Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 55 страниц)

городу: умерла от родов сестра Воейковой, жена профессора Мойера. Признаюсь

с горестию, что я был в тот день не в состоянии ничего написать, кроме

бессмыслицы; она была женщина чрезвычайно хорошо образованная и

совершенно счастливая; все, кто ее знал, любили, уважали ее, – и вдруг и проч.;

остались маленькие дети, отчаянный муж, мать и сестра. Не правда ли, что этакие

случаи заставляют думать об том, что почти всегда нами забыто? Я пишу стихи на

ее смерть3 но, может быть, одни вы будете их видеть и читать: причину этому

найдете в их точке зрения. Верно, Жуковский сюда опять приедет. <...>

23 марта. <...> Сюда опять приехал Жуковский; не знаю, надолго ли? я

еще не видал его. Смерть сестры Воейковой совершенно расстроила здесь многое,

многих и, может быть... нет, лучше угадай. Точно жаль, что рок слеп и что он

беспрестанно доказывает это. Вот что было хотел я написать на смерть этой

особы, которой я никогда не забуду, потому что в первый раз видел в женщине

столько доброты, познаний – вообще великолепную совокупность. <...>

4 апреля. <...> В доме и душе той особы, об которой уже было писано,

водворилась глубокая печаль, и даже моя коммуникация поредела вследствие

первой.

Жуковский здесь, тоже чрезвычайно тоскует: он, как говорят некоторые

критики, был влюблен в покойницу и, верно, напишет стихи на смерть ее4. Я его

редко вижу; он еще с неделю пробудет здесь. <...>

10 апреля. <...> Вчера я был у Жуковского; он необыкновенно печален

вследствие смерти г-жи Мойер, проживет здесь еще с месяц: итак, я надеюсь

иногда проводить это время довольно приятно; он со мной обходится очень

дружественно, и я даже не знаю, чем заслужил такую его благосклонность. <...>

2 мая. <...> Жуковский скоро отсюда едет (он говорит, что издает свое

путешествие по Швейцарии5, которым Перевощиков восхищается). Воейкова

остается здесь на все лето. <...>

6 мая. <...> Круг моего знакомства значительно суживается: Жуковский

завтра едет, Илличевский тоже завтра отправится в чужестранию. Один Княжевич

пробудет здесь еще довольно для разделения моих литературных планов и

восторгов. <...>

1824

6 апреля. <...> Вчера читал я перевод Жуковским «Орлеанской девы»; это

важный и редкий подарок нашей бедной литературе: стихи Жуковского и

смыслом и звучностию, возможно, близки к Шиллеровым и служат новым, хотя

уже не нужным доказательством, что первый мог бы и сам произвести что-нибудь

оригинальное и классическое на том поле, куда он так хорошо пересаживает

красоты чужие. Советую тебе, Александр, купить для Параши6 это издание

стихов Жуковского: оно гораздо больше содержит, гораздо лучше (прекрасно)

напечатано, чем прежние. Притом же для одной "Орлеанской девы" можно иметь

и прочие части тому, кто не может из подлинников почувствовать всю красоту

поэзии Шиллеровой – сильной и возвышенной! Мне Жуковский досадил в этом

переводе только тем, что употребляет некоторые иностранные слова – и притом

все такие, которым в нашем языке есть совершенно равносильные: напр., армия,

партия, нация, марш; хотя они нисколько не мешают верности перевода, но что в

них, когда есть свои и благозвучнейшие: воинство, сторона, народ, ход? В этом

же издании находятся и все в прежних не бывшие его переводы и сочинения,

рассеянные по журналам, и сверх того перевод целой второй книги "Энеиды"

(этого я еще не читал). Дай Бог, чтоб он ее всю перевел! Это труд, достойный его

дарований и даже бессмертия в какой бы то ни было словесности: ибо Жуковский,

верно, переведет хорошо. <...>

12 апреля. <...> Жуковский подарил мне новое издание своих

стихотворений: я очень рад: это доказывает нечто для меня нехудое и сохраняет в

моем кармане тридцать рублей денег. <...>

11 мая. Вчера приехал сюда Жуковский и с ним Батюшков: последний

будет здесь лечиться. <...>

24 мая. <...> Здесь теперь Жуковский, он завтра едет в Петерб<ург>.

