Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 55 страниц)

Жуковского. <...> Заметкою Погодина был недоволен и М. А. Дмитриев, который

писал ему: "Ваши известия о Жуковском и об обеде – ни на что не похожи! То

есть просто ни к селу ни к городу и вне всяких приличий! Я первый ахнул,

прочитав ее! Вот и судья праведный". Огорченный неудовольствием Жуковского,

Погодин написал ему повинную. Ответ был доставлен ему А. П. Елагиной, при

следующей записочке: "Я сообщила ваше письмо Жуковскому; посылаю вам

ответ его, не думаю, чтобы он был вам очень неприятен; уважая вас искренно,

Жуковский счел за долг высказать вам свое мнение. Сама эта искренность

доказывает вам, что вы не в опале и что, вероятно, крестник будет с крестом, –

только не теперь!" Сам же Жуковский писал Погодину: "Вы спрашиваете у

Авдотьи Петровны, любезный Михаил Петрович, сердит ли я на вас или нет?

Отвечаю: не сердит, ибо не могу предполагать, чтоб вы хотели мне сделать вашею

статьею неприятность. Но должен вам признаться, что сама статья ваша для меня

весьма неприятна. Во-первых, в ней нет истины: меня здесь на руках не носят,

никто не дает мне ни обедов, ни вечеров; я приехал сюда для своих родных и

весьма мало разъезжаю. Зачем же представлен я таким жадным посетителем

обедов и балов? Что же касается до выражения вашего: родоначальник

привидений и духов, пущенных по России в прелестных балладах (данное вами

мне прозвание), то иной примет его за колкую насмешку. И я сам, хотя и не даю

этому выражению такого смысла, уверен, что оно многих заставит на мой счет

посмеяться. Не помню, рассказал ли я какой анекдот на описанном вами обеде,

но, во всяком случае, прошу вас моего рассказа не печатать. И вообще было бы не

худо в журналах воздерживаться от печатания того, что их издатели слышат в

обществе: на это они не имеют никакого права. Иначе журналы сделаются

печатными доносами на частных людей перед публикой. Никому не может быть

приятно видеть свою домашнюю жизнь добычею общества или читать в печати

то, что им было сказано в свободном и откровенном разговоре короткого

общества. С именем автора можно печатать только то, что сам автор напечатать

позволит. Сообщать о ком-нибудь какое-нибудь известие – верное ли оно или

только слух – можно только с его согласия. Печатать письма, кем-нибудь

писанные или полученные, нельзя без позволения того лица, к кому они

относятся. Без соблюдения этих правил журналы сделаются бичом и язвою

общества. Наши журналы в этом еще не дошли до совершенства английских и

французских, и слава Богу. Примите благосклонно мое мнение, сказанное вам

искренно в ответ на письмо ваше, и опять покорно прошу вас ни речей моих, ни

статей моих, ни писем ко мне или мною писанных без моего ведома в журнале

вашем не печатать"13.

Живший в доме А. П. Елагиной Д. А. Валуев по этому поводу писал

Языкову: "Погодин наживает себе неприятности за свою нелепость. Жуковский

обедал у Черткова: обед, после которого он просил А. П. Елагину что-нибудь

поесть; а Погодин напечатал, что Жуковского закормили; описание обеда,

разговоров присутствующих, в том числе поместил и Свербеева. Свербеев

написал ему формальное письмо с просьбою вперед не делать. Пошли споры,

объяснения, извинения и т. д. Жуковский тоже просил оставить его в покое: от

друзей не убережешься. Жуковский уехал вчера от нас. Стремится к своей

невесте. Дай Бог ему счастия и не обмануться в надежде". <...>

<...> Из Геттингена, чрез Минден, Кассель и Франкфурт, Погодин

отправился в Дюссельдорф14. <...>

В это время в Дюссельдорфе проживал Жуковский. Само собою

разумеется, Погодин счел долгом посетить его. Вот рассказ нашего

путешественника об этом посещении. Дом, в котором живет Жуковский,

"помещается за городским гулянием, в одно жилье с вышкою, под сенью густых

высоких деревьев, в большом саду, к которому прилегает Горациев огород.

