Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 55 страниц)

замечая и лица // Завистников несправедливых". Прошлое и настоящее,

литературное и бытовое нерасторжимы в этих литературных летописях.

От "Певца во стане русских воинов" идет традиция миниатюрной

биографии. Если в "Певце..." Жуковский создал поэтическую галерею портретов

героев 1812 года, то впоследствии он склонен давать надписи к портретам поэтов-

современников. Арзамасские прозвища стали его пророчеством о грядущих

судьбах арзамасцев и символическими знаками личности, а поэтические формулы

из посланий – эпиграфами к жизнеописаниям: "Святое имя – Карамзин",

"Малютка Батюшков, гигант по дарованью" и т. д.

В орбиту поэтической мемуаристики, рожденной эпохой элегического

мышления и самосознания, вошли личность и творчество первого русского

романтика. Послания, обращенные к нему, посвящения ему есть почти у каждого

русского поэта 1810–1830-х годов. В них факты биографические (встречи,

расставания) соотносятся с благодарностью за поддержку ("Тобой впервые стал

Поэтом я...", "И сил мне придал ты своим волшебным словом...", "Не ты ль мне

руку дал в завет любви священной?.."); в них вызревают обобщающие

характеристики ("Тиртей славян", "Гораций-Эпиктет", "балладник мой", "новый

Грей"). Итогом этой индивидуальной поэтической мемуаристики становится

объявленный в 1817 г. "Вестником Европы" конкурс на надпись к портрету

Жуковского: "Не угодно ли будет нашим господам стихотворцам (разумеется,

общим приятелям Василия Андреевича) прислать к нам надпись для другого

портрета?" {Вестн. Европы. 1817. Ч. 91, No 3. С. 183.}. Надписи К. Н. Батюшкова,

В. Л. Пушкина, Н. Д. Иванчина-Писарева и, наконец, знаменитая пушкинская

"Его стихов пленительная сладость..." отразили пик популярности поэзии

Жуковского и вместе с тем взлет поэтической мемуаристики. Свое законченное

выражение она получила у Ф. И. Тютчева. "Зарифмованное воспоминание" – "17

апреля 1818 года", рассказывающее об одной из первых встреч с Жуковским,

написано незадолго до смерти Тютчева, но...

С тех пор воспоминанье это

В душе моей согрето

Так благодатно и так мило –

В теченье стольких лет не изменяло,

Меня всю жизнь так верно провожало...

Поэтическая личность Жуковского, его душевный строй влекут Тютчева к

нему. В своем стихотворном некрологе 1852 г. "Памяти В. А. Жуковского" он

определит это точно и емко:

Душа его возвысилась до строю:

Он стройно жил, он стройно пел.

Воспоминания о Жуковском не иссякнут в русской поэзии до самого

начала XX в. И в стихотворении с характерным названием "Родина русской

поэзии", напечатанном в "Вестнике Европы" {Вестн. Европы. 1897. No 11. С.

347.}, Вл. Соловьев завершит эпоху поэтической мемуаристики и надписей к

портрету Жуковского словами: "О гений сладостный земли моей родной!" А в

1905 г. Александр Блок, считавший Жуковского своим "первым вдохновителем",

скажет: "Жуковский подарил нас мечтой, действительно прошедшей "сквозь

страду жизни". Оттого он наш – родной, близкий..." {Вопросы жизни. 1905,

апрель–май. С. 228.}.

Другим неиссякающим источником воспоминаний о Жуковском будет

дневниково-эпистолярная проза. В недрах и в контексте новой поэтической

культуры она имела неповторимое лицо. Автобиографические и

автопсихологические признания как форма исповеди и самопознания постепенно

обретают характер хроники, записок. На смену дневнику приходит "журнал", на

смену письму-исповеди – письмо-проповедь, письмо-рассказ, письмо-

вероисповедание. Журналы-хроники и "философические письма", письма-

трактаты выходят из-под личного контроля и становятся фактом общественной

мысли (такова была судьба многих писем Жуковского, напечатанных на

страницах "Полярной звезды", "Московского телеграфа", "Современника",

"Москвитянина").

