Текст книги "Светило малое для освещенья ночи"

Автор книги: Авигея Бархоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

– Старая лягва! – Санитарка молча подала вафельное полотенце. – Ты что – немая? – возмутилась Лушка.

Немая вынула расческу из кармана:

– Причешись! Смотреть на вас отвратно.

Непонятно как Лушка оказалась у двери, потом за дверью, да не за той, где пребывала врачиха со своими пыточными креслами, а сразу в коридоре, и там ее распяли любопытствующие глаза.

– Уставились, дуры! – сказала им Лушка и, обмахнувшись юбчонкой, повернулась к гвалту спиной.

Но уходить не хотелось. И не по какой-нибудь причине, а из-за санитарки. Прямо бревенчатая какая-то. У нее бы родиться. Хочу у нее родиться.

И она упрямо стояла посреди йодисто-холодного коридора, и через несколько стен стучалась в бревенчатую грудь старой лягвы. Пусть моет холодной водой, вытирает наждачным полотенцем, бросает кувалдовые слова, пусть, пусть…

Но мешал, мешал, прилипал извне назойливый нестесняющийся голос:

– Вражье отродье! Прошлый раз из-за него скинула, а он опять! Каждую ночь возьми-подай, малец еще и не взглянул, а уже заездили! Пусть врачиха справку пишет с печатью, что наукой такое запрещено! Пусть, пусть…

Лушка, не оборачиваясь, видела руки, обнимающие остренький животишко, но видела и вражье отродье, снова где-то нахлебавшееся, снова без получки и давно без всякого разумения, и тут же видела, как прочие, стиснутые сколоченными под исподом стульями, уводят глаза от липнущего голоса и делают вид, что их жизнь другая, а что касается их присутствия здесь, то это чистая случайность.

И она парализованно стояла среди согбенных женских душ с неразумным прошлым и жалким будущим, и тоже хотела отъединиться от них и не иметь с ними общего, и чувствовала, что ошибка произошла не сейчас и не полгода назад, а за семнадцать лет до того, когда ее родили не те и не туда, пусть бревенчатая женщина все исправит, пусть долго-долго молчит, совершая необходимое, а потом скажет, и Лушка поймет и поверит, и тогда явится что-то такое, чего никогда не было в ее жизни.

Она нажала ручку вытолкнувшей ее двери.

Дверь была заперта.

Она попросила у соседей ножовку и, не умея делать ничего мужского, перегрызла диван на части и выкинула их с балкона туда же, куда несколько месяцев назад выкидывала отходы свободной жизни. Без частей стало легче.

У них какой-то там, видите ли, закон. Они чего-то там не имеют права. Какое ей дело, чего они не имеют. Кто-то где-то распорядился ее судьбой. Ничего о ней не зная. Не подозревая о ее существовании. Установил для нее предписания. Выстроил скучный коридор, по которому она должна следовать. А с какой стати?..

Она вынюхала бабку, которая, сказали, все может. Бабка оказалась бабенкой лет сорока, специально завязывавшей платок под подбородком, чтобы натянуть на шестьдесят. Для дур, которые к ней шли, годилось, возраст тут не принцип, но не понравились глаза, юркие, обманные, липкие. Выручательница заломила такую цену, что сама удивилась, но привела доказательство:

– Инфляция же! – Пришедшая девка отчего-то нехорошо на нее смотрела. Выручательница торопливо посочувствовала: – Не успела скопить-то? Ну, можешь натурой – кроссовочки или курточку, если новые. Есть новые-то?

Новые были. Кроссовки. Лушка принесла их без сожаления и теперь отстраненно смотрела, как бабенка насыпает и заворачивает в бумажку какой-то порошок и шевелит губами, ничего не произнося, а лишь делая вид, что произносит. Лушка ощущала, как не терпится бабе ощупать кроссовки, полюбоваться нетронутыми подошвами, заплести длинные белые шнурки, даже, подстелив сегодняшнюю газетку, примерить, и только после этого бежать к какой-то покупательнице, найденной в очереди за сахаром, и загнать за наличные. А инфляция для нее московская умственная нереальность, непонятный способ увеличения количества, она ей рада, она не понимает, отчего остальные ругаются, если денег все больше и больше, никогда столько не было. Она потащит новую наличность на сберкнижку, а в дневном полупустом трамвае несколько иностранно одетых юношей вежливо попросят вернуть им долг, она от глупости и жадности позовет на помощь, а один из юношей, приветливо улыбаясь, нажмет на кнопку на рукоятке потайного ножа, и грабители спокойно сойдут на остановке, а она сядет на ребристый пол и будет очень жалеть свои дефицитные колготки, и покинет этот мир, так и не уяснив, что же такое инфляция.

