Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 55 страниц)

Жуковского, изображающие Лалла Рук, восхитительны:

Мнил я быть в обетованной

Той земле, где вечный мир;

Мнил я зреть благоуханный.

Безмятежный Кашемир;

Видел я: торжествовали

Праздник розы и весны

И пришелицу встречали

Из далекой стороны.

И блистая, и пленяя –

Словно ангел неземной –

Непорочность молодая

Появилась предо мной;

Светлый завес покрывала

Отенял ее черты,

И застенчиво склоняла

Взор умильный с высоты.

Все – и робкая стыдливость

Под сиянием венца,

И младенческая живость,

И величие лица,

И в чертах глубокость чувства

С безмятежной тишиной –

Все в ней было без искусства

Неописанной красой25.

Но когда он описывает ее как олицетворение самой поэзии, какой-то

обаятельный трепет чувствуется в сердце.

Так пролетела здесь, блистая

Востока пламенным венцом,

Богиня песней молодая

На паланкине золотом.

Как свежей утренней порою

В жемчуге утреннем цветы,

Она пленяла красотою,

Своей не зная красоты.

И нам с своей улыбкой ясной,

В своей веселости младой,

Она казалася прекрасной,

Всеобновляющей весной.

Сама гармония святая –

Ее нам мнилось бытие,

И мнилось, душу разрешая,

Манила в рай она ее.

При ней все наши мысли – пенье!

И каждый звук ее речей,

Улыбка уст, лица движенье,

Дыханье, взгляд – все песня в ней26.

Из одного места в письме Жуковского к другу ближе и точнее можно

узнать, какими удовольствиями пользовался он во время пребывания своего за

границей. "Самая лучшая эпоха жизни моей после разлуки с вами27 (говорит он)

есть 1821 год. Я постранствовал по Европе: провел веселые полгода в Берлине;

потом видел часть Германии, прелестный Дрезден с его живописными

окрестностями; обошел пешком Швейцарию; прошел через Сен-Готар в Италию;

был в Милане; плавал по Lago Maggiore; любовался Боромейскими островами;

через Симплон и Валлис прошел к подошве; видел великолепие и прелесть

природы на берегах восхитительных швейцарских озер; плавал по Рейну;

любовался его великолепным водопадом, его замками, его богатыми

виноградниками – и все это оставило на душе то волнение, какое оставляет

быстрый сон, исчезающий в минуту удовлетворения. Не описываю вам

подробностей – может быть, вы будете иметь их печатные. Путешествие сделало

меня и рисовщиком: я нарисовал au trait {контуром (фр.).} около 80 видов,

которые сам выгравировал также au trait. Чтобы дать вам понятие о моем

искусстве, посылаю мои гравюры павловских видов. Также будут сделаны и

швейцарские; только при них будет описание".

XIII

По возвращении в Петербург Жуковский поселился ближе к Аничкину

дворцу, сперва в Итальянской улице, где ныне Михайловская площадь, а потом на

Невском, прямо против дворца28. Там и здесь собственные комнаты его были в

квартире семейства А. Ф. Воейкова, который в 1820 году перешел на службу

сюда, оставив дерптскую кафедру. В это время у Жуковского не было

определенного дня, в который бы собирались к нему друзья его. Зато он каждый

день видел многих из них, навещавших его. Свободные вечера проводимы были

по большей части у Карамзина, где, как в центре умственной деятельности,

соединялись тогда представители высшей образованности и вкуса. В первом году

по прибытии из-за границы Жуковский отдельно издал поэму "Шильонский

узник", приготовляя уже к печатанию все стихотворения свои третьим изданием,

которое и явилось 1824 года.

