Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц)

источник" (там же).

10 Он имел очень небольшое состояние... – К этим словам К. Зейдлиц

сделал следующее примечание: "Протасов был богат, но промотал или проиграл

состояние в карты".

11 Примеч. К. Зейдлица: "Деньги эти были Жуковским отданы в приданое

племяннице его, Александре Андреевне Протасовой, вышедшей замуж за А. Ф.

Воейкова".

12 Перевод "Элегии, написанной на сельском кладбище" Т. Грея (1802) не

был первым стихотворением, опубликованным Жуковским (см. примеч. 9). Он

считался литературным дебютом Жуковского по вызванному им резонансу и по

известности, которой с его публикацией стал пользоваться Жуковский.

13 Поля, холмы родные... – цитата из стих. Жуковского "Певец во стане

русских воинов" (1812).

14 Весьма вероятно, что это была известная впоследствии поэтесса А. П.

Бунина, бывшая в родстве с тульскими Буниными; в описываемый А. П. Зонтаг

период ей было 18–20 лет. Поскольку А. П. Бунина рано лишилась родителей и

жила у разных родственников (см.: Поэты 1790–1810 годов. Л., 1971. С. 447), она

могла оказаться и в гостеприимном доме В. А. Юшковой.

15 В черновой рукописи А. П. Зонтаг недостает одного листа, что и

отмечено в примеч. К. Зейдлица: "Здесь недостает листа, затерявшегося и до сих

пор не отысканного. Вероятно, здесь был рассказан эпизод об исключении

Жуковского Ф. Г. Покровским". Отсутствие этого листа восполняется

соответствующим фрагментом первой редакции мемуаров (Москв. 1849. No 9. С.

9–10).

16 Заключительная часть воспоминаний А. П. Зонтаг приводится целиком

по первой редакции (Москв. 1849. No 9. С. 11–13), поскольку здесь более

подробно и связно освещены события биографии Жуковского 1802–1805 гг.

17 ...в Орловской деревне. – Речь идет о селе Муратове Орловской

губернии, где жила Е. А. Протасова с дочерьми Машей и Сашей. В полуверсте от

Муратова находилась деревня Холх, где в 1811 г. в собственном доме жил

Жуковский, а неподалеку от Муратова – имение родственника Протасовых и

друга Жуковского А. А. Плещеева Чернь, где в 1811–1814 гг. поэт часто гостил

(см. об этом воспоминания Т. Толычевой в наст. изд.).

18 А. П. Зонтаг ошибается: В. А. Жуковский покинул Муратово в начале

сентября 1814 г. в связи с отказом Е. А. Протасовой выдать за него свою старшую

дочь М. А. Протасову (ПЖкТ, с. 124–126).

19 О родина моя, Обурн благословенный! – первая строка стих.

Жуковского "Опустевшая деревня" (из О. Голдсмита, 1805).

20 Матфей, 5, 8.

ИЗ ПИСЕМ К А. М. ПАВЛОВОЙ

(Стр. 108)

Отчет Имп. публичной библиотеки за 1893 г. СПб., 1896. С. 130–135.

1 Павлова Анна Михайловна, урожд. Соковнина, – сестра СМ. Соковнина,

соученика Жуковского и братьев Тургеневых по Университетскому благородному

пансиону, предмет увлечения Андрея и Александра Тургеневых (Письма Андрея

Тургенева, с. 373). Жуковский был поверенным в отношениях Александра

Тургенева и А. М. Соковниной (ПЖкТ, с. 41–42). Имение Соковниных

находилось недалеко от Белева; их московский дом был одним из самых близких

Жуковскому в период его ранней молодости. Сестре А. М. Павловой, Екатерине

Михайловне, он посвятил стих. "К Е. М. С-ной" (1803).

2 ...исход зимы 1815 года. – Ошибка памяти А. П. Зонтаг. Описанное ею

происшествие случилось осенью 1816 г. О нем подробно рассказывает М. А.

Мойер в письме к А. П. Елагиной от 14 февраля 1817 г. (УС, с. 192–193). Это

письмо подтверждает истинность рассказа Зонтаг, кажущегося маловероятным,

но совпадающего до мелких подробностей с письмом М. А. Мойер, которое могло

быть источником воспоминаний Зонтаг.

