Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 55 страниц)

23 июля 1808. <...> Жуковский еще более мне полюбился, и я дружбу его

почитаю лучшим даром Промысла. По талантам, по душе и по сердцу – редкий

человек и меня любит столько же, сколько я его. <...>

20 декабря 1809. <...> Жуковский пишет прекрасно об игре Жорж1,

которая... восхищает теперь Москву своим трагическим талантом. Никогда еще на

русском такой умной и тонкой критики не бывало, как критика Жуковского.

Прекрасный талант! <...>

15 октября 1810. <...> С Жуковским мы теперь довольно часто

переписываемся, и я хочу обратить ему и себе в привычку писать друг к другу и

давать отчет в своих упражнениях, проектах. Он теперь занимается русской

ист<орией>2, и я снабжаю его отсюда по сей части. Если он при своих талантах

будет соединять глубокие познания, то со временем он перещеголяет всех наших

литераторов, ибо и теперь уже во многом перещеголял. Лат<инский> и

греч<еский> языки лишают его средств в усовершенствовании и к возведению

себя на степень классических авторов; но за лат<инский>, кажется, он

принимается и с помощию хорошего учителя может еще успеть в нем. Неужели

Судьба никогда в этой жизни не сведет нас всех вместе? Нас немногих? Нет, мы

непременно должны определить место и время всеобщего свидания и ожидать

этой минуты с твердым уверением, несмотря ни на какие препятствия, – увидеть

друг друга и пожить вместе, хотя бы то стоило некоторых пожертвований. <...>

ИЗ «ДНЕВНИКОВ» (1825–1826)

1825

6 августа. <...> В 8 часов утра приехали мы в Пирну и, оставив здесь

коляску, пошли в Зонненштейн по крутой каменной лестнице, в горе вделанной1.

Нам указали вход в гофшпиталь, и первый, кого мы издали увидели, был

Батюшков. Он прохаживался по аллее, вероятно, и он заметил нас, но мы тотчас

вышли из аллеи и обошли ее другой дорогой. Нас привели прямо к доктору

Пирницу, а жена его, урожденная француженка, нас ласково встретила. Мы

отдали ей письма Жук<овского> и Кат<ерины> Фед<оровны>2 для доставления

Ал<ександре> Ник<олаевне>. <...>

Она [Александра Николаевна] видела только один раз брата, провела с

ним целый день, но он сердился на нее, полагая, что и она причиною его

заточения. Он два раза писал ко мне, но Ал<ександра> Ник<олаевна> изорвала

письма. Если я не ошибаюсь, то он, кажется, писал ко мне о позволении ему

жениться. Жук<овского> любит. Да и кто более доказал ему, что истинная дружба

не в словах, а в забвении себя для друга. Он был нежнейшим попечителем его и

сопровождал его до Дерпта и теперь печется более всех родных по крови, ибо

чувствует родство свое по таланту3. – Везде нахожу тебя, Жуковский, но более и

чаще всего – в своем сердце. Му heart untravelled fondly tums to there! {Мое

неизменное сердце с любовью обращается к тебе! (англ.).}

27/15 декабря. <...> Получил письмо от моего милого Жуковского4, и

сердцу моему стало легче. Он не писал ко мне тогда, как дни его текли в

безмятежном положении души; но когда бедствие настигло его и Россию, в

сердце его отозвалось старое, прежнее чувство его ко мне, которое во мне никогда

не затихало. Жалею, что не мог отвечать ему с курьером, который уехал в 5-м

часу. Посол желал, чтобы я опять остался у него обедать и перевел для него

письмо Жуковского. <...>

1826

Берлин. В пять часов утра 13 июля выехал я из Петербурга – в самый день

казни!6 <...> остановился в той же скромной комнате, где за 4 месяца с 1/2 жил

один в страшном беспокойстве за братьев и поспешал в Россию, где ожидали

меня – смерть Карамзина, болезнь Жуковского и несомнительность в обвинениях

на брата6 и в... <...> Подожду возвращения сюда Сережи7. Отчуждение же

к<нязя> Пут<ятина> из России привело меня к мысли о Н<иколае> и о всех нас.

Что, если судьба приведет жить и умирать вне отечества, далеко от

Кар<амзиных>, Жук<овского>, Жих<арева> и еще немногих! И как возвратиться

к тем, кои... <...>

Вчера, 17 августа, Жуковского приезд сделал меня как-то тихо

счастливым, и я поверил и будущему лучшему, когда в настоящем может быть

еще для меня столько счастия, и, может быть, осень и зиму с ним! Недостает

одного Н<иколая>. Но когда же в этом мире счастие сердца было совершенно!

