Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 55 страниц)

постановлено следующее: по примеру всех других обществ каждый вновь

выбранный член должен читать похвальное слово своему умершему

предшественнику; но так как все члены "Арзамаса", без сомнения, бессмертны, то

они положили брать напрокат покойников между халдеями "Беседы" и

Российской академии. По примеру же ученых обществ составлялись и протоколы

заседаний, конечно, в шуточном смысле; тут отличался Жуковский: он составлял

из фраз осмеянных сочинителей забавную галиматью. Говорят, что они

находились в бумагах А. И. Тургенева. Кое-что из этих литературных шалостей,

как назвал их Блудов на юбилее князя Вяземского, напечатано в "Русском архиве"

1866 и 1868 годов.

Эти "шалости" предохранили Жуковского от совершенного упадка духа,

который обнаруживается из переписки его с Авдотьей Петровною.

"Я теперь люблю поэзию, как милого человека в отсутствии, о котором

беспрестанно думаешь, к которому беспрестанно хочется и которого все нет как

нет! Я здесь живу очень уединенно; никого, кроме своих немногих, не вижу, и,

несмотря на это, все время проскакивает между пальцев. И этой немногой

рассеянности для меня слишком много. Прибавьте к ней какую-то неспособность

заниматься, которая меня давит и от которой не могу отделаться, – жестокая

сухость залезла в мою душу!

О, рощи, о, друзья, когда увижу вас?

Но что ж, если не удастся огородить себе какого-нибудь состояния! Если

надобно будет решиться здесь оставаться и служить, тогда прощай поэзия и все!

Неотвязное слово! Как оно теперь для меня мало значит! А все не расстанешься с

ним".

Но вдруг на голову нашего друга неожиданно грянул гром с той стороны,

куда устремлены были все мечты поэта, – из Дерпта. Там думали, что новые

петербургские виды и отношения совершенно успокоили душу его и что он

отказался уже от прежних желаний и надежд. Отъезжая из Дерпта в Петербург, он

поручил семейство Протасовых покровительству одного приятеля, которого в

короткое время своего первого пребывания в Дерпте успел дружески полюбить.

Это был профессор Мойер, домашний врач Протасовых. Жуковский откровенно

рассуждал с ним о своих отношениях к разным лицам семейства, о

необходимости с ними расстаться и вверил судьбу ближайших к сердцу

родственников человеку, на которого он полагался как на надежную опору для

них в новом местопребывании.

Мойер, по желанию своего отца, бывшего ревельского суперинтенданта,

посвятив три года (1803–1805) изучению богословия в Дерпте, по окончании

этого курса отправился в чужие края для изучения медицины. Шесть лет провел

он там с этой целью, преимущественно в Павии, где подружился с знаменитым

профессором хирургии Скарпою, и в Вене, где посещал практические заведения

под руководством хирурга Руста и офтальмолога Бэра. Кроме того, будучи

отличным пианистом, он очень коротко познакомился в Вене с Бетховеном.

Возвратясь на родину, Мойер в 1812 году заведовал хирургическим отделением

военных госпиталей, сначала в Риге, потом при университетской клинике в

Дерпте, и в 1815 году выбран здесь был профессором хирургии. Он пользовался в

Дерпте большим уважением не только сослуживцев, но и общества и привлекал

всех образованностью и приветливым своим характером. Принадлежа к какой-то

масонской ложе, Мойер сделался в Дерпте главою всех приверженцев масонских

идей. По увольнении Клингера от должности попечителя Дерптского

университета (в 1817 году) пиетистическое направление, господствовавшее в

тогдашнем министерстве народного просвещения, коснулось и Дерптского

университета и повело войну против рационализма, но, несмотря на эти

обстоятельства, Мойер остался профессором и впоследствии был выбран

ректором университета.

