Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 55 страниц)

поставили прибор между ним и батюшкой, и, сидя возле него, я не считала себя с

чужими.

Как пансион г. Роде уже более не существовал, то Жуковский ходил в

училище, где главным преподавателем был Феофилакт Гаврилович Покровский,

который, окончив класс, приходил давать к нам уроки – русского языка, истории,

географии, арифметики. Жуковский тут повторял слышанное в классе, а

французскому и немецкому языкам учился вместе с нами у нашей гувернантки.

Бабушка недолго пробыла в Туле. У нас в доме был, следовательно, настоящий

пансион. Было множество детей: нас четыре сестры, Жуковский, две маленькие

девочки, Павлова и Голубкова, дочь тульского полицмейстера, мальчик наших

лет, приходивший учиться с нами, Риккер, сын нашего доктора, и еще три

совершенно взрослых девушки, лет по 17, наша родственница Бунина14,

воспитанница гувернантки Рикка и бедная дворянка Сергеева, которая

впоследствии была за книгопродавцем Аноховым (всего 16 человек). Все эти три

девицы познаниями своими не превосходили нас, маленьких девочек.

В это лето в Мишенское ездила матушка одна, а нас оставляла с

гувернанткою в Туле. На следующую зиму (1794–95 г.) бабушка обещала

приехать погостить у матушки, и Жуковский к ее приезду готовил великий

праздник. Но, увы, гривенная пенсия, производимая нам каждое воскресенье

бабушкою, была прекращена! Денег у нас не было, а Жуковскому они были

нужны для приведения в действо всех затей. По приезде своем бабушка

пожаловала нам, т. е. Жуковскому и мне, по полтора рубля медью. Разумеется, я

отдала мои деньги Жуковскому, который на этот раз был министром финансов и

внутренних дел. И куда же употребил он нашу казну? – Накупил уже не грецких

и не каленых орехов для делания плошек, а золотой, серебряной и других

разноцветных бумажек, которые казались ему нужными для всяких костюмов –

правда, не очень затейливых. Жуковский сочинил трагедию "Камилл, или

Освобожденный Рим", которую мы должны были выучить. Разумеется, он сам

взял роль Камилла и огородил себе шлем из золотой бумаги, который моя

матушка помогла ему украсить страусовыми перьями. Из серебряной бумаги кое-

как слепили что-то похожее на панцирь, надетый сверх его курточки. У него была

маленькая сабля вместо боевого меча в правой руке, в левой пика, обвитая

разноцветною бумагой, с золотым наконечником, и лук! За плечами же висел

колчан со стрелами. Матушка моя, убиравшая Камилла, никак не согласилась

спрятать под шлем его прекрасные волосы, которыми всегда любовались, но

рассыпала их по плечам, и маленький Камилл был прелестен! Я была консул

Люций Мнестор. Сестра Марья Петровна была вестник Лентул. Все прочие были

сенаторы, Patres conscripti. Костюмы наши были все одинаковы и довольно

оригинальны: на головах бумажные шапочки, на самих нас белые сорочки,

надетые сверх платьев, ничем не подпоясанные, из широких лент перевязи через

плечи и распущенные шалевые платки вместо мантий, собранные у всех и всяких

цветов.

О сюжете трагедии говорить нечего, и я не очень помню ее ход; но

памятно мне только, что я сидела в большом курульном кресле, на президентском

месте, окруженная сенаторами, сидевшими на стульях, ничьи ножки не доставали

до полу, и маленькую Катеньку насилу уговорили, чтоб она ими не болтала.

Сцена была устроена в зале; вместо кулис были поставлены ширмы и стулья. Но,

увы, негде было повесить завес. Освещение же состояло уже не из церковных

свечек, а из обыкновенных свечей. С каждого приходящего зрителя, исключая

мамушек, нянюшек, сенных краевых девушек и прислуги, взималось по 10

копеек, потому что после спектакля Жуковский хотел угостить актеров. Этот

спектакль был сюрпризом для бабушки. Прежде всего нас усадили по местам;

потом вошли зрители, которых было человек десять. Я, консул Люций Мнестор,

сказала какую-то речь сенаторам о жалком состоянии Рима и о необходимости

заплатить Бренну дань; но, прежде нежели почтенные сенаторы успели

пролепетать свое мнение, влетел Камилл с обнаженным мечом и в гневе объявил,

что не соглашается ни на какие постыдные условия и сейчас идет сражаться с

галлами, обещая прогнать их. И в самом деле, он прогнал очень скоро неприятеля.