Батюшков же отправляется в Германию, в Зонненштейн, где какой-то известный

лекарь имеет целый пансион сумасшедших и их вылечивает. Здешние медики

отказались от него7. <...>

Комментарии

Николай Михайлович Языков (1803–1846) – поэт. Необычайно

плодотворными в творческой биографии Языкова были годы его учебы в

Дерптском университете (1822–1829). Большую роль в его поэтическом развитии

сыграла А. А. Воейкова, которая поистине стала его музой. В доме сестры А. А.

Воейковой – М. А. Мойер Языков познакомился с Жуковским. Это знакомство

определило направление поэзии молодого Языкова. Он отводит ему вместе с

Карамзиным роль главы литературы (Языковский архив. СПб., 1913. Вып. 1. С.

250), встречи с ним считает событием. В свою очередь и Жуковский рано

разглядел в Языкове талант. Уже в "Обзоре русской литературы за 1823 год" он

так характеризует его: "Языков – молодой студент Дерптского университета,

имеет слог поэтический; он еще не написал ничего важного, но во всем, что

написал, видно дарование истинное, настоящее; он чувствует свое дарование и

хочет воспользоваться своей молодостью, чтобы образовать познаниями дар

природы" (Эстетика и критика, с. 312). В "Конспекте по истории русской

литературы" (1826–1827) он ставит Языкова в ряд писателей, которые "подают

надежды" (там же, с. 326). Жуковский не забывает своего поэтического крестника

и позднее. В "Дневнике" (запись от 7 ноября 1831 г.) от отмечает на вечере в доме

А. П. Елагиной "чтение Языкова" (Дневники, с. 217). Этот интерес

активизируется в период сближения Языкова с людьми, близкими Жуковскому:

братьями Киреевскими и домом А. П. Елагиной. Языков связывается в сознании

Жуковского с памятью о Дерпте, сестрах Протасовых. Узнав о его смерти,

Жуковский в письме к Н. В. Гоголю от 10 февраля 1847 г. создает своеобразный

реквием по Языкову: "Языкова нет на свете. Кто бы мог подумать!.. Жаль, что

этот гармонический голос для нас замолчал, что это знакомое нам существо,

живое, доброе, милое, теперь заперто в тесной могиле и навсегда пропало из глаз

наших" (Изд. Семенко, т. 4, с. 542).

Залогом творческих и дружеских связей двух поэтов стали находящиеся в

библиотеке Жуковского сборники "Стихотворений Н. Языкова" изд. 1833 и 1844

гг. с дарственными надписями автора (Описание, No 2569–2570).

Другим важным свидетельством этого стали письма Языкова к родным,

прежде всего к брату Александру Михайловичу, относящиеся к дерптскому

периоду. Эти письма – своеобразный дневник-хроника студенческой жизни поэта

– существеннейший источник для понимания драматической страницы

биографии В. А. Жуковского. Во многом не осведомленный, очевидец этих

событий, H. M. Языков сумел воссоздать тяжелое состояние поэта, его поведение

до и после смерти Маши Протасовой (М. А. Мойер).

При публикации писем снято указание на конкретного адресата, ибо

письма Языкова обращены к родным вообще.

<ИЗ ПИСЕМ К РОДНЫМ>

(Стр. 178)

Письма H. M. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822–

1829) / Под ред. и с объяснит. примеч. Е. В. Петухова. СПб., 1913. С. 54–55.

1 Языков еще в петербургский период познакомился с мужем А. А.

Воейковой, издателем "Русского инвалида", А. Ф. Воейковым. Видимо, на

литературных вечерах в его доме в 1822 г. он увидел его жену, которая стала

подлинным ценителем и критиком его стихов. Увлечение ею нашло отражение в

большинстве элегий 1820-х годов.

2 О Парроте и отношении к нему Жуковского см. примеч. 20 к разделу "К.

К. Зейдлиц".

3 Эти стихи были написаны Языковым и посланы родным (см.: Письма H.

M. Языкова к родным... С. 61–62).

4 Жуковский... напишет стихи на смерть ее. – См. примеч. 18 к

воспоминаниям К. К. Зейдлица в наст. изд.

