Текст книги "Светило малое для освещенья ночи"

Автор книги: Авигея Бархоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

Он стоял у двери, как подсудимый, и ждал приговора. Он считал себя виновным и не очень надеялся на прощение.

Лушка ошеломленно молчала. Горло свело протестующей судорогой, и слова канули в неродившееся состояние. Изнасилованное горло соглашалось лишь на бессмысленный крик.

Зам прервал молчание дополнительным аргументом:

– В такой ситуации вам лучше не демонстрировать своих умений. Вас могут загнать в угол. Ваша сила станет вашей слабостью.

– Я не… – попробовала выразить себя Лушка. И не смогла.

– Не надо ничего говорить, – поспешно сказал зам, испугавшись, что начнутся самолюбивые возражения. – Я всё равно сделаю так, как сказал.

– Это ваши проблемы… – через силу пробормотала Лушка.

– Я извиняюсь! – решил возмутиться зам. – Они и ваши тоже!

– Да не хочу я об этом! – отвернулась Лушка.

– Ну, так я хочу, – мужественно сказал зам. И вдруг попросил, не очень надеясь на исполнение: – Вы хоть не мешайте мне…

– Я понимаю, – устало сказала Лушка. – Вы хотите, чтобы я сделала вам легче.

Зам поморгал, сообразил, что его оскорбляют, и выпалил:

– Вы просто вздорная кусачая дворняжка!

– Я так и думала, что вы когда-нибудь заговорите нормальным языком, – одобрила Лушка.

– Ну, сколько вам объяснять, Гришина? Следователя очень заинтересовала версия гипноза. Если мы позволим утвердиться этой версии хотя бы минимально, ваша жизнь будет испорчена. Это интересы другого ведомства.

Наконец-то Гришина посмотрела внимательно. Может, вспомнила хотя бы кое-какие фильмы.

– Я не хочу, чтобы вас из одной клиники перевели в другую, – сказал зам.

Лушка внимательно посмотрела в его лицо. Честный был человек, затюканный, непроявившийся, но вдруг вспомнивший, что можно не сдаваться.

– Вы всё еще запускаете змеев, – сказала человеку та Лушка, которая была матерью. Лицо зама осветилось забытой улыбкой.

– Завтра куплю свежий сок, – проговорил он освобожденно. – И мы вместе пойдем к Олегу Олеговичу.

Лушка кивнула.

* * *

Но, похоже, она кивнула только для того, чтобы остаться одной и без чужих понуждений осознать происходящее. Она не сомневалась, что зам хотел для нее блага, и, наверно, понимаемое им благо совпадало с мнением о благе всех других людей, или почти всех, и Лушка могла с таким мнением согласиться. Но имела право и не соглашаться. Возникшая проблема подлежит ее личному разбирательству. Лушка не согласна принимать на веру даже самое лучшее чужое решение, потому что чужого к этому решению толкает его собственный опыт, а у Лушки, может быть, опыт совсем другой, и из Лушкиного опыта вполне может вытекать нечто совсем противоположное общему пониманию. Общее понимание заключено в том, что со следователем лучше не иметь дела, а суда нужно бояться, как пожара, потому что засудят. Ну а если в человеке горит именно потребность суда и потребность приговора, если Лушка уже устала быть прокурором самой себе и с облегчением приняла бы безличное пристрастное обвинение – приняла бы его как освобождение от мучительной обязанности бесконечно себя судить и бесконечно самое себя наказывать. Ей легче отстрадать принародно и во всеуслышание, чем бесконечно томиться в бездеятельном повинном параличе. А то, что ее сейчас обвинят не в том убийстве, так это не главное, это, может быть, милость судьбы, позаботившейся о Лушкиной совести, потому что никакому людскому суду Лушка не сможет доказать своего собственного преступления.

И, ощутив в себе готовность выдержать любые неизбежные несправедливости, она легко поднялась с койки.

* * *

Следователю на время между завтраком и обедом отводился столовский закуток. Лушка толкнула дверь. Закуток был заперт. Из-за двери неразборчиво доносилась безудержная частота женского голоса. Возможно, кто-то одиннадцатый описывал свои видения. Не желая вникать в запертые от всех секреты, Лушка села около двери на пол и прислонилась спиной к стене.

