Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 55 страниц)

Бесстрашными очами!

Читая изображение лучших полководцев нынешней войны, думаешь, что

Певец в самом деле родился в шумном стане военном, возрос и воспитывался

среди копий и мечей, сопровождал храбрых в грозные, кипущие битвы, замечал

отличительные черты их мужества и ныне их воспевает. – Какой воин, особенно

родившийся под сению кремлевских стен, какой воин не воскипит огнем

мужества, внимая восторженному сим чувством Певцу? – Неувядаемы цветы,

которые бросает он на славные могилы Кульнева, Кутайцева и Багратиона, и

стонущие над ними звуки его лиры столько же бессмертны, как и дела их. –

Поэту знакомы, конечно, все прелести дружбы: для того-то он так хорошо

описывает ее.

Многие говорят, что чувство сие более не существует на свете: – сделаю в

его пользу небольшое отступление от предмета моего. – Советую им заглянуть в

стан военный: там верно увидят они дружбу, покоящуюся под щитом

прямодушия и чести. Военным не знакома двуличная учтивость; светское

притворство чуждо открытой душе их; низкое корыстолюбие было всегда их

первым врагом. Когда храбрый воин подает вам свою руку, верьте, что он подает

вам тогда сердце свое. Когда он говорит вам: будь мне другом! – тогда знайте,

что он, для ваших нужд, готов вынуть последний рубль на дне своего кошелька;

что он в пылу битв, не рассуждая об опасностях, не делая расчислений, станет за

вас грудью и, для сохранения вашего имени, почтет жизнь свою должною

жертвою. Оресты и Пилады не чрезвычайные явления между военными. Если бы

господа новейшие философы потрудились перешагнуть за порог мирного их

кабинета и заглянуть в дымные бивуаки, где последний сухарь делится пополам

для брата, где несколько воинов защищаются одним соломенным щитом от бурь и

ненастья и часто одним плащом согреваются; если бы мудрецы сии последовали

за храбрыми в борьбу грозных битв, где друг выручает друга из объятий смерти,

то невольно бы признались они, что священное, великое чувство дружбы еще в

свете обитает.

Но любовь – краса, богатство и награда воина – еще прелестнее в устах

Поэта.

Любовь одно со славой!

Пускай судьба сблизит два существа непостижимою тайною взаимности:

пускай свяжет сердце их узлом чистых, вечных наслаждений, познакомит их с

блаженством земного и небесного рая – и тогда пусть отделит одно существо от

другого, чтобы препоручить его опасностям брани, на защиту милой!

Тот смело, с бодрой силой

На все великое летит!

Нет страха, нет преграды!

Чего, чего не совершит

Для сладостной награды?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отведай, враг, исторгнуть щит,

Рукою данный милой!..

Святой обет на нем горит:

Т_в_о_я_ и за могилой!

И умереть приятно за ту, с которою нам так сладостна была жизнь!

Когда ж предел наш в битве пасть,

Погибнем с наслажденьем!

Из строфы: Доверенность к Творцу – и следующей за нею можно

составить прекрасный военный катехизис. Строфа: Но светлых облаков гряда –

самая картинная!2 Нельзя изобразить живее восход зари, час перед битвою, звук

вестового перуна, тревогу в стане; невозможно лучше приготовить сердце к

томной безвестности будущего жребия нашего – жребия, который развяжет на

кровавом поле узел нашей жизни и счастливейших ее мечтаний.

Время и место не позволяют мне разобрать все красоты Певца; они

бесчисленны! труд сей принадлежит постоянному обитателю мирного кабинета.

Довольно сказать, что "Певец во стане русских" сделал эпоху в русской

словесности и – в сердцах воинов!

В. А. Жуковский прибыл теперь в Вильну с главною квартирою3; делив с

защитниками Отечества все трудности нынешней войны, он делит с ними здесь и

славу. Мне сказывали, что он был опасно болен, но что молитвами Муз и

попечениями их лучший цветок Парнаса оживает. – Чего не делает слава? Целая

страна, целый народ плачут у болезненного одра великого человека, между тем

как холодный долг роет каждый день могилы людей безвестных, и путник с

равнодушием мимо их проходит!