В дружеской переписке создается образ Жуковского-поэта, ведутся о нем

споры, определяется его общественное и нравственное лицо. В письмах А. С.

Пушкина и К. Н. Батюшкова, Н. В. Гоголя, в переписке П. А. Вяземского и А. И.

Тургенева, П. А. Плетнева и Я. К. Грота возникает живая личность Жуковского в

процессе ее духовного и поэтического становления и в то же время для будущих

поколений запечатлены почти с фотографической точностью его характерные

черты: это мемуары впрок, заготовки для последующих биографов. В переписке

современников 1810–1830-х годов Жуковский живет и как участник

литературного процесса, и как персонифицированное воспоминание о

поэтической молодости. Мемуарное начало в письмах – своеобразные элегии в

прозе, где авторы, перефразируя Пушкина, словно постоянно вопрошают:

"Жуковский, помнишь ли былое?" В письмах к нему Кольцов и Кюхельбекер,

Гоголь и Пушкин вспоминают о встречах с наставником, другом, соратником.

Жуковский настолько важное и живое лицо русского литературного процесса, что

представить без него дружеское литературное письмо просто невозможно. С ним

связывают большие надежды, его призывают обратиться к национальным

сюжетам, его критикуют и им восхищаются, благодарят за помощь – одним

словом, создается коллективный эпистолярный портрет Жуковского.

Можно спорить, насколько письма, тем более прижизненные, вообще

мемуарны. Можно сомневаться в мемуарном характере прижизненных статей о

произведениях поэта. Но если эти письма принадлежат Пушкину и Батюшкову,

если статья об "Одиссее" написана Гоголем, разве это не лучшие, ярчайшие

свидетельства современников о друге-поэте? Поэт всегда увидит в собрате то,

чего не смогут увидеть другие. И это "живое о живом" не менее важно, чем

воспоминание об умершем.

Мучительный процесс становления форм русской мемуаристики

приходится на 1830-е годы. Именно в это время "вопрос о собирании

воспоминаний современников привлекает к себе внимание людей, стоявших во

главе умственного и литературного движения эпохи" {Тартаковский А. Г. 1812

год и русская мемуаристика. М., 1980. С. 224.}. Все уговаривают друг друга

писать записки. В письме к А. Я. Булгакову от 11 апреля 1843 г. Жуковский

вспоминает: "Пушкин начал было по моему совету записывать россказни

Загряжской – и она умерла, и сам он пропал" {Библиографические записки. 1858.

No 18. С. 549.}. Мемуаротворчество этого периода делает еще первые шаги.

Рудименты элегической и дневниково-эпистолярной традиции слишком ощутимы

в первых опытах – "Хронике русского" А. И. Тургенева и биографических

очерках П. А. Плетнева.

Первые воспоминания о Жуковском были созданы при его жизни. В

письмах и дневниках современники, его друзья и знакомые, пытались с

эмоциональной непосредственностью запечатлеть его облик: человеческий и

творческий портрет. Из письма в письмо, из подневных наблюдений складывался

этот мозаичный портрет. Фрагментарность записей и в то же время обобщенность

характеристик, хроникальность и одновременно страстность оценок – все это

позволило тем, кто не пережил Жуковского (К. Н. Батюшкову и А. С. Пушкину,

Н. В. Гоголю и А. И. Тургеневу), сказать о нем свое слово. И в этом смысле им

удалось написать свои воспоминания о нем, потому что в дневниках и письмах

его друзей подлинность событий, в которых участвует Жуковский, сочетается с

их концепцией его характера и творческой индивидуальности. В их мемуарах

существует Жуковский – официальный, бытовой – как органичная часть

сиюминутного, окружающего их и его мира, как живая реальность. Но он для них

прежде всего активный деятель литературного процесса, поэт: "он у нас один",

как скажет А. И. Тургенев. Жуковский как бы отождествляется со своим

стихотворением, которое для его современников "посол души, внимаемый

душою". "Жизнь и Поэзия – одно" – эта формула его поэзии для современников

не была бесспорной: они видели зазоры между жизнью и поэзией, но все-таки

осмысляли его жизнь через поэзию, и наоборот.