Тотчас по его уходе явился вестник Лентул с известием, что галлы разбиты и

бегут. Не успели мы, отцы Рима, изъявить своего восторга, как вбежал победитель

и красноречиво описал нам свое торжество. Но вот наступила самая

торжественная минута. Наша родственница Бунина, большая, полная, 17-ти

летняя девица, одетая так же, как и мы, в белой рубашке сверх розового платья, с

перевязью через плечо, распущенною красною шалью вместо порфиры, с золотою

бумажною короной на голове и растрепанными волосами, введена была на сцену

двумя прислужницами в обыкновенных костюмах (m-elle Рикка и девица

Сергеева). Она предстала пред диктатора Камилла и произнесла слабым голосом:

"Познай во мне Олимпию, ардейскую царицу, принесшую жизнь в жертву Риму!"

(клюквенный морс струился по белой рубашке). Кажется, содействие этой

Олимпии решило судьбу сражения. Камилл воскликнул: "О боги! Олимпия, что

сделала ты?!" Олимпия отвечала: "За Рим вкусила смерть!" – и умерла15. [Тем и

кончилась пиеса; зрители громко рукоплескали и требовали вторичного

представления. Оно было дано в следующее воскресенье, безденежно, потому что

дирекция была довольно богата, чтобы осветить сцену на счет прошлого сбора, но

без малейшего улучшения в костюмах и декорациях, которые очень нравились

зрителям. Это вторичное представление, равно как и первое, имело совершенный

успех. Ободренный столь блистательным началом, Жуковский сочинил драму,

извлеченную из "Павла и Виргинии": "Госпожа де ла Тур". Тут, в первой сцене, приносят завтрак. Госпожа Юшкова, желая потешить автора и всю труппу, вместо

завтрака приказала подать прекрасный десерт. Что ж случилось? Все забыли свои

роли, все актеры вдруг высыпали из-за кулис и бросились на десерт. Все шумели

и ели, не слушая директора, который, с горя, принялся кушать вместе с прочими.

Эта неожиданность понравилась зрителям больше самой драмы. Пиеса не пошла

далее.

Направление было дано! Вместо того, чтобы слушать математические

уроки или решать задачи, сидя в училище, Жуковский сочинял стихи, которыми

восхищались все его товарищи; а г. Покровский, требовавший больше всего

внимания к математике, с каждым днем все более и более был недоволен своим

учеником и наконец объявил г-же Юшковой, что если она не запретит

Жуковскому ходить в училище, то он выгонит его, за неспособностью, в пример

другим. Это очень огорчило Варвару Афанасьевну, однако она не бранила

Жуковского, видя явную несправедливость учителя. На совете между Елизаветою

Дементьевною, Марьею Григорьевною и Варварою Афанасьевною было

положено записать Жуковского в военную службу с тем, чтобы, считаясь на

службе, он продолжал учиться или дома, или в Москве.

Всем казалось, что он имеет самое воинственное расположение, потому

что из маленькой своей труппы актеров он сформировал взвод солдатиков и учил

их военной экзерциции, строго наказывая за всякую неисправность и ослушание

дисциплины. Вместо гауптвахты он сажал маленьких девочек под стол. Решили

записать Жуковского в Рязанский пехотный полк, квартировавший тогда в

Кексгольме. Этот полк выбран был потому, что майор Рязанского полка, Дмитрий

Гаврилович Постников, живший почти в беспрестанном отпуску в Туле, с

родными своими, был короткий приятель в доме Юшковых. Ему надобно было

явиться в полк, и он предложил взять Жуковского с собою в Кексгольм, чтобы

там записать его в свой полк. Новому воину сшили мундир и снарядили как

следует. Это восхищало Жуковского; он уехал!