Посреди вседневных трудов своих, педагогических и литературных, он

еще принужден был в этот период жизни бороться с напором тягчайших

сердечных испытаний. В 1823 году суждено ему было видеть друга своего, поэта

Батюшкова, в болезненном расстройстве души. Жуковский был готов на все

решиться, чтобы лично содействовать избавлению страждущего от ужасного его

положения. Нельзя представить ничего трогательнее слов Жуковского, которые

сохранились в одном его письме в Николаев29 во время пребывания Батюшкова в

Симферополе. "Хочу поручить вашему нежному попечению друга (писал он),

которому друг и вы заочно, ибо знаете его душу. Говорю о нашем поэте

Батюшкове. Он теперь находится в Симферополе. Не смею назвать его болезни

помешательством: этого слова не хочется ни произносить, ни писать. Но его

болезнь похожа на помешательство. Он сделался дик, отчуждился от всех друзей:

подозрение овладело его душою; он уверен, что его окружают какие-то тайные

враги, хотят лишить его чести и очернить пред правительством. Теперь слышу,

что еще новое к этой мысли присоединилось: желание смерти. Болезнь такого

рода, что требует нежной, осторожной и терпеливой попечительности. Но он один

в Симферополе; об нем заботится находящийся там доктор Мюльгаузен, и сам

губернатор П. знает о нем и хлопочет. Отсюда скоро поедет к нему родственник

Ш. Подумайте, не можете ли вы что-нибудь сделать? Ему нужны осторожные

попечения. Болезнь нравственная – более, нежели физическая. Не можете ли вы

съездить в Симферополь, когда будет там Ш.? На месте легче знаешь, что нужнее

всего сделать. Увидите сами и можете решиться, чем принести пользу

гибнувшему. Напишите в Симферополь (по получении этого письма) хотя к

самому П., чтоб он уведомил вас, тут ли Ш., и съездите туда сами, если можно.

Надобно или вытащить Батюшкова из Крыма, или вверить его надежному

попечению. Вероятно, что вы получите это письмо тогда уже, когда Ш. или кто

иной из родных будут уже с ним. Вам стоит только прямо списаться с П. Прошу

вас уведомить меня, на что вы решитесь".

Сильнейшее испытание тогда же потрясло душу нашего поэта. Старшая

дочь К. А. Протасовой, М. А. Мойер, скончалась в Дерпте. Со времени

переселения своего в Петербург Жуковский там видел как бы новое для себя

Мишенское. Ежегодно ездил он туда на поэтический отдых среди родных, столь

милых его сердцу. Умершая была между ними существом незаменимым. Кто знал

всю цену души ее, тот, верно, применит к этому идеальному созданию

восхитительные стихи Жуковского, как бы в предчувствии теперешнего события

за семь лет им написанные:

Не узнавай, куда я путь склонила,

В какой предел из мира перешла...

О друг, я все земное совершила:

Я на земле любила и жила.

Нашла ли их, сбылись ли ожиданья?

Без страха верь; обмана сердцу нет;

Сбылося все; я в стороне свиданья,

Я знаю здесь, сколь ваш прекрасен свет.

Друг! на земле великое не тщетно!

Будь тверд, а здесь тебе не изменят;

О милый, здесь не будет безответно

Ничто, ничто: ни мысль, ни вздох, ни взгляд30.

Невозможно описать, до какой степени растерзана была душа его

скорбью, когда он возвратился сюда, проводивши драгоценный прах до

последнего земного жилища. Только тот может ясно представить его состояние,

кто знал трогательную привязанность его ко всему, доносившему до него

сладостный отзыв далеко отодвинувшегося детства и милых о нем воспоминаний.

Все письма его к родным наполнены умилительным лепетом этой младенческой

до старости души, отовсюду порывавшейся к первым ее друзьям, к первому ее

счастью. В 1824 году, после известия, что у А. П. Зонтаг родилась дочь,

Жуковский писал так: "Какая-то Немезида преследует меня31. Я наказан небом за

мою непростительную лень писать письма. Я точно писал к вам два раза по

получении известия о вашей крошке – но вы не получали моих писем. Поделом

мне: но за что же вам огорчение? Ибо вам, верно, весело было бы слышать

поздравительный голос своего брата и друга. Итак, хотя поздно, поздравляю вас с

вашим милым товарищем. Дай Бог, чтобы она долго, долго жила на вашу радость;

чтобы пережила вас, но только тогда, когда вы уже будете довольны жизнью и

сами захотите в другую сторону. Когда-то увидимся мы в здешней стороне –

право, и надежды нет! Ваш прекрасный Крым как будто далекая мечта для меня.