Спина, ощутив холодную твердость крашеной преграды, предложила Лушке вспомнить спортзал, но Лушка, с огорчением подумав, что спортзала уже нет, отправилась по слякотной улице к Мастеру домой, чтобы сказать ему, что теперь они не увидятся никогда и что раньше она была дура, а Мастер всё понимал и терпел. Лушка пренебрегла лифтом и стала подниматься по нежилой лестнице на какой-то невозможный этаж, лестница была покрыта еще строительной пылью, в углах закамуфлировался кошачий кал, Лушка поднималась всё выше, а лестница не кончалась. За стеклянными дверьми, запутанно выводящими к спотыкающемуся лифту, летали сварливые вороны, потом вороны остались внизу, и, наверно, скоро появятся облака, а лифт откажется задаром поднимать людей на такую высоту, и без него станет совсем тихо и гулко, и где же тогда живет Мастер, может, Лушке нужно поискать ниже, но впереди послышались чьи-то шаги, значит, лестница не собирается заканчиваться. Как же так, подумала Лушка, ведь это была обыкновенная городская свечка в четырнадцать этажей, наверно, тот, кто впереди, сам достраивает эту лестницу наверх, и как же он это делает, и как я скажу ему, что мы никогда не увидимся, раз мы в одном доме и я его вот-вот догоню, а зачем мне так спешить, чтобы сказать эту глупость, он опять посмотрит на меня с сожалением, лучше я сверну к лифту, пусть он меня отвезет вниз, где можно найти другие слова.

Лушка, недовольная несостоявшейся встречей, вздохнула и услышала невидимые приближающиеся шаги.

Из столовой, осторожно прикрывая за собой дверь, вышла Надея. Лушка вдруг подумала, что из-за себя забыла о ее существовании.

Надея остановилась перед сидящей на полу Лушкой и возмущенно сказала:

– Она сумасшедшая!

– Кто? – механически спросила Лушка, не ощутив интереса к еще одной сумасшедшей в сумасшедшем доме, но медленно удивляясь тому, что Надея вышла из помещения, где находится следователь, и невольно заканчивая свое удивление мыслью, что и Надея может оказаться одной из десяти или одиннадцатой – что еще хуже, потому что произошло бы после их недавнего доверительного разговора. И Лушка с замешательством попросила кого-то: не надо, не надо, чтобы эта золотоволосая была из той десятки, и одиннадцатой не надо, ну, пожалуйста, не надо…

И чтобы как-то определиться в отношении к человеку, Лушка спросила:

– О ком ты?

– Да эта следовательша! – шепотом воскликнула Надея. – Баба же! Ты понимаешь? Баба!

– Ну и что? – сказала Лушка, а в голову било: следователь – баба, следователь – баба…

– Как что?! – вознегодовала Надея. – Женщина преступников ловит! Своих бы воспитывала… Их сначала не воспитали, а потом они преступники. И у мужиков дело отнимает… Женщина не обвинять должна, а спасать! Беречь всякое добро в мужике, чтобы мужик не забывал, за что кому морду бьет… А эта среди психов убийц ловит. Говорю тебе – сумасшедшая! И лечиться не хочет!

– А ты умеешь – просить? – спросила неизвестно о чем Лушка. – Попросишь, а оно и приходит, как просил…

– Ага, – легко поняла Надея. – У меня теперь одна просьба, теперь может исполниться… А ты чего здесь? Ты меня ждала?

– Я? – растерялась Лушка. – Ну да, я… Ну конечно.

– Так пошли, чего тут? Расскажешь мне что-нибудь. Расскажешь, правда?

– О чем? – медлила оторваться от стены Лушка.

– Как надо, – сказала Надея, – чтобы его потом не ловили.

Лушка, правдоподобно пряча лицо, поднялась на ноги.

– Так ведь я… – Ну, не пугать же этого несчастного счастливого человека! Твое – это твое, вот и молчи о нем… И Лушка промолчала, сказав: – Я не очень знаю.

– Нет, – не согласилась Надея. – Ты знаешь. Ты ему крестной будешь, ладно? Если со мной что-нибудь – ты возьмешь… Пообещай, чтобы ему было жить надежно.

– Господи, Надея… Да я моложе, чем ты! – воскликнула Лушка.

