Текст книги "Светило малое для освещенья ночи"

Автор книги: Авигея Бархоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Черное горло воронки стало задыхаться. Вихрь распался на частности.

– Клячи столетние! – вопила Лушка. – Вовсе собрались спятить, параноики?.. Слушай сюда, отрыжки голодные! По всей России забастовки, а вы что? А ну! Вы нормальные бабы, вам нужен мужик!

– Мне нужен мужик! – подхватила революционная женщина, становясь впереди и мощной рукой вскидывая вверх краснознаменное древко. – Даешь забастовку! За мной, бабий пролетариат! Весь мир с нами соединится! Даешь мужика!..

Революционное знамя рванулось вперед, за ним сплотились кто был, из палат выбегали отставшие, революция сотрясла железо решеток, дежурную сестру сдуло в какую-то дверь.

Хоровой женский лозунг распирал стены:

– Даешь мужика!..

Опять я во что-то вляпалась, подумала Лушка, спрыгивая с броневика и разворачиваясь спиной к бастующим.

Она прикрыла за собой дверь палаты и подумала, что сегодня никаких посетителей не пустят, и она не сможет передать Людмиле Михайловне Марьину тетрадь, и нужно ее куда-то перепрятать, пока все митингуют. Она уже не уверена, останется ли в этом отделении хотя бы на ночь, обратная память только сейчас четко представила, как Лушка агитирует со стола, а дежурная сестра смотрит издали, расстреливая в упор, и торопливо хватает телефонную трубку. И не объяснишь, им вообще никому не расскажешь, и не только потому, что после этого Лушку посчитают вывихнутой во всех отношениях, а просто потому, что ей этих баб жалко, и закладывать она не желает в принципе, и вообще опять влезла поперек, а, может быть, было не надо.

Но как же, Господи Боженька, должна была слушать Елеонору несчастная Марья, всю дорогу блюдущая здесь целомудрие и перевоспитывающая псих-президента, ведь тут не повернешься спиной и не хлопнешь дверью, и некуда даже стошниться. Нет, не могла Лушка не выскочить и не помочь хотя бы ей. Да какая тут помощь, – просто хотя бы за нее не согласиться, крикнуть этой похотливой стерве Марьино «нет». Ну и всё, и нечего больше об этом, я не хочу своего изменить, и пусть будет что будет – ну и принимай, стало быть, то, что от этого воспроизойдет.

Лушка отринула пустые переживания, вытащила из-под матраца Марьину общую тетрадь, запихнула за халат, прижала засунутой в карман рукой и вышла в холл.

Там продолжали скандировать, но уже более отвлеченно, гнойная плоть рассосалась, ну, тогда, быть может, баррикады не будет.

Лушка свернула в единственное, кроме палаты, прибежище – в туалет, где над унитазом проходила вытяжная труба из белой жести. Труба шла почти под потолком, но если залезть на подоконник и немыслимо изогнуться, то можно достать. Она залезла и достала, держась за стенку только ладонью. За трубой нашелся достаточный зазор, и тетрадь удобно туда поместилась.

Ну а теперь где ваши трибунальные единицы и тройки, чихать я на вас хотела.

* * *

Пищеблок открыли на час раньше обычного. Краснознаменная еще пыталась скандировать, но остальные сбились, хотя стояли, прислушиваясь, как протрубившие звери, не прозвучит ли в отдалении ответный сигнал.

Лушка вошла в столовский закуток в одиночестве и получила пшенной каши столько, что падало с тарелки. Каша была щедро полита растопленным сливочным маслом. И чай в кружке оказался нормального чайного цвета и сладкий настолько, что его захотелось разбавить из-под крана.

– Хочешь еще? – спросили из окошка.

– Хочу, – согласилась Лушка. И съела дублирующую порцию.

– Еще дать? – спросили из окошка без всякой подначки.

– Давай, – мирно пошла навстречу Лушка.

В пищеблок стали заглядывать. Самые фригидные, надо полагать.

Лушка вышла, сказала в никуда:

– Добавку дают.

Когда она дошла до конца холла и села под пальму, у решетчатой двери никого не осталось. Лушка одобрила: умно сработано. В прочих отделениях ужин отменили, что ли? Или настолько нас обворовывают каждый день?