Хотелось бы заглянуть в очарованный край – далек! далек! Хотелось бы

взглянуть на вас, на моего представителя прежних, лучших лет, – но нам суждено

стариться розно. Когда увидимся, то заметим друг на друге, что долго были в

разлуке. Перемены нравственной во мне не найдете – тот же дитя, житель

уединения. Но теперешняя жизнь остановила меня на одном месте; я не

переменился и не подвинулся вперед, следовательно, остался назади – а все

прежнее исчезло..."

XIV

Переход к новой, священной обязанности, к новым, важнейшим занятиям

стройно и твердо на одном предмете сосредоточил все помыслы, все заботы

высоко-прекрасной души поэта. Императору Николаю Павловичу, по вступлении

на престол, благоугодно было избрать его в наставники при воспитании великого

князя наследника. Может быть, после добродетельного Фенелона ни одно лицо не

приступало к исполнению этой должности с таким страхом и благоговением, как

Жуковский.

Его воображение, ум и сердце, измеряя великость предстоящего подвига,

уже заранее обнимали все его части, разлагали все в подробности, совокупляли в

целое – и не было для них другой цели, кроме блага, чести и достоинства. Со

времени поступления в преподаватели русской словесности при великой княгине

он причислен был по службе к министерству народного просвещения и в 1823

году произведен сперва в коллежские асессоры, а после в надворные советники.

Ныне государь, в награду ревностной службы Жуковского, изволил пожаловать

ему орден св. Владимира 3-й степени. Некоторым образом можно заглянуть в

душу поэта нашего и усмотреть, что в ней происходило, когда прочитаем

следующие его строки из письма к одному другу: "Ваше письмо точно было голос

с того света32, а тем светом я называю нашу молодость, наше бывалое,

счастливое вместе. Как давно не говорили мы друг с другом! Как давно мы розно!

Неужели мы стали друг для друга чужие? Не я этот вопрос делаю! Я не могу его

сделать себе на ваш счет, ибо неестественно прийти ему в голову: сердце не

пропустит – сердце, в котором всегда, всегда живо братское к вам чувство и

благодарность за ваше нежное товарищество в лучшие годы жизни, и дружба,

которая никогда не переставала быть чувством настоящим и не принадлежащим

одному воспоминанию. Но мы не пишем друг к другу – вот настоящая разлука!

Мы не знаем, что с нами делается. Все, что нас окружает, чуждо для каждого из

нас. Чувствую это несчастье – и никак не умею помочь ему. Со всеми моими у

меня одно! Сколько раз принимался начинать переписку – и все понапрасну! Я от

этой болезни неизлечим и чувствую с горем, как она мучительна и убийственна.

Она клевещет на меня перед моими друзьями. Они полагают, что паралич,

заключающийся в одних моих пальцах, которые почти разучились водить пером в

последние дни, перешел в мою душу. Нет! душа еще жива, а письма не пишутся.

Теперь почти сделалось для меня невозможным сохранить какую-нибудь

точность в переписке. Моя настоящая должность берет все мое время. В голове

одна мысль, в душе одно желание! Не думавши не гадавши я сделался

наставником наследника престола. Какая забота и ответственность (не

ошибайтесь: наставником, а не воспитателем – за последнее никогда бы не

позволил себе взяться)! Занятие, питательное для души!

Цель для целой остальной жизни! Чувствую ее великость и всеми

мыслями стремлюсь к ней! До сих пор я доволен успехом; но круг действия

беспрестанно будет расширяться! Занятий множество; надобно учить и учиться –

и время все захвачено. Прощай навсегда поэзия с рифмами! Поэзия другого рода

со мною, мне одному знакомая, понятная для одного меня, но для света

безмолвная. Ей должна быть посвящена вся остальная жизнь. Вам объяснять

этого нет нужды: мы с вами взросли на одних идеях. Итак, дайте мне отпуск

насчет моего письменного молчания и не наказывайте меня своим".