– Вот. Глотать перед сном, запивать водичкой теплой, запомнила?

– А что это? – глядя странно, спросила девка. – Аспирин? – Слякотные глазки быстро заморгали.

И правда – аспирин. Могла намешать и похуже.

– Верни кроссовки!

– Какие кроссовки?.. – Моргают глазки и изумляются. Кроссовок нет.

Куда она их дела?.. Спортивный азарт – найти, найти… Но из завтрашнего трамвая наплывает слякотный ребристый пол, и Лушка останавливается.

Стоит, встряхивая головой, будто гонит настырного комара. Идет к выходу. Ладно. Хоть что-то умеет неплохо.

Мышиные глазки зыркают за каждым движением, торопят, подталкивают в спину. И с внезапной жалостью Лушка оборачивается от двери:

– Не езди завтра в трамвае.

Торжествующие глазки умудрились расползтись в разные стороны, бабенка открыла рот, чтобы сцепиться, но пересилилась, потому что своего сладостного хотелось больше, скорее, скорее, сейчас, вот она, газета, которую постелет, на нее и поставит, и примерит, а потом отнесет и получит, а в сберкассу отвезет завтра, потому что сегодня никак не успеть…

Не услышала. Не поняла.

Не поняла бабенка ничего – ни про инфляцию, ни про трамвай.

«Мама, – вдруг позвала Лушка. – Мама!»

И оглянулась, ожидая, не выделит ли ей поток прохожих кого-нибудь, кто окажется ей матерью. Не может же она совсем одна. Она еще маленькая. У маленьких должна быть мать. Мать поднимет все, что ты на нее нагрузишь. Ноги матери стоят на земле. Ноги входят в землю. Мать в земле по плечи. Мать ушла с головой…

– Мама! – закричала она громко, и несколько женщин оглянулись на зов, и она приготовилась кинуться к любой, которая остановится, которая потерпит, пока Лушка добежит, но ни одна из оглянувшихся не согласилась признать ее своей. Лушка услышала их предупреждающее шипение: ты не своя, ты чужая, не вторгайся на территорию моих своих, иди, иди! Иди своей дорогой – ведь ты выбрала эту дорогу?

«Мне нужна мать! – закричала Лушка внутри себя. – Дайте мне мать!»

Матери ей не ответили.

Она, зверем вынюхивая направление наименьшего равнодушия, вновь оказалась у здания в глубине больничного двора, там, где была сколько-то дней назад и где обитала, работая, суровая бревенчатая баба, чьей твердой руке тогда так внезапно подчинилось Лушкино все. Не обращая внимания на женскую очередь, взорвавшуюся охотничьими возгласами преследования, Лушка заглянула в запретный кабинет, но врачиха там царила другая, и сестричка за столом была не та, и в следующем помещении порхала с брезгливой гримасой молоденькая санитарка, у которой еще долго не хватит разумения сунуть чужую голову под холодный кран, а потом не пожалеть казенного вафельного полотенца. Не повезло Лушке. Смена бревенчатой бабы закончилась. Сейчас бревенчатая твердой рукой вытирает кому-то нос у себя дома.

Не нашлось для Лушки матери. Судьба Лушке провалиться в землю самой.

Уйти отсюда. Чтобы не сторожили попеременные взгляды, блюдущие очередь в сером безрассветном коридоре. Но она медлила, чего-то ждала для себя из вереницы одинаковых, сидящих, доверявших друг другу, но выталкивающих ее. Ее гонят, как чужую собаку, а она стоит, она просит, что-нибудь, хоть слово, я не знаю, я одна, ну, посмотрите на меня не так, я же перед вами, мне что-то нужно, спросите меня о чем-нибудь, вы же все о чем-то говорите, я тоже тут – поговорите со мной!..