3 Рассказ Жуковского о представлении имп. Марии Федоровне см.: УС, с.

15; РА. 1865. No 7. С. 803–806.

4 А. А. Воейкова прожила в Италии два года (1827–1829). Умерла в 1829

г. от туберкулеза в Ливорно, где и похоронена.

5 M. E. Зонтаг, единственная дочь А. П. Зонтаг, вышла замуж за

австрийского консула в Одессе Людвига Гутмансталя-Бенвенути в 1842 г. и

уехала с ним за границу.

6 Первое издание поэмы Жуковского "Наль и Дамаянти" вышло в 1844 г.

7 Сашка, Сашка! // Вот тебе бумажка... – Текст этого шутливого

стихотворения, обращенного к Саше Протасовой, Зонтаг приводит неточно,

видимо по памяти (ср.: Жуковский В. А. Соч.: В 3 т. Т. 1. С. 353). Датируется 1814

г.

С. П. Жихарев

ИЗ "ЗАПИСОК СОВРЕМЕННИКА"

Часть I. ДНЕВНИК СТУДЕНТА

1805

16 января, понедельник. Сегодня у Антона Антоновича1 встретил

Жуковского. Чуть ли не будет он сотрудником Каченовского в издании "Вестника

Европы"2, по крайней мере, Антон Антонович этого желает. Как удивился

Жуковский, когда я прочитал наизусть новые стихи его, которые нигде еще не

напечатаны и никому не были читаны, кроме самых его близких. Антон

Антонович очень забавлялся этим и "вот (сказал) каковы-та у нас студенты-та:

все-та на лету ловят; а кабы поменее-та по театрам шатались, так бы и в

математике-та не отставали". Я сгорел: не в бровь, а прямо в глаз; да, впрочем, за

дело, за дело: что за бессчетный студент! Однако ж не теряю надежды: Андрей

Анисимович вдолбит что-нибудь в бедную мою голову во время вакаций. Но как

отстать от театра?

1806

21 января, воскресенье. Добродушный хитрец Антон Антонович в самом

деле думает, что я ничем не занимаюсь, кроме театра. Я пришел просить его о

выдаче мне студенческого аттестата, а он свое: "А больше учиться-та не хочешь?"

– "Не хочу, Антон Антоныч". – "Как Митрофанушка-та: не хочу учиться, хочу

жениться?" – "Хочу, Антон Антоныч". – "Небось туда же в дармоеды-та, в

иностранную коллегию?" – "Туда и отправляюсь, Антон Антоныч". – "Ректора-та

попроси, а я изготовить аттестат велю. А новые стихи-та Жуковского знаешь?" –

"Знаю, Антон Антоныч". – "Ну-ка прочитай-ка".

...Поэзия, с тобой

И скорбь и нищета теряют ужас свой!

В тени дубравы, над потоком,

Друг Феба с ясною душой

В укромной хижине своей,

Забывший рок, забвенный роком,

Поет, мечтает – и блажен!

И кто, и кто не оживлен

Твоим божественным влияньем?

Цевницы грубыя задумчивым бряцаньем

Лапландец, дикий сын снегов,

Свою туманную отчизну прославляет

И неискусственной гармонией стихов,

Смотря на бурные валы, изображает

И хладный свой шалаш, и шум морей,

И быстрый бег саней,

Летящих по снегам с оленем быстроногим.

Счастливый жребием убогим,

Оратай, наклонясь на плуг,

Влекомый медленно усталыми волами,

Поет свой лес, свой мирный луг,

Возы скрыпящи под снопами

И сладость зимних вечеров,

Когда, при шуме вьюг, пред очагом блестящим,

В кругу своих сынов,

С напитком пенным и кипящим,

Он радость в сердце льет

И мирно в полночь засыпает,

Забыв на дикие бразды пролитый пот...3

"Полно-та, полно-та! – вскричал мой Антонский, развеселившись, – уж

вижу, что знаешь. Когда успеваешь выучивать-та? все с актерками танцуешь-та!"

