вашего сердца.

Позвольте засвидетельствовать вам мое глубочайшее уважение как

человеку знаменитому и другу Жуковского.

П. А. Вяземскому. 10 августа 1825 г. Из Михайловского в Ревель

<...> Жуковский со мной так проказит, что нельзя его не обожать и не

сердиться на него. <...>

Ему же. 13 и 15 сентября 1825 г. Из Михайловского в Москву

<...> зачем не хочу я согласиться на приезд ко мне Мойера? – я не

довольно богат, чтоб выписывать себе славных докторов и платить им за свое

лечение, – Мойер друг Жуковскому – но не Жуковский. Благодеяний от него не

хочу. <...>

Ему же. Около 7 ноября 1825 г. Из Михайловского в Москву

<...> Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию29, – навряд,

мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех

моих ушей под колпак юродивого. Торчат! <...>

В. К. Кюхельбекеру. 1–6 декабря 1825 г. Из Михайловского в Москву.

<...> Не понимаю, что у тебя за охота пародировать Жуковского30. Это

простительно Цертелеву, а не тебе. Ты скажешь, что насмешка падает на

подражателей, а не на него самого. Милый, вспомни, что ты если пишешь для нас,

то печатаешь для черни; она принимает вещи буквально. Видит твое неуважение

к Жуковскому и рада. <...>

П. А. Плетневу. 4–6 декабря 1825 г. Из Михайловского в Петербург

<...> В столицу хочется мне для вас, друзья мои, – хочется с вами еще

перед смертью поврать; но, конечно, благоразумнее бы отправиться за море. Что

мне в России делать? Покажи это письмо Жуковскому, который, может быть, на

меня сердит. Он как-нибудь это сладит. <...>

Ему же. Вторая половина (не позднее 25) января 1826 г. Из

Михайловского в Петербург

<...> Кстати: не может ли Жуковский узнать, могу ли я надеяться на

высочайшее снисхождение, я шесть лет нахожусь в опале, а что ни говори – мне

всего 26. <...>

Ему же. 7 (?) марта 1826 г. Из Михайловского в Петербург

<...> При сем письмо к Жуковскому в треугольной шляпе и башмаках. Не

смею надеяться, но мне бы сладко было получить свободу от Жуковского, а не от

другого – впрочем, держусь стоической пословицы: не радуйся нашед, не плачь

потеряв. <...>

П. А. Вяземскому. Около 25 января 1829 г. Из Петербурга в Пензу

<...> Был я у Жуковского. Он принимает в тебе живое, горячее участие,

арзамасское, не придворное31. Он было хотел, получив первое известие от тебя,

прямо отнестися письмом к государю, но раздумал, и, кажется, прав. Мнения,

слова Жуковского должны иметь большой вес, но для искоренения

неприязненных предубеждений нужны объяснения и доказательства – и тем

лучше, ибо князь Дмитрий32 может представить те и другие. Жуковский сказывал