В деле первоначального воспитания и учения, обыкновенно еще

сливающихся в одну задачу, весь успех зависит от уменья развивать равномерно

телесные и душевные способности, ничего не покидая в бездействии и ни к чему

не приступая преждевременно. Это, по-видимому, простое и для всякого ума

ясное правило представляет в применении своем величайшие затруднения. В них-

то вперен был тогда заботливым умом своим весь Жуковский. Во все часы дня

никто иначе не находил его, как за предварительными работами и

предначертаниями. Не доверяя легкомысленно одной опытности своей, своим

только знаниям и живому постижению прекрасного своего ума, он читал все, что

мог найти полезного по этой части, советовался с известнейшими в столице

педагогами" и совершенствовал план свой день ото дня лучше и прочнее.

Августейшему питомцу совершилось тогда семь лет. Сколько можно было

придумать для этого нежного возраста занятий, легких, но необходимых в полном

кругу постепенного учения, все устроил предусмотрительный наставник. Он до

того простер пламенную свою ревность в святом деле, что первые уроки каждого

предмета передавал сам, желая на опыте убедиться, действительно ли они

соответствуют его предположениям. Озабочиваясь между тем разделением этого

труда между достойнейшими по каждой части лицами, без чего занятия не

получили бы законной своей характеристики и сам он из наблюдателя

превратился бы в сухого энциклопедиста, Жуковский с полным беспристрастием,

с удивительным вниманием и осторожностью избрал людей, которые должны

были действовать под его главным надзором.

XV

Великому делу начало было положено. Перед поэтом-педагогом вдали

виднелись новые труды, слышались новые вопросы и обнимали душу его новые

заботы. Он был изнурен физически и сознавал необходимость обширнейших

приобретений по части педагогии. Чтобы восстановить слабое здоровье свое и тут

же извлечь пользу для своей должности, в 1826 году он снова собрался за

границу. Это был год, в который Россия лишилась Карамзина. Жуковский всегда

питал к нему уважение, переходившее в чувство какого-то благоговения, потому

что он совершенно введен был в святилище души историографа. Собравшись в

свою поездку в апреле, поэт не предвидел, что уже в мае великая душа покинет

землю. "Кто знал внутреннюю жизнь Карамзина (слова Жуковского), кто знал,

как он всегда был непорочен в своих побуждениях, как в нем все живые,

независимые от воли движения сердца были, по какому-то естественному

сродству, согласны с правилами строгого разума; как твердый его разум всегда

смягчен был нежнейшим чувством; какой он был (при всей высокой своей

мудрости) простосердечный младенец и как верховная мысль о Боге всем

владычествовала в его жизни, управляя его желаниями и действиями, озаряя

труды его гения, проникая житейские его радости и печали и соединяя все его

бытие в одну гармонию, которая только с последним вздохом его умолкла для

земли, дабы навеки продолжаться в мире ином; словом, кто имел счастье

проникнуть в тайну души Карамзина – для того зрелище смерти его было

освящением всего, что есть прекрасного и высокого в жизни, и подтверждением

всего, что вера обещает нам за гробом".

В октябре 1827 года Жуковский возвратился из-за границы в Петербург.

