Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 55 страниц)

думать нельзя. Уже осень. Холод мне вреден. Солнечного света еще не могу

терпеть; а после белизна русского снега и совсем доконала бы глаз. Эта беда

случилась со мною дня за два до назначенного мною выезда. Я вижу в ней,

однако, указание Провидения. Она особенно может послужить к добру для моей

жены, которая весьма еще далеко от исцеления. Несмотря на это, я бы поехал

непременно. Моя болезнь обратила отъезд в совершенную невозможность. И

жена моя уже воспользовалась моим затворничеством, чтобы в продолжение

четырех недель прекраснейшей погоды брать ванны, в текучей воде, чего бы ей

нельзя было сделать, если бы мы поехали. И зима будет ей, вероятно, полезна в

отношении ее лечения. Для меня же перспектива не веселая: мои работы будут

жестоко хромать от невозможности употреблять глаза; ибо моя болезнь может

продолжаться еще недели. Постараюсь взять против этого меры: я человек

изобретательный! Вот, например, я давно уже приготовил машинку для писания

на случай угрожающей мне слепоты. Эта машинка пригодилась мне полуслепому.

Могу писать с закрытыми глазами. Правда, написанное мне трудно самому

читать. В этом мне помогает мой камердинер. И странное дело! Почти через два

дня после начала моей болезни загомозилась во мне поэзия, и я принялся за

поэму, которой первые стихи мною были написаны назад тому десять лет,

которой идея лежала с тех пор в душе не развитая и которой создание я отлагал до

возвращения на родину, до спокойного времени оседлой семейной жизни. Я

полагал, что не могу приступить к делу, не приготовив многого чтением. Вдруг

дело само собою началось: все льется извнутри. Обстоятельства свели около меня

людей, которые читают мне то, что нужно и чего сам читать не могу, именно в то

время, когда оно мне нужно для хода вперед. Что напишу с закрытыми глазами,

то мне читает вслух мой камердинер и поправляет по моему указанию. В связи же

читать не могу без него. Таким образом, леплю поэтическую мозаику и сам еще

не знаю, каково то, что до сих пор слеплено ощупью, – кажется, однако, живо и

тепло. Содержания не стану рассказывать: дай Бог кончить! Думаю, что уже

около половины (до 800 стихов) кончено. Если напишется так, как думается, то

это будет моя лучшая лебединая песнь {В "Журнале министерства народн.

просвещ." 1852 года, No 1, в "Литературных прибавлениях" напечатан подробный

рассказ священника Иоанна Базарова о "Последних днях жизни Жуковского". Там

есть изложение и неоконченной поэмы, о которой говорит здесь поэт. Я уже

упоминал выше, что она называется "Странствующий Жид". – П. П.}. Потом,

если Бог позволит кончить ее, примусь за другое дело – за "Илиаду". У меня уже

есть точно такой немецкий перевод, с какого я перевел "Одиссею": и я уже и из

"Илиады" перевел две песни. Но во всю прошедшую зиму и весну я не

принимался за эту работу: я был занят составлением моего педагогического курса

– который в своем роде будет замечательное создание – и наработал пропасть; но

все еще только одно начало. Нынешнею зимою этой работой заняться не могу:

глаза не позволят. Надобно много читать и особенно много рисовать, что для

больных глаз убийственно. Для "Илиады" же найду немецкого лектора. Он будет

мне читать стих за стихом. Я буду переводить и писать с закрытыми глазами, а

мой камердинер будет мне читать перевод, поправлять его и переписывать. И

дело пойдет как по маслу" {Представляет ли история другое лицо, в котором бы,

при столь грустных обстоятельствах, сохранилось столько душевной тишины,

непоколебимой веры в благость Провидения, сосредоточенности и

распорядительности в уме, ровной и беспрерывной деятельности, поэтической

теплоты и трогательной сердечной веселости? Приведенное "Письмо", одно,

останется памятником, которого прочнее и красноречивее едва ли что придумать

можно для бессмертия поэта. Следующая приписка к нему вполне довершает

характеристику Жуковского. Я старался каждое 1-е и 15-е число месяца сообщать

ему что-нибудь из того, о чем любил он узнавать. Теперь он прибавляет: "Прошу

вас не сложить с себя ветхого человека, а, напротив, возвратиться к ветхому

человеку, то есть к тому, который во время оно обещал писать ко мне два раза в

месяц и несколько времени был верен этому обещанию, не требуя моих ответов.

