Текст книги "Светило малое для освещенья ночи"

Автор книги: Авигея Бархоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

* * *

Моей меченоске, чтобы явить другой пол, нужно было подавить прежний и дать дорогу свойствам нового. Изменения могли идти двумя путями: или подавление наличествующего и возникновение противоположного были встречным процессом, и тогда был момент равновесия, свойства женского и мужского уравнялись, рыбка какое-то время жила гермафродитом; или сначала затухли все женские свойства, рыбка превратилась вообще в существо без пола, а на освободившемся месте стали нарастать иные качества. Скорее всего – первый вариант, он выглядит проще и экономичнее, второй эволюционно старше и вызывает предположение о вовсе интересной картине: когда-то мы были бесполы, как ангелы.

Интересное состояние при оформлении мысли – внутри ощущение какого-то толчка. Что-то с чем-то сомкнулось и дало итог, и некий внутренний страж истины отзывается удовлетворением, а иногда и явной радостью на качественный результат.

По всем известной мифологии ангелы бесполы (безгрешны) и бестелесны. Мы ангелами не были, но были на них похожи: мы не имели биологического тела.

* * *

– Разрази меня гром! Без пола?! Без тела?!

От вопля небеса захлопнулись. Наверно, так и чувствовал себя низвергнутый с высот божественного престола строптивый Ангел: серо, скучно, однообразно, никому ничего не надо, все и так довольны.

С какой стати говорить о том, что для большинства граждан не существует, и совсем недавно не существовало для меня, и с какой стати делать столь произвольные умозаключения? Но моя вялая добродетель социалистического производства мне уже поперек, я мечтаю отбросить ее, как костыль от выздоровевших ног, и пусть я десять раз неправа, но я в эту минуту так думаю, я так чувствую, я убеждена, что так или похоже было или есть, и мне кажется, что могу почувствовать, как будет, меня пронизывает неведомый мощный поток, и я ощущаю, как он широк и проходит через всё, что есть, сквозь людей и всё остальное, сквозь воздух и землю, мы висим в этом потоке, как сквозные решетки, не мешающие его движению и привычно его не замечающие – мы ведь и воздух замечаем редко, и о земле, ходя по ней, не помним, и требуется что-то из ряда вон, чтобы угадать свои первичные границы, а на границах заметить не-себя, но хоть раз это бывает с каждым, но мы относимся к этому как к настроению – настроение краткосрочно, легко рассеивается, было – и нет, а мы остались, мы – материя, мы прочнее, ну, стало быть, и вопросов нет, так что всякие там радость и удивление просто радость и удивление, они из ничего, свойство какого-нибудь органа, это же понятно, когда что-то имеет свойства – табуретка ножки, а кот усы, а пекинес морду всмятку, а пудель сам нашел мою дверь – какой умный, это же просто, когда один умный, а другой дурак, а настроения и так каждый день, то огурцов хочется, то водки, а мысли у бабы от того, что семьи нет, от семьи посторонние мысли как рукой снимает, вместо посторонних остается которая ближе, да и та одна – когда зарплату дадут.

* * *

Только вот ведь какие дела: наша душа тоже беспола.

Из чего следует, что предназначенный к прохождению следующий поворот дороги будет иметь скучную для Е. ориентацию.

– А в гробу я видела все твои повороты… – шевельнулся где-то на окраине ленивый голос и странно умолк, ни против чего больше не возражая, и я на радостях вцепилась в Дарвина, который каким-то там боком оказался виноват в моих мыслях. Его эволюционная теория – во всяком случае, в социалистической интерпретации – меня на данный момент не устроила. Я имею в виду утверждение, что все ныне живое волей случайных совпадений произошло из одноклеточного праорганизма. Никаких земных миллиардов лет не хватит на то, чтобы из единственной клетки простейшего создать хотя бы комнатную муху – если к этому не станет направлять обстоятельства некая воля. Чет-нечет, теория игр, теория вероятностей да и просто здравый смысл вопиют против нашей случайности. Хотя бы потому, что при неопределенном числе ничем не управляемых параметров «решка» не выпадает чаще «орла», а построение должно гаситься разрушением. А уж наличие на одной площадке миллионов случайно саморазвивающихся по одному закону структур – об этом смешно говорить. И остается одно: допустить наличие управляющей всеми процессами Верховной Воли, что для меня лично уже не подлежит сомнению, и тогда нет необходимости объяснять многообразие нынешних и вымерших форм одной наивной практикой. Значительно экономичнее и продуктивнее заложить многие изначальные центры, наделив каждый собственной программой. Может быть, такой подход позволит приблизиться к пониманию пресловутого «…и создал Бог человека…».