Но в это время все переменилось! Император Павел взошел на престол,

малолетних запрещено было записывать в службу.] Проживши несколько недель

в Кексгольме и проездивши месяца четыре, майор Постников возвратился в Тулу

отставным подполковником, не записав Жуковского и остригши ему его

прекрасную длинную косу, о которой Варвара Афанасьевна очень жалела и

негодовала на Постникова за то, что Жуковского не записали в полк. Итак,

Василий Андреевич оставался еще несколько времени дома и учился, вместе с

детьми Юшковых, у их гувернантки, которая, умевши петь, открыла в нем новое

дарование – прекрасный голос и очень верное музыкальное ухо, почему и

заставляла его часто петь вместе с собою.

В январе 1797 года Марья Григорьевна Бунина поехала в Москву, чтобы

видеть коронацию императора Павла I. Она взяла Жуковского с собой и

поместила его в Университетский благородный пансион. С тех пор его жизнь и

литературное поприще сделались известны. К этому здесь можно прибавить

только то, что в мае этого же года скончалась Варвара Афанасьевна Юшкова,

оставя четырех маленьких дочерей. Г-жа Бунина с этих пор жила вместе с зятем

своим, а также и мать Василья Андреевича Жуковского, которая никогда не

разлучалась с г-жой Буниной. Постоянным местом жительства их было село

Мишенское, куда Василий Андреевич всякое лето приезжал на вакацию и где он

перевел в 1802 году первую пьесу, которою обратил на себя внимание: Грееву

элегию "Сельское кладбище"16.

[Тут написал он большую часть из лучших произведений своей

молодости. Он построил для своей матери дом в Белеве, на берегу Оки, куда

иногда перебиралась Марья Григорьевна на осенние месяцы в ожидании зимнего

пути, чтоб ехать в Москву. Она переезжала в Белев, чтобы жить в соседстве с

меньшею дочерью, Катериною Афанасьевною Протасовой, которая, овдовев,

жила с двумя дочерьми в Белеве, в трех верстах от Мишенского. Но Лизавета

Дементьевна, имея свой дом, не разлучалась с Марьей Григорьевной. Постоянное

жительство Василия Андреевича было Мишенское летом, а зимою московский

дом Петра Николаевича Юшкова. Так было до кончины господина Юшкова.

Когда этот дом был продан и Марья Григорьевна стала уже нанимать дома для

своего приезда в Москву, тогда Василий Андреевич, издававший "Вестник

Европы", должен был иметь постоянное жилище в Москве, и он имел его или в

квартире Антона Антоновича Прокоповича-Антонского, или в доме Авдотьи

Афанасьевны Алымовой, старшей дочери Марьи Григорьевны.

Но в 1811 году скончалась Марья Григорьевна, через двенадцать дней

после нее скончалась и Елизавета Дементьевна. Василию Андреевичу неприлично

стало оставаться с двумя осиротевшими девицами Юшковыми, и он переехал

жить к Катерине Афанасьевне Протасовой, которая после кончины матери

оставила совсем Белев и поселилась в своей орловской деревне17.

Возвратясь из похода в конце 1812 года больной, изнуренный усталостью,

Василий Андреевич жил безвыездно у Катерины Афанасьевны до 1815 года18,

когда он переехал в Петербург. Он приезжал в Мишенское однажды в феврале

1813 года, чтоб схоронить Авдотью Афанасьевну Алымову, которая перед

разорением Москвы переехала к племянницам.

Его прекрасная родина – Мишенское, опустела! Замолк веселый шум,

строения развалились, оранжереи исчезли, сады вымерзли, пруды высохли, и все

в нем стало бедно, пустынно, уныло! Тогда-то как бы в пророческом духе

Жуковский написал стихи к опустевшей деревне; эти стихи никогда не были

напечатаны и вряд ли сохранились и в рукописи; они начинались так:

О родина моя! Обурн благословенный!19

Их очень можно применить к родине Василия Андреевича, где уцелел

один только Божий храм и стоит неизменившимся свидетелем прошедшего

лучшего времени!