Такая личность, по отъезде Жуковского, могла своим спокойным и

решительным характером усмирить душевные волнения в доме Протасовых. Мать

и дочери искренне уважали его, а зятю стало как-то неловко при таком домашнем

друге; он стал нередко уезжать из Дерпта и наконец отпросился на службу в

Петербург. Удостоверясь в дружеском расположении Протасовых к себе, Мойер

пожелал упрочить эти отношения родственным союзом: он посватался за Марию

Андреевну Протасову. Екатерина Афанасьевна благосклонно приняла его

предложение, а дочь попросила несколько времени на размышление; она

написала к Жуковскому и просила его совета. Это-то письмо и грянуло, как гром,

среди веселой жизни нашего арзамасца и потрясло до оснований построенные на

авось его надежды и намерения! Так как письмо Марии Андреевны дает самое

ясное понятие о благородстве и величии души ее, то мы должны сообщить его

здесь. Нам станет еще понятнее, как привязанность к такому "неземному

созданию" могла на всю жизнь освещать и наполнять душу поэта верою в доброе

и прекрасное:

"Дерпт. 8-го ноября 1815. – Мой милый, бесценный друг! Последнее

письмо твое к маменьке утешило меня гораздо более, нежели я сказать могу, и я

решаюсь писать к тебе, просить у тебя совета так, как у самого лучшего друга

после маменьки. Vous dites, que vous voulez me servir lieu de père! {Вы говорите,

что хотите быть мне вместо отца! (фр.).} О, мой дорогой Жуковский, я принимаю

это слово во всей его цене и очень умею понимать то чувство, с которым ты его

сказал. Я у тебя прошу совета так, как у отца: прошу решить меня на самый

важный шаг в жизни, а с тобою с первым после маменьки хочу говорить об этом и

жду от тебя, от твоей ангельской души своего спокойствия, счастия и всего

доброго. Je veux me marier avec Moier! J'ai eu occasion de voir, combien il est noble,

combien ses sentiments sont élevés, et j'espère, que je trouverai avec lui un parfait

repos. Je ne m'aveugle pas sur ce que je sacrifie, en faisant ce pas-là, mais je vois aussi tout se que je gagne. D'abord je suis sûre de faire le bonheur de ma bonne maman, en lui donnant deux amis {Я хочу выйти замуж за Мойера! Я имела случай увидеть,

насколько он благороден, насколько возвышенны его чувства, и я надеюсь, что

найду с ним совершенный покой. Я не слепа относительно того, чем жертвую,

делая этот шаг, но я вижу также все, что выигрываю. Прежде всего я уверена, что

сделаю счастливой свою добрую мать, дав ей двух друзей (фр.).}. Милый друг, то,

что теперь тебя с нею разлучает, не будет более существовать. В тебе она найдет

утешителя, друга, брата. Милый Базиль! Ты будешь жить с ней, а я получу право

иметь и показывать тебе самую святую, нежную дружбу, и мы будем такими

друзьями, какими теперь все быть мешает. Не думай, ради Бога, чтобы меня кто-

нибудь принуждал на это решиться. <...>"

Легко себе представить, какое впечатление эти письма сделали на бедного

нашего друга. Он не верил тому, что Мария Андреевна решилась идти замуж

добровольно, без принуждения; он подозревал Екатерину Афанасьевну в том, что

она была единственною виновницей жертвы дочери. Он оспаривал все уверения

Марии Андреевны и умолял ее по крайней мере отсрочить свое решение еще на

год:

"Я сам люблю Мойера; я видел его во все минуты прекрасным человеком,

я почитаю его способным дать тебе счастие. Но я прошу одного, не по

принуждению, свободно, не из необходимости, не для того только, чтобы бежать

из семьи и где-нибудь найти приют. Вот мысль, которая убивает меня".

Переписка эта, в 70 мелко написанных страниц в четверку25, носит на

себе отпечаток сильнейшего душевного волнения и исполнена чувств и мыслей,

выраженных со всею силою пламенной страсти языком, подобного которому не

могло бы создать никакое искусство. Как переписка Шиллера и Гете с любимыми

ими женщинами в немецкой литературе, так переписка Жуковского с Марией

Андреевною и ее матерью, хранимая, как драгоценное сокровище, у Авдотьи

Петровны Елагиной, могла бы занять почетное место в литературе русской; она

пленила бы каждого как наружною, так и внутреннюю своей прелестью.

