Текст книги " В.А. Жуковский в воспоминаниях современников "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 55 страниц)

Но особенно отрадно и рельефно рисуется дорогое нам веселое и доброе

лицо Жуковского, которого продолжали мы видать по-прежнему часто, у нас, у

гр. Виельгорских, у Мердера, при дворе, иногда и у него самого в его квартире

Шепелевского дворца, где нас очень занимали картины, странные, своеобразные,

с каким-то оттенком привидений и почти невещественности, как баллады; между

прочим, небо, одно небо, без земли и без моря, неопределенное, пустынное, и на

нем только видно, как филин летит5. Одна черта в разговоре Жуковского была

особенно пленительна. Он, бывало, смеется хорошим, ребяческим смехом, не

только шутит, но балагурит, и вдруг, неожиданно, все это шутовство переходит в

нравоучительный пример, в высокую мысль, в глубоко-грустное замечание: а по

временам его рассказы касались чудесных случаев, и он умел уносить нас в

область загробную или в поднебесную высь, с таким полным убеждением, что

иногда он казался таким же странным и почти сверхъестественным, как лица в его

рассказах. <...>

<...> Однако ж двух интереснейших и вместе с тем самых легких, т.е.

тоненьких, книжек я не хочу оставлять до завтра, а посылаю сегодня же: стихи

Жуковского и Пушкина на взятие Варшавы и другое стихотворение Жуковского:

"Русская слава"6. Много прекрасного в тех и других, особливо в последнем,

которое можно было назвать галереею мастерских картин военной русской

истории. Вы все, без сомнения, будете ими восхищаться: одна другой лучше,

разительнее. Какая живость, какая верность в изображениях и особливо какая

сила в слоге. Право, в иных стихах больше мыслей, нежели слов, и как трогателен

конец! Чтобы вы его совершенно поняли, надобно вам рассказать, каким образом

написаны эти стихи. В конце июля, как вы знаете, в военных Новгородских

поселениях было довольно сильное возмущение. Государь сам, по обыкновению,

презирая все опасности, поскакал туда и точно своим присутствием, своею

твердостию прекратил начинавшийся и уже ознаменованный многими ужасами

мятеж. Он выехал из Царского Села 25 июля поутру, и тот день и следующий

прошли без известий: по крайней мере, Жуковский не знал ничего. Вдруг 27

июля, рано утром, его будят и сказывают, что императрица благополучно родила

великого князя. Он накинул на себя фрак и побежал узнать вернее о здоровье ее;

– все с мыслью, что государь еще в Новгороде, посреди бунтующих. Кого же

первого он встречает в коридоре? Самого императора, с новорожденным на руках.

Жуковский тут же, в своем поэтическом и, как можно надеяться, пророческом

восторге, поздравляя государя, со слезами сказал ему: "Ваше величество! Это

счастливый кризис в делах ваших; нам Бог послал нового ангела"7.

Стихи Жуковского, однако, не всем понравились. Помню между прочим,

что ходило по городу острое словцо (как рассказывал нам батюшка). Стихи

начинаются "Была пора". И критики сказали:

Была пора Жуковскому писать,

Пришла пора ему и перестать. <...>

Комментарии

Антонина Дмитриевна Блудова (1813–1891) – дочь графа Д. Н. Блудова,

камер-фрейлина, мемуаристка. Была известна своею деятельностью по

насаждению православия в польских губерниях.

Дочь одного из давних и близких приятелей Жуковского, арзамасца, А. Д.

Блудова часто видела Жуковского в доме своих родителей; благодаря близости Д.

Н. Блудова к оленинскому кружку встречала его в салоне Олениных, наконец, при

дворе. Сохранились письма Блудовой к поэту (РА. 1902. No 6. С. 335– 363) и

письмо Жуковского к ней от февраля 1849 г. (Изд. Ефремова, т. 6, с. 653).

Записки А. Д. Блудовой не только начали печататься при ее жизни (РА,

1872–1875, 1878), но и вышли отдельным изданием в 1888 г. Записки камер-

фрейлины – это автобиография великосветской дамы. Личные воспоминания о

Жуковском относятся к периоду детства мемуаристки, в остальном она

пользуется рассказами и письмами своего отца.

ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ»

(Стр. 238)

Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой. М., 1888. С. 6–

7, 25, 27; РА. 1872. Стб. 1240; РА. 1875. Т. 1. С. 143.

1 Дада – кормилица и няня, шведка по национальности, в доме Блудовых

в Стокгольме, где в 1813–1814 гг. служил Д. Н. Блудов (см.: Вигелъ Ф. Ф.

Записки. М., 1928. Т. 2. С. 331); Гаврила – слуга Д. Н. Блудова.

2 А. Д. Блудова цит. стих. Ф. И. Тютчева "Душа моя, Элизиум теней...".

3 И сколько, сколько их восстает около меня... – реминисценция из

"Посвящения" к поэме "Двенадцать спящих дев" Жуковского. Ср.: "И много

милых теней восстает". Вторая часть поэмы – баллада "Вадим" – посвящена отцу

мемуаристки, Д. Н. Блудову.

4 Этот эпизод относится к зиме 1819–1820 гг.

5 Картина К.-Д. Фридриха; ср. описание этой же картины в

воспоминаниях И. В. Киреевского в наст. изд.

6 Речь идет о двух брошюрах, изданных в сентябре 1831 г. в связи с

польскими событиями 1831 г.: "На взятие Варшавы", в которой были напечатаны

стих. Жуковского "Старая песня на новый лад" и Пушкина "Клеветникам России"

и "Бородинская годовщина"; вторая брошюра – отдельно изданное стих.

Жуковского "Русская слава". Блудова приводит фрагмент из письма к ней отца,

сопровождающего посланные им брошюры.

7 Ср. очень близкий к рассказу Блудова собственный рассказ Жуковского

об этом же событии в письме к А. И. Тургеневу от 20-х чисел сентября 1831 г.

(ПЖкТ, с. 260–261).

А. О. Смирнова-Россет

ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ О ЖУКОВСКОМ И ПУШКИНЕ»1

<...> Василия Андреевича я увидела в первый раз в 1826 г. в

Екатерининском институте, при выпуске нашего 9-го класса2. Императрица

Мария Федоровна делала наши экзамены с торжественностью, в своем

присутствии и до публичного экзамена. На этот публичный экзамен собрались

митрополиты (на нашем был еще и Сестренцевич), академики и литераторы.

Учителем словесности был П. А. Плетнев, друг Пушкина, любимец императрицы

Марии Федоровны, человек вполне достойный ее внимания и особой

благосклонности. Экзамен, благодаря его трудам, мы сдали очень хорошо. Тут

прочитаны были стихи Нелединскому и Жуковскому, их сочинения. Императрица

Мария Федоровна оказывала обоим аттенцию и во время экзамена или словами

или взглядами спрашивала их одобрения. После экзамена подан был завтрак

(déjeuner à la fourchette), и так как это было на масленице, то оба поэта преусердно

занялись блинами. Этот завтрак привозился придворными кухмистерами, и

блины, точно, пекли на славу во дворце. Нас всех поразили добрые, задумчивые

глаза Жуковского. Если б поэзия не поставила его уже на пьедестал, по

наружности можно было взять его просто за добряка. Добряк он и был, но при

этом столько было глубины и возвышенности в нем. Оттого его положение в

придворной стихии было самое трудное. Только в отношениях к царской фамилии

ему было всегда хорошо.

Он их любил с горячностью, а императрицу Александру Федоровну с

каким-то энтузиазмом, и был он им всем предан душевно. Ему, так сказать,

надобно было влезть в душу людей, с которыми он жил, чтобы быть любезным,

непринужденным, одним словом, самим собою.

Хотя он был как дитя при дворе, однако очень хорошо понимал, что есть

вокруг него интриги, но пачкаться в них он не хотел, да и не умел. В 1826 году

двор провел Великий пост в Царском Селе, также и часть лета. Потом все

отправились на коронацию в Москву, и я Жуковского не помню3. Лето 1828 года

двор опять был в Царском Селе. Фрейлины помещались в большом дворце, а

Жуковский в Александровском, при своем царственном питомце, и опять я с ним

не сблизилась и даже мало его встречала. В 1828 же году императрица

Александра Федоровна уезжала в Одессу, а наследник и все меньшие дети

остались под присмотром своей бабушки в Павловске.