<...>

Дрезден. Мы приехали сюда в 10-м часу утра 31 августа. Жуковский

приехал 11 сентября. <...>

30/18 сентября: <...> Читаем Mignet "Histoire de la Révolution franèaise"8 и

вместе с сим заглядываем и в биографию генерала Фуа и в речи его, а когда

дошли до эмиграции, то прочли в Ласказе записку, которую он делал для

Наполеона о кобленцских эмигрантах, кои мечтали, под предводительством своих

принцев, произвести переворот в революции французской и восстановить

падающую монархию. <...>

ИЗ ПИСЕМ

К БРАТУ, Н. И. ТУРГЕНЕВУ (1827)

21 марта. Дрезден. Сию минуту принес ко мне для тебя Жуковский

сочиненную им басню в прозе, тебе посвященную. Вот копия. Оригинал сохраню

и пришлю к тебе при первом случае.

"Кусок золотой руды лежал в горниле на сильном огне. Голик смотрел на

него из угла и так рассуждал сам с собою: "Бедное золото! жаль мне тебя! Как

тебя жгут и мучат. Какому жестокому тирану досталось ты в руки!" Между тем

огонь погас, и золото вышло чистым из горнила. Из него сделали крест, и люди

стали в нем обожать символ спасения! Глупый голик! тебе ли судить о золоте!

Положи в огонь тебя – затрещишь! разлетишься дымом! и после тебя останется

горсточка пепла! А золото? и в самом пылу огня не роптало оно на судьбу свою!

Оно верило Тому, Кто положил его в горн; знало, что без огня не быть ему

чистым, и даже радовалось жгучему пламени, которое возвышало его

достоинство. Огонь палит! это правда! Но золото должно быть чистым. Кто

осмелится сказать, видя по очищенным: жаль, что его клали в горн? Голик может

охать, смотря на огонь, потому что он голик! Но тот, кто сам золото, скажет

смиренно: огонь на минуту! а чистота навсегда! Золотою рудою можно остаться в

темном недре земли, но на белом свете надобно быть чистым золотом. Это то же,

что сказал один практический мудрец: чистой совести довольно, чтобы умереть;

но жить нельзя без достоинства. Посвящено Николаю Ивановичу Тургеневу"1.

Жуковский сам хотел переписать свой аполог для тебя. Хотя последние

слова и не совсем так, как они в письме у тебя, но он их хотел напомнить. Ты

сказал: "Чувство чистой совести достаточно для смерти. Чувство нравственного

достоинства необходимо для жизни". Спасибо, милый брат, за твои письма. С

ними и жить и умереть можно. Но, право, жить весело. Здесь Жуковский, а вдали

ты. Авось и вместе все будем. Между тем будем очищаться.

21 июня. Париж. <...> Жуковского эти судебные сцены более интересуют,

нежели все прочее в Париже2. <...>

26 июня. Париж. <...> Жуковский несколько раз прежде думал и сегодня,

вспомнив об участи бедного демидовского Швецова3, о котором вчера со слезами

говорил мне, хотел просить тебя записать мысли твои о рабстве в России, если не

для близкого, то для отдаленного будущего.

22 июля. Эмс. Пожалуйста, позволь или прикажи гр<афине>

Разум<овской> доставлять мне копии с твоих писем к ней; она совестится и не

хочет присылать мне их, а нам с Жук<овским> это не только наслаждение, но и

больше: он со слезами на глазах вчера пришел ко мне с письмом твоим и, говоря о

словах твоих в отношении к его любви к брату Андрею, ко мне и к Сергею, – он

сказал с чувством, что ты забыл главное теперь, то есть себя, что в тебе видит он

для себя более; что он нашел подтверждение в твоем характере, в твоих чувствах,

всего, о чем только мог мечтать, когда мечтал о предметах высокой

нравственности, о душе человеческой, о высокой простоте ее и о ее назначении;

что ты для него все подтвердил, объяснил, возвысил и человека, и его самого для

него. Сегодня просил он у меня копии всех твоих писем, кои я получать буду.