Наконец, не будучи в состоянии представить себе, что дерптские события

произошли именно так, как писала Мария Андреевна, Жуковский решился сам

ехать в Дерпт и лично удостовериться в случившемся. В январе он прибыл туда и,

к удивлению своему, нашел все в другом виде, чем представляла ему испуганная

фантазия. После различных объяснений друг наш вышел победоносным героем из

прискорбной борьбы между сердцем и рассудком. <...>

Таков был результат поездки Жуковского в Дерпт. В Петербурге кое-как

он занимался работами и перепискою с знакомыми и развлекался в кругу

любезных арзамасцев, в котором даже казался веселым; а в ночную пору писал

стихи:

Кто слез на хлеб свой не ронял,

Кто близ одра, как близ могилы,

В ночи, бессонный, не рыдал,

Тот вас не знает, Вышни силы?!26

или еще:

Прошли, прошли вы, дни очарованья!

Подобных вам уж сердцу не нажить!

Ваш след в одной тоске воспоминанья;

Ах, лучше б вас совсем мне позабыть!

К вам часто мчит привычное желанье,

И слез любви нет сил остановить!

Несчастие – об вас воспоминанье,

Но более несчастье – вас забыть!

О, будь же, грусть, заменой упованья;

Отрада нам – о счастье слезы лить;

Мне умереть с тоски воспоминанья!..

Но можно ль жить, увы! и позабыть?!27

Как мощная горная река, промчавшись с ревом и пеною сквозь скалистые

ущелья, величественно струится по плоской равнине к морю и в хрустальной

глубине своей отражает мирные берега и голубое небо, – так отныне

направляется и жизнь нашего друга. "Роман моей жизни кончен; начну ее

историю", – говаривал он нередко. В апреле 1816 года мы находим его опять в

Дерпте.

"Все идет довольно тихо, – пишет он в Долбино, – историй нет, с

Мойером мы совершенно согласны в образе мыслей и чувств. Между нами нет ни

малейшей принужденности, ни малейшего недоразумения, мы говорим свободно

о нашем общем деле, о счастии Маши. Такой черты довольно, чтобы дать понятие

о его характере". <...>

Свадьбу Марии Андреевны отложили до будущего (1817) года, и

Жуковский спешил к Рождеству 1816 года в Петербург. Министр народного

просвещения, князь А. Н. Голицын, поднес экземпляр стихотворений Жуковского

государю, изложив притом заслуги Жуковского в отношении русской словесности

и личные его обстоятельства. И действительно, по словам Плетнева, в России

никогда молодое поколение не увлекалось такою пламенною любовью за

образцом своим, как это ощутительно было в ту эпоху. Только и говорили что о

стихах Жуковского, только их и повторяли наизусть. <...>

Баллада "Вадим", по словам Плетнева, "останется в литературе нашей

самым живым, самым верным отголоском прекрасной души поэта, когда все

лучшие двигатели вдохновения – молодость, любовь, чистота, набожность и сила

– совокупно в ней действовали"28. Множество поэтических мыслей Жуковского,

набросанных в этой балладе, отзывались впоследствии времени в его письмах, в

его стихотворениях, даже в лебединой его песне, в "Агасфере". Как некогда

"Певец во стане русских воинов" встретил в патриотизме общества сильнейший

отголосок, так точно и стихи "Вадима", полные мечтаний о чудесах, вере и любви, сделали глубокое впечатление на сердца, успокоившиеся после окончания войны

и вновь приобретшие восприимчивость к романтическому настроению.

Идеальность осветила еще раз, хотя на короткое время, тогдашнее общество,

недавно так мастерски очерченное графом Л. Толстым в романе "Война и мир".