Ваши письма теперь мне нужнее стали. Мое положение требует помощи. Можно

прийти в уныние. Что, если бы не сохранил мне милосердный Бог возможности

заниматься? Итак, пишите, пишите!" Если бы все, бывшие в переписке с поэтом

нашим, согласились соединить в одну книгу те письма его, которые

ознаменованы, как литературные произведения, занимательностью и

совершенствами общими, – это, без сомнения, послужило бы столько же к

сохранению чистой памяти Жуковского, сколько и к прекрасному обогащению

русской литературы, не говоря уже о пользе общей. – П. П.}.

XXX

Выздоровление не приходило. Но Жуковский не переставал заниматься,

как мог, и еще все думал о переезде в Россию. Его участие в событиях,

касавшихся отечества и друзей его, по-видимому, возрастало по мере его

приближения к смерти. Даже с любовью входил он в рассмотрение новых

явлений литературы нашей, если они казались ему достойными внимания. Это

беспримерное сохранение в гармонии душевных сил придает последним письмам

его высокую цену. Но он в скором времени принужден был покинуть и карандаш

свой, и свою машинку, которыми до сих пор пользовался для переписки: она

продолжалась не его рукою, а только с его слов, им диктованных. Первое из этих

писем касается Екатерины Андреевны, жены Карамзина, особы, бывшей для

Жуковского, как и для всех знавших ее, существом высшего достоинства.

"Благодарю вас всем сердцем, – говорит он в письме 24 октября (стар, ст.) 1851

года, – за два письма ваших. Я бы отвечал немедленно на первое, которое глубоко

поразило меня известием о нашей общей утрате; но я был в это время увлечен

пошлою прозою переборки на другую квартиру. Не буду об этом ничего говорить

теперь: завтра буду писать к самим Карамзиным; а вас только благодарю за то,

что вы своим письмом мне дали так живо присутствовать на этом пиршестве

погребения. Нет ничего торжественнее и умилительнее этих проводов на тот свет

души, умилившей здешний свет своею чистою жизнью. Каков новый удар для

бедного Вяземского! Надо благодарить Бога, что это случилось после его отъезда.

В Петербурге удар этот слишком бы сильно отозвался в его сердце. Он теперь в

Париже. Я еще оттуда не имею прямого о нем известия, но слышу, что ему

вообще лучше. А вы держитесь постоянно вашего благого намерения писать ко

мне каждое 1-е и 15-е число месяца. Уведомляйте меня о том, что у вас и с вами

делается. Это будет отрадно мне, слепому. Мой глаз совсем не выздоравливает.

Вероятно, что это пошло на целую зиму".

Едва прошло две недели, как Жуковский в новом письме предается новым

предположениям касательно занятий своих и переезда в отечество: так владела им

сила духа. 7 ноября (стар, ст.) 1851 он писал: "За месяц или за полтора перед этим

был у меня ваш приятель Коссович. Он мне очень понравился. Я сообщил ему мое

желание иметь образованного классически русского, который бы мог со мною

заняться составлением домашнего предварительного курса учения по моей

методе, отчасти вам известной. Коссович назвал мне Бартенева, кандидата

Московского университета. Не знаете ли вы и не можете ль осведомиться о сем

Бартеневе? Иль не знаете ль кого из воспитанников Педагогического института,

способного, классически образованного и достаточно восприимчивого, чтобы

постигнуть мою мысль, которой исполнение могло бы сделаться полезным не

одним моим детям, но и отечеству в семейственном воспитании? От княгини

Вяземской я получил письмо из Парижа. Вяземский мрачен, но, к счастью, дело

не так дурно, как я воображал. Вяземскому не сидится на месте. Он бы хотел

покинуть Париж и переехать ко мне в Баден. Но этому и я противлюсь: Баден

пуст и скучен, а я полуслепой не буду ему полезен – и гроб его дочери, здесь

погребенной, не поможет мне развеселить его. Я зову его в Баден на апрель месяц

{Странное обстоятельство. Он за полгода назначает другу срок прибытия к себе –

а этот апрель был сроком его земной жизни: Жуковский скончался 12 апреля

(стар, ст.) 1852 года. – П. П.}; сам же, слепой или зрячий, с первою возможностью

в мае отправлюсь в Россию".