Однажды в 1804 или 1805 году Василий Андреевич встретился в Москве,

в доме господина Юшкова, с прежним своим учителем Феофилактом

Гавриловичем Покровским, который был переведен смотрителем гимназии в

Твери. Покровский смешался, видя молодого человека, которого он так притеснял

в ребячестве, теперь уже отмеченного публикою по своим дарованиям, любимого

и уважаемого. Но Жуковский бросился обнимать своего бывшего учителя,

встретил его, как старого друга, с искреннею радостью, не помня прежних

неудовольствий! Они долго разговаривали и расстались друзьями. Возвышенная,

благородная душа Василья Андреевича не способна питать никакого

неприязненного чувства; кроме благодушия, в ней ничто не может вмещаться, и

вот почему, дожив до старости, он сохранил какую-то младенческую ясность и

веселость. "Блаженны чистие сердцем, яко тии Бога узрят!"20

Василий Андреевич, наверху счастия, не забыл никого из прежних

знакомых; родные, друзья, даже самые отдаленные знакомые, старинные слуги,

все были им или обласканы, или облагодетельствованы; всем оказывал и не

перестает оказывать услуги, вспомоществования, какие только от него зависят.

Отечество гордится Жуковским, а друзья и родные думают о нем с сердечным

умилением и с восторгом любви и благодарности. ]

ИЗ ПИСЕМ К А. М. ПАВЛОВОЙ1

1

РАССКАЗ О ЖУКОВСКОМ

Исполняя желание твое, милый друг, Анна Михайловна, посылаю тебе

анекдот о спасении в Дерпте молодого человека от нищеты и тяжкой болезни,

которая неминуемо привела бы его к преждевременной смерти. За достоверность

этого происшествия могу ручаться. Вот оно:

Это было, кажется, под исход зимы 1815 года2. Тогда стихотворения

Василья Андреевича Жуковского печатались первым изданием; он скоро надеялся

получить за них деньги, которых у него оставалось мало для петербургской

жизни, потому что он не занимал еще той должности, которую получил скоро

после того. В ожидании денег он поехал в Дерпт, к Екатерине Афанасьевне

Протасовой, которая, выдав старшую дочь свою за профессора Дерптского

университета Ивана Филипповича Мойера, жила у него. Мойер очень был

известен глубокою своею ученостью вообще и в особенности славился как

искуснейший хирург и медик. Все теперешние знаменитости по этой части были

его учениками, как-то: Пирогов, Иноземцев, Филомафитский и другие; все они

чтят память его. А что еще было превосходнейшее в Мойере, это его прекрасная,

благородная душа и добрейшее сердце. Мог ли он не быть дружен с Жуковским?

И Жуковский поехал к нему, зная, что будет принят радостно всем семейством

как друг и близкий родственник.

Один профессор того же университета, в прекрасный день, прогуливался с

толпою студентов по улицам Дерпта и на большой улице увидел молодого

человека, окутанного шинелью, сидевшего на земле и просившего милостыни.

Господин профессор пришел в страшное негодованье! Он объяснил в самой

умной, красноречивой речи, как стыдно просить милостыню такому молодому

человеку, прибавя, что гораздо лучше работать и жить своими трудами, нежели

мирским подаянием. Молодой человек слушал в молчании и только спрятал

протянутую руку.

После этого и Жуковский, прогуливаясь, проходил также мимо молодого

нищего, который с робостью и у него попросил подаяния. Жуковский достал из

кошелька какую-то монету, подал ее нищему и потом сказал: "Ты так молод,

почему бы тебе не заняться каким-нибудь делом или не искать места?" Молодой

человек залился слезами и, развернув шинель, сказал: "Взгляните, сударь, могу ли

я быть годен на что бы то ни было? Я не могу ни стоять, ни ходить!" Ноги его

были покрыты ужаснейшими ранами. Жуковский с участием стал его

расспрашивать и узнал, что он в Петербурге нанимался у одного господина-

немца, который взял его потому, что он говорил по-немецки и что ему нужен был

слуга, знающий русский и немецкий языки. Ездивши по дорогам с немецким

путешественником в холодную зиму, он отморозил ноги. Далее Дерпта он не мог

ехать, а господин его, не имея более нужды в русском слуге в таком краю, где все

говорят по-немецки, расчел его и отпустил. Молодой человек, ожидая, что ноги

его заживут, жил на квартире. Но раны на ногах становились хуже и хуже; он

прожил все, что у него было, и, когда уже не осталось более ничего, он кое-как

вышел на костылях и в первый раз решился просить милостыню.