Прежние он давно, моей руки, имеет и теперь читает их вместе, для составления

résumé для себя самого и для приведения еще в большую ясность идей своих о

твоей невинности, дабы представить их с такою же ясностию и другим. <...>

Желал бы доставить тебе копию с записки, которую Жук<овский> начал

составлять и частию составил уже для себя по твоему делу4. <...>

16 августа. <...> Я забыл сказать тебе, что вчера, в 1-й раз после

Петербурга, прочел я статью твою "Нечто о крепостном состоянии в России"5 и

нашел в ней столько проницательного, полезного по нашему делу, что намерен

переписать здесь или в Лейпциге копию и дать Жук<овскому>, означив год

сочинения: 819, в дек. <...>

8 сентября. Лейпциг. В полночь приехал Жуковский. Мы свиделись в 6

час. утра, ибо он не хотел будить меня. Он зажился три дня в Веймаре в беседе с

Гете, от которого и я получил милое слово чрез канцлера Мюллера, который

писал ко мне. Жуковский жалеет, что меня не было с ним у Гете. Он был

необыкновенно любезен и как отец с ним. Жуковскому хотелось, чтобы я

разделил эти минуты с ним; ибо он говорит, что Гете и Шиллер образовали его; а

с ними вместе он рос и мужался с нами, Тургеневыми, и душевное и умственное

образование получал с нами, начиная с брата Андрея; что только в чужих краях

укрепилась душа его, между прочим, и твоими письмами, и что здесь началось

европейское его образование, и я жалею, что не был с ним в Веймаре, хотя и

многого бы лишился, что приобрел в Лейпциге; но Гете – незаменим. Я не знаю,

что я чувствую, глядя на Жуковского и видя его любовь и к тебе. Мы уже много о

тебе говорили. <...> Я прочел Жуковскому несколько строк из твоего сочинения

об освоб<ождении> кр<естьян> в Р<оссии>. Он хочет иметь оригинал твой, и я

даю его. У меня останутся две копии. Вот стихи Жук<овского>, оставленные им в

Веймаре у Гете:

Творец великих вдохновений!6 <...>

<...> Читая твои письма в Дрездене и после, Жуковский часто мне

говаривал, что он обязан тебе, твоему несчастию самыми высокими минутами в

жизни7. Милый С.8 всякий раз радовался, восхищался его к тебе любовью,

особливо при чтении твоих писем, – и точно, подобно тебе, несчастия нашего не

почитал несчастием и плакал иногда со мною от радости, от счастия иметь тебя

братом и Жуковского другом <...>

17 декабря. <...> Я буду везде и исполню за себя и за тебя долг

признательности, дружбы, почти неимоверной в наше время, если бы еще не было

Жуковского. <...>

ИЗ «ХРОНИКИ РУССКОГО»

15/3, 21 /9 января 1827 г. <Дрезден.> <...> Идем по трескучему

шестиградусному морозу смотреть большой портрет Жуковского, вчера

живописцем Боссе1 конченный. Жуковский представлен идущим в деревьях:

вдали Монблан и его окрестности. Портрет сей выставлен будет в

Петерб<ургской> академии. Сходство большое! Но я сначала не был доволен

выражением. Авось Боссе исправил по моим замечаниям. <...>

У нас здесь русский поэт, юноша Бек. В стихах его, хотя и весьма

молодых, виден уже истинный талант и какой-то вкус, тем же талантом

угаданный. Он же и живописец и едва ли не музыкант. Не знаю, удастся ли мне

прислать тебе стихов его. Жуковский не советует ему писать стихи для печати,

полагая, что это слишком рано заронит в нем искру авторского самолюбия и

увлечет его к занятиям, кои должны быть для него теперь ему чужды. <...>

21 марта 1836. Париж. Гр. St. P сказывал мне, что тот же книжный

откупщик предлагал ему [Шатобриану] 150 000 (!!) за Мильтона2 и "Историю

английской словесности", рассрочивая платеж на несколько сроков; Шатобриан

задумался; пришел Лавока с 36 000 франков чистоганом, и Шатобриан отдал ему

труд свой за эту сумму. В этом отношении он вроде Ж<уковского>, с тою

разницею, что он не шарлатанит и не делает расчетов за год вперед своим

расходам, в белых разграфованных тетрадках красными чернилами; но в

семействе и здешнего поэта "нет сирот!". Он и жена его призирают их в хорошо

устроенной обители, как наш везде, от Белева до Дерпта. <...>

21/9 июня 1836. Веймар. <...> Тифурт – святыня германского гения,

ковчег народного просвещения. Поэзия влиянием своим на современников

Гердера, Шиллера и Гете созидала историю, приготовляла будущее Германии и

сообщала новые элементы для всей европейской литературы, для Байрона и

Вортсворта, для исторического ума Гизо и Фориеля (о нем сказал кто-то: "C'est le

plus allemand des savans franèais" {Среди французских ученых он наиболее

проникнут немецким духом (фр.).}, для души, которая все поняла и все угадала и

все угаданное и постигнутое в Германии передала Франции и Европе, для души –

Сталь; наконец, для нашего Жуковского, которого, кажется, Шиллер и Гете, Грей

и Вортсворт, Гердер и Виланд ожидали, дабы воскликнуть в пророческом и

братском сочувствии:

Мы все в одну сольемся душу.

И слились в душу Жуковского. – Этому неземному и этому лучшему

своего времени "dem Besten seiner Zeit", этой душе вверили, отдали они свое

лучшее и будущее миллионов! Гений России, храни для ней благодать сию. Да

принесет она плод свой во время свое. <...>

<...> в 6 часов зашел ко мне Мюллер, и мы отправились в дом Гете. <...> В

альбуме нашел я имена посетителей этой святыни и русские стихи к Гете. <...>

В этом же альбуме отыскал я несколько милых мне имен: 25 августа 1833

[г.] был здесь и Жуковский. <...> В альбуме Гете к именам посетителей

присоединил я и свое и написал на память четыре стиха переводчика "Вертера",

покойного брата Андрея, на 16-летнем возрасте им к портрету Гете написанные:

Свободным гением натуры вдохновенный,

Он в пламенных чертах ее изображал

И в чувствах сердца лишь законы почерпал,

Законам никаким другим не покоренный3.

Здесь желал бы я друзьям русской литературы, коей некогда Москва и в

ней университет были средоточием, напомнить о том влиянии, какое веймарская

афинская деятельность имела и на нашу московскую словесность. Несколько

молодых людей, большею частию университетских воспитанников, получали

почти все, что в изящной словесности выходило в Германии, переводили повести

и драматические сочинения Коцебу, пересаживали, как умели, на русскую почву

цветы поэзии Виланда, Шиллера, Гете, и почти весь тогдашний немецкий театр

был переведен ими; многое принято было на театре московском. Корифеями сего

общества4 были Мерзляков, Ан<дрей> Т<ургенев>. Дружба последнего с

Ж<уковским> не была бесплодна для юного гения. Она увековечена в

посвящении памяти его первого и превосходного перевода поэта5.

Не упоминая о других первых спутниках жизни, заключу словами

спутника поэта: "Где время то?"6... Но кто не помнит стихов Жуковского?

1 апреля/20 марта 1838. <Париж.> <...> В трагедии Брифо "Сигизмунд,

царь Аустразии" много прекрасных стихов. <...> Я упомнил еще несколько

счастливых стихов: "A côté du héros on respire la gloire" {Рядом с героем все

дышит славой (фр.).}. Или о человеке, подобно Жуковскому: "Et citer ses vertus,

c'est conter son histoire" {Перечислить его добродетели – значит рассказать

историю его жизни (фр.).}.

4 августа/23 июля <1840. Веймар.> <...> После обеда обходил парк и был у

домика Гете: он был заперт, и все пусто вокруг него: одни розы благоухали

бессмертием... Ввечеру пил чай у Липмана и беседовал с ним о России, о

Жуковском, о поэзии. <...>

10 июля/28 июня 1841. Шанрозе. <...> За час перед тем я получил письмо

от Жуковского, из Дюссельдорфа, первое по наступлении его законного счастия!

И какое письмо! Душа Жуковского тихо изливается в упоении и в сознании

своего блаженства. Я понял, читая его, по крайней мере половину моей любимой

фразы: "Le bonheur est dans la vertu, qui aime... et dans la science, qui éclaire"

{Счастье заключается в добродетели, которая любит... и в науке, которая

освещает (фр.).}7.