Описать его покои – выйдет ода. Древний и новый мир, язычество и

христианство, классицизм и романтизм являются на стенах его в прекрасных

картинах: здесь сцены из Гомера, там жизнь Иоанны д'Арк; впереди дрезденская и

Корреджиева Мадонна, молитва на лодке бедного семейства, Рафаэль и Дант,

Сократ и Платон. В Помпее археологи называют один дом домом поэта по каким-

то неясным приметам, но дом Жуковского с первого взгляда никому нельзя

назвать иначе".

Весь день Погодин провел с Жуковским и "донес ему о состоянии русской

литературы – о "Мертвых душах" Гоголя и мнениях, произведенных ими, о

сочинениях преосвященного Иннокентия, о трудах Павского и Востокова, о

гениальном творении Посошкова и изданиях Археографической комиссии,

наконец, о нелепом направлении некоторых непризванных писак, которые

смелою рукою дерзают метать плевела на нашу чистую ниву". С своей стороны,

Жуковский прочел Погодину две песни Гомеровой "Одиссеи" в своем переводе и

объяснил ему правила, коих при переводе держится; потом прочел несколько

отрывков из Рюкертовой поэмы "Наль и Дамаянти", коею он перенесет нас в

Индию; "таким образом, – замечает Погодин, – дополнит мир поэзии, открытый

им для своих соотечественников. В самом деле, куда не водил он нас, чего нам не

показывал? Древность в "Одиссее", в отрывках из "Илиады", "Энеиды", в

"Превращениях" Овидия, средние века в "Орлеанской деве", в балладах Шиллера, романсах о Сиде. Германия, Англия, Испания стали нам равно знакомы. Сколько

есть еще у него планов для новых произведений. Кто не пожелает усердно,

горячо, чтоб он успел их кончить все на славу русской словесности, чтоб задумал

еще новые... А я, – продолжал Погодин, – с своей стороны опять приставал к

нему, чтоб он взялся за "Патерик", воспел основание Печерской церкви, для

которого Нестор и Симон представляют ему такие живые краски, такое богатое,

полное расположение!" <...>

<...> В это время (1850 г.) в «Allgemeine Zeitung» Жуковский напечатал, в

форме извлечений из писем русского на родину, статью под заглавием

"Английская и русская политика". Статью эту он прислал в редакцию

"Москвитянина" для перевода на русский язык. Желание Жуковского было

исполнено Шевыревым. Как статью политического содержания, московская

цензура отправила ее на усмотрение Главного управления цензуры. "Думаю, –

писал В. И. Назимов князю П. А. Ширинскому-Шихматову, – что воспитатель его

высочества наследника цесаревича и вместе с тем наш знаменитый поэт, которого

творения проникнуты высоким нравственным чувством и благоговением ко

всему, чем велико и сильно наше отечество, не имеет нужды пред вашим

сиятельством в моем ходатайстве за благонамеренность его последнего

сочинения".

Вполне соглашаясь с В. И. Назимовым, князь Ширинский в своей

всеподданнейшей докладной записке писал, между прочим, следующее: "Статья

(Жуковского) сама по себе есть красноречивое и в высшей степени

благонамеренное сочинение, исполненное преданности к престолу и любви к

отечеству. Но как в ней весьма с невыгодной стороны представляется

современная политика Англии и порицаются в сильных выражениях действия

лорда Пальмерстона, то Главное управление цензуры и не может дозволить

печатания означенной статьи без высочайшего разрешения. Как по этому

уважению, так и по содержанию сочинения "Английская и русская политика",

заслуживающего внимания вашего императорского величества, всеподданнейше

представляя оное на высочайшее благоусмотрение, имею счастие испрашивать

повеления".

На этой записке император Николай I, в Петергофе 2-го июня 1850 года,

начертал: Не должно печатать.

Это глубоко огорчило и оскорбило Жуковского. "То, что вы пишете о

цензуре, – писал он Плетневу, – действует на душу, как удушие на горло, не

потому, что оно касается до меня лично, а потому, что это есть общее бедствие".