Войдет ли когда-нибудь эта идеальность снова в жизнь? Бог знает. <...>

Жуковскому никогда не приходила мысль связать себя с императорским

двором другими узами, кроме уз благодарности и признательности; но судьба

устроила иначе. Под конец 1817 года он был избран учителем русского языка при

великой княгине Александре Федоровне... Все его планы переселения в Дерпт или

Долбино были отодвинуты в дальнее будущее. В январе 1818 года он отправился

в Петербург. <...>

Новая жизнь стала Жуковскому по сердцу; он не только нашел себе

деятельность, соответствовавшую его вкусам, дававшую ему довольно времени

предаваться и поэтическому творчеству, но нашел еще и то, чего тщетно искал в

семье Екатерины Афанасьевны Протасовой, – искренность, как то казалось ему,

семейного круга, теплое расположение к себе. <...>

Так, друг наш принял свою учительскую должность не как слуга,

оплачиваемый за свои труды, а как поэт, который с полною любовью берется за

свой священный подвиг29. И встретил он, правду сказать, в своей высокой

ученице такую же поэтическую и романтическую душу. Задача Жуковского не

могла состоять единственно в том, чтобы познакомить великую княгиню с

грамматическими формами русского языка (он сочинил именно для нее русскую

грамматику, напечатанную на французском языке только в десяти экземплярах);

ему надлежало открыть перед своею ученицей в языке и в литературе новой ее

отчизны такие же сокровища и красоты, какие она находила в своем родном

языке. Она так же, как все юное поколение в Германии, после освобождения от

французского ига, восторженно любила стихотворения отечественных поэтов и

родной язык. Никто лучше Жуковского не мог служить посредником между

немецкою словесностью и русским двором. Присутствие славного русского поэта

при дворе немало содействовало тому, что в высшем обществе стали более, чем

прежде, заниматься русскою литературой и говорить на отечественном языке.

Блудову поручено было переложить на русский язык все дипломатические

документы с 1814 года, написанные по-французски, и он должен был, с помощью

Карамзина и Жуковского, создать для того новый язык или по крайней мере найти

в русском языке соответствующие выражения. Перевод славянской Библии на

современный язык был принят с большою благодарностью в образованном

обществе. По желанию своей ученицы Жуковский переводил многие

стихотворения Шиллера, Гете, Уланда, Гебеля на русский язык. Этому

обстоятельству русская словесность обязана целым рядом прекрасных баллад,

которые и были напечатаны сперва маленькими тетрадями на двух языках с

надписью на обороте: "Для немногих". Впоследствии они вошли в разные издания

стихотворений Жуковского. Читая эти произведения, чувствуешь, что они

родились и вылились из души поэта как будто среди приятной беседы, в

присутствии симпатичных людей, которые согрели его душу и, кажется, опять

пробудили струны, звеневшие в ней в пору надежды, когда выливались

долбинские стихотворения и сиял над ним образ Маши, даря надеждой и

восторгом счастливой любви. <...>

В начале апреля 1821 года Жуковский пустился странствовать по Европе.

Хотя он обещал друзьям подробное печатное описание путешествия, но, кроме

отрывков из писем, посланных к родным, мы ничего не имеем в печати об этих

странствованиях30. Он рисовал с натуры, особенно в Швейцарии, виды, которые

сам после выгравировал на меди, но описания к ним не успел сделать. И в самом

деле, во время путешествия ему некогда было этим заняться. Столько новых

впечатлений наполняли его душу, что он едва был в состоянии одуматься. Он

надеялся в будущем времени повторить это путешествие, которое казалось ему

теперь только рекогносцировкой. Но подчас меланхолическая хандра проникала в

его душу; так, например, при виде заходящего солнца с Брюлевой террасы в

Дрездене он горевал, что "голова и сердце пусты", оттого что река Эльба

напомнила ему Оку при Белеве и что Пильницкое шоссе казалось похожим на

почтовую дорогу в Москву, словом, оттого, что он находился за границей, а не на

родине:

И много милых теней встало!31

В Дрездене Жуковский познакомился с известным писателем Тиком и

живописцем Фридрихом. Об этих любопытных знакомствах наш поэт часто писал

к своим друзьям.