Прижизненные воспоминания, заметки о Жуковском (а здесь нужно

вспомнить, что один из важнейших мемуарных источников сведений о его

детстве – записки А. П. Зонтаг – был опубликован за три года до смерти поэта)

вполне обрели статус мемуаров потому, что исторически через промежуточные

формы (письма, "характеры", критико-биографические статьи, надписи к

портрету) готовили саму философию и эстетику этого типа мышления вообще и

мемуаров о Жуковском в частности.

Немногие близкие по духу и перу друзья, родные пережили Жуковского.

Вместе с ним уходили его поколение, эпоха, что очень остро чувствовал намного

переживший "многое и многих" П. А. Вяземский. Он вместе с Плетневым взял на

себя роль организатора в собирании материалов о Жуковском.

Сама смерть поэта в 1852 г. вызвала к жизни воспоминания о нем.

Священник И. Базаров рассказал о его последних днях, малоизвестный журналист

Вл. Кривич дал в "Сыне Отечества" репортаж о перезахоронении праха

Жуковского в родной земле. Один из наиболее верных адресатов последних лет

жизни Жуковского, П. А. Плетнев, преданно любивший поэта, закончил именно в

эти дни первый подробный биографический очерк о нем, где попытался сказать о

"значении поэзии Жуковского на Руси", ибо "говорить теперь же о подробностях

жизни Жуковского было бы нескромно. Разбирать его стихотворения – не ново..."

(из письма к Я. К. Гроту от 17 июня 1812 г.).

Вяземский – один из теоретиков мемуарного жанра в России – еще при

жизни Жуковского в письме к нему от 1 января 1849 г. говорил: "Напиши

воспоминания свои о Карамзине. В эту раму можешь внести и его, и себя, и

события современные, и душу свою, и взгляд свой на все и на всех. Тут и

литература, и история, и нравственная философия. Это будет живой памятник и

ему и тебе. Тут можешь говорить о нем, о себе, о России, о целом мире и о

прочем" {Памятники культуры: Ежегодник – 1979. Л., 1980. С. 63–64.}. И он

поддерживает любую инициативу по увековечению памяти Жуковского: помогает

издателю "Русского архива" П. И. Бартеневу в публикации писем Жуковского,

вербует на эту работу Плетнева, готовит выдержки из бумаг фамильного

Остафьевского архива, приводит в порядок свои "Записные книжки". "Это наше

дело: мы можем собирать материал, а выводить результаты еще рано" {Вяземский

П. А. Записные книжки (1813–1848). М., 1963. С. 205.} – этому принципу,

сформулированному еще в 1830 г., он следует и в 1850–1870-е годы.

Публикуемый им материал во многом эклектичен, ему не хватает целостности

взгляда, но один из самых старых друзей Жуковского стремится донести до

людей нового поколения свою концепцию "богатой души" Жуковского, доказать,

что "официальный Жуковский не постыдит Жуковского-поэта", открыть

"гениальное вздорноречие" Жуковского-арзамасца.

Вяземский, едва ли не первый из писавших о Жуковском после его

смерти, почувствовал, сколь полно первый русский романтик "пронес свою

личность" сквозь письма, дневники. Поэтому он (а с его легкой руки и другие

мемуаристы) опирается на этот материал, обильно его цитирует, документируя им

свои воспоминания. Массивы писем в биографическом очерке Плетнева,

комментированная публикация парижского дневника Жуковского,

подготовленная Вяземским, отрывки из писем в воспоминаниях А. С. Стурдзы, А.

О. Смирновой-Россет, И. И. Базарова – не излишество, а плоть мемуаров,

своеобразное автомемуарное начало в документальном повествовании. Письма,

дневниковые записи органично внедряются в структуру мемуаров, формируя

своеобразие нового прозаического жанра и присущего ему типа повествования.