<...>

<...> В 1851 году старший сын Николая Аполлоновича и Евгении

Петровны Майковых, Аполлон Николаевич, написал свое знаменитое

произведение "Три смерти" и посвятил его отцу своему. <...>

"О печатании новых стихотворений Майкова, – писал Плетнев Погодину,

– при нынешней цензуре нечего и думать, хотя в них ничего нет, кроме высокой и

прекрасной исторической истины. Я отправил их для прочтения Жуковскому.

Жду, что он скажет. Теперь в нем вся наша поэзия и критика". Жуковский,

познакомившись с произведением Майкова, писал 15 ноября 1851 г. Плетневу:

"Благодарю вас за доставление стихов Майкова; я прочитал их с величайшим

удовольствием. Майков имеет истинный поэтический талант; я не читал его

других произведений; слышу, что он еще молод: следовательно, пред ним может

лежать еще долгий путь. Дай Бог ему понять свое назначение, дай Бог ему

приобресть взгляд на жизнь с высокой точки, то есть быть тем поэтом, о котором

я говорю в моем письме к Гоголю, и избежать того эпикуреизма, который заразил

поэзию нашего времени". В другом письме к Плетневу, от 7 декабря 1851 года,

Жуковский пишет как бы духовное завещание А. Н. Майкову: "Скажите от меня

Майкову, что он с своим прекрасным талантом может начать разряд новых

русских талантов, служащих высшей правде, а не материальной чувственности;

пускай он возьмет себе в образец Шекспира, Данте, а из древних Гомера и

Софокла; пускай напитается историей и знанием природы и более всего знанием

Руси, той Руси, которую нам создала ее история, – Руси, богатой будущим, не той

Руси, которую выдумывают нам поклонники безумных доктрин нашего времени,

но Руси самодержавной, Руси христианской, и пускай, скопив это сокровище

знаний, это сокровище материалов для поэзии, пускай проникнет свою душу

святынею христианства, без которой наши знания не имеют цели и всякая поэзия

не иное что, как жалкое сибаритство – русалка, убийственно щекочущая душу.

Такое мое завещание молодому поэту: если он с презрением оттолкнет от себя

тенденции, оскверняющие поэзию и вообще литературу нашего времени, то он с

своим талантом совершит вполне назначение поэта".

Заметим, что эти строки написаны Жуковским за четыре месяца до его

блаженной кончины. О впечатлении, произведенном на Майкова этими

вдохновенными словами, Плетнев довел до сведения Жуковского: "Майков

оживотворен тем, что вы о нем ко мне писали. Я с ним прочитал вместе вашего

"Лебедя", и он в восторге от него". <...>

29-го января 1849 года исполнилось шестьдесят шесть лет В. А.

Жуковского. "Уже два года как Россия, – писал Шевырев, – готова праздновать

пятидесятилетний юбилей его литературной деятельности, если считать ее с того

первого стихотворения, которое напечатал он в 1797 году, в "Приятном и

полезном препровождении времени". Празднество совершилось бы, если бы

возвратился празднуемый в отечество. Но между тем недавно достойный друг

Жуковского, который по нем представитель нашей словесности, князь П. А.

Вяземский, праздновал у себя в доме то торжество, которого ждет и желает

Россия. Оно совершилось в кругу друзей и близких почитателей Жуковского. Нам

сообщены некоторые подробности об этом празднике от А. Я. Булгакова,

которому передал их очевидец П. П. Новосильцов. Князь Вяземский одушевил

этот вечер своими прекрасными стихами, в которых мыслию обозрел всю

прекрасную жизнь Жуковского. Эти стихи прочитаны были графом Д. Н.