"Я недаром (говорит он в одном письме) ездил за границу33: воды мне помогли. Я

воротился совсем не тот, каков поехал. Между тем видел много прекрасных

сторон: жил целую зиму в Дрездене, который сам по себе и по прелестным

окрестностям весьма приятен. Жил на Рейне и объездил берега Рейна,

живописные и унизанные развалинами древних рыцарских замков. Заглянул я в

Париж, который можно назвать бездною деятельности. Нахожу, что лечиться

такою методою весьма весело – но дорого. Впредь, если надобно будет за

болезнью сдвинуться с места, поеду к вам в Одессу. Как бы желал вас видеть и

порадоваться вашей милою, семейною, счастливою жизнью! Итак, хоть одному из

нашего прежнего круга удалось найти то, что ему надобно. Жребий этот выпал

вам и поделом! Вы его стоите!" Удовольствия поездки, о которых здесь

упоминает Жуковский, он, видимо, схватил на лету. Все его внимание обращено

было на изучение разных систем воспитания. Особенно проведенная им зима в

Дрездене посвящена была этому занятию. Ни одного стихотворения он не

написал ни в 1826, ни в 1827 году: так свято чтил он обязанности долга своего.

Зато портфель его и библиотека приняли много сокровищ, привезенных из

путешествия. В его отсутствие только явилось вторым изданием Собрание

сочинений и переводов его в прозе, напечатанных в 4-х томах в Петербурге.

Развивая общую деятельность сотрудников своих по начертанному им

плану учения наследника, Жуковский в то же время озабочен был

приготовлением отдельных соображений, по которым надлежало устроить

преподавание наук великим княжнам Марии Николаевне и Ольге Николаевне.

Высокая доверенность их императорских величеств возложила на него и эту

лестную обязанность. Он получил для жительства своего комнаты в той части

Зимнего дворца, где ныне с баснословным великолепием устроен Императорский

музеум. Ежедневно, лишь только должны были начинаться уроки, наставник

порфирородных детей являлся для присутствия при них – и, полный внимания,

оживленный участием, за всем следовал неослабно. Ничего нельзя вообразить

умилительнее картины, какую представляло это соединение, с одной стороны,

людей в зрелом возрасте, стройно, ясно и назидательно излагающих важные

истины, занимательные события или увлекательные описания, а с другой –

жадное внимание отроческого возраста, ищущего всему причины и

усиливающегося все усвоить в своей естественной любознательности. Жуковский

был неутомим в изыскании средств, которые бы, облегчая приобретение, в то же

время и укрепляли его в уме и памяти. Его жилище превратилось в мастерскую

ученого-художника, где по особенным планам готовились все пособия для

классных комнат. Но ни одна наука так не занимала его, как "история"34, эта по

преимуществу наука царей. Обработыванию ее пособий он посвятил наибольшую

часть драгоценных изобретений своих. В неусыпных трудах его незаметно

протекло полных пять лет со времени последнего его путешествия. Ежегодно

производились испытания во всех пройденных предметах. Августейшие

родители, с доверенными особами, приглашаемыми по уважению специальных

сведений их в разных частях преподаваемых наук, каждый раз присутствовали на

экзаменах. Успехи, к общему нашему счастью, находимы были

соответствующими ожиданиям родителей. Благоволение монарха выражалось для

всех ощутительно. Жуковский в течение этого периода достигнул чина

действительного статского советника.

XVI

Воцаренная им гармония в педагогических занятиях и счастливое

движение всех частей учения смягчили наконец суровые его заботы. Он начал

пользоваться некоторыми свободными часами и ловить быстрые минуты

вдохновения. В первый раз в это время оно слетело к нему для изображения

картины, глубокою скорбью поразившей всю Россию. Это было трогательное

успокоение от долгих подвигов благотворительности императрицы Марии

Феодоровны. Жуковский, у гроба государыни, в ночь, накануне погребения тела

ее, излил свои чувствования как верный истолкователь того, чем трепетало сердце

каждого русского. С какою всеоживляющею верностью описывает он появление

нового ангела, который нам послан Провидением взамен отлетевшего!