Жуковский был растроган этим рассказом, достал пятирублевую

ассигнацию (тогда счет был на серебро) и подал ее больному, который был

удивлен такою щедростью. Но Жуковский не был доволен собою. Удаляясь

тихими шагами от больного, он думал: "Я живу теперь у Мойера, где ничего не

трачу и скоро ожидаю денег из Петербурга за свои сочинения, а этот бедняк скоро

истратит пять рублей, и тогда что будет он делать?" И поспешил воротиться к

больному. "Послушай, любезный, – сказал Жуковский, – здесь очень хорошие

доктора; попроси которого-нибудь из них, чтоб взялся лечить тебя; а вот и деньги

на леченье!" И отдал все, что было в его бумажнике; там было двести рублей. Он

убежал, не слушая благословений и благодарности молодого человека.

Таких случаев в жизни Жуковского было много, но о большей части из

них знает один только Бог и знала его прекрасная душа только в минуту

благодеяния: он скоро забывал совершенно о сделанном им добром деле. Но вот

как этот случай сделался известен.

Мимо самого того же места, где сидел больной, ехала карета; в этой

карете сидел профессор Мойер, доктор медицины и хирургии и начальник

университетской клиники. Увидя карету, больной стал кричать изо всех сил:

"Стой! Стой! Остановитесь!" Кучер остановил лошадей. Мойер возвращался с

дачи, от больной; с ним не было лакея. Он выглянул в окно и спросил у больного:

"Что тебе надобно?" – "Я не нищий, – поспешил сказать больной, – я не прошу

милостыни; но я очень болен и имею чем заплатить за свое лечение. Милостивый

государь! Будьте так добры, рекомендуйте меня доктору, который взялся бы

вылечить мои больные отмороженные ноги!"

Это было по части Мойера. Он вышел из кареты, осмотрел больные ноги и

сказал больному: "Я сам доктор и буду лечить тебя". – "Я вам заплачу!" –

говорил молодой человек. "Ненадобны мне твои деньги! – отвечал Мойер. –

Ступай со мной!" И, подняв больного на руки, посадил к себе в карету. Дорогою

больной все говорил об уплате за леченье и показывал Мойеру все свои деньги.

"Хорошо, – сказал Мойер, – береги их! Я везу тебя в клинику, где лечат без

платы, но откуда ты взял столько денег?" Больной рассказал ему, как выслушал

речь первого господина и как второй облагодетельствовал его; но он не знал ни

того, ни другого. Мойер привез молодого человека прямо в клинику и, поместя

его там, воротился домой.

Ни Жуковский, ни Мойер не говорили о случившемся. Как Жуковскому

не раз случалось опорожнять свои карманы в руки бедных, так и Мойеру часто

приходилось подбирать среди улиц и дорог несчастных больных и помогать им.

Для обоих было дело привычное: так не о чем было и толковать.

Спустя несколько времени Мойер сказал Жуковскому: "Вот ты скоро

уезжаешь! Как это ты ни разу не полюбопытствовал побывать у меня в клинике?

Пойдем теперь со мною!" И они пошли вместе. Когда они подошли к одной

кровати, больной встал и бросился в ноги Жуковскому; потом сказал: "Господин

Мойер! Вот тот барин, который отдал мне все свои деньги! Вы два мои

благодетели! Вечно буду за вас молить Бога!"

Больной был вылечен. От находившихся тут студентов, пришедших на

лекцию, узнали имя и красноречивого профессора, не давшего больному ничего,

кроме благих советов. Все это я написала одним духом и не имею силы

перечитывать; поправьте слог и ошибки сами. Желаю Анне Васильевне полного

успеха в ее предприятии, а тебя, милый друг, обнимаю и прошу сказать много

хорошего всем своим.

Удивляюсь только, что Анна Васильевна, так мало будучи знакома с

Жуковским, берется писать жизнь его. Ты, друг мой, которая знала его гораздо

больше, конечно, за это не взялась бы. Да и я, до 1815 года жившая вместе с ним,

никак не решаюсь за это взяться, несмотря на все просьбы князя Петра

Андреевича Вяземского. Почему бы Анне Васильевне не взяться за работу

гораздо легче и которую тот же Тургенев Ив. Серг. мог бы ей доставить:

переводить для журналов? Ее переводы, верно, были бы хороши, тогда как в

наших журналах печатают предурные переводы, особливо с английского.