Блудовым и сильно тронули всех. Затем собеседник и друг поэта граф Михаил

Юрьевич Виельгорский, которого имя также любезно многим, своим

одушевленным голосом пропел куплеты, которых слова принадлежат князю

Вяземскому: "Ты, Вьельгорский! Влагой юга кубок северный напень!..", а музыка

самому певцу. Хор певцов и певиц светского общества сопровождал его. Не

можем не упомянуть о том, что тут же раздавались голоса Львова и Глинки. Все

участвовавшие в этом вечере исполнены были одних чувств: любви к

Жуковскому, желания ему возвращения на родину и здоровья его супруге, от чего

зависит возврат его. Список всех тех, которые приняли участие в этом празднике,

был немедленно написан ими, и отправлен к Жуковскому".

В изъявление "сердечного сочувствия и уважения к бывшему своему

наставнику" этот вечер князя Вяземского почтил своим присутствием государь

наследник цесаревич.

На этот прекрасный праздник князь П. А. Вяземский пригласил и

находившихся в то время в Петербурге Ю. Ф. Самарина и И. С. Аксакова. Не

знаем, как отблагодарил за это внимание Самарин, что же касается Аксакова, то

вот что он писал своему отцу (от 31-го января 1849 г.): "В субботу Самарин

получил записку от Вяземского, где он приглашает его и меня, хотя я у него и не

был, к себе на вечер для празднования юбилея Жуковского по случаю

пятидесятилетия его литературной деятельности. Мы отправились и, к

удивлению, нашли почти всех в белых галстухах и орденах: скоро узнали мы, что

на этом вечере будет наследник; тут было множество народу: был Киселев,

Блудов и вообще цвет петербургских придворных умов. Приехал наследник, и

Блудов прочитал стихи Вяземского, на сей случай написанные. Стихи очень

плохи. Блудов читал их, беспрестанно прикладывая лорнет к глазам и тряся голос

для эффекта. Если б мне не было противно и досадно, мне было бы смешно. Да, я

забыл сказать, что все началось пением "Боже, царя храни"; коли бывшие тут

артисты, Оболенские (Дмитрий и Родион), Бартенева и некоторые другие дамы.

Когда Блудов читал стихи, то некоторые дамы прослезились, несколько раз

раздавался ропот неудержимого восторга из уст этих чопорных фигур в белых

галстухах; когда кончилось чтение, то послышались жаркие похвалы: "C'est

charmant, c'est sublime!" {Прекрасно, возвышенно! (фр.).} После этого пропеты

были куплеты стариком Виельгорским, после каждого куплета хор повторял

refrain:

Наш привет ему отраден,

И от города Петра

Пусть домчится в Баден-Баден

Наше русское ура!

Надо было видеть, с каким жаром эти белые галстухи кричали: наше

русское ура... После этого подан был лист бумаги, на котором все посетители

должны были написать свои имена, начиная с наследника. Делать нечего, и я

вписал свое имя, только почти предпоследним. Наконец великий князь уехал, и

тогда Глинка-музыкант стал петь разные свои hомансы. <...> Это только меня и

утешило. Предоставляю вам судить, что испытал и почувствовал я в первую

половину вечера. Среди этого старого общества я чувствовал себя новым

человеком, совершенно ему чуждым; среди воздаяний этой старой Поэзии во мне

пробуждалось сознание того нового пути, по которому пошла моя стихотворная

деятельность. <...> Я решительно не хотел сближаться с этим обществом. <...> Глинка, немножко подпив за ужином, пел испанские мелодии и свои сочинения с

необыкновенным одушевлением. Это поистине гениальный художник. Я

познакомился с ним и завтра читаю ему "Бродягу". <...> Вяземский просил

Самарина и меня написать об этом вечере статью и послать в "Москвитянин". Мы

отказались под предлогом ссоры с Погодиным. Он, конечно, понял, почему мы

отказались, и, видимо, огорчился. Впрочем, говорят, что официальность вечера

было не его дело, а сюрприз, сделанный ему его женою. Был тут и Ф. Н.

Глинка"16.

Но это нисколько не помешало Аксакову вскоре после того навестить

князя Вяземского, и последний "ни слова о своем вечере", а только пригласил

Аксакова прочесть у него "Бродягу".

