Текст книги "Светило малое для освещенья ночи"

Автор книги: Авигея Бархоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Оглушенная Лушка с тоской вспомнила о своей тихой кровати в психиатрической больнице и, борясь с соблазном уснуть от нервного истощения на каком-нибудь газоне, притащила себя к остановке. Но транспорт где-то застрял. Ленивые смотрели в нужную даль и уговаривали появиться свой номер, активные уходили пешком. Лушка вспомнила о выделенной при подземной экспроприации тысяче и, решив, что собственность Мастера может быть принята ею во временное пользование, купила на всю наличность дешевых сигарет в ларьке через дорогу и, вернувшись, стала ждать автобус, радуясь, что осчастливит в больнице дефицитными пачками всех нуждающихся, особенно газетную старушку, которая не раз терпеливо жаловалась на отсутствие курева. Пачки высились на ладони, прижимаясь к тощей Лушкиной груди. Сбоку возник молчаливый мужик, взял верхнюю пачку, сунул почти за корсет две сотенных, надвинулись еще какие-то, совали ошарашенной Лушке преувеличенные деньги, забирали курево и куда-то исчезали. Лушка поняла, что от рынка не скрыться, и опять потащилась к ларьку через дорогу, изумляясь, что столь многие не желают сделать сотни шагов для самообеспечения и отваливают за свое малое удовольствие и удобство столько, будто у каждого в подземелье скончался собственный аббат Фариа.

Впрочем, на деле навар оказался не слишком велик, получилось всего на две пачки больше. Это вызвало в Лушке какое-то сомнение и даже, можно сказать, неудовлетворенность, ибо в размахе переплат крылась возможность значительно большая, но ощутимо она проявилась лишь с третьего захода, когда капитал удвоился. Сделав еще несколько черездорожных перебежек, Лушка уже овладела состоянием в шестнадцать тысяч, а пачки перетаскивала уже в коробках, закупая товар несколько дальше, так как напротив он кончился, а за то, что дают много и с коробкой, пришлось положить тысячу сверху, она нашла это справедливым, ибо ей тоже оказывали услугу.

Увеличившись, деньги потребовали к себе иного отношения. Они больше не захотели тратиться на каких-то шизофренических больных, а напомнили Лушке о своем настоящем хозяине. И Лушка, не истратив из них даже на пирожок, потащилась в трудную даль к подземному переходу, а если Мастера там не окажется, то придется к нему домой, не обязательно совсем наверх, а хотя бы до почтового ящика.

Но Мастер в переходе оказался, опять с плакатом о начальном капитале и с другой спортивной сумкой, постарше и поплоше, но вполне надежной и привешенной прямо на шею на новом собачьем поводке.

Лушка молча остановилась перед ним.

Мастер откинулся головой к мраморной стене, будто схватил неожиданный удар.

– Вот… – пробормотал он и улыбнулся растерянно.

Лушка оттянула обшлаг рукава и стала вытряхивать из него размокшие купюры.

– Ты что?.. – рванулся Мастер, внезапно побелев.

– Я тебе должна, – напомнила Лушка. – За костюм.

– Нет, – воспротивился Мастер и, запустив руку в суму, попытался отделить чистое от нечистого.

Лушка отступила.

– Это твои. – Она попыталась прозвучать убедительно, но не получилось, Мастер все шарил в сумке. – Твои, – повторила Лушка, и он наконец на нее взглянул. – Когда сегодня тебя раскулачивали, мне досталась тысяча. Случайно. Я побегала с «Примой» – и вот…

Мастер опустил глаза. Сегодня был понедельник, и ему не везло. Он поправил собачий поводок на шее.

– И как они это терпят? – пробормотал он.

– Кто? – не поняла Лушка.

– Собаки, – сказал Мастер.

– Привыкнешь, – сказала Лушка. Она сделала шаг назад.

– Нас закрыли, – не глядя на нее, произнес Мастер.

– Как? – изумилась Лушка. Ей мгновенно стало жаль тренированных парней, истоптанных ковров и родную немощную батарею под широким окном.

– Мы больше не смогли платить за аренду помещения, – ровно произнес Мастер. – А дискотека может.