Очередь, не пустив нахалку, вернулась к своим историям.

– Невестка у меня. Никакого понятия. Седьмой месяц, а ей неймется. Два раза – и все мертвые. А теперь вот снова – и опять! Ночи не пропустит. Не слышу, думает.

– Сыну бы сказала, – посочувствовали рассказчице.

– Сын, не сын – все одно мужик, – возразила какая-то другая, – Их дело кобелиное, рожать не им. Блюстись должна женщина.

– Где ей! – плачуще вставила рассказчица. – Без стыда! Покарал Господь – не дождемся внуков.

Если б не последняя фраза, Лушка так бы и не врубилась – о чем, про что? Слова никакие, а что-то сообщают, и сообщаемое принимается, и говорить об этом могут, видать, без конца, тут просвета не выстоишь, и на кой она сюда приперлась, токсикоз, должно быть, а внуки-то здесь при чем? И тут же всплыла прошлодневная остропузая бабенка, которая сидела вот там же, в законной очереди, и которая пришла требовать для своего мужика справку про науку. «Значит, это выходит… И все про это знают… Это выходит… Так делов-то!»

И, вдруг фыркнув так громко, что законная очередь разом смолкла, Лушка вильнула тощей задницей и хлопком двери отрезала от себя дальнейшие рассуждения на интересную тему.

– В Прибалтику ездила. На «Бьиюк-Кабриолете». Они не знают, что такое «Бьюик»? Ну, это сундук тридцатых годов, но стоит миллион.

– Кооператор?!

– Гонщик. Он туда на соревнования. А у него вдруг давление. Не допустили. Вместо него – другой. А мы с трибуны смотрим. А этот другой, то есть на вираже – вжих!.. вжих!.. И вдруг колесо в сторону! Раз, раз, бум, трах – костей не осталось. А мы на трибуне. Мой побелел и раз-раз – в обморок. С трибуны грохнулся, щиколотку вывернул. Ну, я – дерг, дерг! – заморгал. Понять можно – если б не давление, это он бы без этого колеса, а мне цветы на могилку, а обратно – пешком. Ну, я его в «Бьюик-Кабриолет» – и на взморье. Не сезон, конечно, но пусть отдышится.

– Врать-то! – выслушав все, обиделась подруга. – Полмесяца назад у меня была.

– А «Аэрофлот» на что? – усмехнулась Лушка.

– А машина? – настаивала подруга.

– Деревня! Да в этих самолетах грузовые отсеки – как ангары, хоть с трактором лети. Если б не очередь, я бы там еще осталась.

– Какая очередь?

– Да так… Потом расскажу.

Но потом рассказывать не понадобилось, девицам было невтерпеж слушать про чужие виражи, они спешно придумывали свои, но, видя скучающую Лушкину харю, сникли – «Бьюик-Кабриолет» им было не выдумать.

– Встряхнемся, может? – предложила Лушка. – А то я одеревенела после больницы.

– Какой больницы? – вытаращила и без того круглые глаза подруга.

– Да не говори! Такие халявы… Все на следующий день вприпрыжку, а мне – постельный режим.

– Залетела?.. – Глаза подруги завистливо заблестели. Ей не получалось забеременеть и попасть на аборт, от этого подруга чувствовала себя неполноценной, лишенный риска балдеж терял остроту, однажды партнер увидел, что она зевает в самый неподходящий момент, и это беднягу настолько ошарашило, что он непроизвольно поник и даже как будто уменьшился.

– Ты чего? – спросила его смутившаяся подруга.

– Ну ты и кляча! – проворчал приятель, отваливаясь. – На кой я надрываюсь?

– Так тебе же надо! – моргнула подруга.

– А хрен ли мне в этом?

– Так и мне не очень.

– Так на черта?!

– А я больно знаю! Все так, и я так.

– Во, квашня! – изумился приятель. – А пошли вы все… Лучше гири кидать.

– Тебе гири, а мне чего?

– Твоя забота. Ну, блин! Это вы, бабье, мужиков низвели… Рвать тянет!