1844

<...> 9 января меня навестил молодой русский писатель, Б<ецкий>8. Я

узнал, что он издатель харьковского журнала "Мелодика и антология из Жана-

Поля Рихтера", которую сегодня он принес мне. Он рассказывал мне о своем

путешествии в Германию и в Бельгию: он путешественник и писатель и обещал

мне отрывки из журнала своего для "Москвитянина": например, посещение его

Жуковского, где видел и Гоголя (уже после меня); их беседа с вдовою Жана-Поля

Рихтера в Барейте, от коей узнал много любопытных подробностей о германском

юмористе, или отрывок из путешествия по Бельгии, где осматривал знаменитую

тюрьму, со всеми отраслями промышленности. – Если он принесет мне отрывок о

Жане-Поле, то я постараюсь отыскать в журнале 1825 или 1827 года (не помню)

мое посещение самого Жана-Поля в Барейте9... Я бы желал, чтобы г. Б<ецкий>

доставил мне для "Москвитянина" посещение его и описание салона и образа

жизни Жуковского: это по всему принадлежит "Москвитянину", ибо и гений

Жуковского – истый москвитянин, и Москва была его колыбелью. При первом

свидании я напомню об этом г. Б<ецкому>. При сем случае он может известить

читателей ваших и о Гоголе, который гнездится над переводчиком "Одиссеи" и

читает перевод ее вслух переводчику; думает, что Гоголь ничего не пишет: так

ему показалось, но Жуковский извещал меня, что он все утро над чем-то работает,

не показывая ему труда своего. <...>

ИЗ «ДНЕВНИКА» (1832–1837)

1832

9 апреля. <...> Вечер у Карамзиных с Жуковским и Пушкиным.

15 апреля. <...> Обедал у Жуковского с Карамзиными, Вяземским,

Пушкиным.

11 мая. <...> Был в Академии наук на раздаче Демидовских премий...

Возвратился с Жуковским. Гулял с ним же в саду; с Пушкиным был у Хитрово,

болтал с Фикельмон об Италии.

15 мая. <...> Кончил вечер у князя Вяземского с Пушкиным и Жуковским.

4 июня. <...> У Жуковского с Пушкиным о журнале1. Обедал с князем

Вяземским.

18 июня. <...> В час сели на первый пароход. Велгурский, Мюральт,

Федоров с сыном провожали нас... В час – тронулся пароход. Я сидел на палубе –

смотря на удаляющуюся набережную, и никого, кроме могил, не оставлял в

Петербурге, ибо Жуковский был со мною2. Он оперся на минуту на меня и

вздохнул за меня по отечестве: он один чувствовал, что мне нельзя возвратиться...

Петербург, окрестности были далеко; я позвал Пушкина, Энгельгарда,

Вяземского, Жуковского, Викулина на завтрак и на шампанское в каюту – и там

оживился грустию и самым моим одиночеством в мире...

1834

6 ноября. День смерти Екатерины II. <...> Обедал и кончил вечер у

Смирновых, с Жуковским, Икскулем и Пушкиным. Много о прошедшем в

России, о Петре, Екатерине.

9 ноября. <...> Обед у Гец с Дружининым, Мюральтом, Жуковским,

Пушкиным, Шилингом, Штакельбергом, Яценко и пр.

16 ноября. <...> Обедал у новорожденной Карамзиной с Жуковским,

Пушкиным, Кушниковым. Последний о Суворове говорил интересно. Проврался

о гр. Аракчееве по суду Жеребцова, "лежачего не бьют", и казнивший

беременных женщин спасен от казни, а сидевшие в крепости – казнены!3

17 ноября. <...> Обедал у Смирновой с Пушкиным, Жуковским, [текст

испорчен] и Полетика. Пушкин о татарах: умнее Наполеона.

21 ноября. <...> с Пушкиным осмотрел его библиотеку. Не застал ни

Жуковского, ни Мюральта. Осматривал магазины. (Купить ложки с чернью и с

бирюзой.) Обедал у Смирновых с Жуковским и Пушкиным и Скалоном.

24 ноября. <...> Вечер с Жуковским, Пушкиным и Смирновыми, угощал

Карамзину у ней самой концертом Эйхгорнов; любезничал с Пушкиной, и с

Смирновой, и Гончаровой. Но под конец ужасы Сухозанетские4, рассказанные

Шевичевой, возмутили всю мою душу.

29 ноября. <...> Обедал у графа Бобринского с Жуковским, Пушкиным,

графами Матвеем и Михаилом Велгурскими, князем Трубецким. Любезничал

умом и воспоминаниями с милой и умной хозяйкой5. Обед Лукулла и три блюда с

трюфелями отягчили меня.