1815

Дерпт, 9 марта. <...> Незабвенна будет для меня беседа, составленная

мною для известного нашего литератора А. Ф. Воейкова, – беседа, в которой дети

Марсовы угощали по-своему русского поэта. Зато как часто, как приятно угощал

нас по-своему же Александр Федорович и на кафедре, на которой ходили его

слушать наши генералы и простые офицеры4, и в кругу его любезного почтенного

семейства, где дарили нас ласками, приязнью, равнявшеюся даже с красотой

стихов самого Жуковского (которого любят здесь – и везде читают). Записан в

сердце моем день, когда я узнал и сего скромного, несравненного Певца нашего –

Поэта, коего гению поклонялся я с самого малолетства! <...>

Дерпт, 12 марта. В пребывание мое здесь В. А. Жуковский и А. Ф.

Воейков изъявили желание иметь Историю города сего, достойного примечания

по месту, занимаемому им в летописях наук и политики. Я трудился тогда над

сею Историею; но хотя и обещались сии знаменитые литераторы быть

снисходительными, я не смел показать им трудов моих, по робости, свойственной

молодым писателям, не надеющимся на знания и способности свои. <...>

Комментарии

Иван Иванович Лажечников (1792–1869) – писатель, автор исторических

романов "Последний Новик", "Ледяной дом". Участник Отечественной войны

1812 г. и заграничных походов русской армии, он передал свои впечатления от

увиденного в "Походных записках русского офицера", вышедших в 1820 г.

Воспоминания Лажечникова – живой и непосредственный отклик на

происходящее. Точно датированные записи превращают это произведение в

путевой дневник, но вместе с тем эмоциональный их стиль передает энтузиазм

молодого человека. Подвиг Жуковского – Певца во стане русских воинов – во

многом стимулировал интерес Лажечникова к истории. Не случайно и позднее

мир поэзии Жуковского оживает в исторических романах Лажечникова. Так,

текст "Последнего Новика" насыщен цитатами из "Орлеанской девы"

Жуковского. В "Ледяном доме" – цитаты из "Светланы", "Мщения", "Голоса с

того света", в "Басурмане" – отзвуки "Сказки о царе Берендее...", "Громобоя". О

немногих личных встречах писателей можно узнать из воспоминаний

Лажечникова.

И. И. Лажечников

ИЗ «ПОХОДНЫХ ЗАПИСОК РУССКОГО ОФИЦЕРА»

(Стр. 140)

Походныя записки русского офицера, изданныя И. Лажечниковым. М.,

1836. С. 69–75, 240–243.

1 Данный отрывок из «Записок» датирован 20 декабря 1812 г. Впервые

"Певец во стане русских воинов" появился в последней, декабрьской, книжке ВЕ

за 1812 г. Видимо, о чтении этого номера журнала и идет речь.

2 О картинности, живописности как отличительной черте "Певца..."

Жуковского говорили многие современники. Так, М. Бестужев-Рюмин в брошюре

"Рассуждение о Певце в стане русских воинов" (СПб., 1822) настойчиво говорил

об "очаровательной кисти Поэта-Живописца", ее "разительности" и сделал даже

попытку выбрать в стихотворении "живописные места", которые "можно

иллюстрировать" (с. 50–56).

3 На основании "Писем русского офицера" Ф. Н. Глинки и "Записок"

Лажечникова можно более точно говорить как о времени прибытия Жуковского в

Вильну (середина декабря), так и о характере его болезни.

4 Благодаря хлопотам Жуковского и А. И. Тургенева (см.: ПЖкТ, с. 107–

113) А. Ф. Воейков получил место профессора русского языка и словесности в

Дерптском университете, которое он занимал с 1815 по 1820 г. Видимо, первые

лекции Воейкова имели успех.

Т. Толычева

ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ"

<...> Протасовская деревня Муратово населялась все более и более1.

Екатерина Афанасьевна была рада каждому приращению своего семейства: она

привыкла жить среди многочисленного кружка и в эту тяжелую эпоху

придерживалась более чем когда-либо поговорки, что на людях и смерть красна.

Однако туман, стоявший над Россией, начал редеть: известия о наших победах за

границей разгоняли понемногу общее уныние, особенно для тех, которые не

имели близких в рядах войска. Жуковский, принужденный вследствие тяжкой

болезни оставить военную службу2, приехал также в Муратово, куда его влекла,

кроме родственных связей, любовь к одной из дочерей Екатерины Афанасьевны.