Женщины, прихватив свои ложку и кружку, оглядываясь то на пустой дежурный стол, то в сторону притихшего в осаде шефского кабинета, как бы боясь ненароком что-то прозевать, втягивались в столовую, получали, кроме каждовечернего, еще и нереальную добавку. Поспешно, чтобы кто-нибудь начальственный не передумал, заглатывали ужин, почему-то суровели и сводили брови, а выйдя из пищеблока, опять толклись у решетки. Там опять что-то ощущалось.

Чем плотнее именная добавка оседала в желудке, тем яснее осознавался ее взяткообразный характер. Получалось, что где-то их явно испугались. Они были оскорблены. Они хотели справедливости. А раз справедливости на свете как не было, так и нет, то они желают показать всем хотя бы свою силу.

От общей массы отпочковалась делегация в составе Елеоноры и краснознаменной бабы и решительно направилась в коридорный аппендикс, где находилась доступная начальственная дверь. Там всегда пахло кварцем и ультравысокими частотами.

Интересно, с каким ультиматумом двинулись они к еще недавно обожаемому псих-президенту, дадут ли ему, интересно, двадцать четыре часа и как, интересно, получилось, что псих-президент настолько ослабил вожжи, что у податливого стада вдруг образовалось незапланированное мнение. Скорее всего, привычную расстановку спутала Елеонора. Философствующей Марьей управлять легче, она сама включала для себя всякие ограничители и точно реагировала на псих-президентские намеки и подтексты, высекая для Олега Олеговича постоянный кайф от своей предсказуемости и интеллигентских реакций. Марья, вероятно, даже не догадывалась, что псих-президент в любой желаемый момент, без всякого на то ее согласия и сопротивления включает ее самоочевидные реакции. А бедная Марья так старалась устоять, так отгораживалась с той стороны, на которую никто не нападал. Лушке даже показалось, что псих-президент постоянно провоцировал Марью на устойчивость – она выполняла за всех функцию сопротивления, которая требовалась, как приправа к однообразному меню. Но, вывернувшись изголодавшейся Елеонорой, нахальной и конкретной, как лопата, пригодной к единственной работе, рассчитанная ситуация потеряла равновесие, лодка накренилась, через борт хлестнула вода.

Псих-президент упустил время, когда следовало принять меры.

* * *

Поговори со мной, попросила Лушка.

Я всегда говорю, отозвалась пальма, я не умею молчать. Все живое говорит постоянно.

Тогда болтуны живее всех, засмеялась Лушка.

Так и есть, сказала пальма, только они не знают, о чем думать.

Ты опять запылилась, сказала Лушка, сейчас я тебя вытру.

Она сбегала в палату и намочила под краном вафельное полотенце. Пальма расслабила свои колючие края, чтобы они не царапнули случайно кожу человека.

Я не понимаю, пожаловалась Лушка, осторожно проглаживая зеленые пальцы. Я ничего не понимаю. Ко мне пришли и сказали, что поставят к стенке. Это чушь, но это правда. Убить очень легко. Это не убивать трудно. Я не понимаю, почему человека так легко убить. Он переходит дорогу, его сминает машина – его нет. Он шел, думал, спрашивал – и вот он не идет, не думает и не спрашивает. Но ведь на самом деле это не может быть концом?

Конечно, не может, сказала пальма.

– А ты? – спросила Лушка. И всё другое? Неужели всё только для того, чтобы человек ел и пил? И для другой человеческой ерунды?

А ты как думаешь?

Когда-то вся земля была покрыта лесами. И всяких зверей миллионы… Это не может быть лишь для человека. Мир больше, чем кажется. Намного больше, да? И человек больше своего тела, и земля больше своих лесов, и небо больше облаков и воздуха, и жизнь должна быть больше смерти. Ну, конечно, это же так просто. Но почему это так трудно?

Мне не трудно, возразила пальма. Я не рвала связь.

С чем? – спросила Лушка.

Со всем, что есть. Любое растение связано с землей и небом. А вы забрались в ловушки и отвыкли слушать. А кто какой-нибудь причиной открывает слух – сидит в сумасшедшем доме. Человек в ловушке стал искажением.