– "Я стихов не учу, Антон Антоныч, сами в память врезываются". <...>

ДНЕВНИК ЧИНОВНИКА

1807

24 марта, воскресенье. <...> Но что больше удивляет меня, что почти все

эти господа здешние литераторы4 ничего не читали из сочинений Мерзлякова и

Жуковского, и вот тому доказательство: за ужином А. С. Шишков сказывал, что

Логин Иванович Кутузов читал ему Грееву элегию "Сельское кладбище",

переведенную братом его Павлом Ивановичем5, и Шишков находит перевод

очень хорошим и близким к подлиннику. Я заметил, что Павел Иванович перевел

эту элегию после Жуковского, которого перевод несравнительно превосходнее.

"Не может быть!" – возражал Александр Семенович. "Говорю сущую правду, –

отвечал я, – и, если угодно, прочитаю ее вам когда-нибудь, чтоб вы могли

посудить сами: я знаю ее наизусть". – "Так, пожалуйста, нельзя ли теперь?" –

подхватил нетерпеливый Гаврила Романович6. И вот я прочитал во всеуслышание

всю элегию от первого до последнего стиха, стараясь, сколько возможно,

сохранить всю прелесть мелодических стихов нашего московского поэта. Когда я

кончил, все смотрели на меня как на человека, отыскавшего какую-нибудь

редкую вещь или нашедшего клад; элегию хвалили, но вместе удивлялись и моей

памяти: я сказал, что стихи Жуковского сами невольно врезываются в память,

между тем как стихи П. И. Кутузова запомнить очень трудно.

Эта выходка стоила мне, однако ж, дорого: меня обнесли винегретом,

любимым моим кушаньем.

Комментарии

Степан Петрович Жихарев (1788–1860) – переводчик, театрал,

мемуарист, автор "Записок современника" и "Воспоминаний старого театрала".

Учился в Университетском благородном пансионе (1805–1806), служил в

коллегии иностранных дел, впоследствии сенатор и действительный тайный

советник.

Первое знакомство Жихарева с Жуковским относится к 1805 г., когда

Жихарев поступил в Благородный пансион, а Жуковский жил в доме его

директора, своего бывшего наставника А. А. Прокоповича-Антонского. О встрече

в доме Антонского говорится в "Записках современника". Особенно близким и

регулярным общение Жихарева и Жуковского стало позже, в период организации

и деятельности литературного общества "Арзамас" (1815–1818). Жихарев

присутствовал на премьере комедии А. А. Шаховского "Липецкие воды" 23

сентября 1815 г. Выпады Шаховского против Жуковского послужили поводом к

созданию "Арзамаса", а Жихарев под прозвищем Громобой был принят в члены

общества 29 октября 1815 г., на втором ординарном заседании (Арзамасские

протоколы, с. 97–101).

В 1816–1818 гг. Жихарев – постоянный корреспондент Жуковского. "Но

куда бы ты ни поехал и где бы ты ни сидел, люби меня по-старому, по-

арзамасски, как я сам тебя люблю", – писал Жуковский Жихареву в 1816 г.

(ПЖкТ, с. 154). Позднее отношения Жихарева с арзамасцами осложнились в связи

со злоупотреблениями Жихарева в денежных делах А. И. Тургенева, который

сделал его своим поверенным (там же, с. 242). "Ты успел захватить последние

остатки совести в душе Громобоя" – так прокомментировал этот случай

Жуковский в письме А. И. Тургеневу от 20-х чисел сентября 1831 г. (там же, с.

259).

"Записки современника" – один из канонических мемуарных сводов для

начала XIX в., особенно ценный тем, что повествует о событиях непосредственно

по мере их совершения и в этом смысле имеет дневниковый характер. (Об

истории создания и источниках текста "Записок" см.: Жихарев С. П. Записки

современника / Под ред. и с коммент. Б. М. Эйхенбаума. М.; Л., 1955. С. 672–

690.) "Записки" охватывают период с 1805 по 1809 г., поэтому упоминаний о

Жуковском в них немного. Но даже и те небольшие замечания, которые в них

содержатся, свидетельствуют о широкой популярности личности и особенно

поэзии молодого Жуковского среди его младших современников, а также о

неприятии творчества поэта литераторами старшего поколения. Воспоминания

Жихарева восполняют пробел в освещении жизни Жуковского после окончания

пансиона, и в этом их безусловная ценность.

