Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 55 страниц)

жизни очень доброго и очень мужественного человека, каким предстает

Жуковский в воспоминаниях современников, повествующих о его отношениях с

Пушкиным (А. И. Тургенев, П. А. Вяземский, В. А. Соллогуб, К. К. Зейдлиц).

Факты участия Жуковского в судьбе Пушкина общеизвестны – и здесь дело не

только в них, а в их значении для понимания нравственных основ личности

Жуковского. Главная сфера безусловности в мозаичной мемуарной биографии

поэта – это его легендарная доброта, щедрость, готовность в любую минуту

прийти на помощь тому, кто в ней нуждается.

Трудно найти среди мемуаристов хоть одного человека, который не был

бы обязан Жуковскому моральной и материальной поддержкой, заступничеством

перед сильными мира сего в угрожающих обстоятельствах, ободрением в начале

литературного поприща. Вероятно, ни один из писателей ни до, ни после

Жуковского не отзывался на такое количество просьб о помощи, протекции, об

устройстве на службу, о назначении пенсиона, об облегчении участи и так далее,

сколько выполнил их Жуковский. Его благодеяния перечислить просто

невозможно: с того момента, как он получил доступ ко двору в качестве

официального лица, вся его жизнь была полна ежедневными хлопотами по таким

прошениям. Нет необходимости называть имена мемуаристов,

засвидетельствовавших этот активный гуманизм поэта: о нем пишут все.

Конечно же, не только официальное положение Жуковского при дворе

было причиной все возрастающего количества просьб о помощи: он больше

других имел возможностей сделать что-то реальное. Но наличие возможности не

есть еще гарантия ее использования. Главная причина репутации Жуковского как

всеобщего заступника – свойство его натуры, доброта, которая была и основной

гарантией внимания к просящему, и действия во исполнение просьбы.

Насколько устойчивой и общеизвестной была эта репутация,

свидетельствует одна любопытная особенность бытования подобных

воспоминаний: они имели тенденцию обособляться от своего контекста и из

разряда письменных авторских свидетельств переходить в разряд устного

анонимного анекдота, поскольку ссылка на свидетеля в данном случае уже не

требовалась. Такая судьба постигла рассказ А. О. Смирновой-Россет о

благотворительности Жуковского; этот рассказ в 1870–1890-х годах кочевал в

качестве анонимного предания по страницам периодических изданий.

В подобных анекдотах фиксировались как наиболее типичные также и

свидетельства современников о скромности Жуковского, прямо

пропорциональной его великодушию. На страницах воспоминаний о Жуковском,

подписанных именами А. П. Зонтаг, И. П. Липранди, А. О. Смирновой-Россет, П.

А. Вяземского, И. И. Базарова и многих других, возникает образ человека,

бесконечно далекого от сует сиюминутной выгоды, карьеры, литературной

шумихи и всего прочего, чему, по мнению авторов этих воспоминаний, было так

легко поддаться, живя при дворе. Лейтмотивом личности поэта в восприятии его

современниками стала чистая душа, детское простодушие в любых

обстоятельствах.

Но ставшие анонимными преданиями воспоминания, может быть, еще

более выразительны: "В 1840-м году Жуковский приезжал в Москву и жил в ней

некоторое время. Друзья и почитатели его таланта задумали угостить его обедом

по подписке; <...> когда ему прочли этот список, он попросил, чтобы одно лицо

непременно исключили: это был один пожилой профессор. <...> При этом он

рассказал, как три года назад, когда наследник-цесаревич, обозревая Москву,

посещал в сопровождении Жуковского университетские лекции, этот профессор

целый час выводил Жуковского из терпения чтением вслух и в торжественной

обстановке чрезвычайно льстивых восхвалений его таланту и т. п. "Этой бани я не

могу забыть", – закончил Жуковский" {Еженедельное новое время. 1879. Т. 2, No 19. С. 382.}.