Совершенно противоположное впечатление из этого вечера вынес

Плетнев, который (от 28-го февраля 1849 года) писал виновнику торжества: "Все

мы праздновали у Вяземского день вашего рождения. <...> Такого прекрасного

праздника я не запомню. Все одушевлены были одним чувством – чистою,

нежною любовью к вам и благодарностью к хозяевам. Притом это собрание

представляло цвет общества, вкуса и благородства". <...>

<...> Возвращение Жуковского в отечество было искренним желанием

всех его друзей и почитателей. "Обещание ваше, – писал ему Шевырев, –

подарить нас всех свиданием с вами на следующую весну очень утешительно.

Будем молить Бога, чтобы сбылось оно. Присутствие ваше здесь необходимо и

для добра нашей литературы. Вы поддержали бы в молодом поколении деятелей,

которые хранят красоту слова и остаются верны вашим преданиям. Нельзя утаить,

что большая часть молодого поколения идет не тою стезею. Это художники без

идеала. Они сами от него отрекаются, полагая его в действительности. Грустное,

отчаянное самоубийство искусства – вот что видно в них! Не знаю, как мы

спасемся от этой беды и выйдем на настоящий путь. Всего более огорчает и

поражает меня ранняя гибель многих молодых дарований. Журнальная Сцилла и

Харибда так скоро поглощает их и делает жертвами своего бумажного

водоворота. Едва лишь появится молодой человек с новою, свежею повестью, как

в ту же минуту какой-нибудь журналист вербует его в поставщики повестей, и все

кончено".

Гоголь же писал Жуковскому из Москвы: "Мне все кажется, что хорошо

бы тебе завести подмосковную. В деревне подле Москвы можно жить еще лучше,

нежели в Москве, и еще уединеннее, чем где-либо. В деревню никто не заглянет,

и чем она ближе к Москве, тем меньше в нее наведываются, – это уже такой

обычай; так что представляются две выгоды: от людей не убежал и в то же время

не торчишь у них на глазах"16.

Но, к сожалению, Жуковскому далее Варшавы не довелось быть в России.

Родионов писал Погодину: "Вам, может быть, известно, что В. А. Жуковский

приезжал в Варшаву для свидания с государем и получил снова отпуск до весны.

Рвется он домой; наскучила ему Германия".

Со своей стороны, Погодин, желая принести дань своего уважения

Жуковскому, обратился к А. П. Елагиной с просьбою написать о Жуковском в

"Москвитянине", но Елагина отклонила от себя это поручение и писала Погодину

(27-го февраля 1849 г.): "Благодарю вас за письмо ваше, за известия обо всех, за

"Москвитянина" и даже за предложение написать о Жуковском. Я сообщу это

предложение сестре Анне Петровне, может быть, ей это будет по сердцу, а я

покуда никуда не гожусь. Извините, не могу еще перебирать нашей жизни. <...>

Моя вся душа была связана с его душою, мы любили одно и стремились вместе.

Просто не могу. Головные боли еще к тому же соединились, я насилу гляжу и

движусь".

Вскоре после того Погодин получил статью под заглавием "Несколько

слов о детстве В. А. Жуковского" при следующем письме от А. П. Зонтаг: "Узнав

от Авдотьи Петровны, что вы желали бы иметь некоторые сведения о детстве

Василья Андреевича Жуковского, беру смелость доставить вам несколько слов об

этом предмете. Если вы найдете их достойными быть помещенными в

"Москвитянине", то прошу вас исправить слог и выражения и все, что вам

покажется нужным, кроме фактов совершенно справедливых. Их признает такими

и сам Василий Андреевич. Прошу вас также не угадывать имени автора, и если

угадаете, то не выставлять его под статьею, ежели вы удостоите ее печати"17.