В письме Жуковского, присланном ровно через двадцать дней после

предыдущего, есть мысли, которые должны быть сохранены для потомства как

завет мудреца. "В продолжение моей десятилетней заграничной жизни я узнал по

опыту, что можно любить поэзию, не заботясь ни о какой известности, ни даже о

участии тех, чье одобрение дорого. Они имеют большую прелесть; но сладость

поэтического создания сама себе награда. Благодарю вас за доставление стихов

Майкова. Я прочитал их с величайшим удовольствием. Майков имеет истинный

поэтический талант. Я не читал его других произведений. Слышу, что он еще

молод. Следовательно, перед ним может лежать еще долгий путь. Дай Бог ему

приобресть взгляд на жизнь с высокой точки, то есть быть тем поэтом, о котором

я говорю в моем письме к Гоголю, и избежать того эпикуреизма, который заразил

поэтов и осквернил поэзию нашего времени. Глаза мои все еще в том же

положении. Об Вяземском не могу ничего сказать вам нового".

Чем ближе наступало время, в которое суждено было нашему поэту вдруг

окончить все так неизменно и так сладко занимавшее его целую жизнь, тем

заметнее обращались мысли его к судьбе русской литературы и тем чаще

вспоминал он в письмах о литераторах русских. Всегда оживлялась душа его

непритворною радостью при появлении нового таланта в отечестве: так он чужд

был самой тени опасения сов-местничества, а тем менее чувства, похожего на

зависть. В новых успехах искусства он видел распространение общей пользы,

благотворное влияние на нравы и ступени к славе отечества. Никто искреннее его

не любил Карамзина, Крылова, Батюшкова, Пушкина и Гоголя. В последние

месяцы жизни своей он так заботился о распространении верных, чистых начал в

литературе, как будто защищал только что начатое им поприще, как будто

жизнью своею и своими творениями не успел еще утвердить незыблемой истины.

В письме 7 декабря (стар, ст.) 1851 года он, между прочим, пишет: "Не знаете ли

чего о Гоголе? Он для меня пропал. Я бы давно к нему писал, но не знаю, куда к

нему писать. Говорят, что он кончил вторую часть "Мертвых душ" и что это

чудесно хорошо. Если будет напечатано, пришлите немедленно. Скажите от меня

Майкову, что он с своим прекрасным талантом может начать разряд новых

русских поэтов, служащих высшей правде, а не материальной чувственности.

Пускай он возьмет себе за образец Шекспира, Данте, а из древних Гомера и

Софокла. Пускай напитается историею и знанием природы и более всего знанием

Руси, той Руси, которую нам создала ее история, Руси богатой будущим, не той

Руси, которую выдумывают нам поклонники безумных доктрин нашего времени,

но Руси самодержавной, Руси христианской – и пускай, скопив это сокровище

знаний, это сокровище материалов для поэзии, пускай проникнет свою душу

святынею христианства, без которой наши знания не имеют цели и всякая поэзия

не иное что, как жалкое сибаритство – русалка, убийственно щекочущая душу.

Таково мое завещание молодому поэту. Если он с презрением оттолкнет от себя

тенденции, оскверняющие поэзию и вообще литературу нашего времени, то он с

своим талантом совершит вполне назначение поэта. Но довольно. Чтобы

заплатить вам чем-нибудь за ваши хлопоты, посылаю вам новые мои стихи,

биографию Лебедя, которого я знавал во время оно в Царском Селе. Об нем я

вспомнил, увидя в Бадене великую княгиню Марию Николаевну, которая была

для меня явлением Руси на чужой стороне. Мне хотелось просто написать

картину Лебедя в стихах, дабы моя дочка их выучила наизусть; но вышел не

простой Лебедь. Посылаю его вам. Может быть, в его стихотворной биографии

вы найдете ту же старческую хилость се автора, какою страдал описанный им

Лебедь. Во всяком случае, прошу принять благосклонно эту лепту вдовицы".