ИЗ «ЗАПИСОК СОВРЕМЕННИКА»

(Стр. 114)

Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955 (серия "Лит.

памятники"). С. 14, 165–166, 438–439.

1 Антон Антонович – А. А. Прокопович-Антонский, профессор

Московского университета по кафедре естественной истории, в 1791–1817 гг.

инспектор Благородного пансиона, наставник и друг В. А. Жуковского.

2 ...сотрудником Каченовского в издании "Вестника Европы"... – Это одно

из наиболее ранних свидетельств о намерении Жуковского издавать журнал.

Жуковский редактировал ВЕ в 1808–1809 гг., позднее активно сотрудничал в нем.

Об этом см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома. 1979. Л., 1981.

С. 89–106.

3 ...Поэзия! с тобой... – отрывок из стих. Жуковского "К поэзии" (1805),

приведенный не вполне точно.

4 ...господа здешние литераторы... – Имеются в виду члены

петербургского литературного общества "Беседа любителей русского слова",

руководимого А. С. Шишковым, заседания которого Жихарев посещал в 1806–

1811 гг.

5 Павлом Ивановичем. – П. И. Голенищев-Кутузов, почетный член

"Беседы", перевел элегию Т. Грея в 1803 г.

6 Гаврила Романович. – Г. Р. Державин, почетный член "Беседы", в доме

которого происходили заседания общества.

M. A. Дмитриев

ИЗ КНИГИ "МЕЛОЧИ ИЗ ЗАПАСА МОЕЙ ПАМЯТИ"

В. А. Жуковский воспитывался в Университетском благородном пансионе

(ныне 4-я гимназия); там получил он звание студента и слушал потом лекции

университета1.

Здесь надобно сказать, однако, что в то время воспитанники пансиона

получали звание студента не по экзамену в университете, а объявлялись

студентами на пансионском акте, который был всегда в конце декабря, и после

этого допускались к слушанию лекций. Это продолжалось до декабрьского акта

1811 года. Так был объявлен студентом и Н. В. Сушков2, наш Шекспир. Так

получил звание студента и Жуковский; но с той разницею, что Жуковский, как я

сказал, посещал потом университетские лекции и приобрел те высшие знания,

которые приобретаются только в университетах и которые недоступны

пансионерам. С 1812 года, когда и я был сделан студентом, нас в июне месяце

потребовали уже на экзамен и экзаменовали в университете. – Помню, что

довольно было страшно! Наставник наш в латинском языке Ф. С. Стопановский

приготовил было нас к изъяснению Горациевой оды: Pindarum

quisquisstudetaemulare, но ректор, добрейший, впрочем, человек, И. И. Гейм,

вскочил в ярости, подозревая подготовку к экзамену, вырвал у него книгу и

раскрыл на другом месте. Однако, слава Богу, сошло с рук благополучно.

Тогда (и во время Жуковского, и в мое) в Университетском благородном

пансионе обращалось преимущественное внимание на образование литературное.

Науки шли своим чередом; но начальник пансиона, незабвенный Антон

Антонович Прокопович-Антонский, находил, кажется, что образование общее

полезнее для воспитанников, чем специальные знания: по той причине, что первое

многостороннее и удовлетворяет большему числу потребностей, встречающихся в

жизни и в службе. По тогдашним требованиям этот взгляд был совершенно

современный. Вспомним еще, что домашнее воспитание вверялось тогда

иностранцам; что французский язык (наделавший нам много вреда, потому что

вносил нам и французские идеи) был тогда первым условием воспитания;

вспомним это, и мы непременно должны будем согласиться, что

предпочтительное познание языка отечественного и его литературы было тогда

вполне разумно и вполне полезно.

Вместе с образованием литературным в пансионе обращалось особенное

внимание на нравственность воспитанников. Жуковский был отличен и по

занятиям литературным, отличен и по нравственности: немудрено, что, соединяя

эти два качества, он был во всем отличным.