– Ты про себя не знаешь. А я знаю. Я тебя тогда за руку взяла… Я знаю.

Лушка оглянулась на столовскую дверь позади. Там находилась выискивающая преступников женщина. Вместо детей женщина любила чужие преступления. Женщина гордилась собой. Она не совершила ни одного упомянутого в кодексе проступка. Она лишь насилует, убивает и мучит вместе со своим задержанным. И приносит это в свой дом. Женщина любит чужие преступления.

«Господи, я не отдам ей своего! – взмолилась Лушка, с трудом освобождаясь от спятившего чужого сознания. – Господи, я понесу свое сама…»

– Пойдем же, пойдем, – звала Надея. – Пожалуйста, пойдем!

– Пойдем, – согласилась Лушка.

* * *

И закапали, как вода из иссякшего крана, однообразные бездеятельные дни. На Лушку никто не обращал внимания, даже Надея разумно последовала совету: ты не очень со мной засвечивайся, а то пресекут. И Надея только издали бросала благодарные взгляды, нисколько не сомневаясь в важной Лушкиной заботе, и ее лечащая врачиха уже рассказывала коллегам, что в затяжном психозе Надежды Ильиной наметился просвет, и свой метод врачиха – с согласия коллег, разумеется, – готова применить ко всем пациентам. Следовательша, наскучив противоречивыми заявлениями шизоидных, потеряла к делу интерес, формально его подытожила и, подталкиваемая своим вновь проснувшимся голодом, отбыла в родное учреждение. Зам об обещании свежего сока, вероятно, забыл, в столовой стал появляться забытый кефир, родственников не пускали, больные ушли в отпуск, в отделении нависла сонная тишина.

Лушка обрадовалась передышке и, подустав от разностильных учебников, стала просто думать, и это было похоже на костер, в котором прогорели все дрова, а оставшиеся угли в преддверии утра спокойно исходят в пепел.

Лушка, отстрадав, независимо задирала нос, выныривая, как поплавок из воды, из всех передряг. Она не собиралась ни на кого жаловаться ни сейчас, ни потом. Поискав, почему поступает именно так, она обнаружила причину в том, что, может быть, называется гордостью, но кроме гордости оказалось и что-то еще, более существенное: обвинять и требовать возмездия означало неминуемое продление того несправедливого, с которым она не согласна, означало новые дрова в костре, а молчаливое пренебрежение есть затухание, есть погашение неправды, спокойно рассыпающейся в безвредный пепел. В золото молчания. Несправедливое, что было причинено словом, могло и не возникнуть, если бы слова не были произнесены. То есть что-то просто бы не произошло, если бы не слово. Если бы не слово, Отелло не убил бы жену. А до того, как появилось слово, было, наверно, чувство, которое тоже не поступок. Недавно прочитала про греков: молоденького Ипполита убили за любовь к мачехе, хотя ничего между ними такого, никакого действия. Выходит, раньше знали силу непоступка, поступок рассматривался как производное и даже вообще не рассматривался. Поступок, как ребенок, зачинался до своего рождения. Действие становилось излишним повторением, ну, может, и не излишним, наверное, и оно для чего-то нужно, но оно – следствие. Преступление, совершенное, как они говорят, в состоянии аффекта, то есть при минимуме мыслей и слов, карается совсем не так, как двести раз просчитанное. Там, где двести раз, и убит кто-то двести раз… Господи Боженька, Господи Боженька… Не оправдываться, чтобы не продолжить, чтобы не утвердить словом несуществующее. Тогда слово может – осуществить? И это – «в начале было слово…» Не зря же?

Это мои прежние слова убили его, когда я его уже любила.

* * *

А там опять зима, маются у обочин снегоочистители, на обуви тонкой каймой засыхает белая соль, в нашем доме все еще нет горячей воды, что же теперь с моей забегаловкой, наверно, отец снова переселился туда, а мачеху бросил, а свой дом она переписала на него и теперь удивляется жизни, дом он без всякого стеснения загонит, а бывшей жене скажет: мало вас, дур, учили… Как быстро подкрадывается вечер, в нем наливается васильковый цвет, а окно в комнате похоже на глаз сиамской кошки…

* * *

– Гришина, вы готовы? Я купил сок. – Зам на ходу кивнул, приглашая.