Эти качества личности Жуковского: милосердие, добродушие,

действенный гуманизм и скромность – неразрывно связаны с той чертой

духовного облика поэта, которая впоследствии особенно часто если не вменялась

ему прямо в вину, то, во всяком случае, была причиной снисходительного

сожаления о его, так сказать, идеологической незрелости. Эта черта – глубокая

религиозность поэта, которая к концу его жизни приобрела экзальтированный

характер. Особенно рельефно возрастание религиозности поэта и его увлечение

богословской литературой описаны теми мемуаристами, которые разделяли веру

поэта (А. С. Стурдза, И. И. Базаров). Умолчание о христианстве Жуковского

невозможно, осуждение его – безнравственно. "Поэт-христианин", как называли

его младшие современники, создал блистательное стихотворное переложение

Апокалипсиса и три незавершенные поэмы на библейские сюжеты: "Повесть о

Иосифе Прекрасном", "Египетская тьма" и "Агасфер", признать которые

принадлежащими к числу лучших поэтических творений Жуковского может

помешать только предубеждение. Христианство Жуковского – это не просто

глубоко прочувствованные гуманистические заповеди религии, это заповеди,

ставшие практической философией жизни и воплощенные в конкретном

действии. Вера поэта – неотъемлемое свойство и поэзии, и личности Жуковского,

та объективная данность, без которой немыслим целостный облик поэта. Более

того, христианство Жуковского – это органичная основа и общественной

деятельности поэта, и его гражданской позиции.

Жуковский в сознании современников был не только великим поэтом,

добрым человеком, но и важным официальным лицом, воспитателем наследника,

будущего императора Александра II. Насколько серьезно Жуковский относился к

этой своей миссии, можно узнать из его писем, дневников, планов занятий с

наследником. Об этом свидетельствуют и современники, друзья поэта: П. А.

Вяземский, А. И. Тургенев. Педагогическое начало было вообще сильно в

Жуковском: он учил своих племянниц, Машу и Сашу Протасовых, руководил

обучением братьев Киреевских, занимался русским языком с великой княгиней

Александрой Федоровной, стал воспитателем наследника и, наконец, с

энтузиазмом молодости отдался образованию собственных детей. Он сам называл

эту деятельность "педагогической поэмой" и не отделял ее от поэтического труда.

Слава "русского Фенелона", "русского Песталоцци" недаром сопровождала его.

Из воспоминаний известно, сколько внимания уделял он разного рода таблицам,

специальным разработкам по различным предметам.

Близость ко двору сначала пугала его друзей и современников. Эпиграмма

А. Бестужева "Из савана оделся он в ливрею..." лишь в резкой форме выразила это

беспокойство. Но из мемуаров становится очевидным, что "Жуковский

официальный" не только "не постыдит Жуковского-поэта", как точно скажет

Вяземский. Он поистине станет полпредом русской культуры, русской

литературы при дворе.

В письме к А. И. Тургеневу от 20 ноября 1827 г. он сказал: "Ни моя жизнь,

ни мои знания, ни мой талант не стремили меня ни к чему политическому. Но

когда же общее дело было мне чуждо?" {Письма В. А. Жуковского к Александру

Ивановичу Тургеневу М., 1895. С. 229.} Из воспоминаний современников

складывается облик Жуковского – честного человека, чье мнение в вопросах

политики и нравственности было так весомо (и не только для его политических

единомышленников, но и для тех, кто считал себя его политическим

противником), что на него как на высокий авторитет ссылается не кто иной, как

политический вождь декабристов С. П. Трубецкой, оценивая устав тайного

общества: "Василий Андреевич Жуковский, которому он был впоследствии

предложен для чтения, возвращая его, сказал, что устав заключает в себе мысль

такую благодетельную и такую высокую, для выполнения которой требуется

много добродетели, и что он счастливым бы себя почел, если бы мог убедить

себя, что в состоянии выполнить его требования..." {Записки князя С. П.