К исполнению этой цели, соединения литературного образования с

чистою нравственностью, служило, между прочим, пансионское общество

словесности3, составленное из лучших и образованнейших воспитанников. Оно

составилось при Жуковском. Жуковский был один из первых его членов и

подписался под уставом, под которым подписывались и после него все члены, по

мере их вступления. Это общество собиралось один раз в неделю, по средам. Там

читались сочинения и переводы юношей и разбирались критически, со всею

строгостию и вежливостию. Там очередной оратор читал речь, по большей части

о предметах нравственности. Там в каждом заседании один из членов предлагал

на разрешение других вопрос из нравственной философии или из литературы,

который обсуживался членами в скромных, но иногда жарких прениях. Там

читали вслух произведения известных уже русских поэтов и разбирали их по

правилам здравой критики: это предоставлено было уже не членам, а

сотрудникам, отчасти как испытание их взгляда на литературу. Наконец,

законами общества постановлено было, между прочим, дружество между членами

и ненарушимая скромность, к которой приучались молодые люди хранением

тайны; тайна же эта состояла в том, чтобы не рассказывать другим воспитанникам

о том, что происходило в обществе, и не разглашать мнений членов о читанных

там произведениях воспитанников. Где этот драгоценный устав? Где та доска, на

которой писались имена первых воспитанников, которая висела в зале и

передавала имена их позднейшим поколениям воспитанников? Жуковский, в

последнее время посетив пансион, спросил об ней. Ее уже не было! Грустно было

его чувство.

Антонский всегда присутствовал в заседаниях общества в качестве

почетного члена. Другие почетные члены были лица известные: попечитель

университета, И. И. Дмитриев, Карамзин и другие; случалось, что и они заезжали

в среду к Антонскому и неожиданно для воспитанников приходили в собрание их

общества и сидели до конца. Сердце радовалось: и у них, видя возрастающих

литераторов, и у воспитанников пансиона, видя внимание к себе таких людей! –

Так в то время приготовлялись молодые люди в литераторы.

Первые опыты Жуковского в поэзии принадлежат ко времени его

воспитания. Они были помещаемы в журналах "Приятное и полезное

препровождение времени" (1797 и 1798) и "Илокрена" (1798). За это замечание я

обязан одному юному критику моих "Мелочей". Потом они были помещаемы в

"Утренней заре", составлявшейся из трудов воспитанников пансиона4. И. И.

Дмитриев, знавший его и прежде, особенно обратил на него внимание по

выслушании на пансионском акте его пиесы "К поэзии". Он после акта пригласил

его к себе и с этого времени больше узнал и полюбил его5. Угадывая его сильный

талант, с тех пор он никогда не пропускал недостатков молодого поэта без

строгих замечаний. Щадя способности слабые и немощные, он почитал делом

поэтической совести не скрывать недостатков и уклонений от вкуса тех молодых

поэтов, которые имели достаточно сил для овладения своим искусством. Таким

образом, и к этой пиесе "К поэзии" в стихах:

Поет свой лес, свой мирный луг,

Возы, скрыпящи под снопами, –

он заметил Жуковскому, что пение предполагает сладкозвучие, что оно

мелодия, что оно не выражает скрипа, хотя и есть инструмент, называемый

скрипка. Молодой Жуковский жадно выслушивал замечания Карамзина и

Дмитриева и много воспользовался их строгими замечаниями.

Грееву элегию "Сельское кладбище" перевел Жуковский тоже еще в

пансионе первый раз в 1801 году, по замечанию гр. Д. Н. Б-ва6, не

четырехстопными ямбами, как я напечатал прежде, а шестистопными и принес

свой перевод к Карамзину для напечатания в начинающемся в 1802 году

"Вестнике Европы"; но Карамзин нашел, что перевод нехорош. Тогда Жуковский

решился перевести ее в другой раз. Этот перевод Карамзин принял уже с

восхищением; он был напечатан в "Утренней заре" и в "Вестнике Европы", в

последней, декабрьской книжке 1802 года. Он был посвящен автором другу своей

юности Андрею Ивановичу Тургеневу. Таким образом, известный нам перевод

был второй, а последний, гексаметром, вышедший уже в старости поэта, должно

считать третьим. Такова была настойчивость молодого поэта в стремлении к

совершенству, и таких-то трудов стоил ему тот превосходный стих, та мастерская

фактура стиха, которыми мы восхищаемся ныне.