Эта библейская формула «создал и вдохнул» позволяет извлечь из себя несколько поразительных моментов. Во-первых, здесь объединены два явно разных действия: создал и вдохнул. Второе: между означенными действиями скрыт космических масштабов временной промежуток. Третье: создание тела (животного начала) явно противополагается «живой» душе. Иными словами, тело не есть жизнь. Четвертое: «Душа живая» вдыхается (соединяется), но не создается, она – из других параметров, не подверженных земному времени. Пятое: как создание тела, так и вдыхание души не могут быть произведены без цели.

* * *

Боже, какое счастье – избавиться от случайности и неоправданности своего существования!

А фарс в том, что человеку всё это давно известно. Даже коммунисты от рождения говорят о двойственном составе человека, соглашаясь с наличием как материального, так и духовного начала. В народе определяют проще: «Звериная натура», «В нем пробудился зверь» или: «На него снизошла благодать», «Принял Духа святого» и пр. Хотя звери всегда казались мне гармоничнее и честнее людей. Среди кошек и собак я не встретила ни лжецов, ни предателя. Помню, как Т. сморщил сократовский лоб и изрек, что это только так говорится, а на самом деле сегодняшнее зверье никто в виду не имеет, они давно интеллигенты в миллионном поколении, и дело не в том, что низменные проявления в человеке перекладываются на некое обобщенное животное, всеобщего козла отпущения, а в том, что низменность человеческой натуры объясняется животным влиянием, благородство же – божественным. То есть животное присутствие естественно констатируется, это как бы данность, и столь же естественно считается, что внутренний зверь подлежит изживанию и переплавке. Из морщин на сократовском лбу Т. следовало по крайней мере два вывода: что главенствует в человеке отнюдь не природа зверя и что животное состояние есть некая временность, не являющаяся образующим человека принципом.

Никакая эволюция не объяснит наращивание биологического довеска около души. А понять, почему одна моя половина бессмертна, а вторая протухает через три дня, вовсе немыслимо. Речь настойчиво идет об уменьшении животных качеств, о том, что зверь скручен, нейтрализован, перевоспитан для служебной роли, но всё же норовит вырваться наружу и, когда это случается, действует на столь первобытном и примитивном уровне, что впору предположить вообще отсутствие в нем какого бы то ни было развития. Нас когда-то схватили за загривок и сказали, что не расположены дожидаться нашего биосовершенства, а проведут революцию сверху, через какие-то там скрижали, каких-то богов и что-то такое после смерти. Что для нас и есть на сей момент самоочевидная чушь. Наш зверь не верит, ибо никогда не знал бессмертия. А душа уже привязалась к своему животному, уже несет за него ответственность и изобретает сказки про райские кущи – чтобы понятно. Развитие человечества сосредоточено не в цивилизациях, а в уровнях души, а наш внутренний зверь работает толкачом и пугалом, катализируя новые и новые тонкие резервы.

* * *

Знать нужно не то, что мы научились знать.