Трубецкого. СПб., 1906. С. 82.}.

В 1823 г. Жуковский освобождает своих крепостных, в 1826–1827-м

принимает самое активное участие в судьбе идеолога декабризма Н. И. Тургенева,

составляет "Записку о Н. И. Тургеневе" для царя. Во время путешествия с

наследником по России в 1837 г. он пишет императору письмо о необходимости

амнистии декабристов и, убеждая наследника в необходимости милосердия, с его

помощью стремится облегчить участь ссыльных. Жуковский помогает Герцену

(чего Николай I не мог простить поэту), Кольцову, Баратынскому, Милькееву,

Диеву, позднее способствует освобождению из крепостной неволи великого

украинского поэта Т. Г. Шевченко и родственников А. В. Никитенко. Находясь за

границей, он делает все возможное для духовной реабилитации декабристов В. К.

Кюхельбекера и А. Ф. Бригена, помогая им напечатать свои произведения.

Этим список его благодеяний далеко не исчерпывается. Как справедливо

заметил ему Вяземский: "У тебя тройным булатом грудь вооружена, когда нужно

идти грудью на приступ для доброго дела" {Рус. архив. 1900. No 3. С. 3852.}.

Вероятно, для полного представления о гражданской позиции Жуковского

есть смысл "выслушать и другую сторону". И, несмотря на принципиально иное

отношение к этой позиции представителей другой стороны, объективное

содержание свидетельства о ней Николая I не расходится со свидетельствами

декабристов: "Тебя называют главою партии, защитником всех тех, кто только

худ с правительством" {Рус. старина. 1902. No 4. С. 80.}.

Современники, конечно, не знали о тех "головомойках", которые

устраивал Жуковскому Николай I после очередного ходатайства, но в своих

воспоминаниях они почувствовали и передали этот бесконечный "подвиг

честного человека". Так, Н. И. Тургенев, человек, не разделявший политических

убеждений Жуковского, уже в конце 1840-х годов писал ему: "Я всегда почитал

вас как нравственно чистейшего человека. <...> Высокая чистота вашего

характера должна была найти равновесие в непреклонности, твёрдости вашего

убеждения, для меня выгодного и с истиною согласного, одна соответствовала

другой" {Ланский Л. Из эпистолярного наследия декабристов: Письма Н. И.

Тургенева к В. А. Жуковскому // Вопр. лит. 1975. No 11. С. 221.}. И, по существу,

об этом же говорят в своих записках, письмах многие современники Жуковского.

Бытовавшее долгое время представление о Жуковском-реакционере,

монархисте сегодня отвергнуто многочисленными фактами, документальными

источниками. Но воспоминания современников, пожалуй, едва ли не самое

сильное свидетельство в пользу общественной прогрессивности поэта. Он

разделял идеи просвещенной монархии, был истовым христианином,

воспитателем наследника, но это не мешало, а помогало ему бороться за

достоинство каждой личности. Когда А. И. Тургенев прочитал письмо

Жуковского к Бенкендорфу о причинах гибели Пушкина, он заметил в своем

дневнике: "Критическое расследование действия жандармства. И он закатал

Бенкендорфу..." То же самое можно сказать о письмах Николаю I и Бенкендорфу

по поводу запрещения журнала "Европеец", "Записке о Н. И. Тургеневе" и письме

об амнистии декабристов.

В воспоминаниях современников нет далеко идущих выводов, но

материал для размышлений об общественной позиции Жуковского они,

безусловно, дают. Сама идея действенного гуманизма, которую не просто

проповедовал Жуковский, а которой он истово служил, определила его место в

истории русской общественной мысли.

Итак, совпал ли портрет, рожденный коллективным творчеством

современников Жуковского, с его подлинным обликом? Вероятно, все-таки нет.

