Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 55 страниц)

Наше взаимное доверие не знает границ, мы всё переживаем сообща, грустим и

радуемся друг с другом в равной мере, касается ли это одного или другого. Когда

я нахожусь в этом кружке, меня захлестывает еще чувство молодости, такое,

какое может излиться только из юной свежести и теплоты переживаний. После

того, что Бог даровал мне в жене и детях, ни за одно приобретение в жизни я не

благодарю его так проникновенно, как за эти души, которые он привел ко мне.

<...> Жуковский – один из чистейших и благороднейших людей, которых я когда-

либо встречал в жизни: благотворение – это его величайшая радость, а мне

каждый его разговор – благотворение; как поэт он будет жить до тех пор, пока на

земле жива истинная поэзия. <...>

Юстинус Кернер

<...> Когда я летом 1851 года, больной, приехал в Баден-Баден, я нашел

теплоту, смягчившую мои страдания не столько в целебных источниках, сколько

в источнике сердца с холодного севера; в его-то изобилие теплоты, силы, чистоты

и детского простодушия я погрузился как в целебный источник. И это было

сердце русского поэта Жуковского.

Знакомство с этим благородным, этим столь богато одаренным духовно

человеком было, после мрачной и холодной для меня во многих отношениях

зимы, истинным дуновением весны в больном, оцепеневшем от хлада лет сердце.

Он, творец стольких прелестных стихотворений на языке своей родины, он,

счастливый переводчик всех баллад Шиллера на этот язык и, более того,

создатель русской "Одиссеи", – он, оказывается, был уже давно другом и

поверенным моих маленьких песенок; и прекрасными летними вечерами, которые

я провел с ним в кругу его благородных друзей, он дружелюбно открыл слух и

сердце новым плодам моего вдохновения. И своими новыми созданиями он

поделился со мной, и когда он увидел, как я восхищен его красочной детской

сказкой "Об Иване-царевиче и Сером Волке", то передал мне ее, чтобы увидеть ее

переведенной мною для немецких читателей. <...>

Адольф Фридрих фон Шак

<...> В городе балкон одного дома напомнил мне о человеке, которого я не

мог назвать своим другом, потому что он был вдвое старше меня, но которого я

тем не менее чрезвычайно почитал за его сердечную доброту и щедрую духовную

одаренность. На этом балконе он наслаждался первыми мягкими дуновениями

весны после того, как зиму провел на одре болезни1. Он казался уже

воспрянувшим к жизни, как вдруг его внезапно унесла смерть. Это был русский

поэт Жуковский, бывший воспитатель российского императора. После того, как

его воспитанник вступил на трон, он жил во Франкфурте, потом на берегах

Мура2, и я часто посещал его в обоих местах. По его желанию я перевел

немецкими стихами несколько его лирических стихотворений, которые он

сначала перевел мне французской прозой. Что случилось с этими моими

переводами и появились ли они в печати, мне неизвестно3. Из прочих созданий

его воображения я знаю только поистине милую сказку "О Сером Волке",

которую один из его друзей перевел стихами на немецкий язык4. По уверениям

его соотечественников, в России его поэзия очень ценится. <...>

Комментарии

ИЗ НЕМЕЦКИХ ВОСПОМИНАНИЙ О В. А. ЖУКОВСКОМ

(Стр. 347)

Gerhardt D. Aus deutschen Errinnerungen an Joukowskij // Orbis scriptus

Dmitrij Tschizewskij. München, 1966. S. 249–254, 258, 261–262, 264, 267–268.

Раздел, озаглавленный «Из немецких воспоминаний о Жуковском»,

представляет собой выборку мемуарных текстов из работы немецкого слависта

Дитриха Герхардта под таким же названием. Некоторые из собранных здесь

фрагментов введены в научный оборот еще в конце XIX в.: Нааре W. W. А.

Schukowsky und seine Beziehungen zu Deutschland und Baden. Miinchen, 1899. S.

16,23 (воспоминания Ю. Кернера и А. Ф. фон Шака), а вслед за ним и А. Н.