Была фантастика, кажется, у Стругацких: через планету из одного в ней провала в другой нескончаемо двигались по постоянному пути сложнейшие механизмы. Аборигены рождались, умирали, опять рождались – поток машин был постоянен, как восход и закат планетного светила. Местный царек, уже разбуженный к любопытству, слал, не ведая греха, своих подданных на космический грейдер, и те, раскинув руки крестом, пытались остановить металлические чудовища, и большинство чудищ превращало первобытный разум в смазку для колес, часть огибала туземную жизнь и следовала дальше согласно воле неизвестного Бога, но некоторые, свернув с предначертанного пути, к яростному ликованию племени, вдруг останавливались, и туземцы радостно тыкали пальцами в бесчисленные кнопки и отверстия, вызывая испепеляющие округу судороги агрегатов, а князек, гордый знанием, заносил в память местного мира, что если сунуть палец сюда, то произойдет то-то, а если туда – то не останется ни пальца, ни его обладателя.

Наше знание из этого и состоит. Мы суем пальцы в шестеренки мироздания и полагаем, что обнаружили истину. Даже наши лучшие обобщающие системы являются всего лишь малой частностью, если не следствием необязательных обстоятельств. Пятнадцатилетний курс обучения засыпает нас обрывками сведений, количество обрывков растет, превращаясь в могильные курганы как для истины, так и для нас, и уже который век идет туземный поиск объединяющего принципа, и природа судорожно вздрагивает от наших варварских прикосновений.

Какая умненькая сказка: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

Но одна лишь надежда, что есть То, что есть вбирающий в себя все частности Принцип, хотя бы приближенно доступный восприятию, оглушает ослепительной радостью. Дикарь во мне ликует и пляшет.

* * *

Мне надоело вызывать телемастера, я чиню телевизор сама. Он мой ровесник, громоздкий, как всё пещерное, но у нас тайная симпатия, он с удовольствием подключает меня к себе в виде дополнительной антенны и дает устойчивое изображение, пока я рядом. Он определенно доволен, что перестал приходить Л., который постоянно вызывал в аппарате аритмию и электронную одышку. Л. называл пещерное существо деревянным корытом и предлагал заменить более совершенным цветным инструментом, а я, когда у меня еще не начали перегорать пробки, фыркала:

– Совершенное? Это когда красное всегда зеленое?

И однажды Л., тоже еще не перебитый незапланированными включениями, обиделся за прогресс и ответил:

– Совершенно то, что соответствует наибольшему количеству законов.

Когда Л. злился, то лучше понимал мироздание.

Четко сформулированная мысль обретает форму и способна к длительному существованию. Дважды два четыре стало много тысячелетий назад, и мало кто ощущает за привычной формулой историю рождения аксиомы, в которую наверняка должна была войти вся практика и философия утерянного для нас времени. Дважды два совсем не воспряло внезапным суперменом, а было, как и все прочее когда-то, гадким утенком, революционной неуклюжестью и сомнительным нуворишем. Если растопить скорлупу аксиомы, она пробудит в нас память об ином лике земли, о чистоте еще видимого эфира и о человеке, беседующем с богами на своих начальных перепутьях. Не стану утверждать, что ангельские крылья касаются и нынешних клерков, но выраженная Л. мысль дожила во мне до сегодняшнего дня. Ее еще не окостеневшая оболочка призывает к вторжению, она манит приоткрытой дверью в необычный путь, и раз я слышу приглашение, я иду.

* * *

Совсем не райские кущи, а три практических вывода.

Любое совершенство не является окончательной формой.

Количество учтенных параметров способно совершенство уменьшать или увеличивать. Хотя речь может идти, конечно, только об увеличении, ибо уменьшение является деградацией, что к совершенству перестает иметь отношение.

И маленькое, совсем маленькое третье. Бог, сегодня проявляясь для человека как совершенство, не может быть величиной окончательной, он способен к накоплению качеств, он эволюционирует.

И вот теперь все так просто: человек является инструментом Божественного наполнения.

* * *

К раме окна приклеилась куколка бабочки. Я положила ее на ладонь – она перламутрово светилась медленной жизнью. Розовый сон спирально закручен внутри – без сознания, без памяти, но периферийные молекулы уже складываются в крылья, из прежнего студенистого тела гусеницы надстраивается выпуклый фасеточный глаз, ложноножки превращаются в коленчатые суставы истинных лапок, из чего-то вытягиваются антенные усы – в тишине готовится рождение нового организма. Природа ежедневно демонстрирует нам принцип превращений, но собственную вселенную мы с этим принципом не соотносим, как не соотносит себя пожирающая капустный лист личинка с солнечным порханием красивых воздушных существ – они на нее не похожи, они ей не родня, они принципиально другие.