– Как – дискотека?

– Теперь там дискотека.

Лушка шагнула к Мастеру и встала рядом.

– Я не знала, – сказала она.

– Я хочу купить подвал, – сказал Мастер. – Остальное мы сделаем сами.

– А подвалы уже продают?

– Теперь всё продают.

– И ты думаешь, что этого, – она ткнула в сумку, – что этого хватит?

– Конечно, нет, – усмехнулся Мастер. – Но мы печем хлеб. – Лушка вопросительно ждала. – Мы купили пекарную установку. По случаю. Хозяина кокнули, жене не нужно.

Лушка нахмурилась.

– Кокнули?

– Сейчас это бывает, – спокойно сказал Мастер.

– Значит, могут и вас?

– Необязательно, – сказал Мастер.

– Я не знала, – опять повторила Лушка.

Мастер помолчал. Лицо его перестало быть напряженным.

– Мне сказали, что ты уехала.

– В каком-то смысле… А кто сказал?

– У тебя дома.

– Ты приходил?

– Приходил.

Лушка покачала головой.

– Нет. При мне ты не приходил.

– Да, – согласился я. – Я приходил потом. Когда мне показалось, что с тобой что-то не так.

– Со мной всегда было не так.

– Да. Но я о другом.

– Я пойду, – заторопилась Лушка.

– Ты ничего мне не скажешь?

– Желаю тебе купить подвал.

Он посмотрел в ее лицо.

– Пойдем, где-нибудь посидим? – предложил он.

– Нет, мне пора, – заторопилась Лушка. – Мне правда пора.

Сверху спланировал пятитысячный билет.

Они одновременно посмотрели на молодую спину в отличном пиджаке. Спина не обернулась. И прошла мимо мелкомасштабных нищих, никак на них не отреагировав.

– Какие они нищие, – сказал на это Мастер. – Настоящие нищие не просят.

– Ведь я в психушке, – сказала Лушка.

Он резко к ней развернулся. Она смотрела не мигая, чтобы не пропустить его реакцию. Она была довольна, что смогла это сказать.

Было трудно выдержать взгляд. Но она постаралась. Потом поняла, что это не только взгляд. Через нее что-то прошло. Как через воду. Какая-то волна, которой она не поставила преград.

Она ждала диагноза.

Напряжение в его лице ушло. Она вздохнула с облегчением.

– У тебя были для этого другие причины? – спросил Мастер.

– Да, – сказала Лушка.

– А сейчас?

– Я справилась.

– А там с этим не согласны, – почти утвердительно предположил он.

– Не в этом дело, – мотнула головой Лушка и взглянула в толкучку подземного перехода поверх голов. – Сегодня мне кое-что было нужно. А потом я прошла по городу. Вы здесь спятили. Даже ты.

– Да, – сказал Мастер. – Но я доведу это до конца.

– До какого конца?

– Через неделю я должен отдать долг.

Лушка смотрела с недоумением.

– Со всеми что-то произошло, – повторила она свое.

– Да, – сказал он опять.

Она качнула головой. Нет, психушка не там. Психушка перед ней.

– Там для меня лучше, – проговорила она с сожалением.

– Ты хочешь вылечиться от себя? – насмешливо спросил он.

– Нет. Если ты имеешь в виду – то это стало сильнее. Но там для меня меньше помех.

Он поднял брови:

– Тебя что – отпускают?

– Да ну… – уклонилась она. Он рассмеялся.

– Раньше прятались в монастырях, – сказал он.

– Кто мне их приготовил, – отозвалась Лушка. – Я везде не ко двору.

– Это потому, что у нас дворов не осталось, – сказал он.

Самое время уйти, подумала Лушка. Он понимает. Я уйду, пока он понимает, и тогда получится, будто он понимает всегда.

– Я пойду, – проговорила она вслух.

– Давай, – поддержал он, будто отсылал ее в деловую командировку. – Телефон не забыла?

– Я ничего не забыла, – сказала Лушка и поднялась на несколько ступенек.

Он переместился поближе к своему плакату. Она обернулась.

– А из сигарет можно получать не только дым, – подарила она ему свой опыт.