Веселовским (Веселовский, с. 453). Как правило, это воспоминания людей,

знавших Жуковского неподолгу и неблизко (за исключением И. Радовица) и не

сумевших оценить истинный масштаб его личности из-за незнания его

творчества. Тем более показательно, что впечатление значительного человека

русский поэт производил на всех своих немецких знакомых.

Генрих Йозеф Кениг

Генрих Йозеф Кениг (1790–1869) – немецкий поэт и журналист, автор

широко известной книги (Koenig H. I. Litterarische Bilder aus Russland. Stuttgart;

Tiibingen, 1837), при его жизни переведенной на русский язык: Кениг Г. Очерки

русской литературы. Пб., 1862. Познакомился с Жуковским в Эмсе 5/17 августа

1838 г. (Дневники, с. 406; запись: "Кениг и Розен"). В библиотеке Жуковского

сохранились различные сочинения Кенига, в том числе с пометами владельца

(Описание, No 1440–1441).

1 Речь идет о книге Кенига «Litterarische Bilder aus Russland» (букв.:

"Литературные картины России"), изд. в 1837 г. Наличие двух экземпляров этой

книги в библиотеке Жуковского позволяет предположить, что один экземпляр

поэт приобрел сам, а второй, более тщательно переплетенный и с приложением

литографированных портретов Державина и Пушкина, получил в подарок от

Кенига.

2 Версия полунемецкого происхождения Жуковского имеет легендарный

характер. Очевидно, до Кенига дошли какие-то слухи о незаконнорожденности

Жуковского.

Август Теодор Гримм

Август Теодор (Август Федорович) Гримм (1805–1868) – переводчик,

педагог, мемуарист. Преподаватель вел. князей, биограф имп. Александры

Федоровны. В письме А. И. Тургеневу от 5/17 июля 1844 г. Жуковский так

отзывался о Гримме, своем давнем коллеге: "Гримм человек образованный, и

всегда я знал его за благонамеренного человека; он при великом князе

Константине Николаевиче. Был при мне..." (ПЖкТ, с. 302). В библиотеке

Жуковского сохранился немецкий перевод поэмы Байрона "Паризина",

принадлежащий перу А.-Т. Гримма и изданный отдельным оттиском из "Санкт-

Петербургского журнала". Гримм упоминается в дневнике Жуковского 1840 г.

(Дневники, с. 508, 510, 511).

1 Жуковский был назначен воспитателем наследника в феврале 1826 г.

2 Имеется в виду восстание декабристов 14 декабря 1825 г.

3 Гримм недооценивает уровня образованности Жуковского. Несмотря на

то что образование поэта не было систематическим, оно было глубоким и

разносторонним. Историю, эстетику, грамматику Жуковский изучал специально и

обладал профессиональными навыками преподавания этих дисциплин, о чем

свидетельствуют его исторические таблицы и планы обучения наследника (Изд.

Архангельского, т. 10, с. 3–13).

4 Сразу же после назначения его воспитателем наследника престола

Жуковский в марте 1826 г. едет за границу для формирования учебной

библиотеки и личного ознакомления с педагогическими системами Песталоцци,

Фелленберга, Дежерандо.

Великая княжна Ольга Николаевна

Великая княжна Ольга Николаевна (1822–1892) – дочь Николая I и

Александры Федоровны, одна из учениц Жуковского. В 1846 г. вышла замуж за

Карла, короля Вюртембергского. Автор воспоминаний, написанных на

французском языке. Немецкий перевод: Podevil Dorothea. Aus den Aufzeichnungen

der Königin Olga von Wurtemberg "Traum der Jugend, goldner Slern". Pfullingen, 1955. Жуковский встречался с Ольгой Николаевной в 1840-х годах, после ее

переезда в Германию. 16/28 августа 1846 г. он писал Н. В. Гоголю: "Я намерен

съездить в Веймар, для встречи там великой княгини Ольги Николаевны. Она

приезжает в Веймар 4/16 сентября и пробудет там 5/17" (Отчет Имп. публичной

библиотеки за 1887 год. СПб., 1890. С. 46–47). Сохранилось письмо к нему Ольги

Николаевны, относящееся к этому времени (РА. 1895. Кн. 2, No 8. С. 447–448).