Он даже одеваться не стал, выскочил, как был, крикнув напоследок:

– В монахи, к чертям, уйду…

Что и послужило для остальных поводом узнать историю в подробностях, от которых потерпевшая и не думала удерживаться. Через какое-то время явилась развязка: строптивый приятель действительно подался в Печорскую лавру и стал то ли послушником, то ли еще кем.

– Представляете?.. – таращила глаза подруга. – Через мою… к Богу обратился!

Слушавшие хохотали и просили повторить сюжет с самого начала.

В дальнейшем подруга следила за собой, приноровилась зевать не раскрывая рта, скулы заворачивало за уши, но получался и дивиденд – кое-кто принимал это за подступающее вдохновение. Но, вообще-то, запал без Лу клонился к нулю, а другого на ум не шло, так что предложение поразмяться явилось как нельзя кстати.

Лушка и всегда была без бортов, а тут такое наворачивала, что мужской пол заклинился, наутро невозможно было пойти на работу, не застегивались проклятые джинсы.

– На работу! – хохотала Лушка. – А тут вам что?

К ней стояли в очередь, но утихали лишь на минуту, от безвыходности пользовали других, подруга постепенно стала подвывать, махала руками, пытаясь взлететь, а когда, израсходовавшись, от нее отворачивались, она ловила ближнего, даже если он был занят, в ней выросла дикая сила, обрушивавшаяся на того, кто попадался, и жертва теряла лик божий и становилась орудием, потом подругу одновременно изнасиловали все, кто там был, и она, сладостно всех исцарапав, наконец-то отключилась от напрасно дарованного сознания и выпала в том слое, где поминутно размножались простым делением и потому, надо полагать, пребывали в постоянном кайфе миллионы лет.

Загул получился недельный. А еще через неделю подруга примчалась к Лушке и заорала, что беременна и родит богатыря.

– Да? – нисколько не обрадовалась Лушка. – А папа кто?

– Все сразу – в том-то и дело! – блаженствовала подруга. – Чудо же что такое будет!

– Идиотка, – сказала Лушка, – дебилка стопроцентная! Родишь пятиголовое, а кормить чем? Думаешь, все пятеро на алименты разбегутся?

– А фиг ли мне в этих алиментах! – отмахнулась от подлого заземления подруга и вдруг грохнулась Лушке в ноги, стала целовать ей лодыжки. – Спасибочки, ой, спасибочки… А то бы я всю жизнь сиротой… – И опять отключилась прямо на полу.

Лушка длинно выругалась и ливанула на редковолосый затылок из кастрюли, потому что из чайника было длинно.

– Пошла к черту! – заявила она, когда подруга оклемалась и опять восторженно уставилась на нее. – У меня сегодня единоличное свидание, давай отчаливай!

– Ага, ага, – заторопилась подруга, – святое дело, ага… А если тебе не поглянется, пусть ко мне – подстрахуюсь на всякий случай.

Свидания не было, но от подруги ее стошнило. Хлесткий загул никак не помог.

– Зараза упрямая! – обругала она свой живот. – Вцепился как клещ!

С таким же упорством, с каким высиживала когда-то в спортивном зале согласие Мастера, Лушка пыталась теперь избавиться от наследника балтийских пляжей, вилл и «Бьюик-Кабриолетов». Она испытывала на себе все способы, о которых могла узнать: пила водку, заваривала спорынью, парилась в кипятке дома и при ста пятидесяти в сауне, загнав для этой цели какой-то дуре юбчонку и свитерок, купленные всего полгода назад прямо на острове Кюсю; скупала всевозможные таблетки и глотала их десятками, нюхала бензин, нафталин и прочую дрянь, накладывала на живот куриный помет, держала ноги в холодильнике, мазалась то горчицей, то медом, а время шло, она бессмысленно взирала на затуманившийся мир расширенными зрачками и уже не совсем понимала, зачем рыщет по знакомым и к чему глотать очередную отраву. И наконец, в один из вечеров, выпив от непрекращающейся жажды два литра воды из-под крана, с недоумением ощутила вскинувшуюся снизу боль. Боль заполнила живот, перекрыла дыхание и спустилась в ноги. Боль нагнетала в тело чудовищное давление. Мир выворачивался наизнанку и пытался ворваться в Лушку, а в ней уже не было места. На непонимающих ногах она добралась до коридора, последним усилием распахнула дверь и закричала.

