Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)

смотритель-почтальон при них сказал мне: все готово. Комнатный слуга и

постельник (камердинер) еще спали; взбудив народ, велел подать себе огня и

расположился в креслах с сигарою в зубах. Андреевич лег спать в 2 часа, кряхтел,

когда его будили, однако скоро встал, скоро снарядился. Ему подали кофе, а мне

чай; в половине шестого часа, благословяся, мы покатили в лавру Троицкую к

святому Сергию чудотворцу.

Вместо трех перемен было три прибавлено, и мы в три часа двадцать

минут приехали в Сергиевский Посад – от Москвы 61 да от Кремля до заставы,

верно, 7 верст, итого 68 в три часа двадцать минут: семнадцать верст в час –

быстро ехали; двадцать минут времени прошло при переменах лошадей. На

козлах с кучером торчал лакей придворный, и поэтому во всех селах по дороге

священники в облачении, с животворящим крестом, со хоругви нам выходили,

осеняли нас святым крестом, а эклезиярхи звонили во все колокола без пощады! В

селе Рахманове стоял на коне служка монастырский и, едва завидел нашу карету,

во всю прыть пустился скакать в монастырь подать весть о прибытии цесаревича

в село Рахманово.

Высокопреосвященный митрополит Филарет спешил возложить одежды,

облачение и архимандриты, и иереи и всем собором пошел к святым вратам

ожидать прибытия его высочества. Мы догадались, что скакун-служка наделает в

Лавре кутерьму, думали-придумывали, как бы это упредить, да как? косматый

послушник летел пред нами вихрем! Скоро вскакали мы в Посад и не без

затруднения могли заставить ямщиков остановиться потому, что во всех церквах

звонили во все колокола и из всей силы. – Мы вышли из кареты и поспешили к

стоящему пред церковью священнику с святым крестом – диакон с кадилом,

усердствующие православные держали хоругви – сказать, что великий князь едва

ли еще через час изволит прибыть. Не тут-то было. Священник осенял крестом,

диакон кадил, дьячок и пономарь пели. Что было делать? Дожидаться, пока

окончат всю проделку? Наконец умолкло пение, но колокола звонили. Андреевич

толковал священнику, что мы – не великий князь, что его высочество не прежде

изволит прибыть, как через час. Уймитесь звонить, отцы святые. На это со всею

простотою души сказал диакон: "Да уймись звонить, слышишь, в Лавре в царь

звонят".

Карете велели тихо спускаться с горы, сами пошли пешком, стараясь

уверить, что его высочество еще не прибыл. Но смотрим: чины всей ратуши в

мундирах нас встречают! С этими господами было нетрудно изъясниться: у них

не было колоколов. Пошли мы далее. Сойдя с горы, друг чистая душа увидел

уголок, сказал мне: "Михалыч, вот здесь бы порисовать – прекрасный вид, да где

бы приютиться?" Я указал ему лавку подле будки: "Садись здесь, – сказал ему, –

тебе и солнце печь не будет". Он приютился, а я пошел в Лавру уведомить

митрополита, что прибыл г. Жуковский, а его высочество государь наследник

изволит прибыть не прежде как через час. <...>

ЗАМЕТКА А. М. ТУРГЕНЕВА,

НАПИСАННАЯ ПОСЛЕ СМЕРТИ

В. А. ЖУКОВСКОГО

Не только мы, знавшие чистоту души в Бозе почившего друга нашего, да и

те, которые знали его по виду, которым он был чужд, услышав последнюю весть о

нем, сказали: праведен был человек сей на земле! Потеря наша в сем мире

невозвратна, но, доколе будем здесь существовать, память о нем будет для нас

священна, образ его незабвенным, не изгладится в помыслах наших. Он –

Жуковский – всегда останется с нами, всегда присутственным в душе нашей.

Прискорбно будет всем русским, если тело его усопшего оставят в земле

чуждой, если не воздвигнут памятника, свидетельствующего о доблестях и

достоинствах его позднейшему потомству.

В последнем его письме ко мне, полученном в ноябре прошлого года

(1851), он говорил о непрестанном его желании возвратиться на родину и сказал:

"Смотри, Ермолаф, не сыграй ты со мной шутки, не убеги до моего возвращения".