Она готова ко всему почти с тех пор, как попала в больницу, проблем нет, Лушка идет вслед стремительной белой спине, с ног то и дело слетают шлепанцы, прежние кто-то национализировал и даже не вернул после смены режима, скорее всего они трещат на изолированной от общества революционной женщине, перепутавшей материнство с баррикадами и милосердие с убийством, или на девахе, которая понимала бы коров, но не смогла врубиться в город и, выполняя революционное приказание, наваливалась всем телом на ноги Марье, пока приводилось в исполнение решение единоличного трибунала.

Жалко тапочки. Лушка вошла в псих-президентский кабинет, зам в нем ничего не изменил, только чего-то стало меньше – то ли порядка, то ли беспорядка.

– Садись, я сейчас.

Он быстро, на мгновение задумывался над подрагивающим кончиком ручки, заполнял чью-то историю болезни. Такой маленький мальчик, храбро сражающийся с собственным страхом.

– Не надо было вам сюда переходить, – посочувствовала Лушка.

– Почему? – удивился зам, захлопывая пухлую тетрадь и устраивая ее поверх высокой стопки других.

– Осталось тут всё, – ответила Лушка.

Зам пробежал взглядом от стены до стены и отмахнулся:

– Пустое! Скамеечные предрассудки.

– Хоть бы ремонт или хоть мебель переставили…

– Оставь, Гришина, ради Бога, и без этого голова кругом! И у Олега Олеговича я с того раза не был, и вообще…

Он затряс головой, как пес, черпнувший в ухо воды, потом сжал виски большими ладонями.

– Проклятая комната… – пробормотал он. – Всегда уши закладывает! А скажи кому – в мою же палату и переселят… Пустое, пустое, – уговорил он себя и решительно поднялся: – Пошли!

Он направился к двери, ведущей в сторону дежурной сестры. Лушка поспешила за ним и потеряла шлепанец.

– Что у вас? – раздраженный задержкой, обернулся зам.

– Это у вас, – буркнула Лушка, пытаясь не выпасть из второго.

Сергей Константинович хмыкнул и вышел в коридор. Лушка подхватила шлепанцы в руки и догнала босая.

Сергей Константинович задержал взгляд на дежурной. Дежурная неуверенно моргнула лишний раз.

– Покажите ногу, – приказал он.

Сестра моргнула увереннее и, приподняв халат, выставила требуемое. Она была молоденькая и вполне ничего, и ножки были на уровне.

– Раздевайтесь, – сказал удовлетворенно зам.

– Здесь? – удивилась сестра.

– Тапочки! – рявкнул зам.

Сестра скинула тапочки. Сергей Константинович сделал приказывающий жест, Лушка обулась. Без морганий.

Сестра обиженно сняла халат. Лушка облачилась в белое и с удовольствием перетянулась в талии.

– Гм… – удивился Сергей Константинович. – Так ты выглядишь значительно лучше.

Они направились к выходу.

– Но, Сергей Константинович! – бросилась вслед сестра. – У меня нет вашего распоряжения на выписку больной!

Зам остановился и посмотрел иронически:

– Кстати, я хотел бы получить от вас объяснительную по поводу ваших действий девятнадцатого сентября сего года, когда вы собственноручно открыли дверь своим ключом именно этой самой больной.

И зам показал побледневшей Наточке, как была открыта дверь, и Наточке показалось, что это действительно так и было, а теперь на ту же удочку попался и этот дурак…

– Перестаньте, Наталья, – возразил зам. – Я не дурак.

Лушка фыркнула. У Наточки открылся рот. А что было с Натальей дальше, стало не видно, потому что они вышли на лестницу и дверь закрылась.