Он улыбнулся и промолчал. Она вспомнила, что он не курит с двенадцатилетнего возраста.

* * *

Теперь автобус подошел сразу, и Лушка подумала, что сегодняшние уроки она выполнила полностью. Внутри вместе с сердцем пульсировала радость, Лушка улыбалась всем, кто желал на нее посмотреть. Улыбалась терпеливым домам и замотанным встречным механизмам, которые хотят в отпуск, а живут в нескончаемом аврале. Она всех понимала, всех любила и каждому хотела сказать то, что он желал услышать.

* * *

У входа на этаж толпились посетители. Чей-то наручный хронометр просигналил пять часов. Дверь, не имевшая ручки, открывалась изнутри. Родственники вошли и с привычным чувством стыда, что в их семье обнаружен не какой-нибудь натуральный холецистит или язва желудка, а странная ненормальность органа, который вообще отсутствует, остановились у стола дежурной сестры. Сестра спрашивала фамилию пациента, сверялась в журнале с врачебным назначением и оповещала счастливчиков по динамику. Стоявшая неприступным стражем у решетчатой двери санитарка, если не получала иных распоряжений, пропускала проверенных в холл, каждый раз опасно защелкивая за ними ненормальный замок.

Лушка осталась перед столом одна.

– А вы? К кому? – спросила сестра и подняла на Лушку глаза. Выдержка у сестры была натренированная, лишь едва заметно дрогнуло в бровях да взгляд, предательски собравшийся метнуться в сторону псих-президентского кабинета и вовремя заарканенный, вполне определенно показал, что Лушку у стола признали.

– Гришина… Да, да, Гришина, вам позволено, проходите. – И оповестила в динамик. – Гришина, к вам пришли!

Сестра не хотела разборок и нашла для себя наилучшее решение.

Лушка прошла мимо равнодушной санитарки через решетчатую железную дверь, вдохнула прокварцованный воздух и почувствовала, что здесь ей спокойно и она опять дома.

Не следует идти целеустремленной походкой, это привлекает врачей и сестер, это притягивает внимание окружающих, окружающие потому здесь и находятся, что бесцельны, следовало врасти в здешнюю почву потерей себя и ограниченным восприятием мира, которое, собственно, и есть отступление от нормы, ибо законом живого может быть только расширение, начиная с размножения и кончая любопытством. Лушка вдруг подумала, что, если бы больные душой могли вместить в свое сознание хотя бы очевидно находящееся рядом, они бы себя излечили, центр их устойчивости переместился бы от малой частности к оси общего равновесия, и несчастный малый разум перестал бы кувыркаться и выворачиваться, и дураки тоже стали бы мудрецами, а мудрецы избежали бы поклонения собственным ошибкам. Но болезнь человеческой души есть общее свойство, и гипертрофированные идеи разрушают миллионы сознаний, а впрочем, и в этом должен быть смысл, ошибки одного нужны для того, чтобы их заметил и преодолел другой, ибо каждый должен расширять мир только собственным усилием, так что даже вошедший в рай и безоговорочно принявший его для своего удобства – преступил против божественного закона движения. И кощунствующей Лушке вдруг показалось, что в этом и заключается человеческий грех перед Духом Святым, который и есть зовущая всех активность, и о том же самом говорила бабка, язычески называя это Зовущей Матерью. Люди искажены установкой на счастье, это установка на пассивность, Америка потому и Америка, что молится инициативе, но инициатива, принятая телом, должна стать стартовой линией, от которой сможет оттолкнуться неудовлетворенный разум, чтобы двигаться дальше, не дожидаясь смертного ключа, разрешающего земные узы.

Это ты про узы и всякое такое, баб? – спросила Лушка.

Какая разница, ответила бабка. Слышишь – вот и радуйся, что слышишь.

Баб, а как же другие? Почему другие не слышат?

Все слышат, сказала бабка. Только не слушают. Сами болтают. И не соотносят. Пока жареный петух не клюнет. Если бы не слышали, то человек бы уже и не жил.

– Гришина, к вам пришли! – разразился динамик. – Гришина, заберите передачу.

Лушка торопливо побежала к решетке. Санитарка протянула кульки. Лушка оглядела пустой коридор со столом дежурной.