Другой особенностью посмертных мемуаров о Жуковском является

активное обращение их авторов к его поэзии. Стихотворения Жуковского

существуют в сознании мемуаристов как документальный источник,

подтверждающий тот или иной биографический факт: "Из этого стихотворения

видно, что...", "Стихотворение доказывает...", "Вот что он сказал об этом сам в

стихотворении...". Но чаще всего цитируемые отрывки из стихотворений

одушевляют описание биографического облика поэта, открывают "поэзию

чувства и сердечного воображения": "Какой-то обаятельный трепет чувствуется в

сердце, когда он описывает...", "Вот они, восхитительные стихи Жуковского", "С

какою все оживляющею верностью описывает он..." и т. д. Поэтические вставки в

воспоминаниях о Жуковском создают определенное настроение, но главное – они

постоянно напоминают: поэт живет в своих творениях; его биография – это

поэтическая биография.

Два ряда источников: эпистолярный и поэтический – приближают

читателя к человеку и поэту, позволяют услышать его слово и нередко расширяют

круг известных материалов его биографии и творческой истории отдельных

произведений.

Второй слой воспоминаний о Жуковском был создан его близкими

друзьями – Вяземским и Плетневым. Их материалы к биографии Жуковского –

свидетельство поисков мемуарного жанра, стиля повествования о поэте, но в них

ощутима власть традиции дневниково-эпистолярной мемуаристики – и слишком

жива еще память о поэте, чтобы "выводить результаты", "говорить о

подробностях жизни". Готовятся материалы, комментируются биографические и

поэтические реалии, ведется борьба за "историческую правдивость и точность".

Активизация мемуарных форм повествования в 1860–1870-е годы не

только определяет рождение высоких образцов – "Былого и дум" Герцена,

"Литературных и житейских воспоминаний" И. С. Тургенева, но и отражает

процесс общего движения к восстановлению исторической связи эпох. Издание

журналов "Русский архив" и "Русская старина", собирательская деятельность

П.И.Бартенева и Е. И. Якушкина знаменуют взлет русской мемуаристики.

Появление "Записок" А. О. Смирновой-Россет, Ф. Ф. Вигеля, Н. И. Греча, М. А.

Дмитриева, декабристов А. К. Розена, Н. И. Лорера, композитора М. И. Глинки и

художника А. Н. Мокрицкого знаменует новый этап в осмыслении личности

Жуковского. В большом контексте мемуарных книг Жуковский – один из

"литературных медальонов" (М. А. Дмитриев), в них приводится эпизод из его

жизни (Розен, Лорер, Тургенев, Герцен). Только, пожалуй, у Вигеля и Греча

Жуковский предстает как мемуарный герой, проходящий через цепь событий

эпохи. Монографически он осмыслен рядом с Пушкиным на страницах ярких

воспоминаний А. О. Смирновой-Россет.

Третий слой воспоминаний о Жуковском более свободен от

эмпирического документального материала. Мемуаристы 1860–1870-х годов

больше доверяют памяти, чем их предшественники. Они уже "моделируют

личность" {Об этом подробнее см.: Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л.,

1977. С 29–31.}, исходя из своей концепции героя – в данном случае Жуковского.

Особенно это ощутимо у А. О. Смирновой-Россет, которая стремится показать

великого поэта "домашним образом", раскрыть его через бытовую атмосферу,

через стихию анекдота и шутки. Противоположной целью – увидеть печать

поэтического гения в повседневном облике Жуковского – одушевлен критико-

биографический очерк П. А. Плетнева. Синтез этих аспектов в какой-то мере

удался Ф. Ф. Вигелю и Н. И. Гречу, сумевшим, вопреки своей язвительности и

предвзятости по отношению ко многим, не только оценить значение поэтического

творчества Жуковского, но и разглядеть природную доброту поэта, его

терпимость к чужому мнению.

Портрет Жуковского в мемуарах этого периода становился объемнее.