Где был Жуковский4, не помню. Только у обеденного стола императрицы

Марии Федоровны (который совершался с некоторою торжественностью и на

который всегда приглашались все те, которые только в придворном словаре

значились особами) я его никогда не видела.

По возвращении государя из Турции и государыни из Одессы двор

поселился в Зимнем дворце. Мария Федоровна скончалась5, город был в трауре;

все было тихо, и я, познакомившись с семейством Карамзиных, начала встречать

у них Жуковского и с ним сблизилась. Стихи его на кончину императрицы были

напечатаны и читались всеми теми, которые понимали по-русски. Жуковский жил

тогда, как и до конца своего пребывания, при дворе, в Шепелевском дворце

(теперь Эрмитаж)6. Там, как известно, бывали у него литературно-дружеские

вечера7. С утра на этой лестнице толпились нищие, бедные и просители всякого

рода и звания. Он не умел никому отказать, баловал своих просителей, не раз был

обманут, но его щедрость и сердолюбие никогда не истощались. Однажды он мне

показывал свою записную книгу: в один год он роздал 18 000 рублей

(ассигнациями), что составляло большую половину его средств.

Он говорил мне: "я во дворце всем надоел моими просьбами и это

понимаю, потому что и без меня много раздают великие князья, великие княгини

и в особенности императрица; одного Александра Николаевича Голицына я не

боюсь просить: этот даже радуется, когда его придешь просить: зато я в Царском

всякое утро к нему таскаюсь". Один раз, после путешествия нынешнего государя,

Жуковский явился ко мне с портфелем и говорит: "Посмотрите, какую штуку я

выдумал! Я так надоел просьбами, что они, лишь как увидят меня, просто махают

руками. Надобно 3000 рублей ассигнациями, чтобы выкупить крепостного

живописца у барина. Злодей, узнавши, что я интересуюсь его человеком, заломил

вишь какую сумму. Вот что я придумал: всю историю представил в рисунках.

Сидят Юлия Федоровна Баранова и великая княгиня Мария Николаевна, я

рассказываю историю. Все говорят: "Это ужасно! Ах, бедный! Его надобно

высвободить". Картина вторая: я показываю рисунки, восхищаются: "C'est

charmant, quel talent!"" {Очаровательно, какой талант! (фр.).} Картин этих было

несколько, и, разместив всех, приложив своих денег, он собрал с царской

фамилии деньги и послал их в Оренбург, где томился художник у невежды

барина, который не ценил его живописи8.

Жуковский любил рассказывать про свою жизнь в деревне в Белевском

уезде, про дурака Варлашку, который не умел обходиться с мужскою одеждою и

ходил в фланелевой юбке; как Варлашка, уходя спать на чердак, с лестницы

всякий вечер кричал: "Боюсь" – и прочий вздор. Не знаю, всем ли известны пером

нарисованные виды этой деревни, в которой он жил в молодости: необыкновенная

прелесть в них! Они были после литографированы9, и вся коллекция у меня. Один

знаток-англичанин мне говорил, что в этих линиях слышится необыкновенный

художественный талант. – Шутки Жуковского были детские и всегда

повторялись; он ими сам очень тешился. Одну зиму он назначил обедать у меня

по средам и приезжал в сюртуке; но один раз случилось, что другие (например,

дипломаты) были во фраках: и ему и нам становилось неловко. На следующий раз

он пришел в сюртуке, за ним человек нес развернутый фрак. "Вот я приехал во

фраке, а теперь, братец Григорий, – сказал он человеку, – уложи его

хорошенько". Эта шутка повторялась раза три, наконец и ему и мне надоела, но

Жуковский говорил, что в передней она всегда имела большой успех, и очень

этим восхищался. Этого Григория он очень полюбил, когда я ему сказала, что он

играет очень дурно на дрянной скрипке. "Как же это так, на дурной скрипке?

Надобно бы ему дать хорошую".