Общество постоянно увеличивалось. Наши помещики принимали охотно к себе

пленных, и несколько французов жило у Протасовых. Все старались облегчить

участь этих несчастных, многие с ними дружились; часто природная их веселость

брала верх над горькими обстоятельствами, и они оживляли общество своими

разговорами и остротами.

Из числа тех, которых приютило Муратово, двое постоянно вели

междоусобную войну. Один был Мену, племянник известного генерала того же

имени, который принял в Египте начальство над армией по смерти Клебера,

перешел в исламизм, чтобы угодить мусульманам, женился на мусульманке, был

разбит англичанами и по возвращении во Францию принят с почетом Наполеоном

и назначен губернатором в Пьемонт. Племянник гордился незавидной славой

дяди и был ярым бонапартистом. Политический его враг, генерал Бонами3,

получивший под Бородином двенадцать ран штыком, не скрывал, наоборот, своей

ненависти к Наполеону и предсказывал, что "этот самозванец" загубит

окончательно Францию. Раз за обедом, на который Екатерина Афанасьевна

пригласила многих соседей, предложили тост за здоровье императора

Александра. Бонами выпил молча, но Мену встал и сказал, подымая свой бокал:

"Je bois à la santé de l'empereur Napoléon" {Пью за здоровье императора Наполеона

(фр.).}.

Эта вызывающая выходка сильно подействовала на присутствующих. Все

сочли себя оскорбленными, послышались с разных сторон раздраженные голоса,

мужчины окружили Мену. Дело приняло бы, вероятно, неблагоприятный оборот,

если б в него не вмешался вечный примиритель – Жуковский: он напомнил всем

о снисхождении, которое заслуживало положение пленных, находившихся под

русским кровом, и успокоил раздраженных.

Декабрь подходил к исходу; собирались встретить весело Новый год.

Жуковский приготовил стихи. Увеселенья начались с игр и жмурок. Бегая друг за

дружкой, молодые люди поглядывали, в ожидании сюрприза, на таинственный

занавес, прикрепленный между двух колонн, поддерживавших переходы верхних

этажей через большую высокую залу. В данную минуту занавес поднялся, и перед

зрителями явился Янус. На его затылке была надета маска старика; голову

окружала бумага, вырезанная короной; над лбом было написано крупными

буквами число истекавшего года 1813, над молодым лицом стояла цифра 1814.

Обе надписи были освещены посредством огарка, прикрепленного к голове

римского бога. Его роль исполнял один из крепостных людей, которому

приказано было переносить, не морщась, боль от растопленного воска, если он

потечет на его макушку. Старик Янус поклонился обществу и промолвил:

Друзья, я восемьсот –

Увы! – Тринадесятый,

Весельем не богатый

И очень старый год.

Потом он обернулся к публике молодым своим лицом и продолжал:

А брат наследный мой,

Четырнадцатый родом,

Утешил вас приходом

И мир вам даст с собой4.

В ответ на слова Януса прозвучала полночь, выпили шампанское и сели за

ужин.

Наконец пришлось праздновать взятие Парижа; мир казался

ненарушимым, и все вздохнули свободно. Пора было разъезжаться по углам и

приниматься за покинутый образ жизни. Юшковы и молодая вдова Киреевская с

семейством собрались домой; Жуковский ехал с ними5. Один из муратовских

соседей, Алексей Александрович Плещеев6, пригласил их погостить на перепутье

у него и отпраздновать день рождения его жены.

Плещеев был человек богатый, славился хлебосольством, мастерством

устраивать parties dé plaisir {увеселения (фр.).} в великолепном селе своем Черни,

держал музыкантов, фокусников, механиков, выстроил у себя театр, сформировал

из своих крепостных труппу актеров и обладал сам замечательным сценическим

искусством. Он не мог жить без пиров и забав: каждый день общество,

собиравшееся в Черни, каталось, плясало и играло в Secrétaire7. Отличавшийся

особенным остроумием был провозглашаем le roi ou la reine du Secrétaire

{королем или королевою секретарей (фр.).}. Королевская роль выпадала чаще

всего на долю Анны Петровны Юшковой. Лишь только ее избрание было решено

общим советом, она надевала самый лучший свой наряд и остальные члены

общества обращались в ее придворных. Они принимали ее приказания, вели ее

торжественно к обеду и носили на себе надписи, означавшие их должности: тут

были телохранители, пажи и пр. Француз mr. Visard, гувернер маленьких

Плещеевых, играл обыкновенно роль хранителя печатей (канцлера), и на груди

его красовалась надпись: "Garde des sots" {хранитель дураков (фр.). } вместо

"sceaux" {печати (фр.).}8; каламбур относился к воспитанникам, с которыми он не

умел ладить.