Комментарии

Александр Михайлович Тургенев (1772–1862) – герой Отечественной

войны 1812 г., один из просвещенных деятелей первой половины XIX в., сначала

на военном, а затем и на гражданском поприще (см.: PC. 1885. Т. 47. С. 365–373),

автор "Записок" о событиях конца XVIII – начала XIX в.

С Жуковским его связывала многолетняя дружба. Их переписка 1833–

1851 гг. (там же, 1892. No 11. С. 361–397; 1893. No 1. С. 249–253) –

свидетельство глубокой духовной связи. "Ермолафушка" (как называл Жуковский

друга) был предметом его постоянных забот. Он помогает ему материально в дни

"денежного отлива" (там же, 1892. No 11. С. 365), морально по случаю смерти

жены (там же), "готов быть опекуном Ольги [его дочери] делом, а не званием"

(там же, с. 367). В письме из-за границы от 12 октября 1841 г., рассказывая о

своей женитьбе, Жуковский добавляет: "Одно только знай, что не проходило дня,

в который бы я о тебе не думал с любовью, в который бы не желал всем сердцем,

чтобы ты был свидетелем моей семейной жизни... До сих пор я все твой по-

прежнему и на всю остальную жизнь..." (PC. 1885. No 11. С. 428). В 1840-е годы

из-за границы он обращается к А. П. Елагиной (РБ, с. 113, 116), П. А. Вяземскому

(ПВЖ, с. 66) с просьбой помнить "старика Ермолафа".

В свою очередь, А. М. Тургенев называл Жуковского "любезный,

искренний, истинный друг мой, родной не по телу, родной мне по душе, добрый

мой, чистая душа Андреевич" (PC. 1893. No 1. С. 249). Он был спутником поэта в

Москве в 1837 г., куда Жуковский приехал с наследником, и описал прогулки,

свои впечатления в дневнике. Этот дневник с 27 июля по 4 августа имеет

обращение к Жуковскому со следующей за ним надписью: "Ермолафия,

собственно до тебя относящаяся" (этим семинарским словом, означающим

"чепуха", "дребедень", многословная болтовня, иронически озаглавил он свои

записки), за что и получил прозвище Ермолаф. Текст этого обращения –

своеобразный эпиграф к дневниковым записям:

"На тебя смотрит вся Россия, вся Европа! Первая утешает себя мыслью

упования наслаждаться благоденствием, уготованным трудами и попечением

твоими при развитии душевных качеств высокого питомца твоего. Вторая знает

тебя как знаменитого автора. Ты не принадлежишь сам себе; имя твое будет

известно в позднейшем потомстве. Роль твоя à peu près {почти (фр.).} роль

Адашева. В этих отношениях ты ходишь, как говорят, по ножевому острию. Ты

всем известен добротою души и сердца твоего. Все знают, что душа твоя светла,

как зеркало, с которого и малейшее дуновение мгновенно исчезает. Но знай, что

ты имеешь много людей недоброжелательствующих тебе. Всем тем, которых

называют у нас родовыми, ты не угоден потому, что у тебя нет трехсаженной

поколенной ермолафии..." (Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя. СПб., 1907.

Вып. 1. С. 6–7 второй пагинации).

<В. А. ЖУКОВСКИЙ В МОСКВЕ В 1837 ГОДУ>

(Стр. 283)

Грот К. Я. В. А. Жуковский в Москве в 1837 году // Памяти

В.А.Жуковского и Н. В. Гоголя. СПб., 1907. Вып. 1. С. 8, 12–14, 17, 20, 27–28,

30–32.

1 ...чистой души Андреевича... – так Тургенев постоянно называет

ласково В. А. Жуковского.

2 ...начал снимать вид... – Рисование с натуры, особенно пейзажей, было

любимым занятием Жуковского во время путешествий. Поэт признавался, что

"путешествие сделало меня рисовальщиком" (см.: РБ, с. 41–88).

3 ...надгробный камень Осляби и Пересвета... – Родион Ослябя и

Александр Пересвет – герои Куликовской битвы, монахи Троице-Сергиева

монастыря; в настоящее время их могила находится на территории московского

завода "Динамо".

4 Лизин пруд – пруд около Симонова монастыря, в котором, согласно

сюжету повести H. M. Карамзина "Бедная Лиза", утопилась героиня.

5 ...мне навязали Муравьева... – Речь идет об А. Н. Муравьеве, который,

как знаток "древних святынь" Москвы, по протекции Жуковского сопровождал

наследника. См. об этом воспоминания А. Н. Муравьева в наст. изд.