Ей настойчиво объясняли. Они были в белых халатах. За нее зацепилось одно: преждевременно, преждевременно… Это она радостно поняла. Ей все-таки удалось. Она вывинтила этого клеща. Остальное не имеет значения.

Ее везли на каталке. Одна девка спереди, другая сзади. Надо же, работка. Лучше лентяйкой хлестать. Везут, а ей пить охота. Дома пила хоть сколько. Два литра сразу. С двух и началось. Это самое, преждевременное. А она сколько денег извела на дурацкие зелья, а надо-то – воды из-под крана. Скажи, как сработало, – чего же туда качают, что так выстреливает?..

Ее сволокли на койку вместе с простыней, одна девка за один край, другая за другой, но Лушка не остановилась, а все равно продолжала ехать. Койка была в середине. Рядом пусто. Как в космосе. И стен нет. Какие стены в космосе. Только бабы. Штук десять. А может, двадцать. Лушка хотела посчитать, но сбилась, вышло до шести, а бабы остались. Это странно, что посчитанные жили так же, как непосчитанные. Шевелили губами. Как в телевизоре, когда без звука. Надо найти кнопку, чтобы сделать громче. Лушка протянула руку, чтобы включить баб, но кровать вдруг стала кружиться, кружиться и куда-то полетела.

По радио шла физзарядка. Должно быть, для Лушки. Вместо будильника. Сестра выкатывала из палаты какую-то арматуру с фиолетовым раствором. Все звуки были включены правильно. Лушка поморгала глазами и опять уснула.

Был день. Лушка огляделась. Бабы вокруг отцеживали молоко. Нацеженное уносили. Она моргала, не веря. Вот это порнуха. Вытаскивают груди из-под замызганных больничных рубах и бесстыдно доятся. Белое сочится жидкими каплями, а у одной – тремя игловыми струями из каждого соска. Ничего отвратительнее не вообразить.

Лушка вдруг испугалась, что у нее так же, и, приподняв хлипкое одеяло, заглянула за пазуху и даже брезгливо попробовала надавить. И торжествующе выпрямилась: у нее все было в сухом порядке.

Нянечка вкатила тележку. Чего здесь только не возят, удивилась Лушка. В тележке были младенцы. Младенцы были спеленаты, как личинки. Такую же личинку положили и ей. Тело Лушки онемело и задохнулось. Зачем?! Или тут коммунизм и всем дают по очереди?..

– Это… Как это? – пробормотала она непослушными губами.

– Давай наверстывай, – заботливо отозвалась нянечка. – Корми сыночка.

– Но у меня… это! – охрипла Лушка. – У меня – выкидыш!

Бабы примолкли. Нянечка приостановилась в готовом сочувствии.

– Да ты что, милая? То-то ты бессознательная валялась чуть не сутки! Кто тебе ляпнул? Ишь, дура безответственная! Ты дуракам не верь. Живой он у тебя и здоровенький для такого времени. Вполне даже ничего, почти как нормальненький…

Лушка оглушенно смотрела на личинку. Из белого темнело свекольное. Она ничего там не разобрала, одно только ротовое отверстие, которое что-то требовало.

– Ишь, ишь! – одобрила нянечка. – Жратеньки желаем! Герои мы, герои…

Герои кривили рот, пытаясь обнаружить нужное в безразмерном пространстве.

Не желая прикасаться к личинке, Лушка спряталась в подушке.

– Нет! Нет!.. – кричала она. – У меня ничего нет! Нету! Нету! – И корчилась в сухих рыданиях, цепляясь бледными пальцами за холодные прутья изголовья.

Нянечка живо подхватила спеленатое на руки.

– Вот, подишь ты… – уговаривала она младенца. – Мучается мамка-то! Я уж и не знаю, что…

– Да молока у нее нет! – сказала соседняя баба. – Видела я, как она щупалась!

– Ну и нету, ну и что? – почти обрадовалась нянечка. – А я уж невесть что… Эй, дочка, поправимая беда-то!

Издали щедро предложилась шестиструйная баба:

– Делов-то! Давай накормлю! Давай сюда!