Ольга Николаевна прислала своего секретаря на похороны Жуковского.

1 Это свидетельство Ольги Николаевны противоречит воспоминаниям

коллег Жуковского по воспитанию наследника, и в частности запискам Павского

(РА. 1870. Ч. 1–3).

2 Имеется в виду так называемая Школа трех общин, основанная в

Петербурге в 1818 г. пастором реформатской общины Мюральтом, швейцарцем

по национальности, теологом по образованию и одним из учителей школы

Песталоцци.

3 Жуковский был дружен с Рейтерном задолго до женитьбы на его дочери;

с Радовицем его познакомил Рейтерн осенью 1827 г.

4 Имеется в виду книга И. Радовица "Gespräche aus der Gegenwart über

Staat und Kirche" (Stuttgart, 1846).

Мартин Вильгельм Мандт

1 Мартин Вильгельм Мандт (1799–1858) – лейб-медик Николая I и

Александры Федоровны.

Адельгейда фон Шорн

Адельгейда фон Шорн (1841 – не ранее 1913) – дочь веймарского

искусствоведа Людвига фон Шорна, автор записок "Zwei Menschenalter.

Erinnerungen und Briefe aus Weimar und Rom" (Stuttgart, 1913). Жуковский

познакомился с директором Веймарского института изящных искусств Людвигом

фон Шорном и его семьей 28 июля/9 августа 1838 г. и виделся с ним ежедневно в

течение трех дней пребывания наследника в Веймаре (Дневники, с. 409–410).

Вторично Жуковский увиделся с Шорном 26–27 марта 1840 г. (Дневники, с. 522–

523). Воспоминания Адельгейды фон Шорн относятся к 1849 г.

1 28 августа 1849 г. в Веймаре праздновался столетний юбилей Гете;

последний приезд Жуковского в Веймар и последняя встреча его с Шорном,

которую вспоминает мемуаристка, совпали с этим праздником.

2 Жуковский впервые посетил Веймар 29–30 октября 1821 г. (Дневники,

с. 166–167). Вторичное посещение Веймара 4–7 сентября 1827 г. ознаменовалось

его ежедневным общением с Гете (Дневники, с. 203–204).

3 У Жуковского не было своего собственного поместья с крепостными

крестьянами. Две семьи крепостных, принадлежащих ему, он отпустил на волю 17

октября 1823 г. (РА. 1863. No 8–9. С. 708–709).

Иосиф Радовиц

Иосиф Радовиц (1797–1853) – прусский государственный деятель,

публицист и религиозный мыслитель, один из близких друзей Жуковского в

Германии. Жуковский познакомился с Радовицем в 1827 г. через Рейтерна; с этого

времени его имя постоянно упоминается в дневнике Жуковского (Дневники, с.

211–212, 246–247, 253–254, 311–312, 373, 400–402, 408, 523–524, 529– 532,

535). В библиотеке Жуковского сохранились три книги Радовица (Описание, No

2738– 2740). В 1850 г. Жуковский написал о нем биографический очерк "Иосиф

Радовиц", который был издан и в Германии. Радовиц был значительной фигурой в

жизни Жуковского: для русского поэта он воплощал практическую жизненную

философию гуманизма и веры. "Это теплая, крепкая душа; он на все глядит

своими глазами, но при нем нельзя не мыслить и не чувствовать. В системе

Радовица особенно прекрасно то, что она не только в голове его, но и в жизни, во

всякую минуту жизни" (ПЖкТ, с. 271–272). Как и многие друзья Жуковского,

Радовиц был предметом его постоянных забот. В 1848 г., когда его финансовое

положение пошатнулось, Жуковский предложил прусскому королю Фридриху-

Вильгельму IV приобрести свою богатейшую коллекцию рисунков, чтобы

вырученные деньги были отданы Радовицу. В результате хлопот Жуковского

Радовицу была назначена пенсия (РБ, с. 176–181).

1 Радовиц ошибается: Жуковский с семьей переехал во Франкфурт в

начале 1844 г.