XXXI

Следующее письмо представляет две чрезвычайно замечательные черты.

Одна из них должна быть сохранена как лучшее свидетельство самой

бескорыстной любви Жуковского к поэзии, любви, которая очистила душу его от

всякого самолюбия и заставила его признавать пользу в такой критике, на

которую мог бы он по всем правам не обращать и внимания, – обстоятельство,

поучительное для молодого поколения литераторов. Эта черта одна может

объяснить многое в блестящих успехах, в которых, конечно, нельзя отказать

литературе нашей предшествовавшего периода. Другая черта послужит

дополнением к характеристике Гоголя. Этот необыкновенный писатель и

неразгаданный человек, изумивший современников неистощимостью тончайшего

анализа в произведениях своих, иногда до такой степени был на себя не похож,

что трудно приложить к одному и тому же лицу эти две крайности. Здесь

разумеются многие из его писем, когда он не определял в них для себя

исключительной темы. Тут он явился как бы лишенным не только своего таланта,

но и самого обыкновенного уменья быть занимательным. Над таким-то его

письмом Жуковский, по всегдашней веселости, в младенческой душе своей здесь

шутит так грациозно. Письмо Жуковского писано 23 января (стар, ст.) 1852. "Вы

просите от меня уведомлений о поступках моего глаза. Мне нельзя им

похвалиться: он все продолжает парализовать мою жизнь. Вот уже семь месяцев,

как я не могу ни читать, ни писать и ничем порядочно заниматься. У нас не было

холодной зимы, но зато постоянная скверная, сырая погода, которая действует

гораздо хуже холода на подагру и ревматизм, обхватившие бедный, давно

ослепший глаз мой. И поэзия от этого позачахла. Благодарю вас за критику на

моего Лебедя; я сам не был доволен теми стихами, которые вы забраковали, и

поправил их – хорошо или дурно, не знаю. Посылаю вам Лебедя с прибавкою

{Так выразился он о книжке стихотворений своих, напечатанных им незадолго до

кончины, под заглавием: "Стихотворения, посвященные Павлу Васильевичу и

Александре Васильевне Жуковским". Это было издание во вкусе того, как некогда

печатались книжки "Для немногих", и заключало на шестнадцати страничках

только шесть стихотворений, которых заключением служило "Боже, царя храни!".

Тут же напечатан и его "Царскосельский лебедь". – П. П.}. От Вяземского

получил еще письмо, грустное. Гоголь наконец по двухлетнем молчании написал

ко мне – и я из его письма узнал с восхищением, что он живет в Москве, на

Никитском бульваре, в доме Талызина. Я начинаю думать, что я всех моих друзей

и приятелей обидел, подарив им по экземпляру моих сочинений: почти ни один

мне не откликнулся... Но вас прошу продолжать писать ко мне".

Последнее письмо Жуковского в этой переписке помечено в Бадене 5

марта (стар, ст.) 1852 года. Оно все посвящено скорби его о кончине Гоголя. Два

писателя, летами столь разделенные и так дружно соединенные гениальностью

душ, почти в одно время покинули землю. Долго России ждать полной замены

этих утрат. "Какою вестью (говорит Жуковский) вы меня оглушили! и как она для

меня была неожиданна! Весьма недавно я получил еще письмо от Гоголя, и

сбирался ему отвечать, и хотел дать ему отчет в моей теперешней стихотворной

работе, то есть хотел поговорить с ним подробно о моем "Жиде", которого

содержание ему было известно, который пришелся бы ему особенно по сердцу –

и занимаясь которым я особенно думал о Гоголе... И вот уже его нет! Я жалею о

нем несказанно собственно для себя: я потерял в нем одного из самых

симпатических участников моей поэтической жизни и чувствую свое сиротство в

этом отношении. Теперь мой литературный мир состоит из четырех лиц, из двух

мужского пола и из двух женского: к первой половине принадлежите вы и

Вяземский, к последней две старушки – Елагина и Зонтаг. Какое пустое место

оставил в этом маленьком мире мой добрый Гоголь! Я жалею об нем еще для его

начатых и неконченных работ: для нашей литературы он потеря незаменяемая. Но

жалеть ли о нем для него? Его болезненная жизнь была и нравственно мучима.