Предположить осуществление подобного преображения для человека не есть ни сумасшествие, ни кощунство, ни поиск чуда – совершаются естественные природные процессы, и, возможно, мы гусеницы на капустном листе, мы собираем материал для будущих крыльев.

Единственно-одинокая биожизнь не содержит исчерпывающего смысла, и тужиться его придумать – занятие обманное и вредное, как, впрочем, и воспевание капустного листа – преступная дезинформация, обрубающая перспективу. Во мне никогда не было тяги ни к религии, ни к вере, я, вообще-то говоря, сугубый материалист. Для меня существенно одно – наличие или отсутствие логики. Как раз логика и не позволяет провозглашать бесконечность мироздания и при этом испуганно хвататься за одно лишь предметное проявление сущего. Ни один замкнутый круг не может быть целью, он может быть лишь временным состоянием скапливающего силы кокона, и когда-нибудь череда повторений разомкнётся непредсказуемым сейчас простором.

* * *

Раз случилось так, как случилось, я не хочу растрачивать себя на пустяки, которые переизбыточно вторгаются в каждый день. Не исключено, что дней у меня не очень много. Пока я охраняюсь спокойствием и пытаюсь сконцентрировать себя на том, что кажется существенным.

Конечно, не каждый адюльтер заканчивается таким подселением, какой устроила Е., но хуже бывает: кто-то топится, глотает люминал или вбивает гвоздь в стену у потолка. Да и относительно мирному развитию этой треугольниковой системы вряд ли стоит завидовать. Похоже, мне хочется заявить, что я довольна тем, что произошло. И хотя я, вероятно, уже не рожу сына, а мой нерожденный сын не родит дочери и когда-то где-то недостанет чьей-то пары рук, чтобы поднять с засыпанного подвала обломок стены после землетрясения, я всё же услышала обращаемый к каждому человеку зов, и уже не имеет значения, сколько я успею, я готова платить, и, какой бы ни оказалась плата, полученное всё равно превышает, потому что пришло из-за других горизонтов.

– Каешься, что ли?

– Что?.. А, да, да… Наверное…

– С этого бы и начинала.

– Может быть, когда-нибудь потом.

– В каждом слове двадцать изнанок. Не наша ты. Не люблю тебя! Эй, слышишь, что говорю?

– Что? Да, да, конечно… Представляешь – через тебя растет Бог?..

– Да пошла ты…

* * *

Позвонила моя христианская тетка и сурово спросила, была ли я на могилах матери и отца. Я уже открыла рот, чтобы оправдаться, но вовремя сообразила, что сегодня, по всей видимости, родительский день, и послушно ответила, что собираюсь.

Я поехала на кладбище, покрошила на могилы хлеба и яиц. Среди оградок хищно высматривал подношения драный пес.

Я кое-что подправила, посидела, помолчала и, не ощутив просветления, виновато отправилась к тетке попить чай со всеми просвирками, которые оказывались у нее в наличии в любой сезон. И за третьей чашкой, раздумывая, не считает ли тетя Лиза Пасху круглогодичным праздником, вдруг услышала свой голос, с энтузиазмом повествующий, как известная певица попала в «Скорую» из-за того, что захлебнулась мужиковой спермой.

Мою тетку будто мелом посыпали, она онемела и окаменела навсегда. Для меня, по крайней мере.

А через неделю явилась моя сестра. И, еще не переступив порога, завопила:

– Что у тебя с бровями?..