Они спустились вниз, совсем вниз, в какой-то бесконечный переход с линолеумным полом и с не слишком ярким освещением. Переход был таким длинным, что где-то в середине не стало видно ни сзади, ни впереди, и звякнуло по темени воспоминание о давних туннелях с неисчерпаемыми превращениями. Может, тут эти превращения и живут, и тут действительно нет форточки, потому что туннель находится под землей, но, наверно, все же есть конец, раз навстречу показался кто-то полосатый. Полосатый был на костылях, и Лушка подумала, что его кошмары еще хуже. Вывернутые ноги в коротких пижамных брючках подкашивались во все стороны, полосатый мальчик одиноко плакал, но пытался хоть одну ступню поставить правильно. Лушка присела перед ним и, не прикасаясь к чужому телу, провела руками от бедра вниз вдоль одной ноги, потом вдоль другой. Она не коснулась даже ткани неширокой пижамы, ее руки напряглись, сжимая что-то невидимое, руки что-то уплотняли, мальчик, а может быть, юноша, смотрел почти испуганно или почти с верой.

– Ты не так… ты не насилуй их, они не виноваты, – сказала Лушка, стоя перед ним на коленях. – Они зависят от другого. Ты вот так, уплотни вокруг такой столб… круглый, а внутри нога… крепкий столб, очень крепкий, он держит, как тебе надо… Он будет держать, понимаешь? Придумай сам, построй из воздуха… из всех сил, как будто не хочешь умирать… Пробуй, пробуй… Ну, пробуй… Ну?!

Юноша закрыл глаза и приоткрыл рот, подбородок стал вздрагивать от натуги. Перестав дышать, он выдвинул вперед одну ступню и, качаясь корпусом на деревянных костылях, осторожно перенес неполный груз легкого тела, и ступня не вывихнулась, и он, закусив губы, перевалил себя на вторую ногу и опять устоял, и потрясенно открыл глаза и вдруг затрясся в рыданиях. Лушка обняла его узкое, как у котенка, тело и перевела взгляд на потерянно стоящего рядом зама.

– Его лучше отнести, – проговорила Лушка.

Зам послушно поднял полосатое тело на руки. Лушка взяла костыли.

Они отнесли мальчика в палату, которую он назвал. Сергей Константинович посадил мальчика на кровать. Лушка прислонила к спинке костыли.

Мальчик молчал, забыв все слова. Лушка кивнула блестевшему сквозь слезы взгляду.

Они вышли. Лушка прислонилась к стене.

– Мне бы посидеть… – пробормотала она.

– Мне тоже, – кивнул зам и опять потряс ухо. – Я сейчас. – Заглянул в несколько узких дверей хозяйственного назначения и приглашающе махнул рукой: – Сюда…

Это была столовая, но значительно просторнее, чем в Лушкином отделении. Ну да, запах той же перловой каши. Столовая.

Они помолчали.

– Это другое здание? – спросила Лушка.

– Да. Там над этим коридором – деревья… – Взглянул на расслабленно сидящую Лушку, помедлил, примял на голове встопорщившиеся волосы. Решился: – С этим мальчиком… ты так странно… Разве из воздуха?

– Это везде, – сказала Лушка.

– Это – что? – хотел понять зам.

– Сила.

– Ты не хочешь сказать?

– Я говорю. Но словами об этом никак. Если чувствуешь – тогда понятно.

– Я почему-то тоже – выложился, как на соревнованиях.

– Вы помогали.

– Я? – удивился зам. – Я просто стоял.

– Нет, – сказала Лушка. – Вы сочувствовали.

– Может, я не хотел, чтобы у тебя сорвалось. И ничего такого другого.

– Я и говорю – помогали. Наверно, вдвоем легче.

– Ты каждому можешь так? Как у тебя вообще это происходит?

– Внезапно. Когда совсем не думаю. Какой-то – ну как переход. Меня и нет совсем. Я только знаю, куда надо.

– Знаешь? Знать – всегда откуда-то…

– У меня по наследству.

– А если без наследства?

– Без наследства людей не бывает.

– Но если предположить, что бывает… Сама по себе – ты можешь?

– Начинала же с чего-то моя первая бабка.

Зам молчал. Он казался разочарованным. Ему стало обидно, что чудо имеет какое-то деревенское объяснение. Лушка не мешала ему страдать.

– А этот мальчик… – сдался зам. – Он теперь как?

– Я только показала. Если он поймет, он сможет сам.

– А если не поймет?

– Он сильно страдал. От страдания что-то делается совсем тонким, и можно пройти.

– Значит, помочь можно не всем? – снова разочаровался зам. – Несправедливо.