Нет, качнула головой Лушка, тут что-то не так. Для человека всё стало ловушкой. Это не может быть просто так. Это зачем-то нужно. Зачем?

Такой вопрос я не смогла бы задать. Мы не делаем ошибок. Ответ на твой вопрос не лежит на моем уровне.

Может быть, это и не ошибки? Может быть, это работа?

Если ты найдешь то, что из этой работы получается…

…Кто-то из внешнего мира подергал за халат. Лушка, спрятав за спину полотенце в пыльных полосах, подняла голову.

Перед ней стояли одинаковые соседки и торопливо делали странные знаки. Их распирало, но слов они не произносили. Лушка поняла, что ее зовут и хотят что-то показать. Раньше соседки никогда к ней не обращались и ничего не предлагали.

Лушка соскочила со стреноженного стула, закинула, открыв дверь, полотенце на свою койку и двинулась за таинственными вестниками.

Часы показывали начало двенадцатого, за столом болтала по телефону новая дежурная. Куда же девалось время, подумала Лушка, неужели я столько протирала пальму. А бабы, наверно, рассосались по палатам и видят дурные сны. Но от палат сквозило отсутствием, их приподымало, как пустую чашу весов. Значит, произошло что-то еще. И куда, то и дело оглядываясь, манят чем-то довольные соседки, почему так населен прежде нежилой прокварцованный коридор, женщины образуют вдоль стен некий орнамент – его можно бы прочитать, если постичь ключ, но за ключом нужно нырять с обрывистого берега, а она еще что-то важное не спросила у пальмы или, быть может, у самой себя. Соседки остановились почетными стражами по краям двери в псих-президентский кабинет. На кой мне эта дверь, чтобы я совалась туда добровольно, и что значат эти лихорадочно-коварные глаза. Лушка замедлилась и стала оглядываться, чтобы повернуть назад, но множество чужих рук припаялись к ее телу, руки стали слаженным поршнем, дверь стала открываться замедленно, как во сне, и поршень вдавил Лушку в жиденький свет примитивной трехрожковой люстры, в котором тускло белели голые тела, отбрасывая друг на друга уничтожающие тени. Тела выстроились в очередь к кушетке, какой-то медосмотр, что ли, но почему после отбоя, но тут в очереди произошла подвижка, и Лушке открылся распятый на кушетке псих-президент, часть его торчала вверх, руки были к чему-то прибинтованы, но все закрыла чья-то спина. Спина, свесив ноги, загородила президентскую голову.

Ничего себе шабаш, изумилась Лушка и оглянулась на дверь. Дверь солдатски загораживали те, кто шарил в ее тумбочке. Они поймали взгляд и согнулись для защиты. Без шума отсюда не выйти. Лушка попыталась оценить обстановку.

Командовала краснознаменная баба, всё было очень удобно, откушавшие отсортировывались в сторону, а тех, которые собирались забрать лишнее, Краснознаменная бескомпромиссно стаскивала прочь. Елеонора, крича, что это она проложила для всех дорогу, рвалась без очереди, а очередь, уже целиком голая, требовала совести и равенства, а Краснознаменная громко просила терпеть и соблюдать революционный порядок, она же вот терпит, пропуская каждого вперед, и самоотверженно трудится на благо общества. Деваха слезами плакала, что она так быстро не может и ей положена надбавка, потому что на первый раз принародно. Газетную старушку приволокли к счастью под руки, она изредка отталкивалась тощими ножками от пола, помогая волокущим, а те хохотали, спешили, выкрикивали отдельные слова, которые незачем было складывать во фразы, опять хохотали и слабели, приседая и предвкушая приближающуюся картину.

Краснознаменная заметила Лушкино присутствие. Кивнула. Распорядилась:

– Готовсь!

– Да ну… – попробовала уклониться Лушка. – Он не в моем вкусе!

Но ее подтолкнули в хвост очереди.

Какой же дурак теперь отпустит. Тут связывают круговой порукой.

Подумать, как выбраться. Чтобы псих-президент обнаружил здесь и ее… Да лучше удавиться!