Сказала бы лучше – без бровей! Я их ликвидировала, чтобы Е. нечего было выщипывать. Но Е. это вполне устроило, она стала рисовать их по своему усмотрению, чаще всего круглыми, как баранки. На момент явления сестры рисунка на мне не имелось, но впечатление, видимо, было достаточно сильным, потому что Валентина, позабыв поздороваться, ринулась сразу на кухню, плюхнулась роскошным задом на маленькую табуретку и повелела:

– Рассказывай!

Я хотела сделать вид, что не понимаю, хотя было ясно, что ей известно и про сперму, и про кое-что другое, и не исключено, что она сбегала даже к Л. Она с детства стоила пятерых, а тут ответственность за младшенькую должна была вознести ее энергию в квадрат. И вообще у нее исходное свойство – знать в любой области больше специалиста. И самое фантастичное в том, что каждый раз получается, что она действительно знает и действительно больше – на уровне ее родных ЭВМ. Мгновенный здравый смысл и чудовищный вычислительный аппарат. Однако я подумала, что мой случай – не из компьютерной области.

Заглянув за мой мозжечок, Валентина мгновенно пресекла мои уклонения:

– Не валяй ваньку! – Я хотела заупрямиться, но она выдала обескураживающий козырь: – Ну кому ты еще расскажешь? – И правда – кому? – И я рассказывала часа два. Она подошла глобально: – Может, в Москву надо?

– С какой стати?..

– Ладно, я подумаю.

* * *

Где она его раздобыла, для меня осталось тайной, но факт есть факт. К вечеру следующего дня она притащила ко мне очень красивого мужика и заявила, что это лучший психиатр в городе.

Лучший был мой ровесник, у него были смачные бабьи губы, и у меня возникло впечатление, что психиатру каждое утро охота накрасить их сальной помадой от какого-нибудь Диора. Я не жалую излишне красивых мужчин, мне кажется, что они по-женски озабочены собой и не склонны в полной мере выполнять предначертанные обязанности, они не воины, не защитники и даже не завоеватели, потому что слишком часто предпочитают, чтобы завоевывала женщина. Разумеется, самая яркая из возможных на данный момент. Взглянув на гостя, я заподозревала, что этот принцип лежит и в основе его целительных чудес – влюбившись, женщина перевернет мир, не говоря о такой малости, как вытащить себя из внутреннего кризиса, преодолеть психоз или смеясь развенчать свою недавнюю навязчивую идею, неосознанно заменяя ее новой.

Сестра телепортировала предупреждающий взгляд. Стало быть, на моей физиономии вполне четко прописались мои убеждения.

Я бы предпочла выставить непрошеного душеведа за дверь и хлебать свою кашу самостоятельно, но кошачье любопытство – что по моему поводу наплетет профессионал – перетянуло.

– Проходите, – пригласила я. – Вы не против, если на кухне? Кто-нибудь захочет чаю или кофе – всё под рукой.

На кухню ему не хотелось, это было очевидно, но он решил для начала больному уступить. Он прошел на кухню первым, ногой отодвинул с дороги настороженного пуделя (зажмуренный Туточка вторые сутки пребывал за помойным ведром, травмированный вторжением генерирующей идеи сестры) и занял самое удобное место.

Сестра прочувствованно сжала мой локоть. Она так очевидно меня любила, что я решила потерпеть, сколько смогу. Валентина бесшумно взяла на себя роль хозяйки. Я устроилась напротив гостя, чтобы не только он мог изучать меня, но и я его.

Психиатр вытащил длинные заморские сигареты. Сигаретный дизайн впечатлял, как нокаут.

– Извините, но я перестала курить, – сказала я.

– Когда? – меланхолически спросил он, демонстративно посмотрев на хрустальную отцовскую пепельницу, оправленную в черненое серебро. В пепельнице лежала ежедневная порция окурков.

Я спокойно выдержала его олений взгляд и ответила:

– Сегодня.

Он кивнул и, достав не нашу прозрачную длинную зажигалку, положил ее поверх не нашей сигаретной пачки. И опять стал давить оленьим взглядом.