– Только передача, – ответила на ее взгляд санитарка. Голос прозвучал непреклонно.

Дежурная сестра смотреть на Лушку не желала. Это она не пустила к ней посетителя, поняла Лушка. Перестраховалась. На всякий случай.

Нагруженная пакетами, в одном из которых тяжело провисли книги, а из других мучительно пахло домашней щедрой едой, Лушка отстраненно побрела в свою палату.

Кто-то настойчиво давил ее завистливым взглядом. Лушка повернула голову – вильнул в сторону взгляд девахи, к которой не пришли сегодня и не приходили раньше. Лушка свернула к взгляду, протянула первый попавшийся кулек, попросила:

– Возьми.

Деваха непримиримо вздернула подбородок, демонстрируя всем свою неподкупность, а рука мертво вцепилась в пакет. Лушка виновато всем улыбнулась и свалила подношения на прикрепленный к полу стол.

– Пожалуйста… – пробормотала она. – Берите.

Зависла пауза, как перед выстрелом, потом вздрагивающие руки ринулись к съестному. Невостребованными остались только книги, да и те дама брезгливо проверила через целлофан пальчиком, обнаружила школьные учебники и запрезирала Лушку вполне доказательно, потому что образование имела высшее и законченное.

Лушка кивнула безликому лицу восседающих и, прихватив книги, добралась наконец до палаты и села на свою койку. И подумала, что перловая каша сейчас ей очень бы понравилась. И что ей тоже могли бы оставить кусочек. Но это она так, она не обижается и впредь обижаться себе не позволит ни на больного, ни на здорового. И чтобы помочь такому решению, стала вынимать книги и обнаружила среди геометрий и алгебр новенькое Евангелие и тонкую брошюру какой-то Анни Безант, а под ними уже промаслившийся сверток с несколькими бутербродами. Людмила Михайловна позаботилась, чтобы Луше досталось хоть что-нибудь. Лушка стала промасленное разворачивать, но ощутила свои больше суток не мытые руки, впитавшие пыль могил, запахи сигарет, денежных знаков и троллейбусных поручней, решительно встала и взяла полотенце.

Она долго стояла под опять холодным душем, она смывала с себя слои вчерашних отчаяний и сегодняшних ошибок, она обновлялась водой, как новыми рождениями, и жалела, что вода льется не из небесных туч, пронизанных молниями. Но тучи можно представить, и она представила, и шальная молния ударила за окном, и было уже безразлично, в яви это произошло или нет, в теле открылись невидимые поры и, освободившись от шлаков, вобрали необходимые энергии, стало легко и всё, наверное, возможно, и возможность была законом для всех, а не исключением для нее, но другие сопротивлялись от неведения и больше старались в увеличении мусора для себя и общества, они отъединяли себя от материнского лона и опасно удалялись, хотя и оглядывались время от времени в поисках опоры, но мусорный поток бурлил и волок затосковавшего дальше, естественные ориентиры захлестывались ценой и уже не отличались от суеты, и это кренило чашу бытия, но в некоторых врывался инстинкт самосохранения, и они кидались к противоположной стороне, чтобы послужить хотя бы балластом, удерживающим ковчег на плаву, и природа увеличивала их ничтожные силы безгрешными своими, и откренщики, кто ведая, кто нет, удерживали относительное равновесие, но остальные лишь в малой степени уясняли их значение.

Она вдруг почувствовала слабость, она опадала, как проткнутый воздушный шар. Она очень этому удивилась, но продолжала стоять под струями уже не замечаемой воды, вода стала вялой, кожа больше ее не принимала. Лушка закрутила кран.

Она вернулась в палату, села на кровать, протянула руку к тумбочке, но там ничего не было – ни бутербродов, ни книг. Лушка заставила себя заглянуть в тумбочку, заглянула за, под – везде было свежо и чисто.

Безудержная волна вынесла ее в коридор. Лушка остановилась, втягивая воздух, как ищейка. Мгновенно ощутилось, как насторожились поодаль за столом.