5 Отрывки из "Путешествия по Саксонской Швейцарии" были

опубликованы Жуковским в различных изданиях в 1824–1827 гг. (см. примеч. 35

к воспоминаниям Зейдлица).

6 ...купить для Параши... – сестра Языкова, Прасковьи Михайловны

Языковой, в замужестве Бестужева.

7 Эти события Жуковский так излагает в письме к А. П. Зонтаг из Дерпта

от июня 1824 г.: "Возил сумасшедшего Батюшкова, чтобы отдать его в Дерпт на

руки докторам. Но в Дерпте это не удалось, и я отправил его оттуда в Дрезден, в

зонненштейнскую больницу: уже получил оттуда письмо, он, слава Богу, на

месте. Но будет ли спасен его рассудок? Это уже дело Провидения" (УС, с. 40–

41).

А. И. Дельвиг

ИЗ КНИГИ "ПОЛВЕКА РУССКОЙ ЖИЗНИ.

ВОСПОМИНАНИЯ"

<...> Когда Жуковский написал «Замок Смальгольм»1, все прельщались

этим стихотворением, и, между прочим, Пономарева, которая раз сказала

Дельвигу, что он не в состоянии написать ничего подобного. Дельвиг, конечно, в

шутку отвечал, что, напротив, ничего нет легче, и, ходя по комнате, с книгою, в

которой был напечатан "Замок Смальгольм", он его пародировал очень удачно.

Впоследствии появилось много пародий на это стихотворение2. Приведу только

несколько стихов из пародии, составленной Дельвигом:

До рассвета поднявшись, извощика взял

Александр Ефимович с Песков

И без отдыха гнал чрез Пески, чрез канал

В желтый дом, где живет Бирюков.

В старом фраке был он, был тот фрак запылен

Каким цветом, нельзя распознать:

Оттопырен карман, в нем торчит, как чурбан,

Двадцатифунтовая тетрадь.

Вот к полудню домой возвращается он

В трехэтажный Моденова дом,

Его конь опенен, его Ванька хмелен

И согласно хмелен с седоком.

Бирюкова он дома в тот день не застал –

и проч.3

Далее:

Подойди, мой Борька, мой трагик плохой,

И присядь ты на брюхо мое;

Ты скотина, но, право, скотина лихой,

И скотство понутру мне твое.

Для объяснения этих стихов скажу, что упомянутый в них Александр

Ефимович был Измайлов, известный тогда баснописец и издатель журнала

"Благонамеренный", о котором Пушкин в "Онегине" сказал, что он не может себе

представить русскую даму с "Благонамеренным" в руках4. Измайлов любил

выпить, и потому он в пародии представлен возвращающимся домой пьяным, из

этого делается заключение, что "не в литературном бою, а в питейном дому был

он больно квартальным побит".

На одном из вечеров Дельвига он прочитал эту пародию Жуковскому,

который ее не знал прежде. Она понравилась Жуковскому и очень его забавляла.

<...> В "Северных цветах" 1829 г. была помещена повесть под заглавием

"Уединенный домик на Васильевском острове", подписанная псевдонимом "Тит

Космократов", сочиненная В. Титовым (ныне членом Государственного совета).

Вскоре по выходе означенной книжки гуляли по Невскому проспекту Жуковский

и Дельвиг; им встретился Титов. Дельвиг рекомендовал его как молодого

литератора Жуковскому, который, вслед за этой рекомендацией, не подозревая,

что вышеупомянутая повесть сочинена Титовым, сказал Дельвигу: "Охота тебе,

любезный Дельвиг, помещать в альманахах такие длинные и бездарные повести

какого-то псевдонима". Это тем более было неловко, что Жуковский отличался

особым добродушием и ко всем благоволительностью.

<...> Книгопродавец Смирдин, переводя свой магазин в новое помещение,

пригласил к обеду на новоселье до 120 человек. Между ними были Крылов,

Жуковский, Плетнев, Сомов, Воейков, Греч, Булгарин. Дельвига в это время уже

не было в живых. После обеда, когда порядком выпили, некоторые из гостей

потребовали, чтобы Воейков прочитал строфы, написанные им в последнее время

в дополнение к весьма знаменитому тогда его стихотворению "Сумасшедший

дом". Воейков, сидевший против Греча и Булгарина, долго отказывался, но

наконец согласился и прочел следующее:

Тут кто? Греч, нахал в натуре,

Из чужих лохмотьев сшит,

Он цыган в литературе,

А в торговле книжной жид.