Мемуаристы (И. С. Тургенев, Арнольд, Мокрицкий) дают словесный портрет

поэта, ориентируясь на живописные образы Брюллова, Гиппиуса, но под своим

углом зрения. Смирнова-Россет, Греч, Вигель воспроизводят речь Жуковского,

нередко удачно стилизуя и ее общий тон, и отдельные высказывания. Декабристы

Лорер и Розен, историки Отечественной войны 1812 г. И. П. Липранди и Н. А.

Старынкевич реконструируют целые сцены с участием поэта. "Поездка в Белев"

Погодина и рассказ о селе Мишенском, родине Жуковского, П. М. Мартынова

вносят в книгу мемуаров о Жуковском краеведческий аспект. "Живые картины"

мемуаристики 1860–1870-х годов делают облик русского поэта объемнее и

вместе с тем интимнее, хотя в чем-то умаляют масштаб поэтической

индивидуальности "Коломба русского романтизма".

Три слоя воспоминаний о Жуковском – прижизненных, посмертных и

ретроспективных – три этапа развития русской мемуаристики вообще. Меняются

ее формы (ощутимо движение от эпистолярно-дневниковых через документально-

источниковедческие к эстетически организованным), но остается неизменным

одно: уважение к Жуковскому – человеку и поэту. Создается коллективная

летопись его жизни и творчества, его биография.

Постепенно воспоминания о Жуковским обретают свою систему и логику.

Обозначаются вершинные события, лейтмотивные ситуации, хронологические

гнезда. Жуковский – "певец во стане русских воинов", душа "Арзамаса", "человек

с сердцем на ладони", "рыцарь на поле словесности и нравственности", ангел-

хранитель русских поэтов, поэт-романтик, живописец, ходатай за униженных и

ссыльных, христианин – все эти грани его творческой и человеческой

индивидуальности воссозданы в коллективном портрете. От детства до последних

дней (пусть с неизбежными пропусками) рассказана его биография.

Последним важным штрихом в коллективной мемуарной биографии

Жуковского стала книга К. К. Зейдлица "Жизнь и поэзия В. А. Жуковского. По

неизданным источникам и воспоминаниям". В своем окончательном варианте она

появилась в 1883 г., к столетнему юбилею поэта. Зейдлицу, хорошо знавшему

Жуковского почти на протяжении тридцати лет и ставшему после смерти поэта

его "душеприказчиком", было что сказать и вспомнить. В его руках находились и

неизвестные бумаги Жуковского, он имел доступ к неопубликованным

источникам, хранившимся у родственников поэта.

Книга Зейдлица – жизнеописание В. А. Жуковского, своеобразный

путеводитель по его жизни. Написанная честно, точно, на большом

документальном и мемуарном материале, она не отличается особыми

художественными достоинствами. Но ее ценность в другом: она – кладезь

сведений о поэте, хронологически последовательное изложение его биографии. В

этом смысле она стала важнейшим источником для первых исследователей

поэзии Жуковского, его биографов; не потеряла своего значения эта книга и

сегодня.

С книгой Зейдлица кончилась пора мемуаров о Жуковском; началась

эпоха его нелегкой судьбы в литературоведении, издания его сочинений, где

воспоминания его современников были и точкой отсчета, и документальным

источником, и материалом для текстологического, историко-литературного,

реального комментария.

3

И все-таки каким предстает Жуковский в воспоминаниях современников,

чем обогатили они представление о нем, поэте и человеке? "Воспоминание и я –

одно и то же", – сказал он в стихотворении "К своему портрету". Совпали ли

мемуарные свидетельства с его реальным образом, с его портретом?

Только повторяемость мемуарной характеристики может предохранить от

риска принять случайное и субъективное за действительное и типическое. О

Жуковском вспоминали самые разные люди: его родственники А. П. Елагина и А.