– Справедливо, несправедливо… По-вашему, лучше, когда болеют все? Меня эти разговоры высасывают, как пиявки… Вы пойдете или я сама?

Сергей Константинович поднялся, явно недовольный. Он так и не выяснил того, что хотел. Да и не знал, что нужно хотеть. Везде происходило что-то необязательное. Сергей Константинович не улавливал закономерностей. А без законов может быть только случайность. Случайна Гришина, случаен Сергей Константинович Петухов, случайна болезнь, случайно выздоровление. И сны ему снятся тоже случайные. Какие-то помойки, какие-то искореженные дороги, ветхие, рассыпающиеся постройки, и он никак не найдет места, куда можно приколотить свою полку для книг. Сны раздражали, и особенно раздражала полка для книг. Сергей, Константинович даже стыдился такого сюжета в своем подсознании и наяву обещал самому себе, что завтра обязательно навесит полированные полочки венгерского производства, которые уже второй год стоят на полу и устойчиво пахнут рыжим котом Титом, каждый вечер пеняющим хозяину, что тот ничего не понимает в жизни.

Сергей Константинович удрученно вздохнул, выгнал нерешаемые проблемы вон, перестроился на предстоящий визит и шагнул в распахнутую дверь нужной палаты.

Олег Олегович лежал на койке у окна, голова на жиденькой подушке находилась слишком низко, короткое тело было прикрыто наполовину сползшим, в белесых пятнах засохшей пищи одеялом.

– Здравствуйте, Олег Олегович! – бодро прозвучал зам. Лушка поморщилась. Лучше не приходить, если так громко лгать с первых слов. Но и сама произнесла то же самое и совсем не была уверена, что у нее получилось лучше. И чтобы побыстрее оставить ложь позади, торопливо добавила:

– Я поправлю одеяло.

Она взяла байковый край, неправильно свесившийся с койки, и вдруг ощутила, что хозяин этого не хочет.

Лушка испуганно выпрямилась и попятилась.

– Что такое? – не понял зам.

– Не хочет, чтобы я поправляла, – объяснила Лушка.

– Вот еще! – возразил зам и поправил сам. И спросил, продолжая подтыкать там и тут: – Вам не лучше?

Олег Олегович молчал, не мигая. Его глаза смотрели почти в потолок.

– Ему низко, – сказала Лушка и передвинулась к спинке в изножье кровати, чтобы больному было лучше видно пришедших.

Лицо псих-президента было неподвижно и асимметрично, будто одна половина была живее другой, а другая отчасти стекла к уху.

– Я же в прошлый раз клал две подушки, – сказал зам. – Специально мотался к сестре-хозяйке…

Лушке показалось, что он готов говорить о чем угодно, лишь бы не молчать. А Лушка отчего-то поняла, что сделалось с дополнительной подушкой:

– Ее украли.

– То есть как? – не поверил зам.

– Вытащили, чтобы стало выше кому-то другому, – подчеркнуто спокойным голосом объяснила Лушка.

Зам не нашел что произнести.

– Он просит полено, – сказала Лушка следующее.

Зам дернулся и вспомнил, что пришел не один, а с пациенткой из своего отделения. И уклончиво сказал:

– Да, да, что-нибудь придумаем. – То есть с нашими больными лучше не спорить, чтобы не фиксировать их на иллюзорных повторениях.

Лушка бросила на зама не очень хороший взгляд.

– Полено не стянут, – сказала она. – А если и стянут, будет видно – кто.

Зам подумал, что лучше бы, наверное, ему прийти одному, и хмуро решил выяснить:

– Это вы? Или он? Кому принадлежит идея о полене?

– Ему, – по-деловому ответила Лушка. – Я буду только повторять… Переводить. Можете спрашивать.

– Он слышит?

– Обращайтесь к нему…

– Олег Олегович, вы слышите нормально? – присев на край кровати, посмотрел в двоякое лицо зам.

Лушка сосредоточенно смотрела туда же. Моргнув, выдала ответ:

– Можно сказать, да. Если не считать, что несколько больше, чем нужно. Шумит.

– Боли есть? – профессионально спросил Сергей Константинович, игнорируя очевидную невнятность ответов. Еще вопрос, кто тут при чем.

– Увы, нет, – ответил Лушкой его шеф.

– Вас лечат?