Нянечка воспротивилась:

– Это надо по разрешению, потому как мы семимесячные.

Лушка оторвала от себя подушку.

– Теперь что? – обнадежилась она. – Его в детдом?

– Эк… – крякнула шестиструйная. – Какой детдом? Полмира кормим, а этого опёнка не выдюжим? Не бери в голову, искусственники тоже мужиками вырастают. В бутылочку нацедим – Жаботинским станет!

Лушка опять уткнула голову в подушку.

– Верно, верно, – закивала нянечка. – Потерпи, мамаша, потерпи до завтра – доктор все объяснит. – Личинку одиноко положили в пустую коляску и увезли.

Мамаша. Это она, Лушка, – мамаша.

Врач действительно что-то объяснял, она кивала, но поняла только, что куда-то придется ходить за детским питанием, которое надаивают молочные бабы. Потом ее стали допрашивать соседки и слева, и справа, и издали тоже: сколько лет, и про родню, и про жилье, и Лушка все ждала, когда потребуют отчет про мужа, потому что про мужа у нее был готов понравившийся ответ – несовершеннолетняя, не расписали. Но деликатного вопроса никто не коснулся, и так было ясно, и Лушка чуть не обиделась, но тут бабы заинтересовались, есть ли у Лушки какие-то подгузнички, и окончательно убедились, что девка ни про что нужное и слыхом не слыхала, так сирота ведь, ну да, сирота, оттого, видать, и родить решилась, такие-то молоденькие да без мужа на ребеночка не идут, ладно, хоть крыша над головой… И скинулись кто что – и подгузнички, и клеенку, и чепчики, и бутылочки, и даже ковшичек для манной каши. От даров иногда хотелось завыть, благодарно и несчастно, и, чтоб хоть что-то сказать, Лушка бормотала, что – семимесячный и что не успела, а то бы, само собой, позаботилась, но ее уже не слушали, подарили рваные больничные простыни, которые к случаю и списали, а шестиструнная велела своей старшей принести одеяло и старую ленточку. Ленточка неприятно напомнила голубого прибалта, а кстати и новые подаренные загодя пеленки, но про новое Лушка практично умолчала, прибалт тем более не стоил разговора и даже казался почти несуществующим. В конце концов, объявившись в роддоме почти голой, Лушка размножилась еще и приданым.

Она обрадовалась, что никто не сидел на скамейках у подъезда, когда она выкарабкивалась из такси, обнимая перевязанного ленточкой младенца и выпирающий углами простынный проштемпелеванный узел. Она не желала, чтобы надоевшие соседи, жаловавшиеся на нее то в милицию, то в домоуправление, увидели ее с этим имуществом именно сейчас, когда она не умеет держать ребенка и когда в узле мерные бутылочки гремят о кастрюльку для манной каши. Пусть чешут языками потом, потом ей будет наплевать.

В квартире въедливо пахло похмельным и еще чем-то сырым, то ли мышами, то ли спермой, почему-то это опять напомнило голубого, Лушка решила всякие воспоминания выветрить и распахнула окна и на кухне, и в комнате. Мальца некуда было положить, и она сунула его на подоконник, будто сверток с провизией.

Из окна залетал мелкий дождь. С близкой крыши срывались разжиревшие капли. Внизу перед винным магазином толкалась местная мафия. Мир был знаком до кирпича в дорожной луже. Кирпич прописался в луже год назад и за это время, лишь частично сдвигаясь, не разу ее не покинул, Лушка ему симпатизировала, он был не такой, как прочие, из которых клали стены, а жил ненужно и самостоятельно, и, когда лужа подсыхала и уменьшалась, Лушка так переходила дорогу, чтобы на него приятельски наступить. Сейчас из лужи торчала только кирпичная макушка, да и ту заливало водой, нагоняемой ветром. Лушка поежилась и, вспомнив про младенца, переложила его, сдвинув грязно-засохшую посуду, на кухонный стол. Дивана теперь не было, придется устраиваться на полу, и на полу она совсем сделается похожей на самостоятельный и никому не нужный кирпич.