Настоящее его призвание было монашество. Я уверен, что если бы он не начал

свои "Мертвые души", которых окончание лежало на его совести и все ему не

давалось, то он давно бы был монахом и был бы успокоен совершенно, вступив в

ту атмосферу, в которой душа его дышала бы легко и свободно. Его авторство, по

особенному свойству его гения, в котором глубокая меланхолия соединялась с

резкостью иронии, было в противоречии с его монашеским призванием и ссорило

его с самим собою. По крайней мере, так это мне кажется из тех обстоятельств,

предшествовавших его смерти, которые вы мне сообщаете. Гоголь, долгие часы

стоящий на коленах пред образами, отказывающийся от пищи и кротко

говорящий тем, которые о нем заботились: оставьте меня; мне хорошо, – как это

трогательно! Нет, тут я не вижу суеверия: это набожность человека, который с

покорностью держится установлений православной церкви. Что возмутило его

страждущую душу в последние минуты? я не знаю. Но он молился, чтобы

успокоить себя. И, конечно, ему было в эти минуты хорошо, как он сам говорил,

– и путь, которым он вышел из жизни, был самый успокоительный и

утешительный для души его. Оставьте меня; мне хорошо! Так; никому нельзя

осуждать по себе того, что другому хорошо по его свойству. И эта долгая молитва

на коленях есть нечто вселяющее глубокое благоговение. Так бы он умер, если

бы, послушавшись своего естественного призвания, провел жизнь в монашеской

келье. Теперь, конечно, душа его нашла все, чего искала. Перейдем теперь к

земному. Надобно нам, его друзьям, позаботиться об издании его сочинений, об

издании полном, красивом, по подписке в пользу его семейства (у него, кажется,

живы мать и две сестры). Если публиковать теперь подписку, то она может быть

богатая. Позаботьтесь об этом. Если бы я был в России, то бы дело разом

скипело".

XXXII

Постоянно памятуя и исполняя все, соблюдаемое православными

христианами, Жуковский еще в феврале 1852 года пригласил из Штутгарта

священника нашего Иоанна Базарова, чтобы он прибыл в Баден-Баден на шестой

неделе Великого поста для приобщения его с детьми Святых Тайн. Болезненное

состояние глаза не позволяло ему самому оставить место жительства его. Перед

наступлением означенного срока он уведомил своего духовного отца, что

некоторые обстоятельства вынуждают его переменить распоряжение и отложить

исполнение христианского долга до Фоминой недели. Об этой внезапной

перемене первого распоряжения прекрасно выразился отец Иоанн: "Добрый

старец не знал того, что это второе распоряжение было свыше от премудрой воли

Божией, предназначавшей ему вкусить эту последнюю радость земной веры

христианина за два дня перед переходом его в вечную жизнь, где он должен был

истее причаститися в невечернем дни Царствия Христова".

Развитие и ход болезни Жуковского, по рассказу очевидца, следовали

таким образом: 1 апреля (стар, ст.) 1852 года, во вторник на Святой неделе

вечером, он занемог и лег в постель ранее обыкновенного, а именно в 9 часов. В

среду он только к вечеру оставил постель. Как обыкновенно, все его домашние

собралися в его кабинет и провели вместе несколько часов. Жуковский принимал

живое участие в разговорах и сам многое рассказывал про старинное свое житье-

бытье. В четверг тоже. В пятницу болезнь усилилась и обнаружилась яснее.