ЗАМЕТКА А. М. ТУРГЕНЕВА, НАПИСАННАЯ ПОСЛЕ СМЕРТИ

В. А. ЖУКОВСКОГО

(Стр. 287)

PC. 1893. No 1. С. 252–253.

А. В. Кольцов

ИЗ ПИСЕМ

A. А. Краевскому. 16 июля 1837 г. Воронеж

Седьмого июля был у нас, в Воронеже, дорогой гость, великий князь, и с

ним Василий Андреевич Жуковский1. Я был у него, он меня не забыл. Ах,

любезный Андрей Александрович, как он меня принял и обласкал, что я не

нахожу слов всего вам пересказать. Много, много, много, – и все хорошо,

прекрасно! Едва ли ангел имеет столько доброты в душе, сколько Василий

Андреевич. Он меня удивил до безумия. Я до сих пор думаю, что это все было со

мной во сне, да иначе и думать невозможно. Жаль, что не могу всего рассказать

вам подробно; словом, чудеса... Дай Бог ему доброго здоровья. Я благоговел

перед ним. Приезд Василия Андреевича в Воронеж много меня осчастливил. Не

только кой-какие купцы, и даже батенька не верил кой-чему, теперь уверились. И

ничего, слава Богу! Много бы, много вам об этом надобно поговорить, да не могу;

душа чувствует, да высказать не может. Словом, мне теперь жить и с горем стало

теплей дюже. <...>

B. А. Жуковскому. 2 мая 1838 г. Москва

<...> Бывало, в тесной моей комнатке поздно вечером сидел один и вел

беседу с вами, Пушкиным, князем Вяземским и Дельвигом2. Как хорошо тогда

мне было! Какою полной жизнью жила моя душа в беспредельном мире красоты

и чувства! На легких крылах вашей фантазии куда не уносился я мечтою! Где не

был я тогда! Бывало, скоро свет, а я сижу да думаю, не сводя глаз с портретов

ваших: как хороши эти люди, Боже мой! как хороши! Где же живут они? Небось в

Москве да Питере? Где это Москва да Питер? Ох, если б мне удалось побыть в

них! Уж как-нибудь, а посмотрел бы я из них хоть на одного. Пришло время, был

я на Москве и на Питере, видел всех милых мне людей издавна, был у вас,

благоговел пред вашею святынею. <...>

В. Ф. Одоевскому. 15 февраля 1839 г. Воронеж

<...> Кроме минуты священного унынья, если были когда-нибудь в моей

жизни прекрасные минуты, которые навсегда остались памятными мне, то все они

даны мне вами, князем Вяземским и Жуковским: вы могучею рукою разогнали

грозную тучу, вы из непроходимого леса моих горьких обстоятельств взяли меня,

поставили на путь и повели по нем. <...>

В. А. Жуковскому. 1 декабря 1839 г. Воронеж

Ваше превосходительство, милый и любезный наш поэт Василий

Андреевич! Дело, в котором вы по доброте души вашей приняли живое участие,

наконец, слава Богу, получило решительный конец; иск свалился с плеч моих

долой; большая беда прошла, и моя свобода, и свобода отца моего еще у нас. Как

тяготило, мучило меня и все семейство и старика отца это проклятое дело!3 Семь

лет и день и ночь – история одна, и, если бы не вы, что бы с нами было? И все

значенье цифры смяло б до нуля. Бывши мальчиком еще, уча наизусть ваши

творения, душой сживаясь с ними, по ним любя всех вас, думал ли я в ту пору,

что придет время: увижу вас, обласкан буду вами, и как обласкан! и что милый

поэт России примет меня под свое покровительство, что в мутную пору

матерьяльных обстоятельств примет меня под свою защиту и отведет от

беззащитной головы страшную тучу, выведет из мрака моего забвения, укрепит

доброе имя, даст другое мнение, лицо и жизнь: думал ли я когда-нибудь? Даже до

этих пор, часто в сладком воспоминании воскрешая прожитое время в

Петербурге, ваши ласки, внимание, покровительство, ваше посещение Воронежа,

оживляя вас самих у себя дома, в своем городе, – думаешь и сам не знаешь, что

это было: сон или быль? волшебная сказка или святая истина? Выше всех понятий

возвысили вы меня, и что же я, – чем заплатил вам за все это и чем заплачу за все,

что сделано вами для меня? Ничем, – ровнехонько ничем... Тяжело быть

должным – и не иметь никакой возможности заплатить долга; одной же

искренней душевной благодарности, горячего чувства весьма недостаточно, мало,

чтоб уничтожить всю силу моих желаний. Надеяться на будущее? Но что же

будущее мне даст? Кругом туман и тьма; какой, откуда луч засветит мне?