– Это зависит от того, что считать болезнью, а что лечением.

– Ладно, я выясню у Кравчука, – пообещал зам.

– Да бросьте, Сергей Константинович! – В ответ зам вскинул подбородок. Лушка заторопилась: – У меня в кабинете… – И замолчала.

– Ну? – нетерпеливо подтолкнул зам. – Что нужно из кабинета?

– Не скажу! – отрезала Лушка.

– Вы взялись переводить!

– Не скажу…

Зам хлопнул себя по коленям. Он понял.

– Нет! – взглянул он в неуловимые глаза шефа. – Никогда.

Лушка не выдержала и понесла отсебятину:

– Олег Олегович, это я, Лушка. Извиняюсь – Лукерья Петровна Гришина. Знаю, что вы знаете, но я на всякий случай, я тут в белом халате, а вы, может, не узнали. Раз вы о таком, то я скажу вам особенное. Вы даже, может быть, обрадуетесь…

Лушка вдруг споткнулась.

– Что там опять? – воскликнул зам. – Что он говорит?..

– Эта дура опять залетела… То есть – забеременела.

– Какая дура?..

– Надея.

– Что?! Опять эта Ильина… Где только она находит?!

Лушка из-под кровати пнула зама в ногу. Зам взвился, потому что панически боялся крыс.

– Да сядьте вы… – прошипела Лушка. – И не трепитесь как помело…

– А? – Зам подкошенно осел на кровать. – Вы хотите сказать…

– Да ничего я не хочу сказать! То есть хочу, но не вам! Олег Олегович, миленький, да если вы… Да она счастлива будет! И вы, если хотите знать, тоже! Сегодня у вас, может, лучший день в жизни!

Зам схватился за голову.

– Гришина, перестаньте молоть чушь!.. Умоляю! Я хочу слушать не вас, а его… Что он говорит?! Это не ваше личное дело, вы обязаны… Боже, почему я не выучил ни одного иностранного!

– Да скажи ты ему… – выполнила общественный долг Лушка. – То есть я должна сказать вам…

– Ну?..

– Можно я передам вам это потом?

– Нет!.. А впрочем, я не очень настаиваю, в конце концов… – И не выдержал, повернулся к шефу: – И вы хотели уволить меня за аморалку!

– Сергей Константинович, Сергей Константинович, ну, поимейте совесть, он же может задохнуться так хохотать!

– Гришина, как вам удается все превратить в балаган?..

– Да помолчите, ради Бога, я из-за вас ничего не слышу… Ну, вот – исчезло совсем… Я сама буду, ладно, Олег Олегович? Она не сумасшедшая. Она красавица. Я кормлю ее пирожками. Она просила квашеной капусты. Она вас слышать будет. Сергей Константинович ее отпустит, правда? Я имею в виду – сюда… Вот, он приказывает вам ее сюда пустить…

– Вы же не слышите! – припомнил зам. – Может, и раньше тоже! Хватит Ваньку валять!

– Ну, хоть полено не стащат! И соком она Олега Олеговича сумеет…

– Да черт побери, в конце концов…

– А где его коляска?

– Да, Олег Олегович, – переключился зам, – мы могли бы вас на прогулку…

Лушка мрачно изрекла:

– Коляску тоже национализировали.

– Но это наше имущество! – возмутился зам.

Лушка постаралась сказать басом:

– Бросьте, коллега. Три коляски на все отделение.

– В таком случае – пусть компенсируют! – заупрямился зам. – Сейчас же отправлюсь к Кравчуку…

– Подождите, – остановила Лушка.

– Что еще, Гришина?

– Да нет, это он просит подождать…

– Слушаю, Олег Олегович, – вспомнил давнюю привычку зам.

Лушка изготовилась слушать дальше:

– Выставьте эту даму… Меня? Но, Олег Олегович, вы же слышали – он не знает ни одного языка, даже самого родного!

– Гришина, – с удовольствием сказал зам, – вас выставляют – выставляйтесь!

– Олег Олегович, в следующий раз я расскажу вам кое-что наедине, – пообещала Лушка. – До свидания, Олег Олегович. Ей-богу, всё не так, как! Всё, всё, я ушла…

* * *

Она безошибочно вышла к тому бесконечному коридору, которым они сюда добирались, и стала ждать запропавшего зама, не решаясь из-за белого халата вписаться во всегда готовый угол между стеной и полом.