Юстинус Кернер

Юстинус Кернер (1786–1862) – немецкий поэт, прозаик, переводчик. В

1949–1850 гг. перевел "Сказку о Иване-царевиче и Сером Волке" и несколько

стихотворений Жуковского, которые вошли в специальное издание: Ostergabe fur

das Jahr 1850: Sechs Dichtungen Joukowsky's von einem seiner deutschen Freunde fur

die andern übersetzt. В состав чрезвычайно редкого издания кроме "Сказки..."

вошли "Призвание поэта" (фрагмент из 4-го явления "Камоэнса"), "Воскресное

утро" (вольный перевод из Гебеля), "Море", "Два изображения луны" (фрагменты

из стихотворных "Отчетов о Луне..."), посвящение к поэме "Наль и Дамаянти".

После смерти Жуковского перевод "Сказки..." вышел отдельным изданием

(Stuttgart, 1852) с предисловием Ю. Кернера, фрагмент из которого представляют

приводимые воспоминания. Кроме того, Ю. Кернер, издавший несколько

сборников рассказов о привидениях, упоминается в статье Жуковского "Нечто о

привидениях" (1850); три книги сочинений Кернера, из которых одна – с

дарственной надписью – сохранилась в библиотеке Жуковского (Описание, No

1415, 1416, 1582).

Адольф Фридрих фон Шак

Адольф Фридрих фон Шак (1815–1894) – немецкий поэт, мемуарист. Был

знаком с Жуковским во Франкфурте и Бадене. В библиотеке Жуковского среди

книг, принадлежащих членам его семьи, сохранился сборник стихотворений

Шака "Эпизоды" (Берлин, 1869; см.: Описание, No 2485). А.-Ф. фон Шаку

принадлежат воспоминания: Ein halbes Hahrhundert. Stuttgart, 1894, фрагментом из

которых является приводимый в наст. изд. текст.

1 Дом, в котором Жуковский жил в Бадене и где он умер, находился на

Софи-штрассе у Грабена (Нааре W. W. A. Joukowsky und seine Beziehungen zu

Deutschland und Baden. Miinchen, 1899. S. 23, 28).

2 Myp – река в Бадене.

3 О судьбе переводов Шака из Жуковского ничего достоверно не

известно.

4 Имеется в виду перевод Юстинуса Кернера (см. выше).

А. С. Стурдза

ДАНЬ ПАМЯТИ ЖУКОВСКОГО И ГОГОЛЯ

Если гармония между настроением души и силою творческого ума

составляет идеал поэта и мыслителя истинно великого, – то Карамзину и

Жуковскому неотъемлемо принадлежит в сем отношении венец первенства. В

жизни и деятельности Жуковского, продолжавшихся к чести и пользе России

около 50 лет, сияло без затмения редкое сочетание младенческого незлобия с

умом и дарованием изобильным, обладавшим вполне тайною изящного. В нем

мысли и чувства, слово и жизнь, самостоятельность творческого дара и

необыкновенная переимчивость всего прекрасного в созданиях других поэтов –

такое невиданное в одном лице сочетание достоинств, по-видимому

противоположных, – вот что составляет нравственную физиономию Жуковского.

Сердечная теплота, от которой изливался чистый свет, придавала его существу

неизъяснимую любезность и прелесть. А непринужденная снисходительность его

к поступкам и слабостям людей обезоруживала всякое самолюбие и притупляла

жало зависти и злорадства. Вся жизнь его, мирная и благотворная, так верно

отразилась в христианской его кончине, что даже не знавшему Жуковского

нетрудно было бы угадать характер его земного бытия по признакам его

последних дней, описанных с такою любовию и мудростию в письме

священника1, преподавшего умирающему напутственные таинства.

Тело Жуковского покоится в родной земле, вблизи могил Карамзина,

Крылова, Гнедича и других знаменитых современников усопшего. Отныне

друзья-почитатели незабвенного, без сомнения, займутся собиранием материалов

для его биографии, и этот труд, добросовестный и подробный, приложит

лучезарную печать к драгоценному и блестящему свитку его творений. С своей

стороны – и я принесу не богатую, но чистую дань его любезной памяти.