Возможно ли для самой мочной воли олицетворить себя до невозможности? Есть

чудеса и будут, но для меня они уж исключенье: ужасное сознанье робкой думы:

"будь то, что будет!" До тех пор примите вновь от меня за сделанное добро одну

искреннюю, чистую, горячую благодарность от моей души. Больше ее я ничего не

могу вам ни сделать, ни сказать; нет жизни у меня для вас, кроме этой жизни...

Чувствую, что лучше бы было мне приехать нарочно в Питер и благодарить вас

лично, но этого я не могу сделать теперь. <...>

Чтобы не наскучить вам многим, посылаю одну пьеску4, которую, если

вам понравится, хотел бы посвятить вашему имени... Вы милый наш поэт, поэт

народной жизни русского духа и человек государственный! Соединить эти две

великие крайности довольно трудно и тяжело, а вы соединили их <...> Поэтому

каждый час вам, кроме моих безделок, необходимо дорог для дел великих и

святых...

Вновь за принятое покровительство в моем деле приношу вам

благодарность, – не ту благодарность, которая холодно выговаривается в

холодной букве, но ту благодарность, которая долго и глубоко живет в теплой

груди сознательного человека; которая меньше выговаривается, но в тысячу раз

больше чувствуется на каждом шагу нашей жизни.

В. Г. Белинскому. 27 генваря 1841 г. Москва

<...> Жуковский в Москве. Я у него был5; говорил мне, что он слышал,

что я немного знаю философию, жалеет об этом; советует бросить все к черту.

"Философия – жизнь, а немцы – дураки" – и проч.6 <...>

В. Ф. Одоевскому. 22 марта 1841 г. Воронеж

<...> Наскучил я вам своими просьбами или нет, угодно ли вам быть моим

покровителем или не угодно, – не знаю сам. Имея нужды, лезу с ними к вам,

прошу вас. Да и кого ж мне больше просить о них? У меня, кроме вас, князя

Вяземского и Василия Андреевича Жуковского, никого нету, кому бы мог

передать их так, как вам. Кто, кроме вас, был и будет ко мне так снисходителен,

как вы? Не один месяц, а годы, – целые годы подтвердили эту истину. Каковы вы

были ко мне в первый, точно таковы же остались и в последний раз: хороши,

ласковы и добры. Василий Андреевич Жуковский, бывши у нас в Воронеже,

просил обо мне нашего губернатора Лодыгина; по его просьбе Лодыгин был ко

мне всегда хорош, делал мне много добра. Кой-какие люди, Бог знает из чего, на

всяком шагу делали мне неприятности; но под защитою Лодыгина наконец делать

их мне перестали, и все у нас с ними пошло мирно и покойно. <...>

Комментарии

Алексей Васильевич Кольцов (1809–1842) – поэт, сын воронежского

мещанина, торговца скотом. Его знакомство с Жуковским относится к январю

1836 г., когда Кольцов приехал в Петербург хлопотать "по тяжебному делу о

землях и пастбищах". Благодаря помощи Жуковского и В. Ф. Одоевского дело

было выиграно. Тогда же на "субботах" у Жуковского Кольцов получил его

благословение и познакомился с петербургскими литераторами, в том числе с

Пушкиным. "Памятником этих вечеров, – вспоминал позднее А. А. Краевский, –

осталась картина, изображающая большую часть посетителей, между которыми

изображен и Кольцов" (ЛН. М., 1952. Т. 58. С. 126). По воспоминаниям того же

Краевского, Жуковский "пришел в восторг" от "Думы" Кольцова, а "Пушкин и

Жуковский говорят, что ничего не читали выше его стихотворений" (там же, с.

124–125). И позднее Жуковский постоянно помогает Кольцову в его судебных

тяжбах и на поэтическом поприще, что нашло отражение в письмах. Кольцов

посвятил Жуковскому стих. "Великое слово" (Совр. 1838. Т. 11. С. 197).