Доктора назвали ее подагрическою лихорадкою (ein Gichtfieber). Подагра, от

которой у Жуковского в последнее время так жестоко страдали глаза, бросилась

вовнутрь. В пятницу и субботу он не покидал постели и был чрезвычайно

беспокоен. Казалось, он страдал более нравственно, нежели телесно. В

воскресенье больной вышел на полчаса – это было в последний раз! Лихорадка

усилилась: ночи были мучительны; сон совершенно пропал. Силы явно исчезали,

тем более что больной почти без умолку разговаривал с теми, которые окружали

его постель: предметом же его разговоров были жена и дети.

Отец духовный прибыл в понедельник на Фоминой неделе, 7 апреля (стар,

ст.), и нашел Жуковского в постели больным. Его предуведомили, что больной

еще желает отложить исполнение христианского долга, чтобы совершить его с

детьми в праздник апостолов Петра и Павла, в день именин сына своего. В 11-м

часу утра, во вторник, отец Иоанн вошел в спальню Жуковского, который,

жалуясь на расстройство мыслей, объявил о необходимости отсрочки св.

причастия. Но когда духовник изъяснил ему различие в обстоятельствах человека

здорового, приходящего к Иисусу Христу для принятия св. причастия, и человека

больного, к которому Господь приходит сам и требует только отворить ему двери

сердца, тогда, в слезах, произнес Жуковский: "Так приведите мне Его, этого

Святого Гостя". На следующий день, в среду, после исповеди и причащения с

детьми, больной видимо сделался покойнее и, подозвав ближе к себе дочь и сына,

сквозь слезы сказал им с умилением: "Дети мои, дети! Вот Бог был с нами! Он

сам пришел к нам. Он в нас теперь. Радуйтесь, мои милые!" И в четверг было ему

легче прежнего. В этот день три раза, перед отъездом отца духовного, он

разговаривал с ним. Каждое слово его выражало глубокое сознание того, что с

ним происходит. "Вчера и сегодня (сказал он при первом прощании) мне легко на

душе. Это блаженство – принять в себя Бога, сделаться членом богосемейства...

Мысль радостная, блаженная. Но не станем ею восхищаться. Это не игрушка! Она

должна оставаться, как сокровище, в нас. Вы на пути (проговорил больной при

втором прощании): какое счастье идти куда захочешь, ехать куда надо! Не

умеешь ценить этого счастья, когда оно есть; понимаешь его только тогда, когда

нет его". В третий раз при прощании он пожал руку и сказал: "Прощайте... Бог

знает, увидимся ли еще. Ах, как часто и я отходил так от одра друзей моих и уже

больше их не видал..." В пятницу утром, чувствуя, что силы покидают его, он с

нежностью, но и с большим усилием благословил жену и детей своих. Вечером,

смотря на свою дочь, он еще мог произнести: "Ковчег готов – и вот летят мои два

голубя: то вера и терпение". В ночь на субботу, в час и тридцать семь минут,

неровное и тяжелое дыхание больного, внезапно прекратилось: чистая душа его

отлетела в одну из тех обителей, которых в дому Отца нашего на небесах

уготовано много.

Погребение усопшего происходило в понедельник, 14 апреля, в шесть

часов пополудни. Кроме русского священника за гробом шел римско-

католический декан города Бадена, желая всенародно выразить то чувство

уважения, которое вселил в сердца чужеземцев наш бессмертный поэт

добродетельною своею жизнью. Тело его поставлено было в склепе на

загородном баденском кладбище. По желанию вдовы Жуковского, которой более

всех известно, как пламенно любил свое отечество певец 12-го года, его тело

перевезено было в Петербург. Здесь, в Александро-Невской лавре, в присутствии

наследника и великой княгини Марии Николаевны, при многочисленном

стечении почитателей и друзей поэта, 29 июля отпета была над ним панихида.

Слезы августейших особ, оплакивавших утрату наставника их и друга, смешались

со слезами поклонников незабвенного поэта на его гробе, который, наравне с

друзьями его, нес и царственный первенец из церкви до самой могилы, где

Жуковский покоится ныне подле Карамзина.