Вспоминая о прошедшем,

Все дивлюся я тому,

Да зачем он в сумасшедшем,

Не в смирительном дому?

Тут кто? Гречева собака

Увязалась как-то с ним,

То Булгарин-забияка,

С рылом мосичьим своим.

Но на чем же он помешан?

Совесть ум убила в нем;

Все боится быть повешен

Или высечен кнутом.

На этом Воейков остановился. Когда говорили ему, что есть еще

несколько стихов о Булгарине, он уверял противное, но наконец согласился

исполнить общее требование и прочел следующие стихи:

Сабля в петле, а французский

Крест зачем же он забыл?

Ведь его он кровью русской

И предательством купил.

Как нарочно, в этот день Булгарин в петлице фрака имел анненскую

саблю, а французского креста на нем не было.

Последние стихи, прочтенные Воейковым, были про Полевого:

Он благороден, как Булгарин,

Он бескорыстен так, как Греч.

Эта сцена разнеслась по городу и дошла до императора, который был ею

недоволен, что, как говорили, и выразил Жуковскому.

<...> По прибытии на станцию Ченстохово на Варшавско-Венской

железной дороге, я нашел там поэта Василия Андреевича Жуковского,

остановившегося переночевать.

Я остался с ним до следующего поезда; мы поехали в Варшаву в одном

вагоне.

Жуковский, конечно, вспоминал при мне о прежнем житье-бытье, о

поэтах Пушкине и Дельвиге. Кроме того, его очень занимала мысль, что по мере

того, как человечество ищет все большей и большей свободы, оно делается более

и более рабом новых условий жизни, так что путешественник на железных

дорогах обращается во что-то подобное почтовому конверту.

В Варшаве Жуковский остановился в гостинице "Рим", а я, по

обыкновению, в английской гостинице. Мы виделись ежедневно. В одно из моих

посещений я нашел у него только что произведенного свиты его величества

генерал-майора графа Ламберта, бывшего в 1861 г. очень короткое время

наместником Царства Польского и столь постыдно оставившего этот пост.

Ламберт, которого считали человеком умным, уверял, что все европейские

беспорядки 1848 и 1849 гг. происходят оттого, что слишком многим лицам дается

образование; что следует давать образование только заранее определенному,

ограниченному числу молодых людей. Можно себе представить, какое

неприятное впечатление производила эта мысль на Жуковского, но Ламберт,

утверждая, что излишнее образование уже явно дало дурные плоды, находил

необходимым попробовать давать в наших университетах и гимназиях

образование, согласно его мысли, только ограниченному числу молодежи.

30 августа я видел в православном соборе Жуковского в мундире,

разукрашенном звездами и крестами, стоявшего подле наследника, своего

прежнего воспитанника, который, равно как и государь, видимо, были огорчены

за несколько дней перед этим последовавшей кончиной великого князя Михаила

Павловича.

Комментарии

Андрей Иванович Дельвиг, барон (1813–1887), двоюродный брат поэта А.

А. Дельвига, инженер, при Александре II – генерал и сенатор, руководитель

министерства путей сообщения. Следов знакомства Жуковского с ним в

дневниках, переписке не обнаружено, хотя оно не вызывает сомнения.

Свидетельство тому – воспоминания А. И. Дельвига.

Хотя в этих воспоминаниях, которые и современники ценили за точность,

Жуковский предстает эпизодически и по разным поводам, Дельвиг своими

наблюдениями внес определенный вклад в освещение личности поэта. У Дельвига

Жуковский открывается в контексте литературно-общественной жизни, через

восприятие его творчества, в суждениях о жизни. Все эти штрихи литературно-

бытового портрета по-своему уникальны, так как не повторяют других

воспоминаний.

Публикуемые отрывки написаны в 1870-е годы. Отдельным изданием (с

цензурными изъятиями и редакционной правкой) мемуары вышли в 1912 г.

(Дельвиг А. И. Мои воспоминания. М., 1912–1913. Т. 1–4; пропуски

восстановлены в изд.: Дельвиг А. И. Полвека русской жизни: Воспоминания. М.;

Л.: Academia, 1930. Т. 1.