Лушка таранно двинулась в обозначившемся направлении, из всех почему-то выбрала даму, выдернула ее со стула, как репу из грядки, – на сиденье, сплюснутое дамским задом, осталось Евангелие, Лушка схватила его и стала хлестать даму Законом Божьим по упругим щекам, мягкая обложка припечатывалась легко.

– Да как вы… Да как ты… Стерва!.. – вопияла дама между печатями.

– Я вас, дамочка, отучу воровать! И всех остальных тоже! Выкладывай, что взяли! Я вам не задумчивая кенгуру, со мной где сядешь, там слезешь, поимейте в виду! Добровольно – с себя отдам, а так – лучше сдохну… Выкладывай!

Они торопливо, кто откуда, вытащили спрятанное. Деваха недовольно положила поверх книг промасленную бумагу и пустой целлофановый мешок.

– Тебе мало? – уставилась на нее Лушка. – Срыгнешь, дура!

Деваха тут же зажала рот и кинулась к туалету, но не добежала. Следом стала белеть краснознаменная тетка, но подниматься никуда не пожелала, а пролетарски вывернула прямо на Елеонору. Елеонора взвизгнула, как кошка, которой наступили на хвост, и вдруг стала хохотать треснутым Марьиным басом.

– Маш! – подалась к ней Лушка. – Маш…

– Ведьма! – заверещала Елеонора. – Отравить хотела!

И резво отпрыгнула в сторону, чтобы Лушка к ней не прикоснулась.

Лушка, в очередной раз только что потерявшая Марью, молчала.

Всхлипнула деваха:

– Я же только картинки посмотреть…

Лушка очнулась и собралась на доступном блатном объяснить насчет ведьмы и прочего, но детские слова про картинки стеганули, как плетью, стало всех жалко, и себя тоже, она вспомнила и про борцовский костюм из магазина, и про кое-что другое, которое картинками совсем не выглядело, а почему-то оказывалось ее жизнью, и выкаблучивалась бы она до сих пор, если бы, ну да, если бы – если бы ее не шарахнуло до полного уничтожения, и вернуться из такой преисподней – это надо суметь, и не всякий свою преисподнюю в состоянии хотя бы понять, и что делать, когда не понимают, когда грешат по малой и не тянут на раскаяние, и в чем тут мое участие, я хлестала по щекам Евангелием, лучше бы геометрией, я сумасшедшая больше, чем они, я пожалела бутерброд.

– Опять вы, Гришина, – констатировал над ухом голос псих-президента. – И опять какая-то свара.

– Почему – опять? – воспротивилась Лушка. – Меня обворовали в первый раз.

– Не утомляйте меня, Гришина. Лучше вернитесь в свою палату.

Лушка стала собирать книги.

– Вы хотите убедить меня, Гришина, что у вас украли именно это? – саркастически произнес псих-президент.

– Ну, не знаю, – буркнула Лушка. – Может, они и врут.

Она чувствовала, что псих-президент смотрит ей в спину, и поспешила скорее отгородиться от него хотя бы дверью.

С ней происходит лишнее. Пора бы сделать перерыв. С этой минуты у нее в ушах пробки, а во рту кляп, она ни во что не вмешивается и ни на что не реагирует, пусть грабят, стучат, лечат – она в бункере, и вы хоть разорвись!

Уже брякали ужином, она подождала, пока схлынут из пищеблока самые активные, которые, надо полагать, опять ее во что-нибудь могут втянуть, лучше она потерпит еще и пойдет последней.

– Ты опять по второму разу?.. – узрев Лушку, возмутилась раздатчица. – Ишь, ушлая!

– Очумела, квашня бетонная?.. – забарабанила Лушка в захлопнувшееся окошко, но зажала продолжение пустым желудком.

Она сфинкс, она булыжник, она не поддается провокациям, сейчас у меня эта бетономешалка выставит на двоих, и с мясом, и с кефиром, и два стакана чая!..

Раздаточная дыра распахнулась. Изумленный собой белый халат выставил всё заказанное, покопался в иных недрах и добавил сверх два яйца вкрутую – из зажатого для собственных нужд.

– Ешь, деточка, ешь! – пропел халат. – Ешь, у меня тут много осталось!