Несмотря на это, Погодин почему-то приписал эту статью А. П. Елагиной,

которая по поводу этого ошибочного предположения писала ему: "Статью о

Жуковском прислала не я, а знаменитая писательница для детей Анна Зонтаг,

которая и обладает Мишенским. Досадно мне, что вы приняли это за мой слог, я

писала бы серьезнее: Жуковский стоит того. – Дом батюшки Петра Николаевича

был в Мертвом переулке у Успенья на Могильцах и продан сестрою Анной

Муханову Алексею Ильичу, которому принадлежит и доселе. Многое, многое об

моем Жуковском хорошо бы рассказать вам, но мы дождемся его, и тогда,

конечно, лучше можно написать его биографию с его позволения. А он в мае

будет в России, в июне, может быть, в Москве. Не сетуйте на разногласие в

действиях, без единомыслия не может быть согласия, а ведь мы для того должны

возлюбить друг друга. Где же это взять. <...> Жуковский в Университетском

пансионе был дружен с Тургеневыми и знаком с отцом их; когда поехал в 1815

году в Петербург, то его там знали по его посланию к императору Александру, и

тотчас Тургенев и Блудов представили государыне Марии Феодоровне. У меня

есть о том письмо его. Карамзин женат был прежде на Протасовой и потому

знаком со всем нашим домом. Но обо всех этих подробностях может написать вам

сестра, а я не прежде расскажу, как увидевшись с Жуковским, которому не желаю

сделать какую-нибудь неприятность".

Как бы то ни было, но статья "Несколько слов о детстве В. А.

Жуковского" была напечатана в "Москвитянине". Жуковский, как известно,

родился в селе Мишенском, Тульской губернии, Белевского уезда, в трех верстах

от уездного города. Автор с грустью в заключение замечает: "Его прекрасная

родина – Мишенское, опустело! Замолк веселый шум, строенья развалились,

оранжереи исчезли, сады вымерзли, пруды высохли, и в нем стало бедно,

пустынно и уныло! Когда-то как бы в пророческом духе Жуковский написал

стихи к запустевшей деревне. Эти стихи никогда не были напечатаны и вряд ли

сохранились в рукописи; они начинаются так:

О родина моя! О бурн благословенный!

Их очень можно применить к родине В. А. Жуковского, где уцелел один

только храм и стоит неизменившимся свидетелем прошедшего времени".

Шевырева поставило в тупик слово бурн18, и за разъяснением он

обратился к Погодину, который отвечал: "О бурн благословенный!" Я не

понимаю сам, но в подлиннике именно так. <...>

<...> "Еще утрата, – писал Шевырев Погодину. – Грустно и больно! <...> Кончина Жуковского, кончина праведника, спокойная и радостная. Есть письма

жены к А. П. Елагиной. Неделю ослабевал, читал молитвы, приобщался, имел

видение – и скончался совершенно спокойный, оставляя детей на попечение

Божие".

Под 24 апреля 1852 года Погодин записал в своем "Дневнике": "К

Елагиной. Известие о смерти Жуковского. Что за черный год! Плакали. С

Хомяковым и Свербеевым". Друг и товарищ Жуковского А. Я. Булгаков писал

Погодину: "Верю горести вашей. Какой же русский не даст сердечной слезы

Жуковскому? Мог бы он еще пожить и много прибавить томов к незабвенным

своим сочинениям. Конечно, лета его были более чем зрелые, но память его была

свежа, ум светл, сердце молодо, страсть к трудам велика. Я тотчас подумал о

бедном Вяземском, коего здоровье и без того не в цветущем состоянии, но, к

крайней моей радости, получил от него весьма успокоительное письмо. Он знает

уже о потере нашей общей. <...> Вдова нашего доброго Василия Андреевича

пишет мне, между прочим, что как скоро соберется с духом, то сообщит друзьям

своего мужа все подробности его кончины". <...>

"Образ блаженныя кончины Жуковского, – писал Стурдза Погодину, –

наполнял мои бессонные ночи тем живее и поучительнее, что я читал описание

его последних дней в превосходном письме его духовника священника Базарова.

Следовало бы, по-моему, всем нашим журналам перепечатать этот правдивый

рассказ очевидца, в котором христианская смерть проповедует христианам о

жизни вечной"19.

За несколько месяцев до блаженной кончины Жуковский писал:

Лебедь благородный дней Екатерины

Пел, прощаясь с жизнью, гимн свой лебединый;

А когда допел он – на небо взглянувши

И крылами сильно дряхлыми взмахнувши –

К небу, как во время оное бывало,

Он с земли рванулся... и его не стало

В высоте... и навзничь с высоты упал он;

И прекрасный мертвый на хребте лежал он,

Широко раскинув крылья, как летящий,

В небеса, вперяя взор уж не горящий20.