При совершенном неумении наживаться, он хорошо распоряжался своими

маленькими доходами и вел свои счеты с немецкою аккуратностью. Вообще в его

чисто русской натуре было много германизма, мечтательности и того, что

называют Gemüthlichkeit {добродушие (нем.).}. Он любил расходиться,

разболтаться и шутить в маленьком кружке знакомых самым невинным, почти

детским манером. Комнаты его, в третьем этаже Шепелевского дворца, были

просто, но хорошо убраны. "Только, говорил он, жаль, что мы так живем высоко,

мы чердашничаем". У него были развешаны картины и любимый его ландшафт

работы Фридриха10 – еврейское кладбище в лунную ночь, которое не имело

особенного достоинства, но которым он восхищался. Как живопись, так и музыку

он понимал в высшем значении; но любил также эти искусства по какой-нибудь

ассоциации воспоминания. Так, однажды он мне писал: "Буду у вас обедать, а

после обеда пусть m-lle Klebeck мне споет:

Land meiner seligsten Gefühle,

Land meiner Jugend (*) 11.

(* Страна моих сердечных чувств, Страна моей юности (нем.).)

Не забудьте, что тут рядом сядет «Воспоминание».

Тот, кому так дорого было воспоминание, у которого память сердца12 так

была сильна, мог написать эти прелестные стихи:

О милый гость, святое Прежде,

Зачем в мою теснишься грудь?

Могу ль сказать живи надежде,

Скажу ль тому, что было: будь?13

Лунная ночь, с ее таинственностью и чарами, приводила его в восторг.

Отношения его к старым товарищам, к друзьям молодости, никогда не

изменялись. Не раз он подвергался неудовольствию государя за свою

непоколебимую верность некоторым из них. Обыкновенно он шел прямо к

императрице, с ней объяснялся и приходил в восторге сообщить, что "эта душа

все понимает". "У государя, – говорил он, – первое чувство всегда прекрасно, потом его стараются со всех сторон испортить; однако, погорячившись, он

принимает правду". Такой-то натуре пришлось провести столько лет в коридорах

Зимнего дворца!

Но он был чист и светел душою и в этой атмосфере, ничего не утратив, ни

таланта, ни душевных сокровищ.

Эти сокровища, так щедро Богом дарованные, сбереженные в полной

чистоте и святости, сделали его высшим духовным человеком, каким он был в

последние годы своей жизни. Письмо Базарова о его кончине свидетельствует об

этом14.

До 1829 года я не сближалась с Василием Андреевичем. В наш

фрейлинский коридор ходили всякие люди просить помощи и подавать прошения,

вероятно полагая, что мы богаты и могущественны. Но ни того, ни другого, в

сущности, не было. Однажды забрался ко мне серб, князь Божулич-Надин. Его

дочь была со мною в институте; он желал возвратиться на родину и был в

совершенной нищете. Таких денег у нас не было, и я решилась попросить

Жуковского прийти ко мне и рассказала историю бедного серба.

Так как вы хотели иметь шуточные его письма, то вот вам его ответ:

"Милостивая государыня, Александра Иосифовна! Имею честь

препроводить к вашему превосходительству сто рублей ассигнациями на счет

того путешествующего сербского мужа, о котором с таким трогательным

красноречием, при сиянии звездообразных очей своих, вы соблаговолили мне

проповедовать во время сладкосердечного моего пребывания в тесном жилище

вашего превосходительства. Сие денежное пособие, извлеченное мною из

собственного моего портфеля, будет мною собрано с их императорских

высочеств: но для сего нужно мне иметь подробное описание той странствующей

особы, о коей так благодетельно вы заботитесь, милостивая государыня. Итак,

соблаговолите отложить вашу лень, столь усыпляющую ваше

превосходительство, и миниатюрною ручкою вашею начертите несколько

письменных каракулек, в коих означьте имя и обстоятельства оного сербского

мужа, привлекшего на себя вашу благотворительность. Примите уверение в

истинном благопочитании, с коим лично имею честь пресмыкаться у ног ваших.

Бык"15.

Тотчас по присылке денег и письма он сам явился и говорит: "А каково я

написал, ведь вышло хорошо!" – "Как можно тратить время на такой вздор!" –

"О, ведь я мастер писать такие штуки!" Сто рублей были его, потом он собрал

еще, и серба мы снарядили в путь на родину. С этой поры у нас начались частые

дружеские отношения и постоянные шутки, такие же детские и наивные, как

письмо.