ИЗ СТАТЬИ

"ЖИЗНЬ И СОЧИНЕНИЯ

ИВАНА АНДРЕЕВИЧА КРЫЛОВА"

Субботы В. А. Жуковского

Характер и движение литературных отношений в Санкт-Петербурге

заметно изменились в тот же, 1816 год, когда последовала кончина Державина.

Много было до этих пор преимуществ на стороне Москвы, где жили Карамзин и

Жуковский – одушевители молодого поколения писателей. Они переселились

теперь в северную столицу. Около них начали между собою соединяться люди,

чувствовавшие призвание к литературе и понимавшие важность благородных

умственных занятий. <...>

Куда спешили Вяземский, Жуковский, Батюшков, Гнедич, Пушкин, там

же, между графом С. Румянцевым, Сперанским, Олениным, сидели Уваров,

Дашков, Блудов. Это самое общество раз в неделю, по субботам, собиралось на

вечер к Жуковскому. Сфера идей, тон суждений, краски языка естественно

согласовались с понятиями, стремлениями и умом лиц, соединенных в собрании.

Здесь и Крылов являлся как общий друг. Его практический ум и тонкое

соображение находили для себя много пищи независимо от приятного

развлечения, представляемого разнообразием гостей, любивших его одинаково.

Еще заметнее отдавался он игре своего остроумия и любезности по субботам у

Жуковского, где отсутствие дам, чтение литературных новостей и большая

свобода в отношениях развязывали его всегдашнюю осторожность. Между

лучшими русскими писателями, со времен Ломоносова до смерти Пушкина,

всегда заметно было искреннее дружелюбие. Ни тени той взаимной зависти, в

которой обвиняют соперников. Это низкое чувство никому не знакомо было в их

кругу, всегда оставаясь только в низшем слое литературном. Крылов сознавал в

Жуковском талант независимый и энергический. Он постоянно сохранял к нему в

душе чувство братства и дружбы. Шутя и любезничая с ним, Крылов бывал

особенно приятен. Раз на одном из этих вечеров он стал искать чего-то в бумагах

на письменном столе. "Что вам надобно, Иван Андреевич?" – спросили его. "Да

вот какое обстоятельство, – сказал он, – хочется закурить трубку; у себя дома я

рву для этого первый попадающийся мне под руку лист, а здесь нельзя так: ведь

здесь за каждый лоскуток исписанной бумаги, если разорвешь его, отвечай перед

потомством". Есть очень любопытная картина1, представляющая кабинет

Жуковского, когда после он жил в той части Зимнего дворца, которая называлась

Шепелевским домом. На ней видишь группы людей в разных положениях. Это

портреты литераторов и других лиц, собиравшихся у него. Всех заметнее и

живописнее тут Крылов рядом с Пушкиным.

Комментарии

Петр Александрович Плетнев (1792–1865) – поэт и критик, профессор

российской словесности (с 1832 г.) и ректор Петербургского университета (1840–

1861), видный литературный деятель пушкинской поры, друг Пушкина,

Баратынского, Гоголя, Жуковского. Плетнева и Жуковского дружеские

отношения связывали на протяжении более чем 30 лет. О начале их

свидетельствует письмо Плетнева от 25 декабря 1845 г.: "Ровно <...> двадцать

пять [лет], как я представился вам" (Плетнев, т. 3, с. 565–566). Уже в 1821 г.

Плетнев пишет стихотворение "Жуковский из Берлина" (СО. 1822. Ч. 75, No 7. С.

327–329), где подтверждает свою близость к поэту. Одновременно начинается

осмысление творчества Жуковского. В "Заметке о сочинениях Жуковского и

Батюшкова", которую Н. И. Греч включил в свой "Опыт краткой истории русской

литературы" (СПб., 1822), Плетнев пишет: "Жуковский, воспитанник и

основатель в России романтической школы..." Это было одно из первых

историко-литературных определений места и значения Жуковского. В тяжелое

для Жуковского время смерти Маши Протасовой Плетнев, зная об этом,

деликатно берет на себя труд по изданию его сочинений, поддерживает друга

(письмо от 4 апреля 1823 г. // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома

на 1980 год. Л., 1984. С. 117– 118. Публикация Е. П. Горбенко). В стихотворном

"Послании к Ж<уковскому>" (1824) он называет его "внушитель помыслов

прекрасных и высоких...", а затем в "Письме к графине С. И. С. о русских поэтах"

(1825) развивает мысль о Жуковском как "первом поэте золотого века нашей

словесности". По рекомендации Жуковского в 1826 г. Плетнев начинает

преподавать русский язык и словесность вел. кн. Марии и Ольге, а с 1828 г. –

наследнику. Упоминания о встречах с Плетневым в 1830-е годы редки в

дневниках Жуковского, что объясняется их отсутствием за многие годы. Но в

неопубликованных записях за 1834, 1840–1841 гг. Жуковский все время говорит о

нем. Плетнев – постоянный участник "суббот" Жуковского, свидетельство чего –

мемуарный фрагмент о них в статье "Жизнь и сочинения Ивана Андреевича

Крылова" и фигура Плетнева на картине "Субботнее собрание у В. А.

Жуковского". В 1840-е годы Плетнев – один из главных адресатов Жуковского.

Их переписка, в совокупности с обширной перепиской Плетнева и Я. К. Грота, –

важнейший источник наших знаний о жизни и творчестве Жуковского 1840-х

годов.

После смерти Жуковского Плетнев – хранитель памяти о поэте. По

словам И. С. Тургенева, "он не расставался с дорогими воспоминаниями своей

жизни, он лелеял их, он трогательно гордился ими. Рассказывать о Пушкине, о

Жуковском – было для него праздником" (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и

писем. М., 1983. Т. 11. С. 19).

П. А. Плетнев был поистине летописцем творческой жизни поэта. Он

создал статьи обо всех этапных его произведениях: о "Шильонском узнике",

"Орлеанской деве", "Ундине", "Нале и Дамаянти". Но он был и летописцем его

жизни вообще. Статьи, письма Плетнева насыщены мемуарным материалом. И в

"Письме к графине С. И. С. о русских поэтах", и в письмах к Гроту, и в статье о

Крылове Плетнев выступает как биограф Жуковского. В этом отношении

особенно выделяется итоговая работа Плетнева – "О жизни и сочинениях

В.А.Жуковского", которую можно назвать "взглядом на жизнь нашего поэта". Эта

статья – попытка через события жизни поэта, эпистолярные документы, обильно

цитируемые автором, через собственные воспоминания восстановить поэтический

образ Жуковского. В своей совокупности факты и свидетельства Плетнева –

ценнейший мемуарный материал, без которого облик Жуковского оказался бы

значительно обедненным.

ИЗ «ПИСЬМА К ГРАФИНЕ С. И. С. О РУССКИХ ПОЭТАХ»

(Стр. 359)

Плетнев, т. 1, с. 174–176. Впервые: Северные цветы на 1825 год. С. 1–80.

Адресат письма – графиня Софья Ивановна Соллогуб, урожд. Архарова, мать

писателя В. А. Соллогуба.

1 Стих. «Весеннее чувство» написано в 1816 г. Впервые: Соревнователь

просвещения и благотворения. 1821. Ч. 13, No 1.

2 Плетнев первым в русской критике назвал Жуковского "основателем в

России романтической школы" (см. вступ. заметку).

ПУТЕШЕСТВИЕ В. А. ЖУКОВСКОГО ПО РОССИИ

(Стр. 360)

Плетнев, т. 1, с. 404–415. Впервые: Совр. 1838. Т. 12. С. 5–22.

1 Жуковский придавал большое значение этому путешествию. В письме к

матери наследника, имп. Александре Федоровне, от 10 мая 1837 г. он говорил:

"Наше путешествие можно сравнить с чтением книги, в которой теперь князь

прочтет одно только оглавление... Эта книга Россия" (Изд. Ефремова, т. 6, с. 213).

Многочисленные благодеяния Жуковского во время путешествия (Кольцов,

Герцен, Витберг, Ершов, ссыльные декабристы и т. д.) выявляют еще одну его

задачу: приучить наследника к милосердию. Составляемое им под