Графиня Е. П. Ростопчина почтила память Жуковского стихотворением,

под заглавием "Прощальная песнь Русского Лебедя, посвященная семейству и

друзьям", и напечатала оное в "Северной пчеле", при следующем письме к

Булгарину: "Прошу вас, Фаддей Бенедиктович, напечатать в "Северной пчеле" это

поминовение признательной дружбы тому, кого и вы, и я, и все, что на Руси не

заражено безрассудным поклонением уродливому в ущерб прекрасному и

высокому, должны чтить и оплакивать как первого и лучшего из современных

уцелевших до сих пор поэтов наших, как примерного, благороднейшего и

добрейшего человека".

Само собою разумеется, Погодин остался очень недоволен, что это

стихотворение было напечатано в "Северной пчеле", и написал к графине

Ростопчиной укорительное письмо, на которое немедленно же получил

следующий ответ: "Не злой дух внушил мне те слова, которые вы называете

письмом к Булгарину, а я припискою в редакцию для доставления официальной

статьи для не менее официальной газеты; не злой дух, а негодованье против тех,

кто громко говорили и кричали, что Жуковский не имеет никакого значения ни

для литературы, ни для России, что он умер давно – и что незачем о нем тужить,

он, видимо, рифмоплет, а так как он кабаков и залавок не описывал, грязи не

воспевал, то в нем нет ничего общечеловеческого, вовсе никакой гуманности, ни

конкрета, ни субъективности, ни абсолюта, словом, ничего такого, что нынче

признается гениальностью. Вы сами слышали и читали эти возгласы, – что ж вы

дивитесь, что они воспламенили во мне сердце поэта и душу друга, искренно

преданного высокому покойнику? Можете, и прошу вас, показывать эти строки –

оглашать их; я горжусь моим разногласием с новою литературою, с партиею

прозы, материальности и простоты, и всеми любителями, превозносителями и

производителями грязи и нечистоты как в петербургских журналах, так и в

московских беседах; говорю смело свое мнение". <...>

Погребение Жуковского описал почтенный археограф М. А. Коркунов в

следующем письме своем к Погодину: "Жуковский в России, в нашей русской

земле, но вещее слово его умолкло навеки, только песни, сложенные им прежде,

поются по-прежнему, и, верно, еще долго, очень долго будут петь их во всех

концах необъятной России. Жуковский на родине, но не для песен: вокруг него

раздается теперь многозначительное пение русского духовенства... Как встретили

его друзья, спросите вы, знавшие его лично? Не знаю; я видел только проводы и

слезы, слезы наследника русского царства и его сестры. В повестке, полученной

мною, сказано было, что 28 июля, в 5 часов пополудни, будет вынос тела

Жуковского из Федоровской в Духовскую церковь. Товарищ министра народного

просвещения, А. С. Норов, узнав об этом, пригласил меня ехать вместе с ним. В 5

часов мы были в Невском монастыре. Федоровская церковь, в которой я не бывал

прежде, очень, очень невелика; она находится близ монастырской стены,

отделяющей Лавру от Духовной академии. В этой-то церкви мы нашли духовника

их величеств протопресвитера В. Б. Бажанова с другими духовными лицами и

студентов С.-Петербургского университета. В 6 часов, по прибытии

преосвященного Макария, епископа Винницкого, пропета была лития над

усопшим; вслед за тем снят парчовый покров и гроб Жуковского, обитый

фиолетовым бархатом и серебряными позументами, перенесен, в предшествии

духовенства, товарищем министра народного просвещения и университетскими

студентами в Духовскую церковь и поставлен на том самом месте, где отпевали

Крылова. Тут была отслужена панихида. На другой день, 29 июля, я приехал в

Невский монастырь, в начале 12 ч. Литургию совершал ученый богослов наш,

преосвященный Макарий; в церкви на правой стороне находились почетнейшие

лица столицы: товарищ министра народного просвещения, академики,

знаменитый Рикорд, Греч, Краевский и многие другие русские литераторы; на

левой – ректор, профессоры и студенты университета. Хоры были заняты дамами.