Апогеем отношений двух поэтов и помощи Кольцову стало посещение

Жуковским Воронежа во время путешествия с наследником по России в июле

1837 г. В сознании современников – друзей Кольцова это событие было

переломным (см. воспоминания В. Г. Белинского, А. В. Станкевича, А. М. Юдина

в кн.: Современники С Кольцове. Воронеж, 1959. С. 48, 83, 93). Память об этом

событии сохранил до конца жизни и сам Кольцов. Незадолго до смерти, 27

февраля 1842 г., он писал В. П. Боткину: "И как был Жуковский, он дал мне

большой вес..."

Кольцов не оставил специальных мемуаров о Жуковском, но в его

письмах "в сладком воспоминании" воскрешаются встречи с поэтом, рождаются

живые образы, картины, дополняющие представление о доброте, щедрости

первого русского романтика. Эти письма – важная страница в книге

воспоминаний о Жуковском.

ИЗ ПИСЕМ

(Стр. 288)

Кольцов А. В. Соч. М., 1984. С. 202–203, 220–222, 237, 252–254, 300, 313.

1 О пребывании в Воронеже и встречах с Кольцовым в 1837 г. Жуковский

писал: "6 июля. Пребывание в Воронеже. В 5 часов с Кольцовым. Рисовал... В

гимназии...; 7 июля. Переезд из Воронежа в Елец. Кольцов у меня..." (Дневники, с.

337–338).

2 Кольцов вспоминает "субботы" Жуковского в 1836 г., где он встречался

с Пушкиным, Вяземским (ЛН, т. 58, с. 126). Что касается Дельвига, умершего в

1831 г., то видеть его Кольцов вряд ли мог.

3 Подробности этого дела Кольцов излагает в письме к А. А. Краевскому

от ноября 1839 г. Оно касалось отца поэта, имевшего "много дурных дел

судопроизводных". Жуковский и Вяземский приняли активное участие в

урегулировании этого дела.

4 ...посылаю одну пьеску... – Речь идет о приложенном к письму

стихотворении "Лес" ("О чем шумит сосновый лес?.."), напечатанном в ОЗ (1840.

No 12. С. 114).

5 В неопубликованных дневниках Жуковского за 1841 г. в записях от 23 и

29 января сообщается о визитах Кольцова, причем во втором случае об этом

говорится так: "Утром у меня Кольцов, который стал что-то развязан" (ЦГАЛИ.

Ф. 198. Оп. 1. Ед. хр. 37. Л. 81 об. – 82).

6 Жуковский сложно относился к немецкой философии. В одном из писем

к А. П. Елагиной от 7/19 февраля 1827 г., не одобряя увлечения И. В. Киреевского

Шеллингом, Жуковский говорил: "Я не враг метафизики. Знаю цену высоких

занятий ума. Но не хочу, чтобы ум жил в облаках..." (УС, с. 103). А в другом

письме к ней же (без даты, но примыкающем к предыдущему) разъяснял: "Нам

еще не по росту глубокомысленная философия немцев, нам нужна простая,

мужественная, практическая нравственная философия, не сухая, матерьяльная, но

основанная на высоком, однако ясная и удобная для применения к деятельной

жизни" (Татевский сборник. М., 1899. С. 72).

M. Ф. де Пуле

ИЗ КНИГИ

"АЛЕКСЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ КОЛЬЦОВ

В ЕГО ЖИТЕЙСКИХ И ЛИТЕРАТУРНЫХ ДЕЛАХ

И В СЕМЕЙНОЙ ОБСТАНОВКЕ"

<...> Здесь будет кстати рассказать о приезде в Воронеж, в июле 1837 г.,

наследника цесаревича (ныне государя императора Александра Николаевича), в

свите которого находился В. А. Жуковский. Пишущий эти строки был тогда

учеником III класса, когда воронежскую гимназию посетил наследник1.

Внимание гимназистов было обращено на двух лиц, находившихся в свите

великого князя, обворожившего всех своею приветливостью, – на Жуковского и

Арсеньева2: одного они знали как поэта, другого как автора географического

учебника. На другой день посещения гимназии наследником гимназисты, к

своему удивлению, были вновь собраны в гимназии: это удивление разъяснилось

тогда, когда уже все были в сборе. Оказалось, что Жуковский и Арсеньев

пожелали быть в гимназии вторично, запросто. <...> Особенно понравился всем В.

А. Жуковский (несомненно и устроивший это посещение) – ученикам и учителям.