Взор его был грустно-ясен,

Лик задумчиво-прекрасен;

Над главою молодой

Кудри легкие летали,

И короною сияли

Розы белые на ней;

Снега чистого белей

На плечах была одежда;

Он был светел, как надежда,

Как покорность небу, тих –

И на крылиях живых,

Как с приветственного брега

Голубь древнего ковчега

С веткой мира, он летел...85

Много других стихотворений написано им в это же время. Любопытно

обратить внимание на два из них. В каждом характеристически изобразилось все

уважение поэта к гениальным произведениям. Еще в первой молодости он

напечатал подражание Бюргеровой "Леноре". Теперь показалось ему, что

добросовестнее с его стороны будет, если он эту прелестную балладу передаст во

всей точности оригинала, удержав даже самую форму стихов ее, – что и

исполнил36. Балладу Шиллера "Кубок" он начал переводить тоже в давнюю пору

своего стихотворства37. Но при самом начале он заметил тогда, что перевод его

не может сравниться с подлинником. Это и было причиной, что он оставил свой

труд исконченным. Почувствовав наконец убеждение, что ныне, после стольких

опытов, достаточно сил его и искусства на достойное выполнение раннего

предприятия, он приступил к делу и кончил его прекрасно.

Новая утрата в семейном кругу его, так заметно распадавшемся,

последовала в феврале 1829 года. После кончины М. А. Мойер вся родственная

любовь его обращена была на ее сестру, А. А. Воейкову. Существо поэтическое,

оживлявшее попечениями нежнейшей дружбы должностные труды и заботы

Жуковского, она по слабости здоровья принуждена была уехать из Петербурга,

чтобы под благодатным солнцем Италии оживить исчезавшие свои силы.

Суждено было иначе – и она, отправившись за границу, не увидела более ни

милого отечества, ни милых друзей своих.

В 1831 году первое появление в Петербурге холеры было причиною, что

высочайший двор, по отбытии своем на осень из Петергофа в Царское Село,

оставался здесь долее обыкновенного. Жуковский, нигде не ослабляя строгого

исполнения своей обязанности, случайно попал туда на новую для себя дорогу в

поэзии. В это время из Москвы прибыл в Царское Село Пушкин и решился

провести там осенние месяцы. Он только что женился. Ему отрадно было

насладиться новым счастьем в тех местах, под теми липами и кленами, которые

лелеяли его лицейскую молодость. Понятно, что не проходило дня, в который бы

поэты не рассказывали друг другу о тех своих занятиях, о которых еще в

древности говорили, что утро им особенно благосклонно. Пушкин в эту эпоху

увлечен был русскими сказками. Он тогда, между прочим, написал своего

"Салтана и Гвидона". Жуковский с восхищением выслушивал игривые рифмы

своего друга. Чтобы не отстать от него, он и сам принялся за этот род поэзии.

Таким образом, появились "Берендей", "Спящая царевна" и "Война мышей с

лягушками". В это же время написаны и вместе изданы "Три стихотворения на

взятие Варшавы" Жуковского и Пушкина. Баллады свои и повести в стихах

Жуковский напечатал в 1831 году отдельною книгою.

XVII

Продолжительные занятия, не прерываемые какими-либо развлечениями

или переменою образа жизни, снова начали неблагоприятно действовать на

здоровье Жуковского, вообще расположенного к недугам людей, не покидающих

кабинета. Не только телесное ослабление отнимало у него силы к продолжению

трудов – на самом характере его и на расположении духа видимо отражалось

расстройство здоровья. Это побудило его в 1832 году предпринять третье

путешествие за границу. Тем удобнее он мог на это решиться, что в сердце своем

сознавал прочность, правильность и благоуспешность учения, уже развитого по

его началам в образовании государя наследника. Жуковский в нынешний раз не

был стеснен в своих мыслях и свободно мог как лечиться, так и заниматься

поэзиею. Ему удалось прекрасно исполнить и то и другое. В собрании

стихотворений его год нынешней поездки красуется на таких произведениях,

которые внесли в нашу литературу удивительную прелесть. В особенности ничто

не может сравниться с неподражаемою простотою "Романсов о Сиде"38, с этою

неувядающей поэзиею народа, которого рыцарские доблести и христианские

чувствования так сияют в европейской истории. Большую часть времени своего

Жуковский провел тогда в Швейцарии. Он жил с семейством давнишнего друга

своего, прусского полковника Рейтерна, не подозревая, что в толпе детей,

окружающих уважаемого и любимого им отца, таится существо, которому через

восемь лет Провидением суждено озарить лучшим счастьем последние годы

жизни нашего поэта.