Прощай, моя душа. Да сохранит тебя Господь! От всей души твоя

Анна Зонтаг.

2

<...> Я испугалась, читая твое последнее письмо! Неужели я могла сказать

что-нибудь, что заставило тебя думать, что добрый наш Жуковский изменился в

душе? Если я сказала что-нибудь похожее, то: je fais amende honorable {я приношу

повинную (фр.).}. Я не перечитываю моих писем и не помню того, что пишу,

потому что пишу под влиянием того чувства, которое владеет мною в эту минуту.

И легко может статься, что я сказала что-нибудь несправедливое насчет нашего

друга, потому что мне горько было, что так давно от него нет никакого известия.

Ко мне он не пишет; это решено! И я не ждала письма к себе, а хотя бы он

написал к сестре моей, дал бы о себе какую-нибудь весточку! Вот он и написал, и

что ж? – Он был очень болен; боялись, чтоб у него не сделалась водяная в груди.

Теперь ему лучше, и я пишу к тебе в день его рождения.

Конечно, обстоятельства его много переменились с тех пор, как он отдал

все свои деньги больному нищему, а с обстоятельствами, по необходимости,

должны перемениться и действия человека. Тогда он был один, молодой человек,

известный только по своему прекрасному дарованию. Тогда ему было не совестно

занять мундир у приятеля, чтобы представиться императрице Марии

Феодоровне3; тогда ему нисколько не было предосудительно искать обеда у

знакомых, если не было его дома; и всякой был счастлив, видя Жуковского за

столом своим. На что ему были деньги? Разве на то, чтобы купить новую книгу. –

Но после, хотя он стал и богаче и имел уже доход верный, ему стало невозможно

так транжирить. Он был не только известный поэт, но сделался и

государственный человек, воспитатель наследника русского престола. Тут уж он

обязан был к некоторому представлению. И несмотря на то, он содержал больную

Воейкову, свою крестницу, в чужих краях по самую смерть ее4, он составил для

старшей ее дочери из собственных денег капитал в 40 000 р. асс., он давал пенсии

многим известным мне людям, и, наконец, в 1839-м году, во время Бородинской

годины, где он должен был присутствовать со всем двором, он продал свою

карету, чтобы выкупить на волю одного очень даровитого музыканта, известного

в Москве, которого барин его определил в повара. Теперь же он женат и имеет

двух детей. Деньги его нужны для семейства, и, несмотря на то, разве он не

отделил 1000 р. асс. от пенсии, которую получает от императрицы Александры

Феодоровны, в мою пользу, потому что узнал, что после кончины Егора

Васильевича я осталась в очень тесных обстоятельствах, и эту пенсию отделил

так, что я не могла от того отказаться, потому что получила и треть годовой

пенсии, и уведомление об этом из императрицыной канцелярии. Узнав о

Машенькиной свадьбе5, разве он не прислал ей на приданое все то, что получил

за "Наля и Дамаянти"?6 И это уже будучи женат. О! Жуковский сохранил, среди

всех каверз, которыми был окружен, всю ту же чистую, благородную, незлобивую

душу. Теперь, может статься, она еще светлее прежнего, потому что он сделался

очень набожен. Если бы Господь привел свидеться с ним хотя еще раз на сем

свете! <...>

3

<...> Какая у тебя еще свежесть воображения! Целый огород засеяла

стихами! Они очень бы понравились Жуковскому, который сам любил писать

такого рода стихотворения и потом так добродушно, бывало, валяется над ними

со смеху. Например, он однажды, посылая из Петербурга в Дерпт цветных

бумажек кузине моей Воейковой, написал (тогда был генерал-губернатор

остзейских губерний маркиз Паулуччи):

Сашка, Сашка!

Вот тебе бумажка,

Желаю тебе благополучия

Не только в губерниях Паулуччия,

Но во всякой губернии и уезде

По приезде и по отъезде.

Когда я чихну, ты скажи: здравствуй!