"Фридриха нашел я точно таким, каким воображение представляло мне

его, и мы с ним в самую первую минуту весьма коротко познакомились. В нем

нет, да я и не думал найти в нем, ничего идеального. Кто знает его туманные

картины, в которых изображается природа с одной мрачной ее стороны, и кто по

этим картинам вздумает искать в нем задумчивого меланхолика, с бледным

лицом, с глазами, наполненными поэтическою мечтательностью, тот ошибется:

лицо Фридриха не поразит никого, кто с ним встретится в толпе; это сухощавый,

среднего роста человек, белокурый, с белыми бровями, нависшими на глаза;

отличительная черта его физиономии есть простодушие: таков он и характером;

простодушие чувствительно во всех его словах; он говорит без красноречия," но с

живостью непритворного чувства, особливо когда коснется до любимого его

предмета, до природы, с которою он как семьянин; но об ней говорит точно так,

как ее изображает, без мечтательности, но с оригинальностью. В его картинах нет

ничего мечтательного; напротив, они привлекательны своею верностью: каждая

возбуждает в душе воспоминание! <...> Он ждет минуты вдохновения, и это

вдохновение (как он мне сам рассказывал) часто приходит к нему во сне. Иногда,

говорит он, думаю, и ничто не приходит в голову; но случается заснуть, и вдруг

как будто кто-то разбудит: вскочу, отворю глаза, и, что душе надобно, стоит

перед глазами, как привидение, – тогда скорей за карандаш и рисуй!"32.

Фридрих так понравился Жуковскому, что поэт предложил ему ехать с

ним в Швейцарию. Но Фридрих отказался. Вот как Жуковский передает отказ:

"Тот Я, который вам нравится, с вами не будет. Мне надобно быть совершенно

одному и знать, что я один, чтобы видеть и чувствовать природу вполне. Ничто не

должно быть между ею и мною; я должен отдаться тому, что меня окружает,

должен слиться с моими облаками, утесами, чтобы быть тем, что я семь! Будь со

мною самый ближайший друг мой – он меня уничтожит! И, бывши с вами, я не

буду годиться ни для себя, ни для вас".

У Тика все приняли Жуковского с сердечным вниманием; он был на даче

у Тика как дома, как с давнишними знакомцами. В Тике он нашел любезное,

искреннее добродушие. "В лице его, – говорил Жуковский, – нет ничего

разительного, но во всех чертах приятное согласие; виден человек, который

мыслит, но которого мысли принадлежат более его воображению, нежели

существенности". В первое свидание Жуковский немного поспорил с хозяином по

поводу Шекспирова "Гамлета", который казался нашему поэту непонятным

чудовищем и в котором, казалось ему, Тик и Шлегель находят более собственное

богатство мыслей и воображения, нежели Шекспирово. "Но в том-то и

привилегия гения, – сказал ему Тик, – что, не мысля и не назначая себе дороги,

по одному естественному стремлению, – вдруг он доходит до того, что другие

открывают глубоким размышлением, идя по его следам; чувство, которому он

повинуется, есть темное, но верное; он вдруг взлетает на высоту и, стоя на этой

высоте, служит для других светлым маяком, которым они руководствуются на

неверной своей дороге". Тик читал Жуковскому "Макбета" с большим

искусством, особенно места ужасные. Жуковский сравнивал чтение его с чтением

Плещеева и нашел, что в выражении чувства Тик уступал русскому чтецу и что

лицом Тик вообще не так владеет, как "наш смуглый декламатор". Тик прочитал

еще Шекспирову комедию "Как вам угодно", и Жуковский нашел, что он лучше

читает комические пиесы, нежели трагические. "Но Плещеев, – писал Жуковский,

– кажется мне забавнее, может быть, и потому, что комическое французов ему

более знакомо, нежели Шекспирово. Французы прекрасно изображают странное,

смешат противоположностями, остротой или забавностию выражений; Шекспир

смешит резким изображением характеров, но в шутках его нет тонкости, по

большей части одна игра слов; они часто грубы и часто оскорбляют вкус. Сверх

того, Тик, как мне кажется, дошел до смешного искусством: его характер более

важный, нежели веселый"33.