Лушка ела. Лушка умиротворенно улыбалась халату. Халат улыбался ей. На земле царил мир, и, может быть, даже нигде не стреляли.

Лушка уже не ждала от школьных учебников ничего значительного. Они были занимательны, как ребусы, но толковали о постороннем, и Лушка ясно видела, как они уводят ум в сторону, совсем за горизонт, откуда уже не определить истоков и не найти единственной двери среди миллионов других. Человек тычется расчленяющим взором в окружающий мир, им же искаженный, но ничего не знает о себе. Зачем мне строение членистоногих и сосущей меня аскариды, зачем мне крекинг нефти и флаги государств, если мне непонятна единственная вселенная, имеющая исходное значение, – я сама? О чем мои поиски и как выглядит мой флаг? Я откуда-то, я зачем-то – кто мне ответит, откуда и зачем? Ни полслова, ни намека во всех этих школьных предметах, заполняющих десять лет человеческой жизни, десять образующих лет. Впрочем, каким-то наукам Лушка симпатизировала. Она за день прочитала астрономию, и перечитала еще два раза, и потом заглядывала ежедневно, пытаясь определить места, которые посещала в своих кошмарах и видениях. Типографские фотографии бездн были странно узнаваемы, но формулы парсеков, масс и ускорений не имели перевода на язык души. Может быть, они являлись инструментом познания, но ведь ложка не для того, чтобы ее грызть, когда хочешь есть. Это вообще было единственным замораживающим свойством всех дисциплин – подробно исследовать инструмент и не обращать внимания на добываемую или недобываемую пищу. Дети, сосущие собственные пальцы.

Была Лушке загадочно приятна математика, даже, быть может, больше астрономии. В ней Лушка ощущала скрытые прикосновения к главному – к Самому Главному. И хотя главное и от математики становилось понятным не более, чем если бы Лушка до одурения вперивалась в ланцетника или яйцеклетку, растягивающую хромосомы по отдельным квартирам, всё же внутри странно начинало вибрировать от неуловимого предощущения. Ее заворожил ноль. Ей казалось, что он даже пребывал в ее видениях. Она никак не могла преодолеть сознанием чудовищный провал между нулем и единицей. Если считать ноль ничем, а единицу чем-то, то единица – это, собственно, уже конец отсчета, конец света, при прибавлении к ней новых единиц принцип не меняется. Правда, еще одна тайна брезжит где-то в пределе, перед бесконечностью, ибо к любому большому числу всегда можно прибавить такое же, и конца не наступит. Все исчисление представлялось ей вмятиной, каким-то мешком, стянутым сверху божественным нулем, и лишь бесконечность соприкасалась боком с этим стягивающим обручем. Лишь они двое находились на одном уровне. А может быть, ноль являлся внешней оболочкой бесконечности, а бесконечность – внутренним наполнением нуля. И Лушке хотелось считать в обратном порядке, любое большее число виделось ей странно уменьшающимся, как бы раздробленным на указанное количество частей, а то, что сознание привыкло признавать малым, было более полным, а самой полной из всего была единица, великая прародительница всего, доступного человеку. Но причина единицы заключалась в нуле, и никакие логарифмы и функции не могли поколебать Лушкиного пристрастия к первородящему кругу.

Впрочем, учебники были хороши тем, что в государственных знаниях, которые Лушка нахально считала полным незнанием, всё же сравняли ее с прочим населением. По крайней мере, Лушка уже могла не считать себя ни второгодницей, ни умственно отсталой идиоткой. Всё, даже напрасно приобретенное, осталось в ней навсегда, в то время как у большинства знакомых школьные премудрости давно высыпались, как песок из дырявого горшка. Но самое важное, пожалуй, заключалось в том, что теперь был усвоен условный язык, который употреблялся между, так сказать, образованными людьми, язык книг доступного уровня, и Людмила Михайловна, продолжавшая ежевечерне совершать неближние вояжи к Лушке в больницу, требовала, чтобы Лушенька, как только выйдет, немедленно сдала экзамены экстерном и получила так называемый аттестат зрелости. При этом словосочетании Лушка коварно улыбалась, и Людмила Михайловна переходила на английский и произносила обширную тираду – английскому Лушка сопротивлялась меньше.