Вот еще и другое:

"Милостивая государыня, Александра Иосифовна! Начну письмо мое

необходимым объяснением, почему я отступил от общепринятого обычая

касательно письменного изложения вашего почтенного имени. Мне показалось,

милостивая государыня, что вас приличнее называть Иосифовною, нежели

Осиповною, и сие основывается на моих глубоких познаниях библейской

истории. В Ветхом завете, если не ошибаюсь, упоминают о некотором Иосифе

Прекрасном, сыне известного патриарха Иакова (он был продан своими злыми

братьями)16. Вы, милостивая государыня, будучи весьма прекрасною девицею,

имеете неотъемлемое право на то, чтобы родитель ваш именовался Иосифом

Прекрасным, а не просто Осипом, слово несколько шероховатое, неприличное

красоте и слишком напоминающее об осиплости, известном и весьма неприятном

недуге человеческого горла.

Кончив сие краткое предисловие, обращаюсь к тому, что вооружило

гусиным пером мою руку для начертания нескольких строк к вам, милостивая

государыня, строк, коим, признательно сказать, я завидую, ибо они обратят на

себя ваши звездосверкающие очи и, может быть, сподобятся произвести вашу

зевоту, которая хотя и покривит прелестные уста ваши, но все не отнимет у них

природной их прелести: ибо они останутся прелестными и тогда, когда вы,

милостивая государыня, соблаговолите растянуть их на пол-аршина в минуту

зевоты или надуть их, как добрую шпанскую муху, в минуту гнева. Чтобы

кончить и выразить в двух словах все, что теперь у меня на сердце, скажу просто

и искренно: все ли в добром здоровье и будете ли дома после семи часов?

С глубочайшим почтением и таковою же преданностью честь имею быть,

милостивая государыня, покорнейший слуга Бык-Жуковский".

Часть лета 1830 года мы провели в Петергофе, а потом в Царском Селе до

сентября. Тут уже мы часто видались с Жуковским, но в 1831 году в Царском мы

видались ежедневно. Пушкин с молодой женой поселился в доме Китаева на

Колпинской улице. Жуковский жил в Александровском дворце, а фрейлины

помещались в Большом дворце. Тут они оба взяли привычку приходить ко мне по

вечерам, то есть перед собранием у императрицы, назначенным к 9 часам. Днем

Жуковский занимался с великим князем или работал у себя. Пушкин писал,

именно свои сказки17, с увлечением: так как я ничего не делала, то и заходила в

дом Китаева. Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина

кабинет был наверху, и он тотчас нас зазывал к себе. Кабинет поэта был в

порядке. На большом круглом столе перед диваном находились бумаги и тетради,

часто несшитые, простая чернильница и перья; на столике графин с водой, лед и

банка с кружовниковым вареньем, его любимым (он привык в Кишиневе к

дульчецам18). Волоса его обыкновенно еще были мокры после утренней ванны и

вились на висках; книги лежали на полу и на всех полках. В этой простой

комнате, без гардин, была невыносимая жара, но он это любил, сидел в сюртуке,

без галстука. Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил

на балкон и привирал всякую чепуху насчет своей соседки графини Ламберт.

Иногда читал нам отрывки своих сказок и очень серьезно спрашивал нашего

мнения. Он восхищался заглавием одной: "Поп – толоконный лоб и служитель

его Балда". "Это так дома можно, – говорил он, – а ведь цензура не пропустит"19.