10 декабря. <...> вечер у Жуковского до 3-го часа: Пушкин, Велугорский,

Чернышев-Кругликов, Гоголь, [пропуск] напомнил о шутке брата. Князь

Адуевский. Пили за здоровье Ивана Ник.6

1836

26 ноября <...> вечер у Бравуры, у Вяземских, у Козловского и опять у

Вяземских. Объяснение с Эмилией Пушкиной. Жуковский, Пушкин.

27 ноября <...> У Хитровой. Фикельмон, Al. Tolstoy о Чадаеве. Обед у

Вяземских – с Жуковским и Пушкиным в театре. Семейство Сусанина7; открытие

театра, публика. Повторение одного и того же. Был в ложе у Экерна. Вечер у

Карамзиных, Жуковский!

6 декабря. Брал возок. В 11-м часу был уже во дворце. Обошел залы,

смотрел на хоры. <...> К Карамзиным. Жуковский журил за Строганова8: но

позвольте не обнимать убийц братьев моих, хотя бы они назывались и вашими

друзьями и приятелями! О записке Карамзина9 с Екатериной Андреевной,

несмотря на похвалу, она рассердилась – и мы наговорили друг другу всякие

колкости, в присутствии князя Трубецкого, который брал явно мою сторону.

Заступилась против меня за Жуковского, а я называл его ангелом, расстались –

может быть, надолго! <...>

11 декабря. <...> обедал у князя Никиты Трубецкого с Жуковским,

Вяземским, Пушкиным, князем Кочубеем, Трубецким, Гагариным и с Ленским,

болтал умно и возбуждал других к остротам.

22 декабря. <...> Вечер на бале у княгини Барятинской, – мила и ласкова.

Приезд государя и государыни, с наследником и прусским принцем Карлом.

Послал протопить или нагреть залу вальсами. Государь даже не мигнул мне, хотя

стоял долго подле меня и разговаривал с княгиней Юсуповой <...> Киселев,

Мейендорф не узнают меня; княгиня Юсупова начала дружный разговор, и мы

познакомились. Мила своею откровенностию о ее положении на бале. Я и

Жуковский в толпе: кому больнее? Мое положение. Опочинина обещала

приехать. Тон глупее дела! Пушкины. Утешенный Вяземский.

24 декабря. <...> Обедал в Демуте. У графини Пушкиной с Жуковским,

Велгурским, Пушкиным, графиней Ростопчиной, Ланская, княгиня Волхонская с

Шернвалем, граф Ферзен. <...>

25 декабря, Рождество Христово. <...> Был у Жуковского. Как нам

неловко вместе! Но под конец стало легче. <...> К Карамзиным. С Пушкиным,

выговаривал ему за словцо о Жуковском в четвертом No "Современника" (забыл

Барклая)10.

29 декабря. <...> Кончил вечер у князя Вяземского с Жуковским, с

которым в карете много говорил о моем здесь положении.

30 декабря. <...> В Академию: с Лондондери об оной; с Барантом, его

избрали в почетные члены. Фус прочел отчет, Грефе о языках: много умного и

прекрасного, но слишком гоняется за сравнениями и уподоблениями. Жуковский,

Пушкин, Блудов, Уваров о Гизо. <...> к Карамзиным, где Пушкины.

1837

17 генваря. <...> Обед у Карамзиных с Полетикой, Жуковским,

Вяземским. Разговор о либерализме. Жуковский просил портрета и оскорбился

вопросом: на что тебе? <...> на вечер к княгине Мещерской, где Пушкины,

Люцероде, Вяземский.

21 генваря. <...> Жуковский примечает во мне что-то не прежнее и

странное, а я люблю его едва ли не более прежнего <...>

27 генваря. <...> Скарятин сказал мне о дуэле Пушкина с Геккерном; я

спросил у Карамзиной и побежал к княгине Мещерской: они уже знали. Я к

Пушкину: там нашел Жуковского, князя и княгиню Вяземских и раненного

смертельно Пушкина, Арндта, Спасского – все отчаивались. Пробыл с ними до

полуночи и опять к княгине Мещерской. Там до двух и опять к Пушкину, где

пробыл до 4-го утра. Государь присылал Арндта с письмом, собственным

карандашом: только показать ему: "Если Бог не велит нам свидеться на этом

свете, то прими мое прощенье (которого Пушкин просил у него себе и Данзасу) и

совет умереть христьянски, исповедаться и причаститься; а за жену и детей не

беспокойся: они мои дети, и я буду пещись о них". Пушкин сложил руки и

благодарил Бога, сказав, чтобы Жуковский передал государю его благодарность.