* * *

Явилась делегация. Двое остановились у дверей, а краснознаменная баба кирзовым шагом отчеканила до самой кровати.

Лушка взглянула. На что-то было похоже, но уже забылось.

Она решила инициативы не проявлять.

Краснознаменная сглотнула подступившую революционную формулу и молча протянула бумажный лист. Лист был из тетради в клеточку.

На нем значилось:

1. Не говорить по-немецки, потому что не по-русски.

2. Из палаты выходить, потому что нужно.

3. Книжек не читать, потому что написано недобитыми буржуями.

4. Присоединиться к революции, а то будет хуже.

Лушка посмотрела на стоящих у дверей. Это были те, которые какое-то время назад сопровождали целительницу. Это они подарили Лушке шерстяные носки. Сейчас у них были непоколебимые лица. Зачем мне эта чушь, подумала Лушка и перевела взгляд на ультиматум.

Листок был заверен окружностью, в которой уместилась часть пролетарского лозунга.

– Печать какая-то… – придралась Лушка. – Поддельная, по-моему.

Краснознаменная, раскинув руки крестом, молча навалилась на Лушку, распяв ее на кровати.

Лушка рванулась. Баба вдавила ее руки сильнее. Над Лушкой напрягся революционный кадык. Лушка дернулась в сторону, чтобы не соблазниться, и вдруг вспомнила о засунутой под матрац Марьиной тетради. И что у этой халды недавно была операция.

– Швы разойдутся, дура! – прохрипела Лушка. – И не по закону!

Баба закон проигнорировала. Двое от дверей на легких цыпочках подступили ближе и, пыхтя дыханием, стали что-то совершать возле тумбочки.

– Антанта не поймет! – осудила Лушка.

От Антанты бабьи клещи сжались сильнее.

– Владимир Ильич не одобрит, – разубеждала Лушка.

Краснознаменная зыркнула в сторону исполнительной части тройки. Там, видимо, управились. Баба стала затяжно выдыхать смрадный воздух. После чего поднялась на карачки и стала спускать толстые ноги на пол. Ноги были тошнотворно горячими. Очень было удобно стряхнуть ее сейчас, но Лушкин инстинкт отверг сопротивление. Марьины тетради. Краснознаменная должна победить.

– Рот фронт! – прошептала Лушка в забитое серой ухо. Баба выпрямилась сначала задом, потом плечами.

– Признаешь? – с торжественного верха спросила Краснознаменная.

Лушка смотрела преданно.

– С испытательным сроком! – решила революция.

– Правильно! – восхитилась Лушка.

Бабья рожа расплылась свеженьким колобком. Никто ее никогда не хвалил, а только возражали и хотели, чтобы отреклась. Колобок добродушно подмигнул.

– Двадцать четыре часа, – ласково сказала баба. – Потом – к стенке!

Они победно удалились. Лушка хмуро прислушивалась к происшедшему.

Опасность? Шиза?

Захотелось усомниться, в ту ли больницу она вернулась. Краснознаменная и раньше наводила порядок, и насчет стенки сообщала каждому, должно быть, и расстреливала в своем желании, но Лушку не трогала. Тогда почему – сейчас?

Отчего-то вспомнилось, как Краснознаменная заняла место под пальмой, а Лушка уступила. Неужели из-за этого? Уступил – значит, не только слаб, но и виновен. Виноватый всегда должен быть. Он необходим для общественного равновесия.

Нет, она ненормальная, если отнесется к этому серьезно. Плюнуть и растереть.

Она осторожно поднялась, в чем-то все-таки не уверенная. Ни одной книги в тумбочке не осталось. От возмущения Лушка перестала дышать. Это же не ее книги! Что теперь сказать Людмиле Михайловне?

Если она хочет это пресечь, нужно воспротивиться сразу. Пока совершившие не утратили состояния вины. Потом будет бесполезно. Потом вина обернется правом.

Но она никуда не пошла. Она снова легла на кровать. Она устала. Она не сойдет с места, пока под ней лежит Марьина тетрадь. Для тетради надо найти безопасное место. Но это не сейчас. Это завтра. Может быть, она отдаст ее Людмиле Михайловне.