С последними он беседовал особенно, и речь его была о Кольцове: он говорил о

его общественном положении, о его стремлении к самообразованию и о

трудностях, соединенных с этим; он советовал и даже просил воронежских

педагогов, как людей просвещенных, сблизиться с поэтом-прасолом. Кому из

писателей и чем не был полезен Жуковский, этот добрейший и благороднейший

из людей и поэтов! Приезд наследника произвел большой переполох в семье

Кольцовых. Квартира его высочества была в доме губернского предводителя

дворянства (В. В. Тулинова), находящемся на той же улице, где и дом Кольцовых.

В самый день приезда цесаревича является к Кольцовым жандарм и требует к

губернатору Алексея Васильевича. Семья нашего поэта страшно перепугалась, но

этот испуг сменился восторгом, когда объяснилось, в чем дело, – когда узнали,

что Алексея Васильевича просил к себе Жуковский, встретивший его

чрезвычайно ласково. Великий князь наследник пробыл в Воронеже, сколько

помнится, более двух суток, употребив их на осмотр городских

достопримечательностей и, кажется, на смотр квартировавшей в губернии

драгунской дивизии. Все свое свободное время Жуковский проводил с

Кольцовым. Он был у него в доме, познакомился с семьей, пил чай. Весь город

видел, как знаменитый поэт и воспитатель наследника престола прогуливался

(пешком и в экипаже) по городу вместе с поэтом-прасолом, где и над чем они

останавливались, где присаживались для отдыха, – как, напр., на Острожной горе,

с которой открывается прекрасная заречная панорама3. Уже не говоря о родных

Кольцова, весь город изумлялся тому, что было у всех на глазах. Удивлялся всему

и гимназический мир (учителя и ученики), удивлялись совету Жуковского,

данному Кольцову, – собирать песни и сказки4: совет этот, назад тому сорок лет,

поражал даже образованных людей, по крайней мере провинциальное

большинство. Если представление Кольцова государю Николаю Павловичу (через

Жуковского) считать фактом, то представление его наследнику цесаревичу, в

Воронеже или Петербурге, тем менее может подлежать сомнению. <...>

Посещение Жуковского до сих пор хранится в памяти родных Кольцова,

но уже приняло легендарный характер. Вот рассказ о нем, недавно записанный

для нас (М. И. Некрасовым) со слов одного из них. На вопрос: не помнит ли он

чего о Жуковском? рассказчик отвечал: "Это о том, что приезжал с государем,

когда он был маленьким? Как же, помню! Вот этот самый Жуковский и

спрашивает Василья Василича Тулинова – он тогда был губернским

предводителем: "Покажите мне, – говорит, – Кольцова". А его, Алексея-то

Василича, тогда никто не знал. "Какого Кольцова? – спрашивает Василий

Василич, – есть у нас, – говорит, – Кольцов, который скотом торгует". – "Я, –

говорит Жуковский, – не скоту говорю и не о скотах, тебе говорю"... Делать

нечего, – послали жандарма и привели Алексея Василича. А он был тогда так

себе, простой: в длинном сюртуке, волосы в скобку, вот как у меня. Как пришел

Алексей Василич, а гостей у Жуковского страсть! "А, друг мои Алексей Василич!

– и сейчас его в кабинет, а гостям и говорит: – Ну, мне теперь не время,

приходите завтра". Долго они промеж себя разговаривали. Жуковский хотел было

вести его к государю, но Алексей Василич отговорил его. А потом они сели в

коляску и поехали по присутственным местам. Ну тут же узнали все Алексея

Василича, весь город. Да что и говорить! К нему езжали и другие, вот хоть

сенатор Глинкин!" <...>

Комментарии

Михаил Федорович де Пуле (1822–1885) – воронежец, преподаватель

истории и словесности в Воронежском кадетском корпусе и гимназии, затем

инспектор гимназий в Вильно и Полтаве, публицист и критик (подробнее об этой

стороне его деятельности см.: Суворин А. С. Письма к М. Ф. де Пуле /

Публикация М. Л. Семановой // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского

дома на 1979 год. Л., 1981. С. 114), биограф А. В. Кольцова.

Работу над книгой о Кольцове де Пуле начинает в 1877 г. Сохранились его

письма к А. А. Краевскому от апреля – мая 1877 г., где он просит последнего

ответить на целый ряд вопросов о петербургской жизни Кольцова, и ответы

Краевского (ЛН, т. 58, с. 125–126). К 1878 г. книга была закончена. С тех пор это

один из важнейших источников для изучения жизни и творчества Кольцова.