Письма Жуковского, в которых изображает он тогдашнюю жизнь свою,

рисуя картины природы, чудно переносят в настроение души его и в созерцание

действующих на нее предметов. "Теперь 4 января (стар. ст., 1833), – говорит он в

одном письме, – день ясный и теплый39; солнце светит с прекрасного голубого

неба; перед глазами моими расстилается лазоревая равнина Женевского озера; нет

ни одной волны; не видишь движения, а только его чувствуешь: озеро дышит.

Сквозь голубой пар подымаются голубые горы с снежными, сияющими от солнца

вершинами. По озеру плывут лодки, за которыми тянутся серебряные струи, и над

ними вертятся освещенные солнцем рыболовы, которых крылья блещут, как

яркие искры. На горах, между синевою лесов, блестят деревни, хижины, замки; с

домов белыми змеями вьются полосы дыма. Иногда в тишине, между огромными

горами, которых громады приводят невольно в трепет, вдруг раздается звон

часового колокола с башни церковной: этот звон, как гармоника, промчавшись по

воздуху, умолкает – и все опять удивительно тихо в солнечном свете; он ярко

лежит на дороге, на которой там и здесь идет пешеход и за ним его тень. В разных

местах слышатся звуки, не нарушающие общей тишины, но еще более

оживляющие чувство спокойствия; там далекий лай собаки, там скрып огромного

воза, там человеческий голос. Между тем в воздухе удивительная свежесть; есть

какой-то запах не весенний, не осенний, а зимний; есть какое-то легкое горное

благоухание, которого не чувствуешь в равнинах. Вот вам картина одного утра на

берегах моего озера. Каждый день сменяет ее другая. Но за этими горами Италия

– и мне не видать Италии! Между тем живу спокойно и делаю все, что от меня

зависит, чтобы дойти до своей цели, до выздоровления. Живу так уединенно, что

в течение пятидесяти дней был только раз в обществе. Вероятно, что такое

пустынничество навело бы наконец на меня мрачность и тоску; но я не один. Со

мною живет Рейтерн и все его семейство. Он усердно рисует с натуры {Тогда же

был сделан и прекрасный портрет Жуковского. Поэт стоит перед открытым

окном; его сигара дымится, и он в задумчивости смотрит на возносящиеся перед

ним вершины гор. – П. П.}, которая здесь представляет богатую жатву его кисти,

а я пишу стихи, читаю или не делаю ничего. С пяти часов утра до четырех с

половиною пополудни (время нашего общего обеда) я сижу у себя или брожу

один. Потом мы сходимся, вместе обедаем и вечер проводим также вместе. В

таком образе жизни много лекарственного. Но прогулки мои еще весьма скромны;

еще нет сил взбираться на горы. Зато гуляю много по ровному прекрасному

шоссе, всякий день и во всякую погоду. Теперь читаю две книги. Одна из них

напечатана моими берлинскими знакомцами, Гумблотом и Дункером, довольно

четко, на простой бумаге, и называется: Menzel's Geschichte unserer Zeit {"История

нашего времени" Менцеля (нем.).}, a другая самою природою на здешних

огромных горах, великолепным изданием. Титула этой последней книги я еще не

разобрал. Но и то и другое чтение приводит меня к одному и тому же результату".

Он сравнивает перевороты мира физического с переворотами политического мира

и с удивительною ясностью, с полною убедительностью выводит главные истины,

свидетельствующие, до какой степени его философия дружна с христианством.