ИЗ КНИГИ

"ПОЛВЕКА РУССКОЙ ЖИЗНИ. ВОСПОМИНАНИЯ"

(Стр. 181)

Дельвиг А. И. Полвека русской жизни: Воспоминания / Ред. и вступ.

статья С. Я. Штрайха. М.; Л.: Academia, 1930. Т. 1. С. 67–68, 85, 142–143, 523–

524.

1 Баллада "Замок Смальгольм, или Иванов вечер", перевод из В. Скотта,

была написана в 1822 г., но напечатать Жуковскому ее удалось только в 1824 г.

из-за цензурных придирок. Она была воспринята цензурой как безбожная и

безнравственная (об этом см.: PC. 1900. No 4. С. 71–89). Друзья Жуковского были

осведомлены об этих его мытарствах, что способствовало интересу к балладе.

2 Действительно, баллада Жуковского оказалась прекрасным материалом

для создания литературных пародий (см. пародии "Русская баллада", "Барон

Брамбеус" К. Бахтурина в сб.: Русская стихотворная пародия. Л., 1960, раздел "В.

А. Жуковский").

3 Далее пропущена одна строфа, есть разночтения с каноническим

текстом (ср.: Русская стихотворная пародия. С. 252–253).

4 ...Пушкин в "Онегине" сказал, что он не может себе представить

русскую даму с "Благонамеренным" в руках". – См.: "Евгений Онегин", гл.

третья, строфа XXVII:

Я знаю: дам хотят заставить

Читать по-русски. Право, страх!

Могу ли их себе представить

С "Благонамеренным" в руках!..

H. M. Коншин

ИЗ "ЗАПИСОК"1

Имя Жуковского стало мне известным в детстве вместе с его «Людмилой».

Еще ходя в курточке, я твердил:

Радость, счастье, ты увяло;

Жизнь-любовь, тебя не стало!

...Расступись, моя могила!

Гроб, откройся... полно жить!

Дважды сердцу не любить2.

Суета корпуса, с его Математикой и пригонкой амуниции, с его

маршировкой и чисткой – важнейшими предметами учения тамошнего, закрыли

от меня Жуковского, как тучи и ненастье закрывают солнце. Мальчик-офицер

1812 года, в Орле, уже у ног красоты, я опять увидел его в "Светлане", которая

мне не понравилась; и в "Песни арапа над могилою коня": лучше этой песни я не

мог представить себе ничего: я выучил ее на память и декламировал поминутно.

Наконец, является "Певец во стане русских воинов". Эта поэма, по моему

мнению, достойная Георгия 1-й степени, делала со мной лихорадку, как делает

даже и теперь, через 35 лет после. Жуковский блистал передо мной в лучах

прекрасного Божия солнца, освещающего для немногих земной рай: мир поэзии.

Прозаически оконченная война 1812 года, размежеванием полюбовным

немцев, этих низких, продажных союзников, достойных соотчичей наших

булошников, сапожников, лекарей и разного рода выходцев и выскочек, –

прохолодила и сердце и голову; нас поблагодарили манифестом и приняли в руки.

В 1817 году я надел фрак и приехал в Петербург. Здесь я узнал "Песнь

барда Победительных"3, он мне не понравился, а "Послания к Александру" я даже

не мог дочитать, да и теперь едва ли дочитал.

Жуковский был взят к в. к. Александре Феодоровне; попал в милость ко

двору. В это время Пушкин написал ему на дверях:

Штабс-капитану Гете, Грею,

Томсону, Шиллеру привет!

Им поклониться честь имею,

Но сердцем истинно жалею,

Что никогда их дома нет 4.

В это время, немного спустя, Рылеев переделал его «Певца»5, и уже святое

имя Жуковского явилось в пародии; я ее не помню, только удержались некоторые

стихи:

...Надел ливрею

И руку жмет камер-лакею;

С указкой втерся во дворец:

Бедный певец!6

Приехав в Финляндию, сойдясь с Баратынским, я имел уже на столе

сочинения Жуковского; его элегии дышали небом, которого он был избранный

сын: я любил его, несмотря на его глупые "Отчеты о луне"7, к сану поэта,

священника, вовсе не идущие; я любил того Жуковского, который трогал душу в

переданных им поэтах немецких; того Жуковского, который воспел 1812 год и –

по моему мнению – умер; он и должен бы был умереть тогда, чтобы жить вечно,

представителем великой эпохи.