Да это и невозможно. Но современники сделали свое дело: в своих

воспоминаниях они запечатлели то, что уже впоследствии восстановить

невозможно, – непосредственную реакцию на события, взгляд очевидца. Они

знали Жуковского, говорили с ним, видели его в поступках, ощущали его

влияние. И как смогли – описали это.

И если Пушкин пророчески предсказал, что "его стихов пленительная

сладость пройдет веков завистливую даль", то хочется надеяться, что и

воспоминания современников о Жуковском донесли до нас сквозь время живой

облик великого русского поэта, очень доброго человека, "рыцаря на поле

словесности и нравственности".

В.А. ЖУКОВСКИЙ В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ

К. К. Зейдлиц

Из книги

"Жизнь и поэзия В. А. Жуковского.

По неизданным источникам

и личным воспоминаниям"

<...> Биограф Василия Андреевича Жуковского не может начать ни

исчислением его знаменитых предков, ни объяснением его герба: лишь

впоследствии времени и сам он узнал, кто был его отец, а на перстне у него

обыкновенно вырезывались или лучезарный фонарь, или пчелиный улей, или,

наконец, турецкая надпись как символ его личности. <...>

Село Мишенское, одно из многих поместий, принадлежавших Афанасию

Ивановичу Бунину, находится в Тульской губернии, в 3-х верстах от уездного

города Белева. Благодаря живописным окрестностям этого имения и близости его

к городу, владелец избрал его постоянным местопребыванием для своего

семейства и, по тогдашним обычаям, обстроил и украсил его роскошно.

Огромный дом с флигелями, оранжереями, теплицами, прудами, садками, парком

и садом придавал особенную прелесть этой усадьбе, а обстановка – дубовая роща,

ручеек в долине, виды на отдаленные пышные луга и нивы, на близкое село с

церковью – настраивали чувства обывателей к мирному наслаждению красотой

природы. Растительность в этой стороне отличается чем-то могучим, сочным,

свежим, чего недостает южным черноземным полосам России. Весна,

разрешающая природу от суровой зимы, оживляет ее скоро и радует сердце

человека. Даже самая осень своими богатыми урожаями хлебов и плодов

приносит такие удовольствия, которые не могут быть испытываемы в более

северном, холодном климате. Если же мы к этому припомним старинные, до

некоторой степени патриархальные, отношения помещиков между собою и с

крестьянами, то понятно, что люди, проведшие вместе юность в селе Мишенском,

могли еще в глубокой старости восхищаться воспоминаниями о минувшем житье-

бытье. <...>

Все семейство имело обыкновение ездить на зиму в Москву с целою

толпой лакеев, поваров, домашнею утварью и припасами. Возвращались в

деревню обыкновенно по последнему зимнему пути. Но так как Афанасий

Иванович определился на какую-то должность в Туле, то он принужден был

совсем переселиться, вместе с семейством, в город. <...>

Васенька поступил полным пансионером в учебное заведение Роде, а по

субботам привозили его домой. Так как семейство весной опять переезжало в

деревню и оставалось там до осени, то легко можно представить себе, что

обучение ребенка не имело настоящей связи и последовательности. Зато все

внучки Марьи Григорьевны, три дочери Вельяминовых, четыре дочери Юшковых

и девочки из соседства составляли детский кружок, в котором среди игр или

прогулок по лугам и рощам умственные и душевные способности развивались не

хуже, чем в школьных занятиях. Васенька был единственным мальчиком среди

этого женского общества; его любили и взрослые, и дети; ему охотно

повиновалась вся женская фаланга; рано начало у него разыгрываться

воображение для изобретения игр и шалостей. Он даже ставил своих подруг во

фронт, заставлял их маршировать и защищать укрепления, а при случае наказывал

непокорных линейкой и сажал под арест между креслами. На зиму весь караван

тянулся опять в Тулу, и это повторялось еще года два, пока Марья Григорьевна не

отдала Васеньку и Анну Петровну для более постоянных занятий науками в Тулу

– к Варваре Афанасьевне Юшковой. <...>

В доме Юшковых собирались все обыватели города и окрестностей,

имевшие притязание на высшую образованность. Варвара Афанасьевна была

женщина по природе очень изящная, с необыкновенным дарованием к музыке.