П. Зонтаг – и знакомые с ним всего один день И. Е. Бецкий, М. Диев; близкие

друзья, спутники всей его жизни А. И. Тургенев, П. А. Вяземский, П. А. Плетнев

– и люди, которые стали его друзьями, проговорив с поэтом всего несколько

часов и больше уже ни разу в жизни не встретившись с ним, такие, как ссыльные

Н. И. Лорер, А. Е. Розен, А. Ф. Бриген; политические ретрограды А. С. Стурдза и

Н. И. Греч – и деятели русского освободительного движения А. И. Герцен,

декабристы; великие писатели А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев – и

священнослужитель И. И. Базаров; соотечественники и иностранцы; слуга

Василий Кальянов – и императрица Александра Федоровна. И во всех этих

мемуарных свидетельствах о личности Жуковского (за исключением одного-

единственного рассказа H. M. Коншина, да и то переданного им с чужих

пристрастных слов) намечаются три точки пересечения, три сферы

безусловности, определяющие восприятие личности Жуковского

современниками: Поэт, Человек, Гражданин. Очевидно, это единогласие и есть

признак объективности того образа Жуковского, который складывается из всей

совокупности свидетельств о нем.

Жизнь души Жуковского, мир его эмоциональных переживаний и сфера

его поэтической мысли были в его стихах на виду у всей читающей России.

Однако эта всеобщая распахнутость сделалась у поэта своеобразной формой

замкнутости, потаенности его частной жизни, скрытой от любопытных глаз. В

этом смысле характерны эпизодические воспоминания будущего декабриста, а в

1810-х годах камер-пажа императрицы Марии Федоровны А. С. Гангеблова,

который часто видал поэта в Павловске: "<...> Жуковский вообще держал себя

молчаливо: мне ни разу не доводилось слышать, как он говорит по-русски <...>. В

один тихий, ясный вечер <...> Мария Феодоровна вышла на террасу и,

полюбовавшись несколько минут луною, велела <...> вызвать к ней из залы

Жуковского. "Не знаете зачем?" – спросил Жуковский, поднимаясь с места. "Не

знаю наверное, – отвечал камер-паж, – а знаю, что что-то о луне". – "Ох уж мне

эта луна!" – заметил поэт. Плодом этой довольно долгой созерцательной беседы

поэта с императрицей был "Подробный отчет о луне" с его эпилогом, одним из

очаровательнейших созданий Жуковского" {Рус. архив. 1866. Т. 3. С. 195, 197.}.

Этот эпизод наглядно очерчивает сферу запретного, скрытого от всех,

даже самых близких Жуковскому людей, его поэтическое вдохновение и

творческую лабораторию, проникнуть в которую не было дано никому.

Характерно, что ни один из мемуаристов даже не пытается воссоздать его

творческий процесс; их отношение к тайне творчества как бы усвоило отношение

к ней самого Жуковского, парадоксально выразившего эту тайну понятием

"невыразимое". Даже коллеги по поэзии, собратья по перу, такие, как П. А.

Вяземский, могут лишь остановиться, замереть в изумлении перед

"чародейством" его поэзии. Они способны только выразить силу эмоционального

воздействия лирики Жуковского, который "читателя своего не привязывает к

себе, а точно прибивает гвоздями, вколачивающимися в душу". Стихи

Жуковского его современники воспринимали как нечто безусловно данное, а не

сделанное. Единственный способ характеристики Жуковского-творца – это или

рассказ о пейзаже, вдохновившем поэта (у А. П. Зонтаг описание Мишенского и

холма "Греева элегия"), или фиксация обстоятельства, послужившего поводом к

написанию того или иного произведения, или констатация самого факта его

создания (ср. в письмах Пушкина: "Жуковский пишет гекзаметрами").

При этом в восприятии всех своих столь разных друзей и знакомых

Жуковский – прежде всего поэт. Ореол поэзии как бы светится вокруг его образа,

поэтому типологический признак воспоминаний о нем – поэтическая цитата и

перифрастическое обозначение его реального облика образом его лирического

героя: "певец Светланы", "певец во стане русских воинов", "балладник",

"сказочник"; в поздние годы его жизни к этому добавляется "поэт-христианин".