В 1830[-х] годах я жил в Царском Селе; Жуковский показался мне лично:

он был при воспитании наследника.

Толстый, плешивый здоровяк, сказочник двора, он не имел уже в глазах

моих никакого достоинства. Его звали добряком; он ходил с звездами и лентами:

вовсе ими не чванился, вид имел скорее конфузный, нежели барский; но перед

ним не остановишься и не спросишь – кто это, как я остановился здесь перед

Сперанским.

Однажды барон Розен (поэт)8, бывший секретарем при наследнике9 и,

следовательно, зависевший от Жуковского, рассказывал мне следующий анекдот.

– Нашел я, говорит он, латинское письмо к Жуковскому, года два назад

полученное, валяющимся между бумагами и прочитал его. Старик-пастор, у

которого он в юности гостил, где-то в Германии, которого любил, как отца, а

дочерей – как ангелов, его оживляющих для поэзии, писал ему, что он лишается

всего, если не заплатит кредиторам двух, трех тысяч гульденов, но что, веря

прекрасному, веря его сердцу, верит, что он ему поможет, ибо слышал, что он из

бедного юноши теперь в милости у русского царя.

Барон говорит, я побежал к нему и торопливо спрашиваю, что он сделал

по этому письму, ибо сроки, данные пастором, все уже прошли.

– Я не понял письма, – отвечал хладнокровно Жуковский, – и ничего не

сделал, а теперь уже поздно, – и предложил Розену сигарку10.

Человек, которого сердца не пошевелили огненные черты картин юности,

уже – не поэт.

После я не видал уже Жуковского: знаю, что он женится недавно, имеет

дочь и, тайным советником, живет в Пруссии.

Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,

Он спит, на зыбкий одр песков пустынных пал!11

Комментарии

Николай Михайлович Коншин (1793–1859) – поэт, прозаик, мемуарист.

Участник Отечественной войны, до 1824 г. на военной службе; в 1818–1823 гг.

сослуживец Баратынского по Нейшлотскому полку в Финляндии. С 1824 г. на

штатской службе, в том числе директор училищ в Твери (место, полученное им

при содействии Пушкина и Жуковского, – РА. 1877. Т. 3. С. 402–403; Пушкин, т.

16, с. 201).

Знакомство Н. М. Коншина с Жуковским, состоявшееся в начале 1830-х

годов, когда мемуарист служил правителем канцелярии главнокомандующего

Царским Селом (1830–1837), было кратковременным и поверхностным. Впрочем,

о каких-то личных и более поздних отношениях между ними свидетельствует тот

факт, что в библиотеке Жуковского сохранилась книга "Амарантос, или Розы

возрожденной Эллады" (СПб., 1843) с надписью: "Сия книга подарена Николаю

Михайловичу Коншину И. Лебединским" (Описание, No 7).

В мемуарах Коншина Жуковский предстает больше как поэт, властитель

дум молодежи, нежели человек, лично ему знакомый. О том, что Коншин плохо

знал Жуковского, свидетельствует его готовность усомниться в легендарной

доброте и отзывчивости Жуковского, неоднократно описанной близкими поэту

людьми.

ИЗ «ЗАПИСОК»

(Стр. 185)

PC. 1897. No 2. С. 274–277; под заглавием "Жуковский и Дельвиг в

изображении современника". Сверено по рукописи (РНБ. Ф. 369. Оп. 1. Ед. хр. 3).

1 Публикатор воспоминаний Коншина, его биограф А. И. Кирпичников,

делает к "Запискам" следующее примечание: "Характеристика Жуковского, как

увидят читатели, грешит односторонностью и заключает в себе фактические

ошибки..."

2 ...Расступись, моя могила/.. – цитата из третьей строфы баллады

Жуковского "Людмила" (1808); две предыдущие строки – свободная вариация

самого Коншина на тему баллады "Людмила".

3 "Песнь барда Победительных" – искаженное название стих. Жуковского

"Песнь барда над гробом Славян-победителей" (1806).