К началу панихиды прибыли его императорское высочество государь наследник

цесаревич и ея императорское высочество великая княгиня Мария Николаевна.

Гроб Жуковского несли до могилы: его императорское высочество, русские

ученые и литераторы; за гробом следовали ея императорское высочество и

многочисленная толпа лиц разного звания. Жуковский похоронен подле

Карамзина, недалеко от могил Крылова и Гнедича".

Гроб Жуковского вдохновил одного из студентов С.-Петербургского

университета, впоследствии известного профессора, Ореста Федоровича

Миллера, и он написал прекрасное стихотворение "На смерть Жуковского" и

напечатал оное в "Северной пчеле":

И он угас, наш старец, духом юный,

Наш лебедь сладостный, наш голубь чистотой!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Святым доверием к нему руководимый,

Царь первенца ему с надеждою вручил,

И памятник себе, вовек не сокрушимый,

В душе наследника он сам соорудил.

В то время, когда в Александро-Невской лавре опускали в могилу

Жуковского, ближайший друг его граф Д. Н. Блудов, с своею дочерью графинею

Антониной Дмитриевною, путешествовал по Западной Европе; но и на чужбине

они поминали Жуковского. 18 августа 1852 года П. И. Бартенев писал Погодину:

"Посылаю вам выписку из письма ко мне графини Антонины Дмитриевны: "Во

Франкфурте, на днях, мы имели грустное утешение читать несколько стихов,

оставшихся после Жуковского. Кроме неоконченной большой поэмы, которой

только отрывки остались, есть много маленьких пьес. Две особенно мне

понравились, одна: "Розы" – по христианскому, глубоко утешительному чувству, другая: "Египетская тьма" – по силе стихов и мрачной фантазии картины. –

Самые первые стихи поэмы "Странствующего жида" прекрасны, но вряд ли

позволит цензура, а остальные трудно разобрать теперь, пока не сделана копия

чисто. Дети Жуковского премилые, а мальчик семилетний – живой портрет

Василия Андреевича. Если будете писать М. П. Погодину, попросите его сказать

от меня графу Уварову, что этот мальчик совершенный двойник того портрета

Кипренского, который в Поречье". Я передал вам больше, нежели поручила

графиня, в надежде, что вы с удовольствием прочтете известие об оставшихся

драгоценностях". <...>

Едва опустили в могилу Жуковского, как благодарная муза Клио вступает

в свои права. В "Москвитянине" того же 1852 года появляются "Воспоминания о

В. А. Жуковском"21, с следующим примечанием Погодина: "Года три тому назад

была напечатана в "Москвитянине" статья о детстве Жуковского. Она так

любопытна, – писал Погодин, – что мы решаемся перепечатать ее теперь;

недавняя кончина незабвенного нашего поэта возвышает цену всякого о нем

воспоминания; – впрочем, известная статья обновляется здесь еще многими

новыми подробностями, сообщенными тогда же редактору "Москвитянина" ее

автором, по поводу его вопросов, но не напечатанными в то время вследствие

других соображений".

"Воспоминания" эти вызвали следующие любопытные строки М. А.

Дмитриева в письме его к Погодину (из села Богородского, 3 ноября 1852 г.):

"Статья о Жуковском хотя и была прежде напечатана, но интересна и пришлась

кстати. Только в ней сказано, что Жуковский не был в Дерпте. Нет, он был в то

время, как Воейков был профессором, и, кажется, в 1815 году. Там он

познакомился с Эверсом, что свидетельствует его послание "К старцу Эверсу" и

примечание, в котором сказано: "писано после праздника, данного студентами

Дерптского университета". – Из самого послания видно, что он был на этом

празднике лично:

Там Эверс мне на братство руку дал.

Могу ль забыть священное мгновенье,

Когда, мой брат, к руке твоей святой