Младенец издал мышиный звук и стал привычно ловить ртом пространство. Лушка хмуро взяла его на руки, неуверенно покачала сверху вниз, будто пытаясь прикинуть его весомость, потом отнесла в комнату и положила на пол. Вернувшись на кухню, она поставила на газ воду, в которой, как учили ее, полагается согревать бутылочное пропитание. Не очень представляя, что теперь делать, Лушка медленно приблизилась к своему свертку и, услышав настороженное молчание пустых стен и ответное молчание внутри себя, стала разворачивать дарованное роддомом.

Она первый раз увидела ребенка голым. Молчаливая, дряблая, ошпаренно-красная плоть была отвратительной и ненужной. Лушка оцепенело взирала на порожденное и ощущала одно: она не хочет, она не хочет, не хочет…

Кажется, у нее замерзли руки, и она частично выплыла из странно бездонного провала, который, начавшись в ней, уходил, не взирая на все этажи, куда-то в землю и далее еще глубже, в какую-то бесконечную пустоту. В этой пустоте было темно и безвоздушно, было надолго и можно было не дышать и иметь все, ничего не имея. И ей захотелось туда, сквозь этажи, в заподвальные потемки, но замерзшие руки вцепились в крашеный пол, и она переместилась, как в жалкую подачку, в тусклый свет овеществленного дня, она шаркнула онемевшими подошвами о мель бытия, но продолжала жалеть об освобождающей и дарующей тьме.

Она стала, стараясь не дотрагиваться до красной кожи, заворачивать ребенка обратно в милостынные простыни и, собираясь по-старушечьи повязать круглую голову новорожденного существа, недоуменно восприняла еще одно: у него были белые волосы. Совсем белые. Как снег.

Ее сын был сед.

Изо дня в день она пребывала в полусонном механическом состоянии. Чувства ограничивались одним: устала, валюсь с ног, хочу спать, и во сне ей снилось, что она устает еще больше. Как матери-одиночке ей выплатили пособие и обещали что-то ежемесячно, у нее таких денег никогда не бывало, мелькнула мысль купить себе кроссовки взамен тех, что бесполезно умыкнула бабка-халтурщица, – говорила же дуре, чтоб не ездила в трамвае! Но на кроссовки даже такой суммы теперь не хватало, да и не сезон, да и за молоко платить, да особенно и не хочется, она дальше собеса не ходит, ни с кем не видится, а если звонят – не открывает, хотя свет горит везде, и ясно, что дома, но к такому привыкли, бывало и раньше, спишут и сейчас на какое-нибудь новое приключение, а сказать правду – не поверят, не верит и она, такое не может быть с ней на самом деле, когда-нибудь она проснется и все станет иначе, надо только заснуть, заснуть и не просыпаться через пять минут, а спать подряд часов пять или хотя бы три.

Малец покорно глотал молоко, произведенное магазином, тряпичное тельце наполнялось скудным соком; он уже стал рассматривать что-то над головой Лушки, не умея сосредоточиться на ее лице, и слушал звуки из открытого окна, за которым непросыхающие мафиози нагнетали водочный ажиотаж и которое заменяло ему большой мир. Лушка, не имея детской коляски и не желая кукольно таскать мальца на руках, решила вопрос прогулки почти гениально – распахивала рамы, и мир сам, чем мог, проявлялся в комнате под крышей: влажным шелестом троллейбусов, стуком сгружаемых магазинных ящиков, гвалтом молочных и колбасных очередей, – мир состоял из этих праздничных звуков. Иногда птичий полет прочеркивал светлый оконный порядок, но быстро исчезал и редко повторялся, а лишь временно изумлял. Еще более изумляло внезапное материнское звучание, оно было непонятно и необязательно и тоже не принадлежало закономерности.

Лушка с ребенком не разговаривала.

И все-таки однажды Лушке что-то приснилось. Ей приснилось что-то кроме усталости. Кажется, ей приснились новые кроссовки. Кроссовки были ее собственные, и в каждую можно было залезть обеими ногами, и там было удобно и мягко. Лушка укрылась в этих кроссовках, как-то ей удалось в обеих сразу, и там спала, и могла спать сколько влезет, а повсюду сквозил первый весенний ветер, и ей было куда-то пора.

Она проснулась сама и без чувства усталости. Мечта частично исполнилась, Лушка проспала пять с половиной часов, и малец ничего не потребовал, хотя и остался на прежнем месте. Он лежал бодрствующий и слушал ночное раскрытое окно.