4 Штабс-капитану, Гете, Грею... – Эта стихотворная записка А. С.

Пушкина Жуковскому по другим источникам неизвестна; в современных

собраниях сочинений Пушкина печатается по этому тексту.

5 В это время... Рылеев переделал его "Певца"... – А. И. Кирпичников,

комментируя эту фразу, считает, что Коншин ошибся и приписал Рылееву

пародию К. Н. Батюшкова на "Певца во стане русских воинов" – "Певец в беседе

славянороссов". Но из контекста ясно, что Коншин атрибутирует Рылееву

цитируемую ниже эпиграмму, которая является пародией на стих. Жуковского

"Певец" (1811).

6 ...Надел ливрею... – Коншин неточно цитирует известную эпиграмму А.

А. Бестужева на Жуковского, которая распространялась устно и в списках в

разных редакциях.

7 "Отчеты о Луне". – Имеются в виду послание В. А. Жуковского

"Государыне императрице Марии Феодоровне" (1819) и "Подробный отчет о

луне. Послание к государыне императрице Марии Феодоровне" (1820).

8 ...барон Розен (поэт)... – Е. Ф. Розен, совместно с которым H. M.

Коншин в 1830 г. издал альманах "Царское Село". В судьбе Розена Жуковский

принимал активное, участие, редактируя его трагедии, помогая ему в создании

либретто оперы "Иван Сусанин" (см.: БЖ, ч. 1, с. 126–129).

9 Е. Ф. Розен был назначен личным секретарем наследника великого князя

Александра Николаевича в 1835 г. по рекомендации Жуковского.

10 Примеч. А. И. Кирпичникова: "Оставляем рассказ на ответственность

барона Розена; но просим читателей иметь в виду, что в юности Жуковский не

выезжал из пределов России и что едва ли кто решится писать по-латыни важное

деловое письмо человеку, заведомо не получившему хорошего классического

образования".

11 Сей друг... – цитата из стих. Жуковского "Песнь араба над могилою

коня" (1810).

П. А. Вяземский

По поводу бумаг В. А. Жуковского

(Два письма к издателю "Русского архива")

I

Вы просите меня, любезнейший Петр Иванович1, дать вам некоторые

пояснения относительно к бумагам В. А. Жуковского, которые напечатаны в

нашем "Русском архиве". Охотно исполняю желание ваше. Начну с того, что вы

совершенно справедливо замечаете, что полная по возможности переписка

Жуковского, т. е. письма, ему писанные и им писанные, будет служить

прекрасным дополнением к литературным трудам его. Вместе с тем будет она

прекрасным комментарием его жизни. За неимением особенных событий или

резких очерков, которыми могла бы быть иллюстрирована его биография, эта

переписка близко ознакомит и нас, современников, и потомство с внутреннею,

нравственною, жизнью его. Эта внутренняя жизнь, как очаг, разливалась теплым

и тихим сиянием на все окружающее. В самых письмах этих есть уже действие:

есть в них несомненные, живые признаки душевного благорастворения, душевной

деятельности, которая никогда не остывала, никогда не утомлялась. Вы говорите,

что печатные творения выразили далеко не все стороны этой удивительно богатой

души. Совершенно так. Но едва ли не то же самое бывает и со всеми богатыми и

чисто-возвышенными натурами. Полагаю, что ни один из великих писателей, и

вместе с тем одаренных, как вы говорите, "общечеловеческим достоинством", не

мог выказаться, и высказаться вполне в сочинениях своих. Натура все-таки выше

художества. В творении, назначенном для печати, человек вольно или невольно

принаряживается сочинителем. Сочинитель в памяти чуть ли не актер на сцене. В

сочинении все-таки невольно выглядывает сочинитель. В письмах же сам человек

более налицо. Художник, разумеется, не убивает человека, но, так сказать,

умаляет, стесняет его. Все это говорится о писателях, которые отличаются и

великим художеством, и великими внутренними качествами. С писателями

средней руки бывает часто напротив. Они, по дарованию своему, когда оно есть,

могут высказываться более и вымазывать более, чем натура их выносит.

Дарование их, то есть талант, то есть врожденная уловка, есть прикраса, а не

красота: это часто блестящее шитье по основе неплотной, быть может и дырявой.