Об этом-то Андрее Ивановиче Тургеневе вспоминает Жуковский в

послании к брату его Александру Ивановичу, а вместе и об отце их Иване

Петровиче.

Где время то, когда наш милый брат

Был с нами, был всех радостей душою?

Не он ли нас приятной остротою

И нежностью сердечной привлекал!

Не он ли нас тесней соединял?

Сколь был он прост, не скрытен в разговоре!

Как для друзей всю душу обнажал!

Как взор его во глубь сердец вникал!

Высокий дух пылал в сем быстром взоре.

Бывало, он, с отцом рука с рукой,

Входил в наш круг – и радость с ним являлась.

Старик при нем был юноша живой;

Его седин свобода не чуждалась...

О нет, он был милейший наш собрат;

Он отдыхал от жизни между нами;

От сердца дар его был каждый взгляд,

И он друзей не рознил с сыновьями.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Один исчез из области земной

В объятиях веселия надежды.

Увы! Он зрел лишь юный жизни цвет;

С усилием его смыкались вежды.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Другой... старик... сколь был он изумлен

Тогда, как смерть, ошибкою ужасной,

Не над его одряхшей головой,

Над юностью обрушилась прекрасной!7

Андрей Иванович Тургенев был и сам поэт. В "Собрании русских

стихотворений", изданных Жуковским в 1811 году (часть 4-я), помещена

прекрасная его элегия, начинающаяся так:

Угрюмой осени мертвящая рука

Уныние и хлад повсюду разливает,

Холодный, бурный ветр поля опустошает,

И грозно пенится ревущая река!8

По окончании курса учения и по выходе из пансиона Жуковский

несколько времени все еще жил у Антонского. Пансион был на Тверской (ныне

дом Шаблыкина). Главные ворота были тогда в Газетный переулок, а не на

Тверскую; эта сторона двора не была еще застроена нынешним фасом. Тут была

по переулку кирпичная ограда; у самых ворот был маленький флигель,

выкрашенный белою краскою, в котором, отдельно от воспитанников, жил

Антонский. Тут, в маленькой комнате, жил у него Жуковский по окончании

курса, пансионского ли только или и университетского, этого не помню.

Здесь, как я слышал в пансионе, написал он «Людмилу». Между

воспитанниками, восхищавшимися ее ужасными картинами, существовало даже

предание, что будто Жуковский писал эту балладу по ночам, для большего

настроения себя к этим ужасам. Может быть, это предание было и неверно; но

оно свидетельствует о том, как сильно действовала "Людмила" на воображение

читателей, особенно молодых сверстников автора и их преемников.

Жуковский, это известно, был небогат; в это время он должен был

трудиться и из денег. Здесь перевел он (1801) повесть Коцебу "Мальчик у ручья"; (1802) поэму Флориана "Вильгельм Телль" с присовокуплением его же

сицилийской повести "Розальба". Потом, по заказу Платона Петровича Бекетова,

который имел свою типографию, перевел он с Флорианова же перевода –

Сервантесова "Дон-Кишота", который был напечатан (1804–1806) с картинками и

с портретами Сервантеса и Флориана, на хорошей бумаге, как все издания

Бекетова, в шести маленьких томах9. Перевод отличается необыкновенно

хорошим слогом, мастерством в передаче пословиц Санхо-Пансы и хорошими

стихами в переводе романсов. Жаль, что он не напечатан в полном собрании

переводов в прозе Жуковского. Переводы Жуковского – это памятник русского

языка. Кто не изучал прозы Карамзина и Жуковского, последнего особенно в

переводах, тот не скоро научится русскому стилю. Я не говорю, чтоб писать

именно их слогом, хотя и ему некогда еще было устареть: я знаю, время изменяет

и язык и слог; но основания их слога, чистота грамматическая, логическая

последовательность речи, выбор слов и точность выражений, наконец, их

благозвучие – это основания вечные, которые должны оставаться и при вековом

изменении русского языка и слога русских писателей. Иван Иванович Давыдов, в

своем опыте о порядке слов10, в примере правильного расположения речи

приводит всегда Карамзина; и, конечно, ученый академик делает это не по

пристрастию!