Она устроила у себя литературные вечера, где новейшие произведения школы

Карамзина и Дмитриева, тотчас же после появления своего в свет, делались

предметом чтений и суждений. Романами русская словесность не могла в то

время похвалиться. Потребность в произведениях этого рода удовлетворялась

лишь сочинениями французскими. Романсы Нелединского повторялись с

восторгом. Музыкальные вечера у Юшковых превратились в концерты; Варвара

Афанасьевна занималась даже управлением тульского театра. Тут-то, собственно,

литературное настроение и привилось к Жуковскому, а также и к Юшковым,

Анне и Авдотье Петровнам. Первая (впоследствии Зонтаг) сделалась известна

изложением Священной истории и рассказами для детей; последняя (позже

Елагина) под именем Петерсон напечатала несколько переводных статей в

журналах. Василий Андреевич еще на 12-м году от рождения отважился на

составление и постановку первой своей трагедии. <...> Анна Петровна на 70-м

году жизни с восхищением рассказывала о всех подробностях приготовлений к

спектаклю и о самом представлении1. Общий восторг так польстил Жуковскому,

что он немедленно принялся за новую пьесу: "Павел и Виргиния". Но

ожидавшееся трогательное впечатление на зрителей не сбылось, артисты не

поняли своих ролей, и вторая трагедия молодого сочинителя потерпела fiasco! Не

знающему отличительных черт поэтического гения в Жуковском может

показаться, что эти ранние литературные его попытки служили

предзнаменованием отличного драматического дарования. Так было с Гете и

Шиллером. Но так бывает не всегда. Жуковский на всю жизнь остался

ревностнейшим любителем сценических произведений, превосходно перевел

Шиллерову "Орлеанскую деву", но ни самостоятельной комедии, ни трагедии

после него не осталось2. Ему недоставало того наблюдательного взгляда,

которым драматический автор, проникая в глубину человеческого сердца,

обнимает житейские дела. Первая литературная неудача подействовала на

Жуковского решительно. Он сохранял долго после того какую-то робость и не

спешил предавать свои сочинения гласности, представляя их наперед на строгое

обсуждение избранному кругу своих подруг и друзей. Нежная критика самого

содержания его произведений и природное чутье изящной формы со стороны

девственного ареопага, который окружал поэта, направили его на путь

целомудренной и задумчивой лирики, и впоследствии благородство и

образованность сотрудников его на литературном поприще не допустили его до

нерадения относительно правил нравственных и эстетических. Сочинения, не

получившие одобрения от его приятелей или даже приятельниц, были изменяемы

или устраняемы вовсе. Вот почему муза Жуковского являлась нам всегда

облеченною в идеальную красоту, а его требования относительно личной

непорочности поэта сделались весьма строгими.

Недаром Пушкин, в недавно найденных строфах "Евгения Онегина",

вспоминая о Жуковском и о его влиянии на него, так определил характер певца

"Светланы":

И ты, глубоко вдохновенный,

Всего прекрасного певец,

Ты, идол девственных сердец,

Не ты ль, пристрастьем увлеченный,

Не ты ль мне руку подавал

И к славе чистой призывал3. <...>

Родные хотели определить Василия Андреевича в какой-нибудь полк.

Один знакомый, майор Дмитрий Гаврилович Постников, вызвался записать его в

рязанский полк, стоявший гарнизоном в городе Кексгольме. Постников даже

уехал туда с мальчиком; но, прожив несколько недель в Кексгольме и проездив

месяца четыре, майор возвратился в Тулу отставным подполковником, не записав

Жуковского, но только остригши ему его прекрасные длинные волосы, о которых

Варвара Афанасьевна и все девицы в доме очень жалели.