Страницы о Жуковском, точнее, о приезде Жуковского в Воронеж в 1837 г. –

постскриптум к письмам Кольцова и вместе с тем конкретное воспоминание

очевидца об одном из многочисленных добрых дел "рыцаря на поле словесности

и нравственности", как называли Жуковского.

ИЗ КНИГИ

"АЛЕКСЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ КОЛЬЦОВ В ЕГО ЖИТЕЙСКИХ

И ЛИТЕРАТУРНЫХ ДЕЛАХ И В СЕМЕЙНОЙ ОБСТАНОВКЕ"

(Стр. 291)

Де Пуле М. Алексей Васильевич Кольцов в его житейских и литературных

делах и в семейной обстановке. СПб., [1878]. С. 93–95.

1 Лаконичная запись об этом посещении сохранилась в «Дневнике»

Жуковского: "В гимназии. Весьма худое помещение. Книга с сочинениями

учеников" (Дневники, с. 338).

2 Константин Иванович Арсеньев – известный географ и историк,

профессор Петербургского университета, с 1841 г. академик, преподавал

наследнику статистику и сопровождал его во время путешествия по России.

Жуковский высоко ценил его труды и еще в "Обзоре русской литературы за 1823

год" назвал его "Краткую всеобщую географию" "весьма хорошей учебной

книгой" (Эстетика и критика, с. 314).

3 В "Дневнике" Жуковский писал о Воронеже: "Город оригинален, на

каждом месте вид" (Дневники, с. 338). Не случайно он здесь много рисовал: и "сад

Петра" (там же, с. 337), и Острожную гору. Его воронежские рисунки были

обнаружены и дают представление о заинтересовавших поэта видах (см.:

Корниенко Н. Г. В. А. Жуковский в Воронеже // Записки воронежских краеведов.

Воронеж, 1987. Вып. 3. С. 91–108).

4 Об этом же говорит в своих воспоминаниях друг Кольцова А. М. Юдин:

"Патриарх русских поэтов и сам посетил Кольцова в его доме, во время проезда

своего чрез Воронеж с государем наследником. Здесь поручил он Кольцову

собирать народные песни..." (Современники о Кольцове. Воронеж, 1959. С. 93).

Сохранились тетради с записями песен, которые имеют общий заголовок:

"Народные песни, собранные Алексеем Кольцовым. Воронеж, 1837" – и которые

позднее оказались у П. В. Киреевского (ЛН. М., 1968. Т. 79. С. 281–338).

А. И. Герцен

ИЗ «БЫЛОГО И ДУМ»

Наследник будет в Вятке! Наследник едет по России, чтоб себя ей

показать и ее посмотреть! Новость эта занимала всех, но всех более, разумеется,

губернатора. <...>

Между разными распоряжениями из Петербурга велено было в каждом

губернском городе приготовить выставку всякого рода произведений и изделий

края и расположить ее по трем царствам природы. Это разделение по царствам

очень затруднило канцелярию и даже отчасти Тюфяева. Чтоб не ошибиться, он

решился, несмотря на свое неблагорасположение1, позвать меня на совет.

– Ну, например, мед, – говорил он, – куда принадлежит мед? Или

золоченая рама, как определить, куда она относится?

Увидя из моих ответов, что я имею удивительно точные сведения о трех

царствах природы, он предложил мне заняться расположением выставки. <...>

В восьмом часу вечера наследник с свитой явился на выставку. Тюфяев

повел его, сбивчиво объясняя, путаясь и толкуя о каком-то царе Тохтамыше.

Жуковский и Арсеньев, видя, что дело не идет на лад, обратились ко мне с

просьбой показать им выставку. Я повел их.

Вид наследника не выражал той узкой строгости, той холодной,

беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его скорее показывали

добродушие и вялость. Ему было около двадцати лет, но он уже начинал толстеть.

Несколько слов, которые он сказал мне, были ласковы, без хриплого,

отрывистого тона Константина Павловича, без отцовской привычки испугать

слушающего до обморока.