Он говорил часто: "Ваша критика, мои милые, лучше всех; вы просто говорите:

этот стих нехорош, мне не нравится". Вечером, в 5 или 6 часов, он с женой ходил

гулять вокруг озера или я заезжала в дрожках за его женой; иногда и он садился

на перекладинку верхом и тогда был необыкновенно весел и забавен. У него была

неистощимая mobilité de l'esprit {подвижность ума (фр.).}. В 7 часов Жуковский с

Пушкиным заходили ко мне: если случалось, что меня дома нет, я их заставала в

комфортабельной беседе с моими девушками. "Марья Савельевна у вас

аристократка: а Саша, друг мой, из Архангельска, чистая демократка. Никого в

грош не ставит". Они заливались смехом, когда она Пушкину говорила: "Да что

же мне, что вы стихи пишете, – дело самое пустое! Вот Василий Андреевич

гораздо почетнее вас". – "А вот за то, Саша, я тебе напишу стихи, что ты так умно

рассуждаешь". И точно, он ей раз принес стихи, в которых говорилось, что

Архангельская Саша

Живет у другой Саши.

Стихи были довольно длинны и пропали у нее.

В это время оба, Жуковский и Пушкин, предполагали издание сочинений

Жуковского с виньетками20. Пушкин рисовал карандашом на клочках бумаги, и у

меня сохранился один рисунок, также и арабская головка его руки. Жуковский

очень любил вальс Вебера и всегда просил меня сыграть его; раз я рассердилась,

не хотела играть, он обиделся и потом написал мне опять галиматью. Вечером

Пушкин очень ею любовался и говорил, что сам граф Хвостов не мог бы лучше

написать. Очень часто речь шла о сем великом муже, который тогда написал

стихи на Монплезир21:

Все знают, что на лире

Жуковский пел о Монплезире

И у гофмаршала просил

Себе светелочки просторной,

Веселой, милой, нехолодной – и пр.

Они тоже восхищались и другими его стихами по случаю концерта, где

пели Лисянская и Пашков:

Лисянская и Пашков там

Мешают странствовать ушам.

"Вот видишь, – говорил ему Пушкин, – до этого ты уж никак не дойдешь

в своих галиматьях". – "Чем же моя хуже", – отвечал Жуковский и начал читать: Милостивая государыня, Александра Иосифовна!

Честь имею препроводить с моим человеком

Федором к вашему превосходительству данную вами

Книгу мне для прочтения, записки французской известной

Вам герцогини Абрантес. Признаться, прекрасная книжка!

Дело, однако, идет не об этом. Эту прекрасную книжку

Я спешу возвратить вам по двум причинам: во-первых,

Я уж ее прочитал; во-вторых, столь несчастно навлекши

Гнев на себя ваш своим непристойным вчера поведеньем,

Я не дерзаю более думать, чтоб было возможно

Мне, греховоднику, ваши удерживать книги. Прошу вас

Именем дружбы прислать мне, сделать

Милость мне, недостойному псу, и сказать мне, прошла ли

Ваша холера и что мне, собаке, свиной образине,

Надобно делать, чтоб грех свой проклятый загладить и снова

Милость вашу к себе заслужить? О Царь мой небесный!

Я на все решиться готов! Прикажете ль – кожу

Дам содрать с своего благородного тела, чтоб сшить вам

Дюжину теплых калошей, дабы, гуляя по травке,

Ножек своих замочить не могли вы? Прикажете ль, уши

Дам отрезать себе, чтобы, в летнее время хлопушкой

Вам усердно служа, колотили они дерзновенных

Мух, досаждающих вам неотступной своею любовью

К вашему смуглому личику? Должно, однако, признаться:

Коли я виноват, то неправы и вы. Согласитесь

Сами, было ль за что вам вчера всколыхаться, подобно

Бурному Черному морю? И сколько слов оскорбительных с ваших

Уст, размалеванных богом любви, смертоносной картечью

Прямо на сердце мое налетело! И очи ваши, как русские пушки,

Страшно палили, и я, как мятежный поляк, был из вашей

Мне благосклонной обители выгнан! Скажите ж,

Долго ль изгнанье продлится? Мне сон привиделся чудный.

Мне показалось, будто сам дьявол, чтоб черт его побрал!

В лапы меня ухватил...

Пользуюсь случаем сим, чтоб опять изъявить перед вами

Чувства глубокой, сердечной преданности, с коей пребуду

Вечно вашим покорным слугою, Василий Жуковский22.