Хозяйка дома, Анна Ивановна Плещеева, рожденная графиня Чернышова,

была красавица. Муж очень ей угождал, что не мешало ему ухаживать за

другими. В день ее рождения он задал пир, который сохранился еще в устных

преданиях и дает понятие об образе жизни богатых помещиков того времени.

После обедни, на которую съехались ближние и дальние соседи, хозяин

предложил прогулку. Пошли на лужайку, где, к общему удивлению, стояла

выросшая за ночь рощица.

Когда виновница пира к ней приблизилась, роща склонилась перед ней и

обнаружился жертвенник, украшенный цветами; возле него стояла богиня,

которая приветствовала Анну Ивановну поздравительными стихами. Потом

богиня и жертвенник исчезли, и на место их явился стол с роскошным завтраком.

По выходе из-за стола Плещеев спросил у жены и гостей, расположены ли они

воспользоваться хорошею погодой, и привел их к канавке, за которой

возвышалась стена. Вход в ворота был загорожен огромной женской статуей,

сделанной из дерева. "Madame Gigogne, voulez-vous nous laisser entrer?" {Мадам

Жигонь, позволите ли нам войти? (фр.)} – закричал хозяин. Но негостеприимная

madame Gigogne размахивала руками вправо и влево и кивала грозно головой.

Тогда явился монах и стал творить над ней заклинания, разумеется по-

французски. Побежденная madame Gigogne упала во весь рост через канаву, и

спина ее образовала мост. С своей стороны, монах превратился в рыцаря и

приглашал гостей войти. Когда они перешагнули за ворота, целый город

представился их взорам. Тут возвышались башни, палатки, беседки, качели.

Между ними стояли фокусники с своими снарядами и сновали колдуньи, которые

предсказывали каждому его будущность. Под звуки военной музыки

маневрировал полк солдат. На их знаменах и киверах стояла буква N, так как

Плещеев звал свою жену Ниной. Лавочники приглашали посетителей взглянуть

на их товары и подносили каждому подарок. Для крестьян были приготовлены

лакомства всякого рода. У одной из башен стоял молодец, который зазывал к себе

гостей. "Voulez-vous entrer, mesdames et messieurs, – кричал он, – voulez-vous

entrer nous vous ferons voir de belles choses" {Не угодно ли вам войти, милостивые

дамы и господа, не угодно ли вам войти, мы вам покажем прекрасные вещи

(фр.).}. У него была устроена камер-обскура, все входили и глядели поочередно

сквозь стеклышко на портрет Анны Ивановны, вокруг которого плясали амуры.

Обед был, разумеется, роскошный: потом общество получило

приглашение на спектакль. Давали "Филоктета", трагедию Софокла,

переложенную на французский язык9, потом трагедию-фарс под заглавием "Le

sourd ou l'auberge pleine" {"Глухой, или Наполненная гостиница" (фр.).}. На этом

представлении отличился сам Плещеев, который дополнял комедию своими

остротами и морил со смеху публику. За спектаклем следовали иллюминация,

танцы и ужин.

Но этот день, посвященный таким блестящим забавам, чуть было не

навлек неприятностей на амфитриона10. Из числа его гостей нашлись люди,

которым показалась сомнительною буква Н, стоявшая на знаменах и киверах

солдат, маневрировавших в импровизированном городе. В этой злосчастной букве

прочли не имя Нины, а Наполеона. Насчет Плещеева стали ходить такие

неприятные толки, что губернатор счел долгом пригласить его к себе. Плещеев

объяснил ему дело и обещался быть осторожнее.