В одном журнале («Б. д. ч.», 1852, в июньской книжке) была напечатана

статья о Жуковском11. Там сказано, что Жуковский "попал в школу Карамзина и

сделался его сотрудником по изданию "Вестника Европы".

Никогда этого не бывало; никогда Жуковский не был сотрудником

Карамзина, и никого не было у Карамзина сотрудников. Как можно сообщать

такие известия наугад и без справок? А с тех пор, как принялись наши журналы

(т. е. со времени смирдинских изданий русских авторов) делать открытия в

русской литературе за минувшие десятилетия нынешнего века, с тех пор так

много вошло в историю нашей литературы известий, утверждающихся на

догадках и слухах! Карамзин трудился над изданием "Вестника" один. Он печатал

стихи и статьи, присылаемые посторонними; но не только не было у него, по-

нынешнему, сотрудников, но даже и постоянных участников. Подобные известия

показывают только, что пишущие ныне в журналы мало даже знают то прежнее

время. Кого нашел бы Карамзин в сотрудники, если бы и искал? Кто тогда, в 1802

и 1803 годах, мог бы писать по-карамзински? Это была бы такая пестрота в его

журнале, которая тогда бросилась бы в глаза: это было такое время, когда русский

журнал не был еще фабрикой. Сам Жуковский был тогда еще девятнадцатилетний

юноша. В двух годах "Вестника" он только и напечатал Грееву "Элегию" (1802) да начало повести "Вадим Новгородский" (1803), которая не была кончена.

Жуковский начал несколько участвовать в "Вестнике Европы" с 1807

года12; в нем напечатал он 17 басен13, в которых много достоинства: они

отличаются верностию разговорного языка, поговорочного формою некоторых

выражений и непритворною веселостию. Очень жаль, что Жуковский не поместил

их ни в одном из полных изданий своих сочинений; может быть, потому, что этот

род поэзии казался ему совершенно различным с общим характером его

стихотворений. (Ныне напечатаны они в последних трех томах сочинений

Жуковского14.) Постоянное же участие его в "Вестнике" началось с 1808 года. В

этом году он помещал в нем много переводов, которые после были изданы

отдельно. В 1809 году он сделался уже сам издателем "Вестника"15, а в 1810 году

издавал его вместе с Каченовским. Все эти годы "Вестника" были превосходны:

отличались интересными статьями, изяществом слога.

В том же журнале сказано: "Есть люди, которым с самого рождения

улыбалось счастие и которые до самой могилы не знают ни горя, ни печали.

Таких счастливцев немного на свете, и к ним-то принадлежит, между прочим, и

Жуковский, который до последней минуты сохранил ровность характера и вовсе

не знал разочарования в своей довольно долгой жизни".

Жуковский, напротив, много терпел и мало знал дней светлых. Он терпел

и от недостаточного состояния, терпел и горе любящего сердца. Последнее

выражено им во многих местах его стихотворений; между прочим, в следующих

стихах, относящихся прямо к истории его жизни, к обстоятельству, известному

всем, знавшим его в молодых его летах:

С каким бы торжеством я встретил мой конец,

Когда б всех благ земных, всей жизни приношеньем

Я мог – о сладкий сон! – той счастье искупить,

С кем жребий не судил мне жизнь мою делить!16

Едва ли не под конец своей жизни Жуковский успокоился в первый раз,

узнавши семейное счастие, которое очень поздно озарило его любящую душу.

Там же сказано: "Еще в 1802 году Жуковский предвидел свою будущность

и очень удачно предсказал то, что мог (бы) сказать в последней строке,

написанной пред самою смертию:

Мой век был тихий день; а смерть успокоенье!17

Нет! Разве последнее только справедливо; ибо всем нам известна мирная,

христианская кончина Жуковского. Но век его, т. е. большая часть его жизни, не

был тихим днем; вернее сказать, что он изобразил жизнь свою в стихах к

Филалету:

Скажу ль?.. Мне ужасов могила не являет;

И сердце с горестным желаньем ожидает,

Чтоб Промысла рука обратно то взяла,

Чем я безрадостно в сем мире бременился,

Ту жизнь, которой я столь мало насладился,

Которую давно надежда не златит.