У него тогда был камердинер Федор (который жил прежде у Александра

Ивановича Тургенева) и вовсе не смотрел за его вещами, так что у него всегда

были разорванные платки носовые, и он не только не сердился на него, но всегда

шутил над своими платками. Он всегда очень любил и уважал фрейлину

Вильдермет, бывшую гувернантку Александры Федоровны, через которую он

часто выпрашивал деньги и разные милости своим protégés, которых у него была

всегда куча. M-lle Вильдермет была точно так же не сведуща в придворных

хитростях, как и он: она часто мне говорила: "Joukoffsky fait souvent des bévues; il est naif, comme un enfant" {Жуковский часто попадает впросак: он наивен, как

дитя (фр.).}, – и Жуковский точно таким же образом отзывался об ней. На вечера,

на которые мы ежедневно приглашались, Жуковского, не знаю почему,

императрица не звала, хотя очень его любила. Однажды он ко мне пришел и

сказал: "Вот какая оказия, всех туда зовут, а меня никогда; ну как вы думаете:

рассердиться мне на это и поговорить с государыней? Мне уж многие намекали".

– "Ведь вам не очень хочется на эти вечера?" – "Нет". – "Разве это точно вас

огорчает?" – "Нет, видите, ведь это, однако, странно, что Юрьевича зовут, а меня

нет". – "Ведь вы не сумеете рассердиться, и все у вас выйдет не так, как надобно, и скучно вам будет на этих вечерах; так вы уж лучше не затевайте ничего". – "И

то правда, я и сам это думал, оно мне и спокойнее и свободнее". Тем и кончилась

эта консультация.

Когда взяли Варшаву, приехал Суворов с известиями23: мы обедали все

вместе за общим фрейлинским столом. Из Александровского прибежал лакей и

объявил радостную и страшную весть. У всех были родные и знакомые: у меня

два брата на штурме Воли. Мы все бросились в Александровский дворец, как

были, без шляп и зонтиков, и, проходя мимо Китаева дома, я не подумала

объявить об этом Пушкину. Что было во дворце, в самом кабинете императрицы,

я не берусь описывать. Государь сам сидел у ее стола, разбирал письма, писанные

наскоро, иные незапечатанные, раздавал их по рукам и отсылал по назначению.

Графиня Ламберт, которая жила в доме Олениной против Пушкина и всегда

дичилась его, узнавши, что Варшава взята, уведомила его об этом тогда так

нетерпеливо ожидаемом происшествии. Когда Пушкин напечатал свои известные

стихи на Польшу, он прислал мне экземпляр и написал карандашом: "La comtesse

Lambert m'ayant annoncée la première prise de Varsovie, il est juste qu'elle reèoive le premier exemplaire, le second est pour vous" {Графиня Ламберт первая возвестила

мне о взятии Варшавы: справедливо, чтобы она получила первый экземпляр.

Второй для вас (фр.).}24.

От вас узнал я плен Варшавы.

Вы были вестницею славы

И вдохновеньем для меня.

Quand j'aurais trouvé les deux autres vers, je vous les enverrai" {Когда найду

две другие строки, пришлю их вам (фр.).}. Писем от Пушкина я никогда не

получала. Когда разговорились о Шатобриане, помню, он говорил: "De tout ce

qu'il a écrit il n'y a qu'une chose qui m'aye plu; voulez-vous que je vous l'écris dans votre album? Si je pouvais encore croire au bonheur, je le chercherais dans la

monotonie des habitudes de la vie" {Из всего, что он написал, мне понравилось

только одно; хотите, чтобы я написал это вам в альбом? "Если бы я мог еще

верить в счастье, я искал бы его в однообразии житейских привычек" (фр.).}25.

В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякий день почти ко мне,

также и в день рождения моего принес мне альбом и сказал: "Вы так хорошо

рассказываете, что должны писать свои записки", – и на первом листе написал

стихи: "В тревоге пестрой и бесплодной" – и пр.26 Почерк у него был

великолепный, чрезвычайно четкий и твердый. Князь П. А. Вяземский,

Жуковский, Александр Ив. Тургенев, сенатор Петр Ив. Полетика часто у нас

обедали. "Пугачевский бунт" в рукописи был слушаем после такого обеда. За

столом говорили, спорили; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и

всегда имел последнее слово. Его живость, изворотливость, веселость восхищали

Жуковского, который, впрочем, не всегда с ним соглашался. Когда все после

кофия уселись слушать чтение, то сказали Тургеневу: "Смотри, если ты заснешь,

то не храпеть". Александр Иванович, отнекиваясь, уверял, что никогда не спит: и

предмет и автор бунта, конечно, ручаются за его внимание. Не прошло и десяти

минут, как наш Тургенев захрапел на всю комнату. Все рассмеялись, он очнулся и

начал делать замечания как ни в чем не бывало. Пушкин ничуть не оскорбился,

продолжал чтение, а Тургенев преспокойно проспал до конца27.