Жизненные пути наши сходились по временам и опять расходились на длинные

расстояния времен и мест. Разлуку нашу восполняла дружеская переписка,

довольно часто, впрочем, перерываемая обстоятельствами. Певца во стане

русских воинов2 я уже знал и любил в созвучиях прекрасной души его несколько

лет прежде первой нашей встречи. Впечатление от нее было прочно. Жуковский

ценил во мне любителя словесности древней, а я учился изяществу русской речи в

его бессмертных стихах, в его стройной и обдуманной прозе, в неподражаемых

его подражаниях. Однако я полюбил в Жуковском человека едва ли не более, чем

великого писателя. Кроме сношений моих с ним в обеих столицах, мне

посчастливилось принять и угостить его в Одессе, в моем доме3. Совершая

путешествие по России, в свите государя наследника, Жуковский заехал к нам и

отпраздновал на моей приморской даче, в семейном моем кругу, 30-го августа,

радостное тезоименитство августейшего его питомца. Как теперь помню, мы

мирно пировали в саду, под густою тенью виноградных лоз, заслонявших от нас

палящие лучи южного солнца. Потом мы не раз встречались друг с другом в

городе. Там-то я впервые узнал, что великий поэт имел дар и привычку рисовать

карандашом наскоро, но очень удачно картинные виды, попадавшиеся ему во

время путешествия. Как-то, заметив, что угольный балкон моего дома доставлял

точку зрения самую верную на одесскую пристань, он захотел снять этот вид. Мы

стали оба на балконе; он взглядывал на море и стоя чертил карандашом, меж тем

как беседа текла тихою струею и взаимно нас занимала. Рассказывая мне порядок

своих занятий при великом князе наследнике, метод преподавания им истории, а

также характеристику людей и мест во время странствования, Жуковский был

увлекателен, потому что его милое простодушие нисколько не мешало

проблескам прямого глубокомыслия. Беседуя с ним, я часто замечал с тайною

радостию, что в этой прекрасной душе, так щедро одаренной душелюбцем, уже

зачинался, возрастал и созревал для неба внутренний человек, т. е. христианин,

достойный сего имени, – малейшие, по-видимому, обстоятельства возводили его

к прямой цели нашего бытия... Так, он рассказал мне, что в Южной Германии где-

то он подружился с почтенною семьею искренних христиан, которых в

присутствии его постигла свыше тяжкая скорбь. Эти добрые люди, муж и жена в

преклонных летах, лишились вдруг единственного сына. Жуковский умилялся

при воспоминании о них и несколько раз повторял мне слова злополучной четы.

Но повторял с каким-то невыразимым и глубоким сочувствием. Вот эти простые

слова, которые врезались в душу его чертами огненными: "В нашей горести одно

только утешает нас, что на смерть нашего любимца была воля Божия". Утешение,

находимое злополучными родителями в покорности воле Господней, было с тех

пор для нашего поэта лучом, озарившим в очах его высшую область духовного

мира. Во время той же беседы, переходя от одного предмета к другому, я заметил,

что мой милый гость очень не любил привычку нашего простого народа

хвалиться так называемою самоучкою. Видно, во время путешествия по России

ему наскучили хвастливые мастера всякого дела, вменявшие себе случайную

самоучку в великую заслугу. Он приписывал этой наклонности поверхностное

знание и несовершенство, замечаемое у нас в искусствах и ремеслах. Сам он

любил изящную во всем оконченность, которую он сумел привить

отечественному языку. Даже бесчисленные его подражания поэтам иноземным

много способствовали к достижению столь высокой цели. Но Жуковский

подражал и перенимал чужое потому только, что влюблялся во все изящное и

прекрасное. В нем сочувствие нисколько не препятствовало вдохновению:

хотелось ли гению его провещать избытком собственного вдохновения, – звуки,

полные мысли, обильно лились из целебного источника его души – подражатель

исчезал, и в творениях его проявлялся независимый и самородный гений.

Впрочем, поблагодарим Жуковского за то, что он усвоял нам чужие сокровища,

расширял круг наших понятий и наслаждений и, заимствуя у современных

литератур, постоянно оправдывал любимую поговорку французского сатирика: il

ne traduit point, il joute avec son auteur – он не переводит, но борется с своим

подлинником...