В Дрезденскую картинную галерею Жуковский вступил с чувством

благоговения; в особенности с трепетом ожидания подходил он к Рафаэлевой

Мадонне. Но первое чувство, которое он испытал при входе в галерею, было

неприятное: его поразило, как небрежно сохраняются драгоценные сокровища

живописи. Тогдашняя Дрезденская галерея похожа была на огромный, довольно

темный сарай, стены которого были увешаны почернелыми картинами в худых

рамах. Потом, посещая много раз галерею, Жуковский мало-помалу свыкся с

этою обстановкой. Из коротких его суждений мы приводим только то, что он

писал о картине Карла Дольче "Спаситель с чашею". Эта картина почитается

вообще превосходною; но Жуковского более поразил колорит ее, чем исполнение

нравственной задачи произведения.

"Стоя перед нею, – говорит он, – по предубеждению, я хотел себя

уверить, что в лице Спасителя, благословляющего таинственную чашу, точно есть

то, чему в нем быть должно в эту минуту; но темное чувство мне противоречило;

наконец Фридрих решил сомнение одним словом: "Это не лицо Спасителя,

приносящего себя на жертву, а холодного лицемера, хотящего дать лицу своему

чувство, которого нет в его сердце". И это совершенно справедливо. Здесь одно

искусство без души!"

Другая картина, в которой нет ни рисунка, ни колорита, писанная Гранди,

понравилась Жуковскому и показалась ему исполненною выражения; но, кажется,

– предмет ее был ему просто более симпатичен, чем у Карла Дольче:

"Это Христос, несущий крест, вместе с разбойниками, окруженный

толпою зрителей и стражей, и в толпе Богоматерь. Разбойников гонят, и один

отбивается с отчаянием. Спаситель утомлен. Богоматерь обессилена горестью, ее

несут почти на руках, и вот самая трогательная черта: подле Богоматери стоит

женщина с младенцем на руках; но эта женщина, будучи матерью сама, чувствует

страдание другой матери и целует тайком ее руку, чтобы облегчить для себя

чувство сострадания"34.

Мнение Жуковского о Рафаэлевой Мадонне давно известно в русской

литературе, равно как и описание видов Саксонской и настоящей Швейцарии35;

это описание не пространно, но Жуковский не мог включать подробности в свои

письма, и хорошо сделал, ибо под впечатлением чудесной природы он написал и

подарил русской словесности "Шильонского узника" Байрона и значительную

часть "Орлеанской девы" Шиллера; кроме того, он приготовился к переводу

"Вильгельма Телля"36.

Возвратись из путешествия по Швейцарии в Берлин, он получил

позволение остаться там до января 1822 года. Здесь он окончил "Орлеанскую

деву". Он был доволен своею работой, но жалел, что не мог прочитать ее

долбинскому своему ареопагу37. Проезжая через Дерпт, он восхищал здесь

родных чтением некоторых отрывков своей драмы; в Петербурге "ценсура, –

пишет он в Долбино, – поступила с ней великодушно, quant à l'impression {что

касается впечатления (фр.).}, и неумолимо, quant à la représentation {что касается

представления (фр.).}! Все к лучшему: здешние актеры уладили б ее не хуже

ценсуры!"38.

Вскоре по возвращении в Петербург Жуковский задумал отпустить на

волю крепостных людей, которые некогда были куплены на его имя

книгопродавцем И. В. Поповым.

"Я не отвечал еще Попову, – пишет он в июле 1822 г. к Авдотье Петровне,

– думаю, что он на меня сердится, и поделом! Он даже мог вообразить, что я хочу

удержать его людей за собою. Это, с одной стороны, и правда! Я желаю купить их

и дать им волю. Другим нечем мне поправить сделанной глупости. Прежде,

может быть, я и согласился бы их продать, теперь же ни за что не соглашусь.