Она попыталась своим усилием удалить стражей от двери. Стражи стояли, не двигаясь. Они смотрели в кульминационную точку. Очередь не была для них преградой. Они видели через. Они были там и тоже участвовали.

Прорваться, подумала Лушка. И тут же сказала – нет, а они невменяемы. Их рвет не имеющая приложения внутренняя сила, Лушка, сунувшись поперек, развяжет общую ярость, ее сомнут, это развернется разрушением и гибелью. Нужно другое.

Другое, другое, торопила себя Лушка. Сказать, что у нее СПИД? Тоже брататься не станут. Что-нибудь полегче – не поверят. И вообще не поверят, слова бесполезны, нужно наглядное.

Идея мелькнула, но нахальная. А если не сработает? Есть еще одна – пробраться за шкафами в шефский будуар и забаррикадироваться, но это чревато, она окажется на чужой территории и лишится свободы. И будет ясно, что она видела. Видела и не приняла участия. Псих-президент этого не вынесет. Он сделает ее козой отпущения.

Ладно, посмотрим.

Сейчас бы что-нибудь остренькое. Там, на подоконнике. Графин и тонкий стакан. Может быть, я хочу пить. От переживаний. Стакан можно о батарею. А теперь левую руку в кулак, чтобы вспухла вена. Нет, сначала раздеться. Смотрите, я готовлюсь. Моя очередь не скоро, но ждать среди этих окороков я не намерена. Так, прилично хлещет, только бы полностью не вылиться.

И Лушка, в свежей крови до пяток, полезла без очереди. Бабы вызверились, а Лушка, показав на свои ноги, заявила в ответ, что ей срочно по уважительной причине.

– Милочка, – возмутилась дама, – не говоря уже о том, что вы прете без очереди, вы в совершенно негигиеническом состоянии. Товарищ Варвара Семеновна, – обратилась она официально к Краснознаменной, – мы требуем лишить гражданку Гришину естественных прав!

Революционерка уставилась туда, куда ей показали. Лутка зажималась, но по ногам все равно текло.

– Еще и без очереди хотела! – нервно напомнила деваха.

– Но у меня тоже естественное, – не захотела запросто сдаваться Лушка.

– Цыц! – приказала Варвара Семеновна.

– Всем можно, а мне нет! – не отступала Лушка с той мерой сопротивления, которую всегда охота подавить.

– В карцер! – решила Краснознаменная. – Потом – к стенке.

И Лушку вытолкнули в аппендикс.

* * *

Удивительное дело, дежурная спокойно сидела за столом, не придавая значения чрезмерному движению в сторону шефского кабинета и обратно, не реагируя на возбужденный шепот и опасливые взгляды в свою сторону, стойко игнорируя напряжение, разлитое в воздухе. Она приводила в порядок рабочие журналы, делала записи, что-то сшивала и подклеивала и не подымала глаз, даже когда кто-то неосторожно приближался к самой решетке.

Или завихрения, подобные сегодняшнему, здесь не в новинку, или она не хочет прийти на помощь своему шефу.

* * *

Да нуждается ли в помощи и сам шеф?

* * *

Происходящее ощутилось нарастающей на всех коростой, не мертвой и не живой, закупорившей дыхание и связавшей движения, короста стала телом и воцарилась, и чей-то тихий голос стал неслышен.

* * *

Утром в ванне, которой никто не пользовался по причине взаимной брезгливости, обнаружили газетную старушку. Старушка в халате грязно-болотного цвета сидела по горло в воде и квакала – получалось весьма похоже. Глаза у нее стали навыкате больше, чем всегда, и не мигали, а между пальцами уже натягивались прозрачные перепонки. Старушка метала икру.

Лушка пыталась поймать в выцветших глазах тайный смех, но бабуся не смигнула и перед Лушкой. Воду спустили, бабусю из ванны выволокли, она, несмотря на намокший халат, оказалась легкой, как ребенок. Горюя о смытой в канализационные отстойники икре, она по-человечески тихо плакала, но мигать отказывалась, показывая, что надеется пополнить мир земноводными.

По какой-то непредсказуемой причине утренние женщины отнеслись к ней сочувственно. Они стали меньше болтать, больше смотрели в глубь себя, презирали Лушку и чего-то ждали.