Комментарии

Татьяна Толычева – псевдоним писательницы, мемуаристки и

собирательницы воспоминаний очевидцев о 1812 г. Екатерины Владимировны

Новосильцевой (ум. 1885 г.). Характер отношения Толычевой к семействам из

окружения Жуковского – Юшковых, Протасовых, Киреевских – точно не

устанавливается; известно только, что брат А. И. Протасова (мужа Е. А. Буниной-

Протасовой), Павел Иванович, был женат на М. И. Новосильцевой (степень ее

родства с Толычевой также не ясна) и оба они принимали активное участие в

семейной истории Жуковского на стороне его и М. А. Протасовой (УС, с. 293–

296).

В любом случае, основаны ли записки Толычевой на ее собственных

воспоминаниях или представляют собой запись рассказов кого-нибудь из членов

перечисленных семейств, они дают необыкновенно конкретное и живое

представление о быте владельцев Муратова, Долбина и Черни, составлявших

родственный и дружеский кружок Жуковского. Хотя о нем самом здесь говорится

мало, тем не менее записки Толычевой вносят необходимый штрих для полноты

представления об этом периоде жизни Жуковского, мало освещенном в

мемуаристике.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

(Стр. 144)

РА. 1877. Кн. 2. No 7. С. 365–367; под общим заглавием "Рассказы и

анекдоты".

1 После смерти В. И. Киреевского в 1812 г. его жена А. П. Киреевская

(урожд. Юшкова) переселилась с тремя детьми в Муратово, к своей тетке К. А.

Протасовой. Весной 1813 г. сюда приехали ее племянницы А. П. и Е. П. Юшковы.

2 Жуковский вышел в отставку в декабре 1812 г., после пребывания в

военном госпитале в Вильне.

3 В судьбе Бонами Жуковский принимал деятельное участие, исхлопотав

ему через А. И. Тургенева разрешение остаться в Орле для поправления здоровья

(ПЖкТ, с. 99, 102).

4 Друзья, я восемьсот... – Полный текст этого стихотворения приводится в

кн.: Соловьев Н. В. История одной жизни: А. А. Воейкова // Светлана. Пг., 1916.

Т. 2. С. 116–117.

5 Осенью 1814 г. Жуковский покинул Муратово в связи с решительным

отказом Е. А. Протасовой выдать за него свою старшую дочь Марию и уехал с А.

П. Киреевской и ее детьми в ее имение Долбино, где и прожил до конца 1814 г.

6 А. А. Плещеев, сын сестры А. И. Протасова, доводился М. А. и А. А.

Протасовым двоюродным братом. Его имение Большая Чернь находилось

недалеко от Муратова; и Жуковский неоднократно бывал у него и раньше,

принимал участие в увеселениях Плещеева. Для его домашнего театра он написал

несколько шуточных пьес, из которых сохранилась одна – "Коловратно-

куриозная сцена между Леандром, Пальясом и важным г-ном доктором" (1811).

А. А. Плещеев – будущий арзамасец – адресат многих посланий Жуковского и

персонаж его шуточных стихотворений 1812–1814 гг.

7 Примеч. П. И. Бартенева: "Игра секретарь состоит в следующем: все

играющие садятся около стола, каждый пишет какой ему вздумается вопрос на

клочке бумаги, который свертывает потом трубочкой. Эти записки кладутся в

корзину или ящик; всякий берет наудачу которую-нибудь из них и пишет ответ на

предлагаемый вопрос". Двенадцать таких экспромтов Жуковского,

представляющих ответы на вопросы в игре "Секретарь", опубликованы в кн.:

Соловьев Н. В. Указ. соч. С. 119–121.

8 Примеч. П. И. Бартенева: "Sceaux" и "sots" произносятся одинаково по-

французски, но первое значит "печати", а второе – "дураки", и надпись, которую

француз носил на груди, значила: "хранитель дураков".

9 Перевод трагедии Софокла "Филоктет" на французский язык

принадлежит Ж.-Ф. Лагарпу. В 1811 г. Жуковский перевел начало трагедии

"Филоктет", воспользовавшись при этом переводом Лагарпа, на русский язык

(см.: Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 273–278).

10 Амфитрион – здесь: гостеприимный, расточительный хозяин.

Восходит к древнегреческому мифу. Нарицательный смысл приобрело после

комедии Ж.-Б. Мольера "Амфитрион".