Образы поэзии Жуковского накладываются на личность поэта и заметно

выделяют его из среды других людей. Особый масштаб поэтической личности

Жуковского – вот один из лейтмотивов свидетельств о нем. Даже люди

бесконечно далекие от поэзии ощущали этот масштаб с первой встречи, и это

ощущение толкало их на неожиданные для них самих поступки. Так, в записках

высокопоставленного чиновника В. А. Инсарского Жуковский появляется на один

короткий миг, чтобы просиять этим ореолом поэзии: "Киселев приказал мне не

принимать решительно никого. Подобное приказание исполнялось потом всеми

дежурными самым непреклонным образом. Едва я получил это приказание,

входит Жуковский, которого дотоле я никогда не видел. Исполненный

благоговения к его имени (лишь только оно было произнесено), я опрометью

бросился в кабинет в каком-то смутном убеждении, что пред знаменитым поэтом

все возможные министры должны быть почтительны. Когда я доложил о

Жуковском, Киселев молчаливо погрозил мне пальцем и велел просить его" {Рус.

архив. 1873. Т. 1, No 4. С. 575.}.

Образы поэзии Жуковского сливались с его реальным обликом и

трансформировали этот облик в восприятии современников. "Певец Светланы"

неотделим от Жуковского, и это заставляет мемуаристов почувствовать тесную

связь поэта и его поэзии. Так, в воспоминаниях А. Д. Блудовой его обычный

повседневный разговор уподобляется его поэзии: такой же возвышенный,

идеальный, расцвеченный колоритом фантастики и одетый чуть заметным

мистическим флером, как и его романтические образы. Любопытно, однако, что

люди, знавшие и ценившие домашнюю поэзию Жуковского, его арзамасскую

"галиматью" и поэзию "забавного и гениального вранья" (Ф. Ф. Вигель, П. А.

Вяземский, А. О. Смирнова-Россет, А. С. Пушкин), видели соответствие и этим

стихам в каждодневном поведении поэта, в его способности "расходиться",

"разболтаться" самым веселым образом и начать "нести премилый вздор". На

пересечении этих двух контрастных обликов, типов бытового поведения

возникает более или менее достоверный литературный портрет. Идеально-

возвышенный Жуковский неотделим от веселого юмориста, так же как его

высокая, серьезная лирика немыслима без субстрата домашней, шутливой,

пародийной поэзии.

Одной из главных опасностей, подстерегавшей уже современников,

которые попытались запечатлеть в своих воспоминаниях черты личности

Жуковского, была опасность канонизации его образа. Надо признаться, что образ

Жуковского как бы специально создан для этого; не случайно он так легко

принимает на себя хрестоматийный глянец возвышенности, идеальности,

безусловности, – может быть, потому, что и возвышенность, и идеальность в

самом деле были ему свойственны. Необходимым коррективом в этом отношении

служат воспоминания тех людей, которые знали поэта близко, в быту, и чей

собственный уровень был достаточно высок, чтобы за репутацией и славой

увидеть и оценить обычного земного человека.

В этом плане особенного разговора заслуживают воспоминания А. О.

Смирновой-Россет, написанные с ярко выраженной полемической установкой и

более всего препятствующие канонизации образа Жуковского своей бытовой

живостью. Любопытно, что эта незаурядная женщина, отличавшаяся высокой

образованностью и безупречным литературным вкусом, эта ценительница всего

лучшего, что было в современной ей литературе, эта наделенная острым

литературным чутьем читательница, к чьим суждениям прислушивались Пушкин

и Гоголь, Жуковский и Лермонтов, не пытается писать о Жуковском как о поэте.

Ее собственный литературный дар не позволяет даже допустить мысли о том, что

она не смогла бы этого сделать. Но герой ее воспоминаний о Жуковском –

подчеркнуто повседневный бытовой человек: находчивый, остроумный, детски

простодушный, слегка влюбленный, добрый и верный друг, любитель анекдота и

рискованной шутки.