Но к чему так долго распространяться о благотворных успехах и заслугах

великого писателя, всеми у нас признаваемых? Не лучше ли будет разоблачить в

Жуковском внутреннюю деятельность христианской души, воссозидавшейся по

образу Создателя? Для сего мы приведем несколько отрывков и выписок из

последнего дружеского письма незабвенного ко мне, которое вместе с прежними

берегу как святыню. Письмо это было написано в Бадене в начале 1850 года; оно

наполняло три листочка, в ответ на разные письма и посылки мои, выпрошенные

у меня им самим. Кстати также заметить нашим читателям, что в дружеских

письмах, не обдуманных заранее, всего вернее, как в чистом зеркале, отражается

внутренний наш человек, без всяких прикрас или ухищрений нашего самолюбия,

иногда и бессознательных. Не то бывало с историческими записками,

подготовляемыми на досуге для потомства. В них люди более или менее

известные, рисуя самих себя, нехотя передают собственный облик свой,

несколько приукрашенный, в назидание будущих читателей. В дорогом письме,

из которого я теперь кое-что извлекаю, Жуковский, получив кое-какие труды мои

духовного содержания, заговорил со мною о едином на потребу и о самом себе

совершенно безыскусственно и от избытка чистого сердца. Вот некоторые мысли

его: "Сию минуту получил ваше любезное письмо... и отвечаю на него

немедленно, не откладывая, дабы не случилось со мною того же, что случилось

после получения вашего последнего письма, – я отложил ответ до завтра, и это

завтра продолжилось до нынешнего дня. Я ужасный лентяй на письма. Все, что

вы мне обещали прислать, мною уже довольно давно и получено, и прочтено...

Читал с великим удовлетвореньем вашу маленькую брошюру (le double parallèle

{двойная параллель (фр.).}. <...> это чтение произвело во мне об вас Heimweh

{тоску по родине (нем.).}; как бы было хорошо для меня теперь пожить вместе с

вами, чтобы часто беседовать о таком предмете, который теперь для нас обоих

есть главный в жизни, который для вас всегда стоял на первом ее плане, а для

меня так ярко отразился на ее радужном тумане весьма недавно, только тогда, как

я вошел в уединенное святилище семейной жизни. Этот чистый свет, свет

христианства, который всегда мне был по сердцу, был завешен передо мною

прозрачною завесою жизни. Он проникал сквозь эту завесу, и глаза его видели, но

все был завешен, и внимание более останавливалось на тех поэтических образах,

которые украшали завесу, нежели на том свете, который один давал им

видимость, но ими же и был заслонен от души, рассеянной их поэтическою

прелестию. – Вот вам моя полуисповедь, – целой исповеди не посылаю. На это не

имею времени; да издали она будет и бесконечна. Если б мы были вместе, многое

из этой исповеди вас бы удивило: в душе человеческой много непостижимых

загадок, и никто не разгадает их. Кроме самого Создателя души нашей..." Из

вышеприведенных задушевных слов поэта-христианина видны не только лестная

его доверенность ко мне, но вместе и редкая правдивость его сердечных

излияний, ознаменованных печатью зрелого и глубокого верования. Очевидно,

Сердцеведец незримо вел его за руку, возводя от силы в силу, к вожделенной и

верховной цели нашего земного бытия. Но мы обратимся снова к выпискам,

составляющим главное достоинство моего рассказа. Из последующего читатели

увидят, что Жуковский, на старости лет, при семейных и литературных занятиях,

уделял, однако же, время на преимущественное чтение духовных книг, и

особенно тех, которые находились у него под руками, соблюдая притом

неуклонно заповедь апостола: вся искушая, доброе держите. Вот его слова: "У

нас, православных, нет такого богатства христианской литературы, как у

католиков и протестантов. Как много чудно-прекрасного у сих последних, хотя

они все строят, не имея никакой базы, но в убеждении, что имеют самую лучшую.