* * *

Отдежурив ночь, псих-президент заявил явившемуся на смену заместителю, Сергею Константиновичу Петухову, что поскольку он, Олег Олегович Краснов, состоит из некоторого количества частей, то его может быть как больше, так и меньше. Заместитель подумал, но не нашел против такого утверждения никаких возражений. Олег Олегович, переобуваясь в отполированные санитаркой туфли, заметил, что ноги вполне можно заменить колесами, следовательно, он имеет право совершить завтрашний обход в коляске, потому что ему, в конце концов, надоело хромать.

– Стала беспокоить нога? – спросил заместитель, нащупав реальную почву возможного факта.

Олег Олегович почвы под ногами других никогда не терпел и потому ответил, что ничего подобного, он просто решил избавиться от лишнего, так как с некоторых пор считает, что человек заключен не в максимуме, а в минимуме.

Заместитель улыбнулся, намекая, что юмор ценит, а что касается коляски, то у завхоза он видел то, что нужно уважаемому Олегу Олеговичу, – с большими колесами и на ходу. Причина ее наличия неизвестна, но лично он, Сергей Константинович Петухов, полагает, что некогда здесь вылечили не только душевный, но и физический недуг, и благодарный пациент пожертвовал свой инструмент общему будущему.

Заключавшийся, возможно, в витиеватой речи намек псих-президент проигнорировал или не услышал, а конкретно распорядился:

– Поднять, почистить и смазать!

Сергей Константинович ответил, что сделает это с удовольствием и лично.

И через день Олег Олегович выехал на обход, энергично работая рычагами. Ошеломленные пациентки забыли, на что хотели жаловаться. На жалобах главврач не настаивал, но койки и тумбочки осмотрел внимательно – это было удобно по высоте.

На выезде из палаты коляска зацепилась за не привыкшую полностью открываться дверь. Псих-президента заклинило. Женщины были готовы плакать от огорчения. Первой на помощь ринулась Краснознаменная. Она твердой рукой развернула колесницу и покатила ее дальше. Псих-президент не стал протестовать. К коляске подбежали и пристроились с разных сторон деваха и Елеонора. Прочим тоже захотелось участвовать в процессии, и они налипли вторым слоем, протиснувшись к поручням, как в переполненном трамвае. По больничному коридору покатил клубок, спаявшийся в один организм, организм функционировал без сбоев, правые аккуратно тормозили, когда разворачивались левые, а левые руки дружно держали дверь, когда правые проталкивали передвижной трон в очередное царственное владение. Олег Олегович больше не интересовался сам ни тумбочками, ни матрацами, это без всякого снисхождения совершала свита. Когда были проинспектированы все палаты, а в подсобках правые пальцы ткнули в непромытые углы и выщербленный кафель, отчего парализовано взиравшие санитарки утратили остаточное представление о реальном мире и бросились полировать углы и воровать цементный раствор на ближайшей стройке, многорукий Шива стал совершать божественную прогулку по коридору, раз от разу всё больше освобождаясь от всего частичного. В холле по узкой орбите всходило и заходило озарявшее всех светило. Жавшиеся по обочинам пути не имевшие собственного света жалкие существа ждали мимолетного внимания, но Шива закрыл земные очи и больше не являлся президентом.

Лушка пристроилась в углу за пальмовой бочкой, никто в этот угол не полезет, она в безопасности, но может видеть всё, что происходит в коридоре. Она сидела на полу трижды сложившись, опираясь подбородком на прихваченные руками колени, не желая привлекать чрезмерного внимания многоногого существа. Она вслушивалась в бессловесное путешествие и пыталась воспринять смысл завихряющихся вокруг настроений, и всякий раз оттуда обозначался мирный покой и согласие, словно псих-президент отважился наконец сбросить с себя ненужные большие оковы, освободился от собственных надоевших ему законов и позволил себе счастье законов несобственных, и несобственное оказалось для него желанным и полностью обоюдодобровольным. И вот он больше не одинок, он наполнен множественной единой любовью, он возлежит на горизонте предзакатным облаком, понимая, как немного осталось ему уходящего дня, он разверз запасники своей искореженной души, чтобы наполниться плотью длящегося мига, который вот-вот станет воспоминанием, и воспоминания станут его будущей мерой, и приоткрывшийся предзакатный свет осенит его жен, которые есть девы недремлющие и зачавшие во чреве его новое рождение.