Когда он уехал, Жуковский и Арсеньев стали меня расспрашивать, как я

попал в Вятку, их удивил язык порядочного человека в вятском губернском

чиновнике. Они тотчас предложили мне сказать наследнику об моем положении,

и действительно, они сделали все, что могли. Наследник представил государю о

разрешении мне ехать в Петербург. Государь отвечал, что это было бы

несправедливо относительно других сосланных, но, взяв во внимание

представление наследника, велел меня перевести во Владимир: это было

географическое улучшение: семьсот верст меньше. <...>

ИЗ ПИСЕМ

Н. А. Захарьиной. 15–19 мая 1837 г. Вятка

<...> Сейчас с бала, где был наследник1. Ночь поздняя, и я устал ужасно.

Поздравь меня, князь был очень доволен выставкой, и вся свита его наговорила

мне тьму комплиментов, особенно знаменитый Жуковский, с которым я час

целый говорил; завтра в 7 часов утра я еду к нему2. – Много ощущений, но все

смутно, ни в чем еще не могу дать отчета, и ты, ангел, не брани, что на этот раз

вместо письма получишь белую бумагу.

Ей же. 28 мая 1837 г. Вятка

<...> Я обдумываю новую статейку "I Maestri", воспоминание из моей

жизни, Дмитриев и Жуковский. <...>

Ей же. 18–23 июня 1837 г. Вятка

<...> Я был очень угнетен этими гадкими людьми, и вдруг мне явилась

светлая полоса. Великий поэт оценил меня, надежды заблистали, и я радовался, –

так еще я мал и ничтожен. <...>

Ей же. 28–30 июня 1837 г. Вятка

<...> Сейчас прочел я "Ундину" Жуковского3 – как хорош, как юн его

гений. Я пришлю ее тебе. Вот два стиха, служащие лучшим выражением моего

прошлого письма, продолжением его:

В душной долине волна печально трепещет и бьется;

Влившись в море, она из моря назад не польется.

Мы два потока; ты – широкий, ясный, отражающий вечно голубое небо, с

солнцем. Я – бурный, подмывающий скалы, ревущий судорожно, – но однажды

слитые, не может быть раздела. <...>

Мои «Maestri» исправлены, эта статья очень хороша. <...> Эта статья «I Maestri» – первый опыт прямо рассказывать воспоминания из моей жизни – и она

удачна. "Встреча", которая у тебя4, – частный случай; эта уже захватывает более

и представляет меня в 1833, 1835, 1837 году – годы, отмеченные в ней тремя

встречами: Дмитриев, Витберг и Жуковский.

Ей же. 16 августа 1837 г. Вятка

<...> Ну, скажи, можно ли было надеяться, что в этой Вятке я найду себе

защитника, и где же – возле самого престола, и кому обязан я этим – великому

человеку, Жуковскому. <...>

Ей же. 9 декабря 1837 г. Вятка

<...> Жуковский читал "I Maestri"5 – желал бы знать мнение поэта. <...> Ей же. 14 декабря 1837 г. Вятка

Ну, прощай же, прощай, город, в котором прошли почти три года моей

жизни. <...> Здесь стоял я у изголовья несчастного Витберга, здесь видел поэта во

всей славе – Жуковского. <...>

Ей же. 11 января 1838 г. Владимир

<...> Жуковский, прочитав "I Maestri", сделал на тетради отметки, вот

драгоценность – жаль, что я не видал. <...>

Ей же. 13 января 1838 г. Владимир

<...> Арсеньев и Жуковский работают6 – и вдруг удастся им, меня

возьмут в Петербург. <...>

Ей же. 15 января. Ночь

Любопытны некоторые сближения чисел. В мае месяце ты целую неделю

грустишь ужасно, наконец вечером 18 числа с каким-то восторгом пишешь, что

радость снова посетила твою душу, что ты опять тверда и высока. В эту самую

минуту я стоял перед наследником, и Жуковским, и Арсеньевым – это была одна

из решительнейших минут моей жизни7. <...>

Ей же. 30 января 1838 г. Владимир

<...> Жуковского отметки не на твоем экземпляре, а на папенькином, – у

тебя с ним сходен вкус: он поставил черту против последних строк8. <...>

А. Л. Витбергу. 24 февраля 1838 г. Владимир

<...> Вы угадали, Жуковский вымарал пять последних строк в "I Maestri".

<...>

H. А. Захарьиной. 11 марта 1838 г. Владимир

<...> Шиллер – вот твой автор, еще кто? – Жуковский – и только. <...>

А. Л. Витбергу. Конец мая 1838 г. Владимир

<...> Вам, верно, будет очень приятно узнать, Александр Лаврентьевич,