Им и в голову не приходит, что в христианстве право freyer Forschung

{свободного исследования (нем.).} также уничтожает всякую возможность иметь

неподсудимый авторитет, или, что все равно, церковь, как в политическом мире

уродливая база народного самодержавия (souveraineté du peuple) уничтожает

всякую возможность общественного порядка. Несмотря на это, как много чистых

христиан между протестантами! Я многое читаю <...>, и это чтение тем для меня

назидательнее и убедительнее, что я все истинное с шаткой базы переношу на

мою твердую, с базы протестантизма на базу православия..." Мы увидим далее в

том же письме, что Жуковский, нисколько не отставая от своего главного

призвания в жизни, т. е. переводя "Одиссею" и исполняя долг верного наставника

при детях своих, все-таки успевал духовное чтение усвоивать самому себе

посредством христианских рассуждений, впрочем недоконченных и неизданных.

Опять привожу его собственные слова в доказательство отрадной истины, мною

замеченной!.. "В последнее время, – пишет он, – в промежутках моего главного

труда, т. е. моего перевода "Одиссеи", я набросал на бумагу несколько разного

рода рассуждений в прозе5; в том числе есть некоторые содержания

христианского. Все это теперь пересматриваю и привожу в порядок. Мне

хотелось бы со временем выдать эти отрывки. Но мои рассуждения о предметах

христианства требуют особого пересмотра, надобно представить их на суд ума,

просвещенного ученым православием; я невежда в теологии: думаю, что можно

быть православным христианином и без обширной теологической учености; но

пустить в ход свои мысли должно только по прямой дороге, указанной нашею

церковью, а для этого нужен путеводитель опытный. Все, что церковь дала нам

один раз навсегда, то мы должны принять безусловно верою также один раз

навсегда. В это дело нашему уму не следует мешаться; ему принадлежит только

акт этого принятия, или, вернее, протокол этого принятия, и потом применение

его к практической жизни. Иной философии быть не может, как философия

христианская, которой смысл от Бога к Богу. Философия, истекающая из одного

ума, есть ложь. Пункт отбытия всякой философии (point de départ) должно быть

Откровение... У меня в виду со временем написать нечто под титулом: Философия

невежды. И этот титул будет чистая правда. Я совершенный невежда в

философии; немецкая философия была мне доселе и неизвестна и недоступна; на

старости лет нельзя пускаться в этот лабиринт: меня бы в нем целиком проглотил

минотавр немецкой метафизики – сборное дитя Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля

и пр., и пр. Хочу попробовать, что могу написать на белой бумаге моего ума,

опираясь на одне откровенные, неотрицаемые истины христианства. Теперь за

этот труд приняться еще не могу! Я занят другим делом, азбукою; начал учить

сам свою дочку и хочу для нее составить полный курс домашнего

систематического, приготовительного учения, по собственной методе, которая

мне кажется весьма практическою..." Если не ошибаюсь, то нравственный облик

Жуковского как человека мыслящего и верующего, как нежного и заботливого

семьянина и вместе христианина, пользующегося временем для вечности, ясно

виднеется в приведенных нами отрывках последнего письма его ко мне. Из

небольшого абзаца читатели наши, конечно, выведут заключение, что собрание

всех писем незабвенного к друзьям было бы немалою услугою не только для

отечественной словесности, но вместе и для народного духа. По крайней мере, я

смею думать, что эта переписка, всегда искренняя, всегда обильная мыслию и

чувством, объемлющая собою полвека, не уступала бы содержанием и даже

изяществом тому, что отыщется поэтического в его бумагах. Как бы то ни было,

слава Жуковского будет возрастать у нас, как все истинно благое, по мере

отдаления нашего от его могилы. Завеса любезной скромности, которою усопший

прикрывал сокровище своего сердца и гения, снимется постепенно и будет

утешать нас в нашей утрате. Жуковскому не удалось исполнить желания,

которым пламенело сердце: я разумею – возвратиться заживо на родину. Помню

не без сожаления, что в моих письмах я довольно сильно и настойчиво убеждал

его ускорить обратный путь в отечество, где наперед радовались его прибытию

все благомыслящие люди. Но семейные обстоятельства остановили его; и Россия,

в единственный замен своих надежд, восприяла в недра свои одни его останки. Не

забудем, впрочем, что после него остались супруга и двое детей, получивших от

отца первые залоги всего истинного и прекрасного в душе человеческой. Нельзя

не любить их издали и заочно; нельзя каждому из нас, друзей покойного, не

пожелать им истинного счастия на земле, – я разумею сходства возможно

близкого с отцом и наставником; нельзя не надеяться и уповать, что последнее

видение Жуковского на одре смертном, когда он причащался вместе с любимцами

души своей, оправдано будет вполне вожделенным событием. И подлинно, в

преддверии вечности, в самое священно-тайное мгновение земного бытия,

вдохновенный поэт увидел перед собою внутренними очами Христа, осенявшего

его детей в ту минуту, когда преподавалась им чаша спасения. Предчувствие веры

чистой, младенческой и простой, без сомнения, сбудется. Ибо вера, по

свидетельству самой истины, есть обличение вещей невидимых. <...>

Комментарии

Александр Скарлатович Стурдза (1791–1854) – чиновник министерства

иностранных дел, дипломат, автор статей по религиозным и политическим

вопросам. Первое свидетельство сравнительно раннего знакомства Жуковского и

Стурдзы – запись в дневнике от 17 октября 1817 г. (Дневники, с. 53). В сентябре

1819 г. Жуковский обсуждает с Карамзиным скандал вокруг книги Стурдзы

"Mémoire sur l'état actuel de l'Allemagne" (1818); A. Коцебу, разделивший идеи этой

книги, был убит 23 марта 1819 г. студентом Карлом Зандом как шпион русского

правительства. Стурдза должен был срочно покинуть Германию (там же, с. 72). В

ноябре 1820 г., будучи за границей в свите Александры Федоровны, Жуковский

знакомится с тестем Стурдзы, знаменитым немецким врачом Гуфландом, и

обсуждает с ним эту историю (Дневники, с. 90).

В июне 1826 г. Жуковский встречается со Стурдзой в Эмсе и беседует с

ним о воспитании, что было связано с новыми интересами поэта, назначенного

воспитателем наследника (Дневники, с. 184–185). 30 августа 1837 г. во время

путешествия с наследником по России Жуковский посетил Стурдзу в Одессе (там

же, с. 354). Ко времени пребывания Жуковского за границей (1841–1852)

относится его переписка со Стурдзой, главным образом касающаяся его

теологических штудий и перевода "Одиссеи" (Изд. Ефремова, т. 6, с. 537–546;

Изд. Семенко, т. 4, с. 663–665). Жуковский ценил теологическую образованность

Стурдзы и его познания в древних языках. В библиотеке Жуковского сохранилось

множество книг А. С. Стурдзы политического и религиозного содержания,

большинство с дарственными надписями, а также пометами и записями владельца

(Описание, No 388–392, 1363, 2208–2215, 2258–2259).

Воспоминания А. С. Стурдзы о Жуковском написаны сразу же после

смерти поэта, в 1852 г. Главное, что сближало Жуковского и Стурдзу, – это

глубокая религиозность поэта в 1840-е годы. Поэтому в воспоминаниях Стурдзы

акцент сделан именно на этой грани личности поэта. Фактов биографии

Жуковского Стурдза приводит немного, но приведенные – достоверны и точны.

ДАНЬ ПАМЯТИ ЖУКОВСКОГО И ГОГОЛЯ

(Стр. 353)

Москв. 1852. Кн. 2, No 20. С. 215–223.

1 ...в письме священника... – Имеется в виду письмо И. И. Базарова

"Последние дни жизни Жуковского" (см. в наст. изд.).

2 Певцом во стане русских воинов Стурдза называет Жуковского по

названию его популярного стихотворения.

3 Ср. запись в дневнике Жуковского: "31 <августа 1837>... У Стурдзы в

доме. Обедал у Стурдзы на хуторе (M-me Sturdza, жена и дочь (Маша) Стурдзы,

гр. Каподистрия, гордый доктор, Анна Петровна Зонтаг)" (Дневники, с. 354).

4 Le double parallèle, ou l'Eglise en présence de la papauté et de la reforme du

XVI siècle. Athènes, 1849 – брошюра Стурдзы, сохранившаяся в библиотеке