Вы желаете знать мое понятие о Жуковском, т. е. нечто в роде portrait

littéraire et historique {литературного и исторического портрета (фр.).}. Я никогда

ничего не писала, кроме писем, и мне трудно теперь писать. Однако вот мое

мнение. Жуковский был в полном значении слова добродетельный человек,

чистоты душевной совершенно детской, кроткий, щедрый до расточительности,

доверчивый до крайности, потому что не понимал, чтобы кто был умышленно

зол. Он как-то знал, что есть зло en gros {в целом (фр.).}, но не видал его en détail

{в частности (фр.).}, когда и случалось ему столкнуться с чем-нибудь дурным.

Теорией религии он начал заниматься после женитьбы; до тех пор вся его религия

была практическое христианство, которое ему даровано Богом. Он втуне принял и

втуне давал: и деньги, и протекцию, и дружбу, и любовь. Те, которые имели

счастье его знать коротко, могут отнести к нему его же слова:

О милых спутниках – и т. д.28

Разговор его был простой, часто наивно-ребячески шуточный, и всегда

примешивалось какое-нибудь размышление, исполненное чувства, причем его

большие черные глаза становились необыкновенно выразительны и глубоки. <...>

ИЗ «ЗАПИСОК»

Когда после первых родов императрицу послали в Эмс, она жила на

перепутье два месяца в своем милом Берлине и очень веселилась. Тогда дан был

знаменитый праздник Ауренцоб, или Магическая Лампа1. Государыню носили на

паланкине; она была покрыта розами и бриллиантами. Многочисленные ее

кузины окружали ее; они брали ее крупные браслеты и броши и были точно

субретки в сравнении с ней. В их свите был Жуковский и Василий Перовский2,

который надеялся затопить свое горе в блеске и шуме двора. Когда он узнал, что

Софья Самойлова вышла замуж за Алексея Бобринского, он не мог скрыть своего

огорчения и, в избежание шуток, прострелил себе указательный палец правой

руки. Он мне сам сказал: "Графиню Самойлову выдали замуж мужики, а у меня

их нет; вот и все". Он мне рассказывал всю историю, как они садились за столом в

Павловске против Софьи Самойловой, делали шарики и откладывали с

Жуковским по числу ее взглядов.

ИЗ «АВТОБИОГРАФИИ»

<...> Я вздумала писать масляными красками деревья с натуры, но

Жуковский меня обескуражил, сказав, что мои деревья похожи на зеленые

шлафроки.

<...> Почти все вечера я проводила всегда у Карамзиных. Екат<ерина>

Андр<еевна> разливала чай, а Софья Ник<олаевна> делала бутерброды из

черного хлеба. Жуковский мне рассказывал, что когда Н<иколай> М<ихайлович>

жил в китайских домиках, он всякое утро ходил вокруг озера и встречал

императора с Александром Николаевичем Голицыным. Император

останавливался и с ним разговаривал иногда, а Голицына, добрейшего из

смертных, это коробило. Вечером он часто пил у них чай. Екат<ерина>

Андр<еевна> всегда была в белом капоте, Сонюшка в малиновом балахоне.

Пушкин бывал у них часто, но всегда смущался, когда приходил император. Не

любя семейной жизни, он всегда ее любил у других, и ему было уютно у

Карамзиных: все дети его окружали и пили с ним чай. Их слуга Лука часто сидел

как турка и кроил себе панталоны, государь проходил к Карамзиным, не замечая

этого. "Карамзин, – говорил Жуковский, – видел что-то белое и думал, что это

летописи". У нас завелась привычка панталоны звать "летописи". Жуковский