А. П. Петерсон

ЧЕРТЫ СТАРИННОГО ДВОРЯНСКОГО БЫТА

К рассказам и анекдотам г-жи Толычевой...

В усадьбе Киреевского, в селе Долбине, при сахарном заводе жил

сахаровар Зюсьбир, из Любека; полевым хозяйством управлял англичанин мистер

Мастер, который, так же как и жена его, говорил очень плохо по-русски. Шутов и

шутих, дураков и дур, сказочников и сказочниц при молодом барине не было.

Видно, они перевелись еще при старом; ибо Василий Иванович, из сожаления к

ним и уважения к отцу, не прогнал бы их. Но у соседних старых помещиков вся

эта увеселительная прислуга бар, упоминаемая в "Причуднице" Дмитриева1, еще

существовала. Так, у Марьи Григорьевны Буниной, в соседнем селе Мишенском,

жил еще тогда дурак Варлам Акимыч, или Варлашка2, – не остряк, не шут, а

просто дурак совершенный, который в наше время возбуждал бы сожаление и

отвращение; а тогда и священник села забавлялся исповедовать его и

выслушивать грехи его: лиловые, голубые, желтые и т. п. Одет Варлашка был в

кофту или камзол, оканчивающийся юбкою, наглухо сшитою, и весь испещрен

петухами и разными фигурами. Но между дворовыми в Долбине оставались еще

Арапка и гуслист. Гуслист настраивал фортепьяны и игрывал по святочным

вечерам, на которые в барскую залу собирались наряженные из дворовых (кто

петухом простым или индейским, журавлем, медведем с поводырем балагурным,

всадником на коне, бабой-ягой в ступе с пестом и помелом и пр.). Нарядиться

журавлем было проще всего: выворачивался тулуп, в рукав продевалась длинная

палка, к концу ее и рукава навертывалась из платка голова и привязывалась

другая палка, представлявшая клюв; наряженный надевал тулуп себе на голову и

спину и ходил сгорбившись, держа свою шею в руках, то поклевывая по полу, то

поднимая ее вверх, треща по-журавлиному с прибаутками. Являлись в

замысловатых иногда личинах. Однажды камердинер Киреевского явился

Езопом3 и рассказывал наизусть басни Хемницера с своими прибаутками. Другой

комнатный предстал в облачении архиерея и, поставив перед собой аналой, начал

говорить проповедь с шутливым, хотя приличным, тоном и содержанием; но

Василий Иванович его остановил и удалил из залы: он был очень набожен. Из 15

человек мужской комнатной прислуги 6 были грамотны и охотники до чтения

(это за 70 с лишком лет до теперешнего времени); книг и времени у них было

достаточно, слушателей много. Во время домовых богослужений, которые бывали

очень часто (молебны, вечерни, всенощные, мефимоны и службы Страстной

недели), они заменяли дьячков, читали и пели стройно, старым напевом; нового

Василий Иванович у себя не терпел, ни даже в церкви. В летнее время двор

барский оглашался хоровыми песнями, под которые многочисленная дворня

девок, сенных девушек, кружевниц и швей водили хороводы и разные игры: в

коршуны, в горелки, "заплетися, плетень, заплетися, ты завейся, труба золотая"