* * *

В замкнутом мирке отделения сгущалось нечто. Щеки пациенток жег неестественный чахоточный румянец, а бледные от природы сверкали темными подглазьями. В глазах томился блеск неизвестного происхождения, все нервно оглядывались, вздрагивали от шорохов, рыка канализации, белых халатов и неопознанных внутренних причин.

Лушка чувствовала перенасыщенность воздуха, как на воле можно чувствовать зарождение грозы. Каждый неконтролируемо генерировал собственную энергию, избыточное обрывалось вовне, смешивалось, сталкивалось, свивалось с такими же беспризорными образованиями, отрезанными от хотя бы примитивных команд управляющих центров. Напряжение становилось отдельным, в нем пульсировала скудная память какой-то предназначенности, память толкала к поиску действия. Предгрозовая насыщенность объединяла всех, глушила индивидуальные всплески и усиливала преимущественное состояние, которое еще не знало, чем оно станет, и зависело от первого лозунга, пригодного для ситуации.

Елеонора, каким-то чудом сумевшая высветлиться в соломенную блондинку, с подстриженной челкой и нарисованными бровями и даже с мушкой на щеке, как у мадам Помпадур, сидела на лучшем месте за серединой стола, единственного на весь холл. Вокруг грудились как сидячие, так и бродячие, Елеонора тараторила без перерыва на отдых, вещая про себя, соседей, знакомых, незнакомых, и всё с генитальным уклоном, и допускала только краткие возгласы изумления и пресекала дилетантские попытки иных соло. Слушающие тоже предпочитали Елеонору и нетерпеливо обрывали всех вклинивающихся:

– Да погоди ты! Давай, Елена, давай!

Елеонора давала:

– Я выщипываюсь, чтобы везде гладенько. А то натирают. Заботу нужно проявлять, чтобы самим лучше.

– Для кого тут проявлять! – воскликнула дама.

– А мы не знаем, – сказала Елеонора. – Вот и в Евангелии написано. Про пять дев бодрствующих. А пять заснули. А жених пришел. А зачем пришел? За этим и пришел, когда понадобилось. А они готовенькие. Со светильниками.

– А что, там еще и освещать надо? – удивилась деваха.

– Кому как, – таинственно ответствовала Елеонора. – Дороги не знаешь, так и не найдешь.

– Ну, милочка моя, вы что-то такое не такое! – усомнилась дама. – Наоборот, стараются в темноте, да еще зажмуриваются.

– С какой стати? Я всегда смотрю. Я освещаю. Чтобы без всякой халтуры.

– Доченька, а халтура-то – она какая? – зачаровалась старушка.

– А тебе зачем? – сразила старушенцию краснознаменная баба. – Заросло, так не мешай!

– То-то и оно, – хохотнула старушка. – Опять в девках, стало быть.

– Ох, бабы, да хоть бы и с халтурой, хоть бы как! – дрогнул кто-то от воспоминаний, и общая судорога прошла по телам.

Елеонора замерла и вытаращилась. Все качнулось в какую-то жаркую тьму.

– У-у-у… – завыла Елеонора, сцепив зубы. – Не могу-уу…

Все сгрудились теснее, налегли на стол, задрожали в бедрах, стали хватать чьи-то плечи, кто-то, нависая на прочих, обрел невесомость и погрузился во внутренний пламень, более механистичные искали ненужных поцелуев, кто-то оказался под столом и поливал слезами восторга Елеонорины костлявые коленки, в черную воронку устрашающе рванулась наготовленная энергия, светильник дня погас, случайно задержавшуюся рядом Лушку поволокло в неожиданную бездну, где-то далеко в ногах цеплялся предостерегающий ужас, ужас звал на помощь бабку и сына, а они не имели сил пробиться к беде и пульсировали вдали.

Эта разинутая свинья! – рванулась Лушка к Елеоноре. Эти несчастные дуры! Несостоявшиеся потаскухи!.. Лушка расшвыряла их напряженное кольцо, они корчились разрубленным червем, Лушка вскочила на стол и топала там, чтобы повернулись к ней и услышали:

– Миленькие… Сволочи, заразы! Родненькие!..