Из бумаг, сообщенных вами, каждая имеет цену и достоинство свое. Но на

меня живее всего подействовали письма Батюшкова. Другие будут читать эти

письма, а я их слушаю. В них слышится мне знакомый, дружественный голос. На

него как будто отзываются и другие сочувственные голоса. В этом унисоне, в

этом стройном единогласии сдается мне, что слышу я и свой голос, еще свежий,

не притуплённый годами. При этом возрождении минувшего припоминаю себе

ближних и себя. Это частое и временное воскресение из мертвых. Да и кто же и

здесь, на земле, хотя отчасти, не живет уже загробною жизнью? В жизни каждого

таится уже несколько заколоченных гробов.

Где прежний я, цветущий, жизнью полный?2 –

сказал, кажется, Жуковский. Где они? Где оно, это время, которое

оставило по себе одни развалины, пепел и могилы? Для людей нового поколения

эти развалины, эти могилы и остаются развалинами и могилами. Разве какой-

нибудь археолог обратит на них мимоходом одно буквальное внимание: холодно

и сухо исследует их и пойдет далее искать других могил. Но если, на долгом пути

своем, странник, попутчик товарищей, от которых отстал, которых давно потерял

из виду, наткнется в степи на могилу одного из них, эта могила, пепел, в ней

хранящийся, мгновенно преобразуются в глазах его в дух и плоть. Эта могила ему

родственная: тут часть и его самого погребена. Могила уже не могила, а вечно

живущая, вечно нетленная святыня. В виду подобных памятников запоздалый

странник умиляется и с каким-то сладостно-грустным благоговением переживает

с отжившими для света, но для него еще живыми года уже давно минувшие.

И тут не нужны воспоминания ярко определившиеся, не нужны следы,

глубоко впечатлевшиеся в почву. Довольно безделицы, одного слова, одной

строки, чтобы вызвать из нее полный образ, всего человека, все минувшее.

Любовнику достаточно взглянуть на один засохший цветок, залежавшийся в

бумажнике его, чтобы воссоздать мгновенно пред собою всю повесть, всю поэму

молодой любви своей. Дружба такой же могучий и волшебный медиум...

<...> В письмах Батюшкова находятся звездочки (на стр. 350 и 361). Эти

звездочки в печати то же, что маски лицам, которым предоставляется сохранять

инкогнито...

Восстановление имени моего наместо загадочных звездочек нужно и для

истории литературы нашей. Оно хорошо объяснит и выставит напоказ, какие

были в то время литературные и литераторские отношения, а особенно в нашем

кружке. Мы любили и уважали друг друга (потому что без уважения не может

быть настоящей, истинной дружбы), но мы и судили друг друга беспристрастно и

строго, не по одной литературной деятельности, но и вообще. В этой

нелицеприятной, независимой дружбе и была сила и прелесть нашей связи. Мы

уже были арзамасцами между собою, когда "Арзамаса" еще и не было.

Арзамасское общество служило только оболочкой нашего нравственного

братства. Шуточные обряды его, торжественные заседания – все это лежало на

втором плане. Не излишне будет сказать, что с приращением общества, как

бывает это со всеми подобными обществами, общая связь, растягиваясь, могла

частью и ослабнуть: под конец могли в общем итоге оказаться и арзамасцы

пришлые, и полуарзамасцы. Но ядро, но сердцевина его сохраняли всегда всю

свою первоначальную свежесть, свою коренную, сочную, плодотворную силу.

Напечатанное на странице 358-й письмо неизвестного лица3 к

неизвестному лицу есть письмо Батюшкова ко мне. Стихи, разбираемые в нем,

мои. "Не помяни грехов юности моея". Я этих стихов и не помянул, т. е. не

напечатал: они со многими другими стихотворениями моими лежат в бумагах

моих и не торопясь ожидают движения печати.

Стихи, упоминаемые в примечании на той же 358 странице, взяты из

куплетов, сочиненных Д. В. Дашковым4. После первого представления

"Липецких вод" было устроено в честь Шаховского торжественное празднество,

помнится мне, в семействе Бакуниных5. Автора увенчали лавровым венком и

читали ему похвальные речи. По этому случаю и написаны Куплеты Дашкова.

Иные из них очень забавны. Когда-нибудь можно бы их напечатать, потому что