После того Жуковский оставался еще несколько времени дома, но в

январе 1797 года Мария Григорьевна поехала с ним в Москву и поместила его в

Университетский благородный пансион.

Для Жуковского наступала теперь пора выступить из женского, хотя и

родного, круга. В Москве началась для него новая жизнь среди юношей,

сверстников, одаренных наилучшими качествами ума и сердца. <...>

Это заведение соответствовало как нельзя лучше познаниям,

наклонностям и дарованиям Жуковского. Оттуда вышло много весьма

замечательных людей, и довольно упомянуть имена одних товарищей

Жуковского, учившихся в его время в пансионе, чтобы признать плоды

херасковского учреждения превосходными и богатыми. Товарищами Жуковского

были: братья Александр и Андрей Тургеневы, Дм. Н. Блудов, Дм. В. Дашков, С.

С. Уваров4. <...>

Скромная литературная деятельность была тогда единственным

развлечением. Так как ввоз иностранных книг был строго запрещен, то старались

удовлетворять настоятельной потребности в этом смысле либо контрабандой,

либо переводами на русский язык. Сам Карамзин, в последние годы царствования

Екатерины II давший новое движение литературе своими оригинальными

произведениями в сентиментальном вкусе, в царствование Павла I должен был

ограничиться переводами – в том же, однако, сентиментальном направлении. Мы

видели, как Жуковский еще ребенком в доме Варвары Афанасьевны Юшковой

совершенно бессознательно увлекался таким литературным стремлением

современной эпохи. С переселением в Москву, и особенно поступив в

Университетский пансион, он попал в самую среду деятелей этой школы.

Юшковы и Бунины были дружны с семейством директора заведения, Ивана

Петровича Тургенева, внимание которого обратил на себя Жуковский

прилежанием и даровитостью. Лично он здесь познакомился с теми людьми,

которых прежде чтил только понаслышке. Сыновья Тургенева, Андрей и

Александр Ивановичи, вместе с другими тогда еще бодрыми и веселыми

товарищами, выше нами упомянутыми, внушали ему чувство горячей

привязанности. За идиллическою жизнью в селе Мишенском последовали те

близкие дружеские связи, которые так могущественно влияют на развитие

душевных сил. <...>

Прежде Жуковский посылал свои стихи в мелкие журналы, а переводы в

прозе без подписи имени предоставлял на волю издателям. Теперь он

вознамерился предпринять что-нибудь для славившегося в то время журнала

Карамзина – "Вестник Европы". Он перевел элегию Грея "Сельское кладбище"5.

Все мишенское общество молодых девушек с биением сердца ожидало, примет ли

Карамзин это стихотворение или нет для напечатания в журнале. Элегия была

писана на их глазах; холм, на котором Жуковский черпал свои вдохновения,

сделался для них Парнасом; стихи вызвали их безусловное одобрение;

недоставало одного – выгодного отзыва Карамзина, этого "Зевса на литературном

Олимпе", и этот верховный судья на Парнасе похвалил стихотворение и

напечатал его в VI книге своего журнала с полным означением имени

Жуковского, переменив окончание ой на ий; с тех пор и сам Жуковской стал

подписываться Жуковский. Очень понятно, что эта удача произвела глубокое

впечатление не только на весь мишенский круг, но и на самого поэта. Прежние

его произведения как будто перестали существовать для него. <...>

Если юношеский перевод Греевой элегии свидетельствует об

удивительной способности Жуковского проникаться поэтическою мыслью

другого до такой степени, что она производит на нас впечатление подлинника, –

то для биографа эта элегия есть психологический документ, определяющий

душевное состояние поэта. Выше мы удивлялись, почему молодой человек,

окруженный товарищами и друзьями, истинно его любящими и уважающими,

черпает свои вдохновения на кладбищах. Ныне, возвратясь в Мишенское, полное

прекрасных воспоминаний его детства, он снова выбирает кладбище любимым

местом своей музы. Почему это? Правда, в начале нашего столетия известное

сентиментальное настроение духа господствовало в нашем обществе; эта

наклонность "юных и чувствительных сердец" к мечтательности могла настроить

элегически и нашего друга; но, кроме того, у него могли быть и личные причины:

положение его в свете и отношения к семейству Буниных тяжело ложились на его

душу. С обеими старшими дочерьми А. И. Бунина он был не так близок, как с

Варварой Афанасьевной. Марья Григорьевна любила его, как собственного сына,

а девицам Юшковым и Вельяминовым он был самый дорогой брат. Но родная его

мать – как она ни была любима своею госпожой – все же должна была стоя

выслушивать приказания господ и не могла почитать себя равноправною с

прочими членами семейства. Вот обстоятельства, которые не могли не наводить

меланхолии на поэта, и он искал себе утешения в поэзии. Когда он приобрел в

свете то положение, символом которого он мог избрать на своем перстне

лучезарный фонарь6, тогда и лира его настроилась веселее. <...>

Видя расстроенные дела Екатерины Афанасьевны, Жуковский вызвался

давать уроки ее дочерям и обучать их наукам, которые были ему известны, и тем,

какие он еще намеревался сам изучить. Дело не обошлось без составления

обширного педагогического плана7. Преподавание Жуковского, естественно,

приняло поэтический характер; оно отличалось тем же и впоследствии, когда он

стал наставником при дворе; таково уже было его общее направление. Обучая

других, он действительно сам учился и расширял круг своих познаний. Всякий

день он отправлялся пешком из Мишенского в Белев давать уроки или читать

вместе со своими ученицами лучшие сочинения на русском и иностранных

языках; девицы Протасовы более всего и с большим успехом занимались

немецким и французским. Потом живопись, словесность, история искусства

обогащали их вкус и познания. <...>

Это преподавание продолжалось около трех лет, и что оно было

небезуспешно, доказательством тому служат сами ученицы Жуковского, которые

впоследствии вступили в такой круг общества, где требования относительно

образованности были велики. Я имел счастие знать их обеих в цвете их жизни.

Хотя в течение многолетней врачебной практики я видел многих прелестных и

отлично образованных женщин в разных кругах общества, но образы Марии и

Александры Андреевн, преждевременно оставивших свет и друзей своих, живы в

моей памяти до старости. Вполне понимаю, как Жуковский всею душой

привязался к этим существам, из которых, казалось, он ни той, ни другой не давал

преимущества. Отношение его к ним было чисто братское; они употребляли

между собою простодушное "ты", тогда как матери их он оказывал сыновнее

почтение. <...>

Несмотря на полезную и приятную деятельность в Белеве и Мишенском,

где Жуковский окружен был родными, вполне уважавшими его труды в кругу

семейном и на поприще литературном, он чувствовал, однако, что-то грустное в

своем житейском положении; его душа не была удовлетворена. <...>

И вот Жуковский решился принять более деятельное участие в развитии

русской словесности, действовать на читателей не только произведениями

вдохновения, но возвысить дух публики к познанию истины, которая, по словам

его задушевного друга Карамзина, "одна служит основою счастия и

просвещения". Он принял на себя редакцию "Вестника Европы"8. Переселившись

в 1808 году в Москву, он вступил в среду практической жизни и срочной работы,

и здесь на время умолкают его жалобные песни. На прощание с своими

ученицами он написал к 15-й годовщине дня рождения старшей из них, Марии

Андреевны, аллегорическую повесть "Три сестры, видение Минваны"9. <...> В этом подарке ко дню рождения виднеется заря восходящего солнца

любви, которое освещало подчас счастливые дни нашего друга. Гении

Прошедшего, Настоящего и Будущего, введенные в область его поэтического

мира, встречаются с тех пор часто в его стихотворениях. Он намекает на счастие,

не обозначая его точнее. Но мы находим тому объяснение в статье, которую в то

же время он написал и напечатал в "Вестнике Европы" под заглавием "Кто

истинно добрый и счастливый человек?". Жуковский прямо отвечает: "Один тот,

кто способен наслаждаться семейственною жизнию!" В этом признании хранится

ключ к объяснению многих событий в жизни Жуковского. <...>

Мой друг, хранитель-ангел мой,

О ты, с которой нет сравненья.