А я тебе скажу: благодарствуй!7

Кто бы ждал таких стихов от Жуковского? Они очень его забавляли и

нравились ему. Добрый Жуковский! Я недавно получила от него письмо.

Кажется, у него все благополучно, но о возвращении своем он не говорит ни

слова. <...>

Комментарии

Анна Петровна Зонтаг, урожд. Юшкова (1786–1864), племянница

Жуковского, дочь его сестры по отцовской линии В. А. Юшковой, старшая сестра

А. П. Елагиной-Киреевской, детская писательница, переводчица, мемуаристка.

Детство и молодость провела в селе Мишенском, родовом поместье Буниных, в

Туле и Москве. В 1817 г. вышла замуж за офицера русской службы американца Е.

В. Зонтага и уехала с ним в Одессу, где и жила до смерти мужа (1841), а затем до

замужества и отъезда за границу дочери (1842). После этого переселилась в

Мишенское и прожила там до самой смерти.

Наряду с А. П. Елагиной А. П. Зонтаг относилась к числу наиболее

близких Жуковскому людей. Воспитание и образование она получила в доме

своей бабушки М. Г. Буниной, где воспитывался и внебрачный сын ее мужа, А. И.

Бунина, В. А. Жуковский, с которым мемуаристку связывала детская дружба,

позже сохранившаяся как родственная привязанность на всю жизнь. Период

особенно интенсивного общения А. П. Зонтаг и Жуковского ограничен детством и

юностью поэта (до 1815 г.). Позже А. П. Зонтаг – постоянный корреспондент

Жуковского и предмет его родственных забот.

По совету и под руководством Жуковского А. П. Зонтаг начала

заниматься литературной деятельностью (переводы с иностранных языков) в

1808–1811 гг., когда Жуковский редактировал журнал "Вестник Европы", он же

доставлял ей и некоторые заказы (РБ, с. 110–112, 116, 117). О постоянной

материальной помощи, которую оказывал Жуковский своей племяннице,

свидетельствуют письма А. П. Зонтаг к А. М. Павловой, приводящиеся в

настоящем издании.

Писать воспоминания о детстве поэта А. П. Зонтаг начала довольно рано.

Жуковский сам подал ей эту мысль. В апреле 1836 г. он писал А. П. Зонтаг: "Я бы

вам присоветовал сделать и другое: напишите свои воспоминания или, лучше

сказать, наши воспоминания" (УС, с. 111). С тех пор Зонтаг периодически

посылала Жуковскому и А. П. Елагиной свои письма с воспоминаниями об их

детстве. Незадолго до своей смерти поэт так отозвался об одном из таких писем:

"Оно заставило меня плакать, так живо и так много милых встало из глубины

прошедшего перед глазами моими" (там же, с. 130). До сих пор воспоминания А.

П. Зонтаг, наиболее ценная часть ее литературного наследия, являются самым

авторитетным и, по сути, единственным источником сведений о детстве

Жуковского.

История текста и публикаций мемуаров А. П. Зонтаг достаточно сложна.

Первый их вариант, статья "Несколько слов о детстве В. А. Жуковского", была

написана по просьбе М. П. Погодина, редактора журнала "Москвитянин", и

опубликована без указания авторства (Москв. 1849. No 9). После смерти

Жуковского статья А. П. Зонтаг, под тем же названием, была Погодиным

перепечатана (там же, 1852. No 18).

Второй, более пространный, вариант воспоминаний А. П. Зонтаг написан

в форме писем последней к П. А. Вяземскому в 1854 г., по его просьбе, как это

видно из начальных строк текста. Но при жизни Зонтаг эти письма опубликованы

не были. Текст второй редакции подготовлен к печати К. К. Зейдлицем к

столетию со дня рождения Жуковского, им же сделаны небольшие примечания

(см.: Рус. мысль. 1883. Кн. 2).

Две редакции мемуаров А. П. Зонтаг имеют незначительные расхождения

в деталях, при том что события, описанные в них, совпадают. Поэтому текст,

воспроизводимый в настоящем издании, представляет собой контаминацию этих

двух редакций. В основу положен текст публикации "Русской мысли" как более

подробный; он дополнен фрагментами публикации "Москвитянина",

воссоздающими некоторые подробности, отсутствующие в основном тексте. Эти

дополнения заключены в прямые скобки. Общий заголовок мемуаров А. П. Зонтаг

"Несколько слов о детстве В. А. Жуковского" дан по названию хронологически

самой ранней публикации "Москвитянина".