или "а мы просо сеяли", "я поеду во Китай-город гуляти, привезу ли молодой

жене покупку" и др.; а нянюшки, мамушки, сидя на крыльце, любовались и

внушали чинность и приличие. В известные праздники все бабы и дворовые

собирались на игрища то на лугу, то в роще крестить кукушек, завивать венки,

пускать их на воду и пр. <...>

К весельям деревенской жизни надо прибавить, что церковь села Долбина,

при которой было два священника (оба неученые: замечательно, что в те времена

неученые предпочитались ученым; неученые были проще, обходительнее,

внимательнее к крестьянам и даже поучительнее, понятнее и воздержнее, нежели

тогдашние ученые, заносчивые), славилась чудотворною иконою Успения Божией

Матери. К Успеньеву дню4 стекалось множество народу из окрестных сел и

городов, и при церкви собиралась ярмарка, богатая для деревни. Купцы

раскидывали множество палаток с красным и всяким товаром, длинные, густые

ряды с фруктами и ягодами; не были забыты и горячие оладьи и сбитень. Но

водочной продажи Василий Иванович не допускал у себя. Даже на этот

ярмарочный день откупщик не мог сладить с ним и отстоять свое право по цареву

кабаку. Никакая полиция не присутствовала, но все шло порядком и

благополучно. Накануне праздника смоляные бочки горели по дороге, ведшей к

Долбину, и освещали путь, а в самый день Успения длинные, широкие, высокие,

тенистые аллеи при церкви были освещены плошками, фонариками, и в конце

этого сада сжигались потешные огни, солнца, колеса, фонтаны, жаворонки,

ракеты поодиночке и снопами, наконец, буран. Все это приготовлял и всем

распоряжался Зюсьбир. Несмотря на все эти великолепия, постромки у карет,

вожжи у кучера и поводья у форейтора были веревочные.

Комментарии

Александр Петрович Петерсон (1800 – не ранее 1887) – побочный сын П.

Н. Юшкова, сводный брат А. П. Елагиной и А. П. Зонтаг. Учился в Дерпте, был

знаком с H. M. Языковым; в московском салоне Елагиных познакомился с А. С.

Пушкиным.

В детстве А. П. Петерсон жил в доме Киреевских; в Дерпте – у Воейковых

и Мойеров (УС, с. 209–212). Жуковский виделся с Петерсоном в 1837 г. на юге,

путешествуя по России с наследником, а 11 сентября 1839 г. присутствовал на его

свадьбе (Дневники, с. 353, 505). Как свидетельствуют письма Жуковского к

Зонтаг и письма А. П. Зонтаг к А. М. Павловой, Петерсон с семьей в 1840-х годах

поселился у А. П. Зонтаг в Мишенском (УС, с. 124).

Воспоминания А. П. Петерсона, повествующие о жизни в родовом

поместье Киреевских Долбине, органично дополняют аналогичные записки Т.

Толычевой, как это явствует из подзаголовка публикации Петерсона: "К

рассказам и анекдотам г-жи Толычевой". Жуковский мог быть участником

подобных святочных маскарадов и церковных празднеств в Долбине, Муратове

или Черни, поскольку рассказ Петерсона в долбинском быте отражает типичные

черты повседневной жизни дворянских поместий.

ЧЕРТЫ СТАРИННОГО ДВОРЯНСКОГО БЫТА

(Стр. 148)

РА. 1877. Т. 2. No 8. С. 479–482.

1 ...увеселительная прислуга бар, упоминаемая в «Причуднице»

Дмитриева... – Имеется в виду строка из стих. сказки И. И. Дмитриева

"Причудница", перевода из Вольтера: Гуслиста, карлицу, шутов и дур содом"

(Дмитриев И. И. Соч. СПб., 1893. Т. 1. С. 24).

2 Варлашку Жуковский часто вспоминал и любил рассказывать о нем (см.

воспоминания А. О. Смирновой-Россет в наст. изд.).

3 Эзоп – древнегреческий баснописец, создатель жанра басни, согласно

легендам обладавший внешностью юродивого.

4 Успеньев день – религиозный праздник, храмовый в Успенской церкви

села Долбина. Успенье Богородицы – 15/27 августа.

К. Н. Батюшков

ИЗ ПИСЕМ

Н. И. Гнедичу. 3 января 1810 г. <Москва>

<...> Видел, видел, видел у Глинки весь Парнас, весь сумасшедших дом1:

Мерз<лякова>, Жук<овского>, Иван<ова>, всех... и признаюсь тебе, что много

видел. <...>

Н. И. Гнедичу. 16 января <1810 г. Москва>

<...> Скажу тебе, что я отдал Жуковскому твое послание ко мне с моим

ответом2, кой-где оба поправив. Он тебя любит ... ибо он один с толком <...>

Н. И. Гнедичу. 9 февраля 1810 г. Москва

<...> В "Вестнике" я напечатал твое и мое послание. С Жуковским я на

хорошей ноге, он меня любит и стоит того, чтоб я его любил...