XVIII

Есть другое письмо Жуковского, писанное в одно время с приведенным и

во многих местах касающееся тех же предметов, вызвавших те же выражения. Но

так как он в нем разговаривает с другом своего детства (Анною Петровной

Зонтаг), то здесь душа его высказывается живее, переходя свободно от картин к

шуткам, а от шуток к делам семейным или к воспоминаниям о прошлом. Здесь он

виден точно таким, как его помнят друзья его в своем обществе. "29 января (10

февраля) 1833. Берне. Вы, верно, думаете обо мне на берегу Черного моря40 в

этот день, а я думаю об вас на берегу Женевского озера. Вероятно, и около вас то

же, что вокруг меня, то есть весна (посылаю вам первую фиалку, сорванную

нынче в поле). Ваш Эвксин величественнее моего Лемана, но, верно, не

живописнее своими утесами; а таких деревень, какие здесь, – у вас и в помине

нет. Зато в вашу гавань влетают на парусах стопушечные корабли; шум торговли

и разнообразие народов отличают вашу пристань: восточные костюмы

напоминают вам о "Тысяче одной ночи", и подчас вести о чуме приводят вас в

беспокойство. Здесь все тише и однообразнее; нет такого величия в равнине

озера, которого гранитные высокие берега кажутся весьма близкими; лазурь его

вод не столь блистательна; волны его не столь огромны, и рев его не так грозен во

время бури: вместо кораблей летают по нем смиренные челноки, оставляя за

собою струю, и над ними вьется рыболов. Но природа везде – природа, то есть

везде очаровательна. Какими она красками разрисовывает озеро мое при

захождении солнца, когда все цвета радуги сливают небо и воды в одну

великолепную порфиру! Как ярко сияет, по утрам, снег удивительной чистоты на

высоких темно-синих утесах! Как иногда прелестна тишина великолепных гор,

при ярком солнце, когда оно перешло уже за половину пути и начинает

склоняться к закату, когда его свет так тихо, так усыпленно лежит на всех

предметах! Идешь один по дороге; горы стоят над тобою под голубым

безоблачным небом в удивительной торжественности; озеро как стекло, не

движется, а дышит; дорога кажется багряною от солнечного света: по горам

блестят деревья; каждый дом, и в большом расстоянии, виден; дым светло-

голубою движущеюся лентой тянется по темной синеве утесов; каждая птица,

летящая по воздуху, блестит; каждый звук явственно слышен; шаги пешехода, с

коим идет его тень, скрып воза, лай собаки, свист голубиного полета, иногда

звонкий бой деревенских часов... все это прелесть! Но я вам принялся описывать

то, что у меня перед глазами, не сказав ни слова о себе. И не скажу ни слова, ибо

все сказал в письме к сестре, которое вы получите вместе с вашим. Два раза петь

одну песню скучно, а мне хотелось непременно что-нибудь прочирикать вам в

день моего рожденья – итак, будьте довольны маленьким отрывком

швейцарского ландшафта, который, сам не знаю как, сбежал с пера моего на

бумагу. Дело в том, что ныне мне стукнуло 49 лет и пошел пятидесятый год –

плохо! Я не состарился и, так сказать, не жил, а попал в старики. Жизнь моя была

вообще так одинакова, так сама на себя похожа и так однообразна, что я еще не

покидал молодости, а вот уж надобно сказать решительно "прости" этой

молодости и быть стариком, не будучи старым. Нечего делать! Но мне некогда

говорить о себе; поговорим об вас. Плетнев уведомляет меня, что вы прислали

еще том своих повестей; между ними есть одна, которая много слез выманила из

глаз его, – одна, в которой наше прошлое описано пером вашим. Я просил его,

чтоб он велел как можно мельче переписать для меня эту повесть и прислал бы в

первом письме. Хочу, у подошвы швейцарских гор, посидеть на том низком

холмике, на коем стоял наш мишенский дом с своею смиренною церковью, на

коем началась моя поэзия Греевой элегиею. А вам скажу одно: пишите как можно

более! У вас в душе много богатства, в уме ясности и опытности. Вы имеете

решительный дар писать и овладели русским языком. Я хочу для вас не авторской