Она торопливо вскочила: ее весенний ветер прибыл из этого окна. Незапирающиеся перекошенные створки открылись самостоятельно. Лушка зимой и летом, если не слишком донимал смог, жила при открытых форточках и не раз на спор босиком месила сугробы, но все же неведомо откуда взявшееся беспокойство толкнуло окно закрыть, и она шагнула, чтобы своего беспокойства послушаться, но вдруг отчего-то остановилась и оглянулась: малец, укутанный для своей неподвижной прогулки, опять смотрел на что-то поверх ее лица. Некая мысль означилась в ней.

Мысль была проста и естественна, Лушка полностью с нею согласилась, и даже заторопилась к действию, и какая она дура, что не поняла раньше, а вот уже два месяца не знает ни дня, ни ночи, только переводит, вертко продираясь вперед, деньги в очередях.

Лушка осторожно посмотрела на мальца. Тот наконец заснул, и она это одобрила – спящий отсутствует, а отсутствующий не может препятствовать. Она обдумает свою жизнь практично и умно. Его, этого мальца, и вообще нет, ни спящего, ни другого. Он еще не натянул обязательные девять месяцев. Еще не родился. Обязан пребывать взаперти без всякой самостоятельности. Если бы она пораньше додумалась хлебнуть лишку городской воды, еще тогда бы все удалось. Почему позже нельзя то, что можно раньше. Все бегают на чистки, как оказалось, в два с половиной, а ее завернули в пять. А какая, собственно говоря, разница. Она до последнего дня честно пыталась от наследника избавиться. И если бы удалось, то это был бы выкидыш, и по закону с нее никакого спроса. А если он выкинулся, но живой, то она должна испортить себе жизнь. А у нее даже кровати нет, и ползуны стоят столько, сколько раньше импортные туфли. А что потребуется потом? И за сколько? Да и не в этом дело. Дело в полной к ней несправедливости. Она не виновата, что у нее такой здоровый организм, что ничем не травится, а только городской водой. А малец от этой воды кривится и не глотает, да и к магазинному молоку без восхищения, но понимает, что надо, и даже мед определил получше лаборатории. Она тут сдуру купила баночку, так испугалась, что он себе башку открутит, отворачиваясь, а потом по радио двадцать раз оповещали, что это халтура из Средней Азии, вредная для здоровья даже взрослым, особенно беременным и кормящим. Вот чего было надо нажраться еще тогда, халтурщики опоздали с завозом. Господи, да объявили бы, что годится для аборта, – пошло бы втрое дороже и в день бы расхватали. И вообще, малец – полная ее собственность, она произвела его из своего тела, он вырос как ноготь, и она вольна обрезать ноготь по своему усмотрению. Впрочем, ногти ерунда, к делу не относятся, она просто желает получить то, что ей дозволено по закону, – она желает произвести аборт. Четкая мысль и ясная. Будто написанная. И возражений – ни одного.

Мальца пора было кормить, и Лушка заведенно отправилась на кухню. Зажигая газ, она ощутила какое-то неудобство в своей одежде, машинально поправила халат на груди и обнаружила под ладонями липко намокшую ткань. Лушка замерла и прислушалась к себе. Что-то медленно и неприятно стекало по животу. Она возмущенно не желала понимать, надеясь, что непонимание поможет избежать новой с ней гадости, и упорно продолжала помешивать ложкой в маленьком ковшике, но в ковшике быстро вскипело, и она стала переливать в бутылочку, и поставила бутылочку остужаться на подоконник под раскрытую форточку. От форточки к намокшей ткани прилип быстрый холод, и Лушка, снова недовольная своим неподчиняющимся организмом, направилась в ванную. Распахнув халат, она убедилась в том, что и без того было ясно: из ее маленьких грудей текло молоко.

Она брезгливо сбросила с себя халат и залезла под холодный душ. Она давно привыкла мыться холодным, зимой горячей воды на пятом этаже сроду не бывало. Она упорно подставляла грудь под вялую струю, но уже знала, что это не поможет и что теперь она такая же отвратительная, как шестиструйная баба в роддоме.