Приезд его: мысль о жене и слова, ей сказанные: "Будь спокойна, ты ни в чем не

виновата".

28 генваря. <...> Был на похоронах у сына Греча; опять к Пушкину,

простился с ним. Он пожал мне два раза, взглянул и махнул тихо рукою.

Карамзину просил перекрестить его. Велгурскому, что любит его. Жуковский –

все тот же. <...>

29 генваря. День рождения Жуковского и смерти Пушкина. Мне прислали

сказать, что ему хуже да хуже.

В 10-м часу я пошел к нему. Жуковский, Велгурский, Вяземский ночевали

там. <...>

В 2 Ў пополудни поэта не стало: последние слова и последний вздох его.

Жуковский, Вяземский, сестра милосердия, Даль, Данзас, доктор закрыл ему

глаза. Обедал у графа Велгурского с Жуковским и князем Вяземским <...>

30 генваря. День ангела Жуковского. <...>

31 генваря. <...> Знать наша не знает славы русской, олицетворенной в

Пушкине. Слова государя Жуковскому о Пушкине и Карамзине: "Карамзин

ангел". <...>

1 февраля. <...> В 11 часов нашел я уже в церкви обедню, в 10 Ґ

начавшуюся. Стечение народа, коего не впускали в церковь, по Мойке и на

площади. Послы со свитами и женами. <...> Жуковский. Мое чувство при пении.

Мы снесли гроб в подвал. Тесновато. Оттуда к вдове: там опять Жуковский.

Письмо вдовы к государю: Жуковского, графа Велгурского, графа Строганова

просит в опекуны. <...>

2 февраля. <...> Жуковский приехал ко мне с известием, что государь

назначает меня провожать тело Пушкина до последнего жилища его. Мы

толковали о прекрасном поступке государя в отношении к Пушкину и к

Карамзину. После него Федоров со стихами на день его рождения и опять

Жуковский с письмом графа Бенкендорфа к графу Строганову, – о том, что

вместо Данзаса назначен я, в качестве старого друга (ancien ami), отдать ему

последний долг. Я решился принять и переговорить о времени отъезда с графом

Строгановым. <...> Встретил князя Голицына, и в сенях у князя Кочубея прочел

ему письмо, и сказал слышанное: что не в мундире положен, якобы по моему или

князя Вяземского совету? Жуковский сказал государю, что по желанию жены.

<...> К Жуковскому: там Спасский прочел мне записку свою о последних минутах

Пушкина. Отзыв графа Б<енкендорфа?> Гречу о Пушкине. Стихи Лермонтова –

прекрасные. Отсюда домой. <...>

8 марта. <...> Жуковский читал нам свое письмо к Бенкендорфу11 о

Пушкине и о поведении с ним государя и Бенкендорфа. Критическое

расследование действия жандармства. И он закатал Бенкендорфу, что Пушкин

погиб оттого, что его не пустили ни в чужие края, ни в деревню, где бы ни он, ни

жена его не встретили Дантеса.

Комментарии

Александр Иванович Тургенев (1784–1845) – воспитанник Благородного

пансиона при Московском университете и Геттингенского университета,

общественный деятель, археограф и литератор. Близкий друг и единомышленник

Жуковского. Их дружба началась еще во время учебы в пансионе, в начале 1800-х

годов, но в это время на первом месте в сердце Жуковского был старший брат

Тургенева – Андрей. Ранняя смерть Андрея Тургенева (1803), а затем И. П.

Тургенева (1807), которого Жуковский называл "батюшкой", навсегда сблизила

друзей. Учеба в Благородном пансионе, дружеское литературное общество,

совместные занятия историей в 1810-е годы, "Арзамас", где Тургенев получил

прозвище Эолова Арфа, ставшее его псевдонимом, общие несчастья, связанные со

смертью Александры Воейковой и Сергея Тургенева, с изгнанием из России

Николая Тургенева, гибелью Пушкина, путешествие "под одним плащом" по

Европе в 1830-е годы – все это вехи их сорокалетней дружбы, отражение

духовной близости и подлинного идейного братства. Если Жуковского по праву

называли ангелом-хранителем русской литературы, то и Тургенев "был, так

сказать, долгое время посредником, агентом, по собственной воле

уполномоченным и аккредитованным поверенным в делах русской литературы

при предержащих властях и образованном обществе" (Вяземский, т. 8, с. 281).