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ДЕТСТВЕ В. А. ЖУКОВСКОГО

(Стр. 92)

Москв. 1849. No 9. С. 3–13; со сверкой по рукописи (РГБ, Пог. III, карт. 5.

Ед. хр. 19); Рус. мысль. 1883. Кн. 2. С. 266–285; со сверкой по рукописи (РНБ. Ф.

286. Оп. 2. Ед. хр. 280–281).

1 К названию публикации «Русской мысли» "Письма Анны Петровны

Зонтаг, урожд. Юшковой, к князю П. А. Вяземскому. 1854 г." редактор журнала

П. А. Висковатов сделал следующее примечание: "По сообщениям Зейдлица,

письма эти никогда не доходили до кн. Вяземского. Князь сам высказал это

Зейдлицу, когда последний обращался к нему по поводу издания биографии

Жуковского. Все письмо списано с чернового наброска Анны Петровны Зонтаг

самим Зейдлицем". Действительно, две сохранившиеся в архиве поэта рукописи

воспроизводят и черновой набросок Зонтаг, и копию Зейдлица, явившуюся и

наборной рукописью "Русской мысли" (см.: Отчет Имп. публичной библиотеки за

1908 г. СПб., 1911. С. 220). Однако кроме них сохранился еще неполный беловой

автограф этой редакции мемуаров А. П. Зонтаг (ЦГАЛИ. Ф. 198. Оп. 2. Ед. хр. 29),

имеющий незначительные разночтения с публикацией в "Русской мысли", но

оформленный именно в виде писем, пронумерованных рукой автора.

2 М. Г. Бунину Жуковский тепло вспоминал всю жизнь. Уже в конце

жизни он говорил: "Жена моя может быть свидетелем, как мне дорога память

нашей бабушки, которая так нежно меня любила; у меня всегда согревается

сердце, когда я об ней вспоминаю" (УС, с. 80–81).

3 Речь идет о русско-турецкой войне 1768–1774 гг.

4 Жуковский сохранил добрую память о своем крестном отце,

свидетельство тому – деятельное участие в судьбе его сына Павла: по его

ходатайству он был зачислен в Кадетский корпус, потом в 1817 г. учился в Дерпте

и жил в доме М. А. Мойер, племянницы Жуковского, по окончании курса наук

жил на содержании Жуковского в Петербурге и был определен им в военную

службу (УС, с. 41–42, 202; РБ, с. 102–104; РА. 1908. N° 11. С. 391–392).

5 Имеются в виду сестры А. П. Зонтаг, урожденные Юшковы: Мария (в

браке Офросимова), Авдотья (в первом браке Киреевская, во втором – Елагина) и

Екатерина (в браке Азбукина).

6 В письме от 6/18 марта 1849 г. Жуковский назвал А. П. Зонтаг и А. П.

Елагину "соколыбельницами" (УС, с. 126).

7 Он был строен и ловок... – фрагмент из первой публикации (Москв.

1849. No 9. С. 3–4).

8 Еким Иванович. – Этого своего учителя, а также X. Ф. Роде и Ф. Г.

Покровского, о которых речь идет ниже, Жуковский вспоминает в письме А. П.

Елагиной от 1848 г. (РБ, с. 129).

9 Журнал "Приятное и полезное препровождение времени" издавался в

Москве с 1794 по 1799 г. Редактором журнала был П. А. Сохацкий. В журнале

сентименталистской ориентации наряду с произведениями Г. Р. Державина, H. M.

Карамзина, И. И. Дмитриева печатались первые опыты студентов Московского

университета и воспитанников Университетского благородного пансиона. На

страницах журнала состоялся литературный дебют юного Жуковского. Здесь

были опубликованы: "Мысли при гробнице" (1797, ч. XVI), "Майское утро" (там

же), "Добродетель" (1798, ч. XVIII), "Мир и война" (1798, ч. XX), "Жизнь и