Инвалидный организм приблизился в очередной раз. Лушка поднялась и вышла из-за пальмы навстречу. Коляска остановилась – жены ощутили, что этого хочет их бог.

Псих-президент открыл умершие глаза.

Видите ли, Гришина, легко сказал он без всяких слов, теперь она, полагаю, перестанет утверждать, что я садист и подонок.

Она этого никогда не говорила, так же безмолвно отозвалась Лушка. Она считала, что вы станете героем. И всего через тысячу лет.

Ты по-прежнему меня не любишь, огорчился псих-президент.

У вас любящих больше, чем у многих других, ответила Лушка.

А, эти. Они готовы любить что угодно. А она предпочла ждать тысячу лет.

Она уже не вернется?

Скажи этим, чтобы разошлись по местам.

Мне кажется, вам они поверят больше.

Видишь ли, Гришина, дело в том, что меня, по-моему, разбил паралич. Еще вчера я почувствовал что-то такое. Мне показалось, что во мне много лишнего и что без всего, собственно говоря, можно обойтись. Без всего, кроме коляски.

Вы слишком много работали.

Ну, я бы этого не сказал, но в каком-то смысле… Ты там была?

Нет, сказала Лушка, меня там не было.

Я знаю, что ты была. И знаю, что тебя не было. А я всю жизнь умел только быть и не умел отсутствовать. Всю жизнь полностью находился там, где был. Я много потерял?

Всё, наверное.

Ну, не так же с плеча, Гришина! Я еще не привык к своему новому положению.

Вас отвезти?

Подожди. Ведь теперь только ты можешь со мной говорить.

Наши разговоры мне никогда не нравились.

А я получал от них удовольствие. Ты хорошо сопротивлялась.

Я защищалась. А вы что делали?

Вот именно. Что делал я. Я брал. Но у меня не становилось больше. Я чувствовал голод, постоянный, нарастающий голод, будто в концлагере. А они шли добровольно. Я не мешал им говорить «нет».

Мешали.

Гришина, ты прямолинейна, как телеграфный столб. Я не мешал. Я хотел понять смысл слова «нет». Это слишком ответственное слово, чтобы быть слабым.

Я стою здесь слишком долго. Можно я уйду?

Подожди. Ты не задала своего вопроса. Я знаю, у тебя есть вопрос.

У вас там звонок… Почему вы не позвонили? Они же не сразу спеленали вас по рукам и ногам?

По рукам, только по рукам. Ты полагаешь, Гришина, если бы я не хотел, это бы произошло?

А, ну, мне так и показалось. Нет, тысячи лет вам будет мало.

Я подумал – зачем мне тратить время на каждую в отдельности, если есть возможность получить всех сразу.

Ну, еще неизвестно, кто кого получил.

Справедливо, Гришина, полностью справедливо. Это и было для меня открытием. Я понял, что никогда не был завоевателем. Я был исполнителем и рабом. Самая последняя из вас – Царствующая Мать. Я был всего лишь сперматозоидом, помещенным в подходящую для вас форму. Я, как мог, усложнял себе задачу, я вас ненавидел и презирал, я над вами издевался и мучил – должен же я был чем-то дышать. И все равно оставался не более чем инструментом. Видишь ли, Гришина, вчера для меня прогремел великий день – я возмутился. Я восстал. Ты видишь, что я восстал?

Восстание потерпело поражение?

Отнюдь. Зачем? Я победил. Теперь никто из вас не сможет меня использовать. Я выбросил балласт за борт.

А на борту что-нибудь осталось?

Теперь остался я сам.

Это как? – остановилась Лушка. Это уже не треп. Он говорит то, что есть? Он решил обрубить целую жизнь, чтобы извлечь из-под обломков самого себя?

Будь добра, Гришина, отвези меня куда-нибудь, попросил он спокойно.

– В кабинет? – неуверенно спросила Лушка.