<...> Какову мысль мне подал Жуковский! Именно – писать поэму:

"Распрю нового языка со старым", на образец "Лютрена" Буало, но

четырехстопными стихами3 <...>

Н. И. Гнедичу. <17 марта 1810 г. Москва>

<...> Спасибо за "Илиаду". Я ее читал Жуковскому, который предпочитает

перевод твой Кострову. И я сам его же мнения <...>

Поверь мне, мой друг, что Жуковский истинно с дарованием, мил и

любезен и добр. У него сердце на ладони. Ты говоришь об уме? И это есть, поверь

мне. Я с ним вижусь часто, и всегда с новым удовольствием <...>

Н. И. Гнедичу. 1 апреля <1810 г. Москва>

<...> Жуковского я более и более любить начинаю <...>

<...> Пришли, пожалуйста, отрывок из Мильтона о слепоте4, я его отдам

напечатать Жуковскому: и его, и меня этим одолжишь <...>

Н. И. Гнедичу <1810 г. Москва>

<...> Здесь ничего нового нет. Глинка со всеми поссорился. Мерзляков

читал 4-ю песнь Тасса, в которой истинно есть прекрасные стихи. Жуковский –

сын лени, милый, любезный малый <...>

П. А. Вяземскому. 7 июня. Полночь <1810 г. Москва>

<...> Я буду к вам в понедельник или во вторник и притащу девицу

Жуковскую5, которую я видел сегодни... Кстати, В. Л. Пушкин прислал послание

к Жук<овскому>... A propos. Joukovsky a été bien malade. Un mal affreux s'est

emparé de son derrière – c'est bien sérieux, ce que je vous dis là. Le médecin l'a menacé d'un coup d'apoplexie et lui a fait donné force lavements, et le voilà de nouveau rendu aux muses et à ses amis. Je l'ai trouvé ce matin fêtant le plat de légumes et un gros

morceaux de viande rôti, capable de nourir une dizaine du matelots anglais affaimés. Il est toujours le même, c'est a dire, aussi chaste et plus chaste encore qu'avant sa maladie

<...>

Joukovsky a fait imprimé un long Kyrielle sur la mort de Bobroff6, cela cadre à

merveille avec votre épigramme qui sera tout à côte {Кстати, Жуковский был сильно

болен. Болезнь подошла к нему сзади. Я говорю это совершенно серьезно. Врач

пугал его апоплексическим ударом и, прописав сильный клистир, вернул его

музам и друзьям. Сегодня утром я застал его угощающимся тарелкой овощей и

огромным куском жареного мяса, достаточным, чтобы накормить десяток

голодных английских матросов. Он не изменился, то есть остался столь же

целомудренным, или стал еще более целомудренным, чем до болезни...

Жуковский печатает длинную литанию на смерть Боброва, она прекрасно

дополняет твою эпиграмму, которая будет напечатана рядом (фр.).}.

П. А. Вязeмскому. 29 июля <1810 г. Хантоново>

<...> Уведомь меня, как течет время в вашем Астафьеве, что делает

деятельный Жуковский, стало ли у тебя чернил и бумаги на этого трудолюбивого

жука? Я к нему писал, адресуя письмо в Типографию. Если это не эпиграмма, то,

видно, мне по смерть не писать!

<...> И сообщи мне свои тайные мысли о Жуковском, который, между

нами сказано будь, великий чудак7. Где он, в Белеве или у вас? – не влюблен ли

<...>

Н. И. Гнедичу. <Декабрь 1810 г. Хантоново>

<...> О Жуковском ничего не знаю. Я с ним жил три недели у Карамзина8

и на другой или третий день уехал в деревню. Он в Белеве, верно, болен или

пишет. Пришли что-нибудь в "Вестник", а к нему писать буду <...>

Н. И. Гнедичу. <Февралъ – начало марта 1811 г. Москва>

<...> Пришли 9-ю песнь; я ее прочитаю и сделаю свои замечания, если

хочешь – с Жуковским, который тебя любит и почитает, а между тем и бранит за

то, что ты ему не высылаешь "Перуанца" с поправками <...>9

<...> Жуковский написал балладу, в которой стихи прекрасны, а сюжет

взят на Спасском мосту <...>10

Н. И. Гнедичу. 13 марта <1811 г. Москва>

<...> Я отдал "Перувианца" Жуковскому, который тебя истинно любит.

Добрый, любезный и притом редкого ума человек! Он хотел тебе прислать

поправки <...>

<...> Кажется, перевод мой не хуже подлинника. "Гаснет пепел черных

пней"11 – взято с натуры, живописно и очень нравится Жуковскому и всем, у