Она стояла и думала, что и на самом деле не испытывает к псих-президенту никакой неприязни, словно перед ней был иной человек, да он и был иной, и отношение к нему остаться прежним не могло. Теперь Лушка хотела если уж не придать человеку бодрости, то хотя бы втянуть в жизненную игру, которая и не совсем была игра, а раскрепощенная Лушкина и зама внезапная импровизация, реальный спектакль для одного человека, и она ощущала, что человек не так уж был равнодушен, и вообще псих-президент совсем не был в отчаянии, ему это несвойственно, хотя он и попытался что-то там добыть из какого-то своего шкафчика. Эту попытку Лушка оценила как нормальное решение выпавшей кому-то задачи, без всякого захлеба и без всякого расчета на сочувствие. Как она знала, у псих-президента давно не было семьи, да и кто бы обрадовался такому подарку, и куда его там казенные попечители могут поместить. Лично она, Лушка, его понимает. Самое для него оскорбительное в том, что он лишен возможности это сделать и выпрашивает свое зелье, наверняка зная, что никто на такое добровольно не отважится.

Надо сказать Надее, подумала Лушка, чтобы она тут не вляпалась, не сочувствовала где не надо и никаких псих-президентских просьб относительно каких-то там лекарств не выполняла. Да не захочет он при Надее помирать! Лушка была убеждена, что при этой женщине он захочет жить.

Странно, подумала Лушка, а я его ненавидела. Я и сейчас ничего не забыла. Но всё происходившее стало сейчас только фактом, без всяких сопровождающих чувств. Будто всё, сопряженное с этим человеком в последние два года ее жизни, происходило не с ней, а с кем-то, это было и прошло, это отыграло для Лушки свою роль и удалилось со сцены. Она другой человек.

Лушка спокойно поглядела в сумерки туннеля. Эта тоже были отработанные декорации прошлого, в них она корчилась в муках рождения, там в ней умирало неспособное жить и лепилось живое. Прежняя Лушка была временным образом, который строился из мимолетных хаотических вожделений, они гасли, не в силах перелиться в продолжение. Прежняя Лушка была искусственным созданием одной жизни, поэтому должна была загнать себя в тупик и там исчерпаться. Она была уверена, что возникла лишь семнадцать лет назад и уж как-нибудь перебьется в предстоящие пятьдесят. А если повнимательнее вспомнить, так и не думала о пятидесяти, а скорее уж предчувствовала, что впереди и пяти нет, нет даже трех, а все просто-напросто вот-вот закончится, и не какой-то там смертью, а просто – ни смерти тебе, ни жизни, а что-то бесцветное во все стороны.

Да, подтвердила Лушка, я знала, что закончусь, но почему-то не боялась. Наверно, из-за тех же вздорных семнадцати. Или что-то во мне уже тогда помнило другое начало и ведало об ином значении конца.

А сегодня я немного боялась его увидеть. Я боялась, что мне захочется считать его наказанным за грехи – против меня, или Марьи, или против всех остальных, но он оказался для меня просто человеком, попавшим в беду.

Я рада, что перед ним не виновата.

– Извините… – откуда-то проговорил зам. – Заставил ждать. – Он пятился задом и волок два комплекта стреноженных стульев. Похвастался:– Выменял на коляску!

– Продешевили, – сказала Лушка.

– Там еще столько же… Помогайте! У них там на этом сидеть никто не может, а нам как раз. В маленьком коридоре поставим. Да и в большом… Еще бы стол. Или два. Там есть, навалены один на другой, никому не нужны. Сидите, я сейчас.

Появились столы. Сначала один, потом другой.

– И тумбочки нашел! – радостно сообщил зам. – В травматологии. Всё равно переломают. Зачем им? – И опять исчез.

Пришли сестрички, вызванные срочным звонком, – из физкабинета и процедурная. Перетаскивали по этапам – до середины коридора, до конца, на родной этаж, всё – молча. Лушка деловито помогала. По ней скользили беглые взгляды. Зам опять привел Лушку в кабинет. Но уже в свой прежний. В маленькую конуру около процедурного.