Я поднялась, взяла импортную атрибутику, надавила педаль помойного ведра, извинилась перед Туточкой за беспокойство и поместила шикарный дефицит рядом с картофельными очистками. Сестра застыла соляным столбом. Я повернулась к гостю:

– Вы в моем доме пять минут, но пальцев на руке едва ли хватит, чтобы пересчитать ваши грехи.

– В самом деле? – безразлично проговорил психиатр, однако взглянул в сторону Валентины, чтобы заручиться поддержкой с фланга.

Валентина бешено закрутила ручкой серебряной отцовской кофемолки. Отец не признавал электричества в кулинарии. Я, вступив в наследство, выбрала ту же позицию. И теперь считаю, что процесс приготовления пищи является едва ли не самой значительной частью ее потребления. Как предваряющие ласки в любви.

– Вы обещали перечислить мои прегрешения, – напомнил психиатр.

– Я сказала – грехи, – поправила я. – Первый: вам хотелось не туда, куда пригласил вас хозяин, а в роскошное кресло у камина, а гарем из двух женщин подносил бы вам кальян и сласти. Но, как нетрудно догадаться, камина у меня нет, а в кресле лежит неглаженое белье. Второй: вы прошли на кухню и хлопнулись в почетный красный угол, не дожидаясь приглашения. Под иконы, кстати. Эти иконы нашей матери, и лампада здесь не потухала ни при ее жизни, ни после ее смерти. Я, естественно, посадила бы вас именно на это место, но это должна была сделать я, тем самым уже расположившись в вашу пользу. Третий: вы не спросили разрешения закурить. А если коснуться более серьезной стороны, то почему врач курит? Не демонстрировали бы по крайней мере – это четвертое. Пятое…

– Каюсь! – в клоунской панике воздел руки психиатр. – Пощады!

У Валентины пылали уши, будто спирали моей новой электроплиты, под насильственным давлением ЖЭКа заменившей родительские газовые горелки.

– Хорошо, я ограничусь пятым, – произнесла я в прежнем тоне. – Я вроде бы заявила, что бросила курить? Вы исключаете возможность того, что я действительно бросила? Подтверждаю: ни единой сигареты с сегодняшнего дня и до гробовой доски.

– Рад способствовать… – пробормотал он.

– Положив пачку на середину стола? Чтобы я расписалась в своей вздорности?

– Пойдете ко мне ассистенткой? – вдруг спросил этот человек, после чего у Валентины опрокинулась турка, и в кухне запахло испаряющимся кофе хорошего сорта. А он подтвердил: – Я вполне серьезно.

– Простите, у меня техническое образование.

– Тем лучше, – засмеялся он. – Меньше фантазий!

И тут разразилась потрясающим монологом моя сестра.

– Я, конечно, извиняюсь, – тыча туркой в спираль и ни на кого не глядя, заявила она, – я извиняюсь, но я договаривалась о консультации, да, пусть на дому, но я заплатила, а вы, это моя сестра, может, это у вас метод, я извиняюсь, но это наживка, а она проглотит, подумает, что и в самом деле, она же без работы, а если соблазнится, а потом снова стресс, так, извиняюсь, не договаривались, мне о вас всякие сказки, а вы нашей бедой решаете свое…

Гость слушал с любопытством и не останавливал, во мне уже протестовало против сестренки, но я пока молчала. И Валентина от тишины споткнулась, взглянула на часы и так вытаращилась, будто вместо кофе заглотила турку. Турка тоже была серебряной, и я подумала, что, если ее кто-нибудь проглотит, мне будет жалко. Ах, папа, для серебра ты делал исключение, а золото мог выбрасывать в форточку. Папа, а как ты думаешь, что с Валентиной?