Итак, милая, узнайте, какую цену он за них полагает. Заплатить же за них ему не

могу иначе, как уступив часть из тех денег, которые вы мне должны; в таком

случае вам должно будет дать ему вексель, вычтя из моей суммы то, что будет

следовать. Прошу вас все это с ним сладить, и как скоро кончите, то пускай он

моим именем даст этим людям отпускную, или если нельзя этого сделать в

Москве без меня, то пускай пришлет сюда образец той бумаги, которую мне

надобно написать и подписать. Я все здесь исполню. Прошу вас поспешить

несколько исполнением этой просьбы. Дело лежит у меня на душе, и я виню себя

очень, что давно его не кончил. Приложенное письмо отдайте Попову".

Заплатив Попову 2400 руб., Жуковский и другому крепостному семейству

хотел дать свободу39.

"Я желаю, – писал он, – дать такую же отпускную моему белевскому

Максиму40 и его детям. Прилагаю здесь записки об их семействе; но для этого

надобно мне иметь купчую, данную мне на отца Максимова тетушкой Авдотьей

Афанасьевною. Эта купчая мною потеряна; а совершена она была в Москве в

1799, или 1800, или в 1801. Прошу любезного Алексея Андреевича взять на себя

труд – достать мне из гражданской палаты копию сей купчей за скрепою

присутствующих, дабы я мог здесь написать отпускную. Да нельзя ль уже и

форму отпускной прислать, на всех вместе, дабы мне здесь никаких хлопот по

этому не было; в противном случае, опять отложу в длинный ящик, и мой

несчастный Максим будет принужден влачить оковы эсклава. Похлопочите об

этом, душа! А в заплату за этот труд посылаю вам экземпляр своего нового

сочинения, не стихотворного и даже не литературного, нет, – Виды Павловска,

мною срисованные с натуры и мною же выгравированные a l'eau forte. Этот талант

дала мне Швейцария. В этом роде есть у меня около осьмидесяти видов

швейцарских, которые также выгравирую и издам вместе с описанием

путешествия, если только опишу его".

В другом письме Жуковский сердечно благодарит А. П. Елагину за

исполнение его поручений. "Очень рад, что мои эсклавы получили волю!" В том

же письме он извещает, что не мог целиком освободить из оков ценсуры перевод

известных стихов Шиллера "Drei Wörter des Glaubens" ("Три слова веры"); а без

второй строфы:

"Der Mensch ist frei geschaffen, ist frei,

Und wäre er in Ketten geboren" (*)41, –

(* Человек создан быть свободным, и он свободен, Даже если бы он

родился в цепях (нем.).)

он не хотел печатать их. Вот поступки, которые заслужили ему в ту пору в

высших кругах общества название страшного либерала, якобинца! С 1820 года А.

Ф. Воейков, оставив профессорскую должность в Дерпте, переселился на службу

в Петербург. Жуковский обрадовался прибытию любезной племянницы,

Александры Андреевны, и, конечно, приютил ее у себя; но вскоре после того он,

как мы видели, уехал в Берлин. По возвращении из чужих краев, он поселился с

семейством Воейкова против Аничкова дворца на Невском проспекте42. Лето

1822 года провел он в Царском Селе вместе с Екатериной Афанасьевною

Протасовой, которая приехала из Дерпта на время родин дочери. Все они были

счастливы вместе. "Depuis que je suis avec Joukoffsky, небо расцвело, – пишет

Александра Андреевна Воейкова к Авдотье Петровне, – и Италии не надо; mais

nous vivions à reculons, et à tel point, que souvent des heures entières nous nous

rappelons les bons mots du défunt Варлашка – et cela vaut mieux pour tous les deux

que la réalité, et surtout l'avenirs" {С тех пор как я с Жуковским... но мы живем

прошлым, и настолько, что часто целыми часами вспоминаем словечки покойника

Варлашки – и это стоит для нас обоих больше чем реальность и тем более чем

будущее (фр.).}*. <...>

У Жуковского не было определенного дня, в который собирались бы к

нему друзья, но вообще они посещали его часто; благодаря присутствию такой

любезной, изящной, остроумной хозяйки дома, какова была Александра

Андреевна Воейкова, он мог доставить друзьям своим и удовольствия

занимательной дамской беседы. Наместо арзамасских литературных шалостей

установились у него литературные сходбища при участии любезных женщин.