Зачем мне тот кабинет? Мне достаточно этого кресла.

Вас захотят вылечить, подумала Лушка.

Дураков нет, ответил псих-президент. Потеряв, я приобрету больше.

Вы меня почти восхищаете, сказала Лушка и взглянула на всё еще терпящих рядом женщин.

– Он больше не хочет, – сказала она им.

Женские пальцы стали нехотя отцепляться от никелированной штанги. Женщины отступили и образовали кольцо.

Вы знаете, что они мне не простят? – спросила Лушка. Я вас у них отобрала.

Конечно, знаю, ответил президент.

Лушка обошла коляску, развернула огромные податливые колеса и, без труда упираясь в поручень, покатила шефа в дальний конец, чувствуя, как немеет спина от оставленных позади взглядов.

– Заберите его, пожалуйста, – сказала Лушка через решетку дежурной сестре.

Сестра кивнула не слишком уверенно, как будто ее больше устраивало, когда шеф находился по другую от нее сторону. Да и вообще сестра подала вчера заявление об уходе и тут уже как бы не работала, и непредвиденные нагрузки были ей больше ни к чему, да и всё прочее не имело смысла, потому что женить шефа на себе расхотелось, плевать и на его трехкомнатную, она и в коммуналке перебьется, да и вообще она прицелилась не туда, теперь пошли живые миллионеры, она переквалифицируется в массажистки, подружки сообразили прежде и кое-что от перестройки имеют, хотя, по совести сказать, она и с подружками чувствует себя как в психотделении, да и вообще бы завести персональную решетку, чтобы – раз! – и шиза по одну сторону, а ты по другую, и что с этой коляской делать, у него будто бы ноги, да не с ногами у него, а со всем вместе, и не вчера-сегодня, а давным-давно, ему это по профессии положено, психи заразнее СПИДа, и правильно она заявление сообразила, пусть тут другие гуманитарную помощь оказывают, да на всех и не напасешься, и еще неизвестно…

Лушка забарабанила кулаком по решетке.

– Эй! Чего топчешься? Ему нужен врач!

Сестра, не отвечая, взялась за телефонную трубку, набрала номер и молча слушала торопливые сигналы, позвонила еще и, спокойно положив трубку на место, занялась своим делом.

– Эй! Оглохла? Я говорю – врач!

Сестра не реагировала. Мало ли что говорят эти шизофреники.

Лушка посмотрела на псих-президента. Его взгляд забавлялся. Псих-президент ждал, что предпримет Лушка.

Лушка решительно взялась за коляску и повезла своего лечащего врача в его кабинет, а в кабинете от одной двери к другой, и через эту другую выкатила коляску во владения дежурной сестры, у сестры округлились глаза и рука панически схватилась за телефон, в телефоне сразу кто-то нашелся, сестра испуганно заклинала: «Скорее, скорее!» А потом обратилась к Лушке:

– Спасибо, Гришина, спасибо, сейчас за ним придут, всё будет в порядке, а вы идите обратно, пожалуйста, идите обратно, только не в кабинет, туда нельзя, я сейчас вам открою, сейчас, сейчас…

Лушка тяжело посмотрела на нее, а сестра всё не могла отыскать ключ, который держала в руке.

Прибежал, запыхавшись, Сергей Константинович, кинулся к шефу:

– Олег Олегович! Что с вами, Олег Олегович?..

Петухов схватил шефскую руку, понял ее бесполезность, заглянул в глаза, оттянул веки, выхватил из кармана деревянный молоточек, бесполезно обстучал коленки, поводил молотком из стороны в сторону перед глазами, схватился за телефон.

Лушка стояла позади коляски, держась за поручни. За решеткой столпилось почти всё отделение. Кто-то плакал. Дежурная сестра, чтобы не смотреть на своего шефа, занялась журналом. Петухов, отыскивая нужных, звонил не переставая.

Лушка ощутила исходящий от псих-президента покой. Похоже, он ушел в долгожданный отпуск.

* * *

Я очень его не любила. Наверно, я его ненавидела. Он пытался и на мне играть, как на гармошке. Получалось не всегда, но получалось. Он делал то, что можно ненавидеть, а я делала ненависть. Неразрывная связка. Удар по клавише – звук. Так что, если не хочешь быть следствием, перейди на другой отсчет.