– Боже мой, Боже мой, – запричитала сестренка, – целый день по городу, про время из головы вон, а мне на работу, автобус через час, ехать сто километров…

Она жила и работала в запретке, в засекреченном «ящике», который давно всем известен, «ящик» находился среди и внутри швейцарских уральских гор, там и сейчас магазинные полки ломятся от ширпотреба, она приперла мне килограммов двадцать копченой колбасы и забытого у нас сливочного масла, Господи, в чем я ее подозреваю, у них же там почти по-военному…

– Уволят, или под сокращение попаду… – Она почти плакала, и у меня внутри опять сильно удивилось: мы могли драться, хлопать дверями, даже, пожалуй, подать в суд, но плакать?.. – Ближе к делу, Константин Георгиевич, ваши услуги все-таки оплачены, так уж будьте добры, и любезны конкретно, чтоб я не дергалась, а Машенька обошлась без иллюзий… У меня синхрофазотрон заклинит!

И тут ситуация в третий раз незапланированно отпочковалась в сторону, ибо уважаемый Константин Георгиевич не спеша вытащил портмоне, отсчитал десяток хороших купюр, положил на кухонный стол и придавил сахарницей. (Серебряной. Я тоже не люблю золото, папа.)

На этот раз Валентина подавилась по крайней мере крышкой от гусятницы, покраснела в явно опасной степени и ринулась вон, бормотнув, что срочно желает собраться.

Поведя оком в сторону сахарницы, несколько покосившейся над непривычными дензнаками, Константин Георгиевич произнес:

– Теперь я свободный художник, не так ли?

– Ну, если вы любите серебро, а золото можете выкинуть за окно…

– Красивые вещи, – признал Константин Георгиевич.

– Их любил наш отец.

– О вашем отце я информирован, о а золоте нет.

– Это моя история. Купила кулон сердечком, еще в школе. Отец попросил посмотреть, вертел минут пять, пальцы сделались брезгливыми, мне уже было понятно, что теперь я эту вещь в руки не возьму, а он размахнулся и швырнул кулон в форточку.

– По логике, он должен был чем-то это компенсировать.

– Он подарил мне уникальную гривну своей работы.

– Гривна?

– Ожерелье.

– Можете показать?

– К сожалению, нет. Гривна пропала почти сразу.

Он хотел еще о чем-то спросить, но шумно и громоздко вторглась сестра, объявила, что готова, что оставляет мне эти деньги, что хотела заглянуть к тетке, но уже не успеет, а эти автобусы без обозначения номера и маршрутов, бывает, отправляются раньше, и что-то еще, что-то еще, слова сыпались и сыпались, остановиться она не могла, и всё опять вернулось к тому, что она не успеет.

Открытое полминуты назад лицо психиатра сменилось маской очнувшегося от утомления Дон Жуана.

– Я на машине, если пожелаете.

– Ой, спасибо, – пожелала сестра, – вы меня спасаете, можно сказать. Тогда у нас полчаса в запасе, я сейчас еще кофе… – Она вцепилась в турку, как в якорь, и повернулась к нам спиной. Со спины она смотрелась великолепно.

Я пожалела, что не вижу лица великого специалиста, но от него явно накатывало что-то провальное. Я с некоторым удивлением отметила, что сестра, приведя психиатра для меня, не дала ему и пяти минут для разговора по делу.

Специалист развернулся в мою сторону:

– К сожалению, я завтра улетаю в Москву, оттуда в Женеву на симпозиум. Если хотите, можете прийти ко мне на прием недели через две.

– Нет, благодарю вас, не стоит беспокоиться.

– Из того, что рассказывала мне уважаемая Валентина Ивановна… – Он усмехнулся правой стороной и тут же натянул на левую полную серьезность. – Я сталкивался со сходными – по крайней мере, по внешнему рисунку – случаями. И чаще всего дело кончалось тем, что внезапно проявившаяся дополнительная часть личности порабощала, к сожалению, прежнего хозяина. Хотя вы особа весьма волевая. Тем не менее я бы советовал обратиться к специалисту без промедления. Я могу сегодня же договориться с одним знакомым психиатром – временами мы оказываем друг другу небольшие услуги. Он завотделением и располагает всем необходимым – в социалистических пределах, разумеется.

– Где-то располагают и бльшим? – без особого интереса спросила я. Я не была убеждена, что нуждаюсь в помощи медицины.