Единственная ипостась поэтического в облике Жуковского, созданном

Смирновой, – это его способность и любовь к писанию "галиматьи", органически

свойственная творчеству радость творчества, выражающаяся в раблезианской

фантазии шуточных гекзаметров поэта. Трудно предположить, что Смирновой

было чуждо высокопоэтическое в Жуковском. Однако она предпочла

акцентировать в нем житейское, живое и на первый взгляд незначительное и

сделала это сознательно. Мемуары Смирновой, единственные в своем роде,

дополняют образ поэта, наделяя его теми чертами, без которых поэтическое

становится хрестоматийным. Смирнова тоже сохранила только одну грань

личности Жуковского, но ту, без которой все остальное теряет свою жизненность.

Характерно, что даже те люди, которые не могли знать поэзии

Жуковского, сразу видели в нем выдающегося человека. В этом смысле

своеобразный оселок масштаба его личности – воспоминания его мимолетных

немецких знакомых, и особенно воспоминания Адельгейды фон Шорн.

Мемуаристка видела русского поэта всего один раз, восьмилетней девочкой, – и

уже никогда не забыла этого впечатления.

Воспоминания о Жуковском-поэте, за исключением святая святых – его

творческого процесса, дают довольно полное представление о его повседневной

литературной жизни. И здесь обращает на себя внимание своеобразная

центральность его фигуры в литературном быту Петербурга и Москвы. Без

Жуковского не обходится ни одно литературное мероприятие – заседания

Дружеского литературного общества и общества "Арзамас", издание журналов

"Вестник Европы" и "Сын Отечества", литературные полемики 1810–1820-х

годов и 50-летний юбилей литературной деятельности И. А. Крылова. Жуковский

– одна из самых заметных фигур в литературных салонах. "Субботы" Жуковского

собирают цвет литературных сил. Присутствие Жуковского равнозначно бытию

русской литературы.

Особенно показательно кипение литературных страстей вокруг баллад,

переводов и самого элегического тона поэзии Жуковского. Его поэтическое

новаторство по-разному воспринималось его современниками. Полемика о

балладе – и обвинение в отсутствии народности (у оппонентов Жуковского,

впрочем, ее было не больше); полемика об элегии – и обвинение в

антиобщественности, вопиюще несправедливое; полемика о переводе – и

обвинение в отсутствии оригинальности. Все эти обвинения периодически

раздаются в адрес Жуковского наряду с восторженными похвалами и нередко они

звучат из уст даже таких близких друзей и соратников, как П. А. Вяземский.

Жуковский – центральная фигура, вокруг которой бушуют волны полемики, но

сам он сторонится их: "Около меня дерутся за меня, а я молчу. <...> Город

разделился на две партии, и французские волнения забыты при шуме парнасской

бури. Все эти глупости еще более привязывают к поэзии, святой поэзии, которая

независима от близоруких судей и довольствуется сама собой" {Уткинский

сборник... С. 18–19.}.

Высший критерий оценки в этой сложной картине литературного

движения – суд и мнение Пушкина. Пушкин, оторванный ссылкой от

литературной жизни столиц, страстно желает знать: что Жуковский? что пишет

Жуковский? что думает Жуковский о второй главе "Евгения Онегина"? И при

всех колебаниях общественного мнения о поэзии Жуковского мнение Пушкина

остается неизменным. "В бореньях с трудностью силач необычайный", "Никто не

имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его",

"Гений перевода", "Былое с ним сбывается опять" – вот вехи пушкинской

позиции в войне вокруг Жуковского на русском Парнасе.

Жуковский и Пушкин – это сюжет не только литературоведческий, но и

биографический, и нравственный. Роль творчества Жуковского в формировании

пушкинской поэтической системы исключительно велика. Но еще больше роль

Жуковского-человека во всей жизни Пушкина: от счастливого лицейского

юношества до трагической гибели поэта Жуковский – неизменный спутник и

"гений-хранитель" Пушкина. В истории дружбы двух поэтов, в привычке

Пушкина прибегать к помощи и совету Жуковского в любом затруднительном

случае, в его безусловной вере в Жуковского – нравственная канва летописи