Вошли четверо, все в белых халатах. Двое остановились у дверей, ожидая. Двое подошли к коляске, молча отстранили Лушку. Долго совещались над президентской головой и наконец махнули двоим ожидающим. Зам подкатил к ним коляску. Ждавшие распахнули дверь, подхватили коляску с боков, шагнули на лестницу и вместе с псих-президентом стали погружаться куда-то вниз.

Я не успела! – немо крикнула Лушка, – Я чего-то не успела.

Они выстроились вторым коридором. Не хватало только шпицрутенов. Впрочем, их заменяли взгляды. Взгляды сообщили Лушке, что она украла у них их собственность, то, что им всегда принадлежало, она предательски отдала коляску врагам, она всё делает не так, а чтобы вредно для других, она бесовка, а они натуральные люди и ее не хотят, и они больше ее не пустят, и напрасно она идет всё дальше.

Взгляды выстреливали в лицо и тяжкими якорями вцеплялись в спину, тащить их было невыносимо, укрыться невозможно, но Лушка всё же дошагала до конца строя, а там вдруг развернулась, лицом к надвигающемуся многоглазому чудовищу, чудовище напрягалось молча, смрадно дышало, вытягивало скрюченные щупальца. В спину уперся колкий пальмовый лист. Ну же, поторопила пальма, я укрою. Лушка хотела нырнуть под разлапистые листья, а еще лучше спрятаться котенком в войлочной материнской пазухе, но вместо этого вскочила на стреноженный стул и по решетке, как по стенке, вскарабкалась под потолок, не полезут же все тридцать следом. А они выволокли растение на середину, опрокинули ящик, разорвали на нем прогнившие веревки, оплетавшие по спирали размякшие доски, топтали распластанные зеленые листья, рвали спутанные негритянские волосы, пинали прелые стенки, ящик перестал удерживать землю. Земля расползлась по полу темным пятном.

– Обезьяны!.. – Орала Лушка сверху, пытаясь оторвать зацепившийся за что-то халат. – Папуасы!.. Я не там, я здесь!

А они отталкивали друг друга, чтобы лично наступить, и белые корни, как ребра, хрустели под ногами, и стон умирающего существа приподнял потолок над их головами.

Лушка рванула халат, спрыгнула сверху, оттолкнулась от стула, кинулась к спинам, отшвырнула одну, другую – круговерть замерла. Кто-то завизжал:

– Ведьма!..

Половина бросилась врассыпную, другая панике не поддалась и сладостно вцепилась в рыжие Лушкины патлы. Самая тихая изловчилась ногой в живот. Повалили. Лушка врылась в землю.

Теперь она прорастет каким-нибудь корявым корневищем без ветвей и листьев. Если не помешают те, которые сюда бегут и запрещающие требуют прекратить. Напрасно они так громко. Она прекратить не может, она должна, да, она что-то должна…

* * *

Она всё пыталась срастить – сначала истерзанные листья, она разглаживала ладонью их сломы и дряблые задавленности, соединяла лопнувшие жгуты хрустких корней, но всё это никак не узнавало друг друга, отворачивалось от своих начал и продолжений, не внимало Лушкиным уверениям о родстве и единстве. Отчаявшаяся Лушка кинулась сращивать гнилой ящик, но ящик держался только на зеленой масляной краске и на истлевших веревках, и гнездо для несчастной, растоптанной по полу земли было не восстановить, и ничего больше не оставалось, как лечь на пол и собрать землю в себя. Лушка черпала горстями и ссыпала на влажный, как чаша, живот, прогнувшийся от чьего-то пинка, умещалось много, даже можно сказать, что уместилось всё, и Лушка посадила в себя пальму и озабоченно слушала, достаточно ли окажется в человеческом теле влаги, чтобы напоить такое большое растение, или нужно увеличиться до какого-нибудь озера, а еще лучше перебраться в какую-нибудь Африку, пусть пальма посмотрит, как выглядит ее родина, и пусть блистающий жаркий воздух исцеляющим дуновением коснется зеленых ран.