– Я попрошу, чтобы он принял вас на обследование, – уклонился от дальнейших критических замечаний Константин Георгиевич. – Конечно, если вы хотите этого сами.

– Пусть только не захочет! – разразилась сестра. – Болезнь – это болезнь! Ее надо лечить! Ты же лечишь зубы! Если бы мы не обращались к стоматологам, нам уже давали бы по семьдесят лет! Раз болезнь – надо хотя бы попробовать.

– А если… – Я посмотрела на своего психиатрического гостя с некоторым сомнением. – Если – не болезнь?

Константин Георгиевич покачал головой – по-моему, с сочувствием.

– Врачевание с учетом такой концепции мне неизвестно. Хотя…

– Пейте кофе, опять опрокину! – вклинилась сестра и, схватив турку голыми пальцами, брякнула ее на стол, вовсе не расплескав, кинулась ко мне, вжала мою голову в свой живот, лишив слуха скрипом одежды и судорожными объятиями.

И это моя сестра, всегда невозмутимая, как компьютер! Я кое-как вывинтилась из нее и встала, чтобы оказаться на будущее в равном положении. И увидела, что на каждой щеке Валентины висит по слезище величиной со сливу.

– Пойдем, я тебя умою, – сказала я почти потрясенно и увела ее в ванную. – Ну? Что за балаган?

– Пустяки… – Она мотнула головой и застонала в пригоршнях холодной воды. – Ушел, зараза!

Дождалась, дура!

– А кто тебя предупреждал?..

Она закивала покорно и вздохнула:

– Светка… – Светка – это ее пятнадцатилетняя дочь. – С ним остается!

О Боже, сказала я то ли вслух, то еще как.

Тут в дверь поскреблись, и шелковый баритон напомнил:

– Дамы…

– Я позвоню, я обязательно позвоню…

Валентина ринулась в прихожую, где ее спину уже ожидало распахнутое баритоном манто.

Я стояла в открытых дверях, пока они ждали лифт. У психиатра нашлось время, чтобы повернуться в мою сторону и сказать:

– Даже если вы правы… если не болезнь… Тогда – бандитизм. Когда на вас нападают подальше от фонаря, вы обращаетесь в милицию. Если пожелаете, конечно.

Лифт раскрыл пасть. Сестра прыгнула в нее первой и поставила между старческими челюстями ногу в новом итальянском сапожке.

Психиатр опять наполовину усмехнулся, вполне, по-моему, по-человечески, махнул, не поднимая руки, зажатой в кисти пухлой кожаной перчаткой – в жесте мне почудилось сожаление.

Челюсти сомкнулись, лифт потащил гостей вниз.

* * *

Сестра так и не позвонила мне ни через день, ни через неделю. Ни даже через две. На мои обеспокоенные звонки ящик не отвечал – он ни на какие звонки не отвечал.

Ладно, сказала я себе. Когда что-то созреет до сообщения, мне сообщат.

Но чем больше проходило времени, тем больше нарастало ощущение неблагополучия и даже удушающего меня обмана. В конце концов я уговорила себя, что мне пора виниться перед оскорбленной спермой теткой, и набрала ее номер.

– Нет, вы меня достали! – завопила в трубку моя христианская тетка Лиза. – Ты хоть дура прямолинейная, а твоей Валентине и на том свете грехов не отмолить!

Я что-то невнятно бормотала, сожалея о звонке, я не желала знать о чужих грехах, потому что чувствовала, что и без того знаю почти всё, но тетка уже разразилась повестью временных лет. Она признала, что действительно настрочила Валентине паническое по моему поводу послание, требуя, чтобы сестра приняла родственные меры. Тетка выделила вполне кругленькую сумму для этих нужд (в несколько раз больше, чем было заплачено психиатру), сестра мгновенно примчалась меня спасать, энергии у нее всегда было на десятерых, она выудила в миллионном городе самого модного и почти недоступного специалиста, уговорила явиться ко мне на квартиру, чего он вообще никогда не делал, и тут все для всех пошло не так и не туда.