К младенчеству ль душа прискорбная летит,

Считаю ль радости минувшего – как мало!

Нет! Счастье к бытию меня не приучало;

Мой юношеский цвет без запаха отцвел!

Все мы помним тот период нашего стихотворства, когда все наши

молодые поэты, будто бы по следам Жуковского, бросились в разочарование. В

этом ложном разочаровании он, конечно, не был виноват; его взгляд на жизнь был

для него истинным, хотя, конечно, жалобы на неудовлетворяемость ее нередко

встречаются во всех произведениях первой половины его жизни. Отчего же?

Оттого именно, что он мало знал радостей!

Как можно заключать a priori {до опыта, без доказательств (фр.).} о жизни

автора и о состоянии души его? Надобно знать подробности первой; а заключать

о характере и чувствах по стихам автора можно только или взявши в

совокупности все им написанное, или зная достоверно общие черты его жизни.

Кто-то заметил мне в каком-то журнале, что не стоило труда опровергать

замечания "Библиотеки для Ч.". – Что стоило труда писать, то стоит труда и

опровергать. У меня были замечены малейшие неисправности. Почему же не

заметить и у другого ложного сведения о литераторе или ложного умозаключения

о его жизни?

Очень похвально, что мы обратились нынче к исследованиям жизни и

характера наших знаменитых поэтов. Но я боюсь, чтоб этими исследованиями,

или a priori, или по немногим признакам и приметам, мы не ввели в заблуждение

наших потомков. По большей части эти исследования, встречающиеся в

журналах, бывают похожи на разбор иероглифов или стрельчатого письма,

которым исследователь начинает учиться из самого разбора. Повторяю сказанное

и прежде мною: все это оттого, что пресеклась наследственная нить преданий; что

между Жуковским, Пушкиным и нынешним временем был промежуток, в

который литература наша отторглась от памяти прежнего. Пушкин был

последний из наших поэтов, примыкавший к родословному дереву наших

литераторов и к непрерывной летописи преданий нашей литературы. Прежде

долго созревали, долго наслушивались, пока не начинали сами говорить и писать;

а нынче начинают с того, что других учат. Это началось с Полевого, который

писал и о том, что знает, и о том, чего не знает, следуя пословице: смелость

города берет!

Напрасно «Современник», журнал, прекрасный по составу своему и

достойный уважения, упрекает меня в том, что будто я обнаруживаю нелюбовь

мою к новой нашей литературе18. Нет! всякий просвещенный человек знает, что

литература изменяется вместе с ходом времени; что она не только не может

стоять на одном месте, но и не должна. Я, с моей стороны, не только признаю в

нынешней литературе все, что встречу хорошего; но, может быть, никто, моих

лет, не восхищается с таким жаром всем хорошим. Не многие, может быть,

читали с таким увлечением и радовались так, как я, читая "Записки охотника" и

романы "Обыкновенная история" и "Львы в провинции"19. Знаю, что ни в

карамзинское время, ни в первые десятилетия нынешнего столетия не было и не

могло быть таких произведений; но знаю и то, что в то время не было тех

уклонений от изящного вкуса и от истины суждений, какие встречаются ныне.

Я узнал Жуковского или в конце 1813, или в начале 1814-го20, наверное

не помню. Я приехал тогда в Москву из Петербурга и жил вместе с моим дядею; а

Жуковский приезжал туда на некоторое время после своей службы в ополчении и

при главнокомандующем армиею. Постоянное же его место жительства было

тогда и до 1815 года у родных его, в Белеве. Это видно и из послания к нему

Батюшкова, писанного около этого времени:

Прости, балладник мой,

Белева мирный житель!

Да будет Феб с тобой,

Наш давний покровитель!

В то время, когда я в первый раз видел Жуковского у моего дяди (т. е.

1813 или 1814 года), у него были уже приготовлены к печати два тома его

сочинений (изданные в 4 долю, с виньетами в 1815 и 1816 годах). Он давал моему

дяде свою рукопись на рассмотрение, она была и у меня; я читал ее и помню, что

в ней была уже баллада "Старушка" из Саути, которой, однако, нет ни в одном из