Люблю тебя, дышу тобой;

Но где для страсти выраженья? <...>

1-е апреля был день ангела Марьи Андреевны Протасовой, той Минваны,

с которою, в ее 15-й день рождения, Жуковский простился, посвятив ей

аллегорическую повесть "Три сестры". Солнце нежной любви восходило на

небосклоне поэта! <...>

Этому возврату к музам мы обязаны целым рядом стихотворений, в

которых Жуковский является решительным приверженцем немецкой

романтической школы, отцом которой на Руси он иногда и называл себя. Однако

же мечтательность, чувствительность, меланхолия, встречаемые в его стихах, не

были в нем следствием подражания, но составляют выражение собственного его

настроения и следствие обстоятельств. Этот характер лиризма образовался у

Жуковского уже с юношества. Умственная возвышенность, нравственная красота,

идеальное благородство в сочинениях Шиллера привлекали Жуковского, и он

искренне полюбил этого поэта. В стихотворениях Гете он восхищался умением

автора в жизни и предметах материальных найти поэтические жемчужины и

вставить их в великолепную оправу. С Шиллером он, наверное, подружился бы на

всю жизнь, если б имел возможность с ним познакомиться. В Гете он не мог

надивиться его строгой красоте, подобно тому как удивляешься красоте

мраморной античной статуи. <...>

Между тем Екатерина Афанасьевна Протасова задумала строить в своей

деревне, Муратове, жилой дом.

Жуковский сделал план этому строению и взял на себя заведование

работами. Для этого он купил маленькую, смежную с Муратовом, деревню за

доставшиеся ему от Буниных 10 000 р. и переселился теперь в свой собственный

Тускулум10, где часто навещали его подруги детства, девицы Юшковы и

Протасовы. Завелись у него и новые знакомства с соседями Орловской губернии;

таким образом, около Жуковского вскоре составилось общество11, отличавшееся

образованностью и веселым характером. Верстах в 40 от Муратова жила в

деревне Черни фамилия Плещеевых. Владелец Черни, А. А. Плещеев, был

настоящий образец русского помещика начала XIX столетия. Страстный

любитель музыки, игравший на виолончели, он перелагал на ноты романсы,

которые отлично пела сама Анна Ивановна Плещеева. На домашнем его театре

представлялись комедии и оперы, им самим сочиненные и положенные на

музыку. <...>

Конечно, и Василий Андреевич участвовал в этих художественных

увеселениях; словом, здесь, в глуши России, в Орловской губернии,

осуществилось то, что Гете в то самое время представлял в известном своем

романе "Wilhelm Meister" {"Вильгельм Мейстер" (нем.).} и что он видел при

изящном и просвещенном дворе в Веймаре.

У Жуковского, мать которого умерла в одно почти время с Марьей

Григорьевной Буниной12, грустное настроение сменилось веселою бодростью и

любовью к жизни. Ученицы его, Марья и Александра Андреевны Протасовы,

достигли 17– и 15-летнего возраста. Они выросли под строгим надзором вместе с

ними образовавшей себя матери "на лоне дремлющей природы" и могли, при

необыкновенной своей восприимчивости к научным и изящным впечатлениям,

свободно развивать свои дарования. Кто станет удивляться, что у Жуковского то

самое расположение, зарю которого мы уже заметили как предвестницу

восходящего солнца любви, потребовало непременно какого-нибудь обнаружения