Большая часть старых друзей были женаты, только Жуковский, Александр

Иванович Тургенев и Василий Алексеевич Перовский составили холостой

центральный кружок, около которого группировались молодые расцветающие

таланты: поэты, живописцы, дилетанты музыки. Их поощряла и любезность

остроумной Александры Андреевны, и благосклонность добродушного

Жуковского в сообщении своих работ. Многие послания, романсы и стихи,

посвященные Александре Андреевне Воейковой, читались здесь впервые. Слепой

Козлов был у них принят и обласкан, как родной; Батюшков, Крылов, Блудов,

Вяземский, Дашков, Карамзин, словом, весь литературный цвет столицы охотно

собирался в гостиной Александры Андреевны, в которой Жуковский пользовался

властию дяди. Сорокалетний день рождения своего (29-го января 1823 года) он

праздновал окруженный множеством друзей и подруг. С арзамасским юмором он

объявил, что теперь поступает в чин действительных холостяков, но шутками

старался скрывать предстоящую разлуку с милою племянницей, которая

положила уехать с детьми в Дерпт к матери и сестре для восстановления

здоровья, расстроенного горестною семейною жизнью. Одно это обстоятельство

печалило в эту пору нашего друга; он послал в Дерпт следующие строки:

Отымает наши радости

Без замены хладный свет,

Вдохновенье пылкой младости

Гаснет с чувством жертвой лет;

Не одно ланит пылание

Тратим с юностью живой –

Видим сердца увядание

Прежде юности самой43.

Эта элегическая «Песня» заслужила ему сильный упрек Марии Андреевны

Мойер; я знаю это по свидетельству ее самой; вот как она писала мне: "Напишите

мне, можем ли мы надеяться, чтобы Jouko приехал. Скажите ему, что это

осчастливит меня. Что за дивный человек! Его прекрасная душа есть одно из

украшений мира Божьего. Зачем только он написал свое последнее

стихотворение? Стихи просто дурны. Чем более я перечитываю их, тем

становлюсь печальнее. Заставьте его искупить этот грех чем-нибудь хорошим".

<...>

Великолепные и изящные представления на берлинском театре ввели

Жуковского прямо в фантастический мир чудесных событий, которые ярко

изображены в драме "Орлеанская дева". Поэтический сомнамбулизм Иоанны был

ему по сердцу. Зная наизусть почти всю драму, стоило только выразить по-русски

Шиллеровы стихи, и перевод был готов. Таким образом, ему удалось освободить

свое произведение от искусственности изложения, которая чувствуется во всяком

почти переводе. В первый раз в русской литературе появилась большая драма,

писанная пятистопными ямбами без рифм. <...>

В конце февраля 1823 года Жуковский проводил Александру Воейкову с

детьми в Дерпт и пробыл там две недели. Не предчувствовалось тогда бедному

нашему другу, что эти две недели были последние дни, проведенные им вместе с

Марией Андреевною Мойер. 10-го марта возвратился он в Петербург, а 19-го

марта известие о преждевременной ее смерти в родах потрясло душу Жуковского

и погрузило его на многие годы в тихую меланхолическую грусть. Нельзя описать

словами того, что происходило в душе несчастного поэта. Собственные его слова

лучше всего изображают его скорбь при этом роковом ударе. Он тотчас поехал в

Дерпт. Кому оттуда он мог сообщать горестные свои чувства, как не подруге

своей Авдотье Петровне Елагиной? Он и писал к ней, 28-го марта:

"Кому могу уступить святое право, милый друг, милая сестра (и теперь

вдвое против прежнего), говорить о последних минутах нашего земного ангела,

теперь небесного, вечно, без изменения нашего. С тех пор, как я здесь, вы почти

беспрестанно в моей памяти. С ее святым переселением в неизменяемость,