Смерть А. Тургенева, простудившегося во время очередного филантропического

мероприятия на Воробьевых горах, где находилась "пересыльная" тюрьма, еще

раз выявила то, что так ценил в нем Жуковский. "Мне так ясно, так вполне

видится, – писал он А. Я. Булгакову после смерти друга, – его прекрасная,

добрая, высокая душа, не омраченная никаким дурным помыслом, всегда готовая

на добро, всегда полная участия, до конца сохранившая свою чистоту и свое

благородство. По всем качествам, составляющим прямо доброго человека, он

был, конечно, между нами лучший..." (Изд. Ефремова, т. 6, с. 566).

О родстве душ свидетельствует и многолетняя (с 1805 по 1844 г.)

переписка Жуковского и Тургенева (см.: ПЖкТ), но не менее отчетливо оно

проявляется и в богатейшем, еще во многом не собранном и не

систематизированном литературном наследии А. И. Тургенева (об этом см.:

Гиллельсон М. И. А. И. Тургенев и его литературное наследство // Тургенев, с.

441–504).

А. И. Тургенев не оставил подробных и цельных воспоминаний о

Жуковском, но так как мысли и память о нем сопровождали его постоянно, то

можно сказать, что в дневниках, письмах, "Хронике русского" он воссоздал

живой образ друга и духовного брата. Все эти источники – живые и

непосредственные свидетельства внутренней жизни "гения России", как называл

А. И. Тургенев Жуковского.

ИЗ «ДНЕВНИКА» (1803)

(Стр. 220)

AT (Письма и дневник Александра Ивановича Тургенева геттингенского

периода (1802–1804 гг.) и письма его к А. С. Кайсарову и братьям в Геттинген

1805–1811 гг. С введением и примеч. В. М. Истрина). СПб., 1911. С. 184, 235–

236.

1 Фридрих Бутервек, профессор нравственной философии в

Геттингенском университете, был популярен и как автор "Эстетики" (об интересе

к ней Жуковского и Тургенева см.: ПЖкТ, с. 32), и как поэт. Позднее, в 1807–

1814 гг., Тургенев посылает Жуковскому его сочинения. Интересно суждение

Жуковского о Бутервеке в письме от 30 марта 1814 г.: "Бутервека получил. Не

знаю, но он мне мало нравится. Он более философ, нежели поэт..." (там же, с.

114).

2 ...к Св...... – Имеется в виду Мария Николаевна Свечина, увлечение

которой пережил молодой Жуковский (Веселовский, с. 74–78). Любопытно, что

Андрей Тургенев сравнивал ее с героиней романа Бутервека "Граф Донамар" –

Франциской фон Штернах (Письма Андрея Тургенева, с. 392).

3 Лаура, или М-те de Sade – одно и то же лицо; возлюбленная Петрарки

Лаура была замужем за знатным авиньонским рыцарем Уго де Садом.

4 А. Ф. Мерзляков в 1801–1803 гг. был членом своеобразного творческого

триумвирата: Андрей Тургенев – Жуковский – Мерзляков. К нему обращены

многие письма Андрея Тургенева. Поэтому после его смерти Мерзляков для Ал.

Тургенева – это еще и символ высокой дружбы. Позднее пути Мерзлякова и А. И.

Тургенева разошлись.

ИЗ ПИСЕМ К БРАТУ, Н. И. ТУРГЕНЕВУ (1808–1810)

(Стр. 220)

AT, с. 362, 406, 429.

1 Жуковский пишет прекрасно об игре Жорж... – Речь идет о статьях

Жуковского из цикла "Московские записки", посвященных гастролям

французской актрисы Жорж (ВЕ. 1809. Ч. 48. No 22–23).

2 Так, в письме от августа 1810 г. Жуковский сообщает: "Я не хочу быть

историком, но хочу иметь основательное понятие о древности славянской и

русской" (ПЖкТ, с. 56). И далее в письме от 12 сентября подробно развивает свою

теорию исторического образования (там же, с. 59).

ИЗ «ДНЕВНИКОВ» (1825–1826)

(Стр.221)

Тургенев, с. 288–289, 381, 427–431.

1 Далее А. И. Тургенев рассказывает о своем посещении К. Н. Батюшкова,

душевно заболевшего в начале 1820-х годов и находившегося в 1825 г. на лечении