Текст книги "Светило малое для освещенья ночи"

Автор книги: Авигея Бархоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

– Не мешайте, – перебила его Лушка, не меняя положения. – Я вам объяснила: буду переводить.

Невропатолог быстро повернулся к псих-президенту. В глазах Олега Олеговича плясали огни.

– Гм… Ты это говорил, Олег? – Веки опустились утверждающе. – Именно это? – Опять опустились. – Ну-ка, еще что-нибудь, чего она не может знать.

– Ты спер у меня штопор, – сказала Лушка с некоторой долей презрения.

Кравчук даже румянцем задернулся, взглянул на внимательно слушающих палатных мужиков. Кто-то ушлый заговорщически ему подмигнул.

– Да верну, Господи Боже мой… Только зачем он тебе? Может, подаришь?

– Ни в жисть, – сказала Лушка. – Реликвия.

– Ну, верну, – вздохнул Кравчук. – Чтоб меня разорвало! Что там ваши Кашпировские… И много у тебя таких?

– И одной было сверх головы, – перевела Лушка. Кинула собственный взгляд на Олега Олеговича. Промолчала.

– Так, – сказал Кравчук, энергично усаживаясь на край кровати. – Из ступора вышел, слушаю.

– Ты официальное лицо. – Глаза подтвердили сказанное.

– Официальное, – согласился Кравчук.

– И кое-что можешь.

– Могу. – Кравчук пристально посмотрел на больного. – Что требуется?

– Хочу жениться, – сказала у него над ухом Лушка.

– Ага, самое время, – не удержался Кравчук.

– Во всяком случае, хотел бы иметь возможность развестись в третий раз, как и другие, – моргнул псих-президент.

– Я не виноват, что после свадьбы у них исчезало чувство юмора, – объяснился Кравчук. – Ну а невеста?

– Ты что, ослеп?

Кравчук, не первый раз дернувшийся от Лушкиного голоса над своей головой, метнул скорый взгляд на светло-белую Надею. Надея стояла как в церкви.

– А ты, Олежек, не используешь служебное положение? – не без иронии спросил Кравчук, пытаясь получше сориентироваться, чтобы не угодить в розыгрыш.

– Использую, как видишь, – подтвердил Олежек.

– Я от себя, – произнесла Лушка над Кравчуком. – Ее выписали.

– А с юмором у нее как?

– Нормально, она требует попа.

– А загс вам не нужен? – развернулся Кравчук к Надее. Ему хотелось на нее посмотреть.

– Нужен! – решительно сказала Лушка.

– Вы и ее переводите? – меланхолически поинтересовался Кравчук.

– Да, – твердо сказала Лушка.

– Я вам не верю, – сказал Кравчук. – Ни тебе, – палец в псих-президента. – Ни тебе! – палец в Лушку. – Ей могу поверить, если, конечно, она меня убедит. А вам всем – молчать! Ну-с, милая невестушка, что скажете? Напоминаю, что я действительно официальное лицо и могу подписать даже завещание.

– У нас ребеночек будет, – ясно улыбнулась Надея.

В палате воцарилась тишина. И где-то далеко, на краю, у самого горизонта, вдруг раздался хлопок, другой – мужики били в ладоши, чтобы получились аплодисменты. Временно однорукие использовали побочные средства.

Кравчук какое-то время молчал. Наклонился к Олегу Олеговичу:

– Ты успел вовремя, старик… Уважаю! – Вскочил энергично: – Всех понял! Загс, поп, страховой полис… Сделаю, чтоб мне не вылечиться от насморка!

* * *

Зам готовил этаж к ремонту. Сестры и санитарки по полнометражным лестницам стаскивали освободившиеся матрацы и подушки в дезинфекцию, разбирали кровати и прислоняли их к коридорным стенам. Никто не настаивал, чтобы выписанные поторапливались, но они постепенно рассасывались сами, и зам сердечно провожал каждую, женщины уходили улыбаясь и плача, и зам временами тоже смущенно моргал, смешно хватал молоток, и выбивал очередную панцирную раму из ржавых гнезд, и споро таскал тяжести, мужественно отстраняя женский пол от позабытых нагрузок.

Лушка уже около двух недель жила в палате одна, пребывая в запоздалом зимнем покое, не обращая внимания на растапливающее даже воздух весеннее солнце. Она отдыхала от вопросов, и мыслей, и невозможных перегрузок. Непрочитанные книги скучали на тумбочке. Лушка спала или дремала, не различая времени суток. Кто-то дал ей заслуженный отпуск, и всё, что было приковано к внешним границам необходимостью, стекало обратно в дальние глубины, тело вытряхивалось, как пустая наволочка, постепенно обретая первоначальность и покой.

Проснувшись однажды утром и уловив запах извести и карболки, Лушка определила, что окружающее совсем перестало быть ей домом. Она неторопливо встала, сложила в полиэтиленовый пакет свое немногое, достала, уже ни от кого не скрываясь, из-за вентиляционной трубы Марьину тетрадь и, засунув ее, как когда-то, за пояс, отстраненно постучалась в закуток нового главного врача.

Сергей Константинович, превратившийся в законного главного всего три дня назад, кивнул, продолжая по телефону об олифе и линолеуме, и показал рукой на стул. Лушка осталась стоять.

Закончив разговор, Сергей Константинович посмотрел на Лушку молча, потому что всё было понятно и так. Но Лушка все-таки объяснила:

– Мне пора.

Сергей Константинович потер лоб.

– Да, конечно, – подтвердил он. – Другого нам не придумать. – Пододвинул историю болезни, давно, видимо, лежавшую наготове, и сделал короткую запись. – Сестра оформит остальное.

Лушка кивнула. Долго висело никем не замечаемое молчание. А потом оба вздохнули одновременно.

– Пора, – сказала Лушка.

– Да, – сказал главный. – Всем пора.

Лушка посмотрела в окно. Там слепящим отражением от соседнего корпуса било апрельское солнце.

– Я понял, почему они не хотели уходить, – проговорил главный, глядя туда же, куда и Лушка. – Там чрезмерное число несовпадений. – Наверно, она была с ним согласна, но это уже не имело значения. – Ну что ж… Спеши медленно, Гришина.

Он обогнал ее и открыл перед ней дверь.

– Прощай, – сказал главный.

– Прощаю, – отдаленно улыбнулась Лушка.

Ей вернули паспорт и всякие разные больничные документы с печатями, а внизу, в подвальном этаже, просунули через окошко давно забытые сапоги и пальто с шапкой в рукаве. Из шапки вылетела моль.

* * *

На границе зябкой тени от корпуса Лушка замедлилась, прислушиваясь к отставшему и затухающему сожалению. Ей хотелось, чтобы оно не переступило с ней в безграничность света, и она терпеливо ждала своего окончательного освобождения, и сожаление всхлипнуло напоследок, сожаление о немалом всё же куске жизни, остающемся здесь, обо всем, что было, а было так много. Лушка шагнет сейчас в апрель, но часть ее всё же останется тут, в этой бесцветной тени от сизых холодных стен, Лушка, жалея без слез, поплачет о ней, и оставит, и шагнет, вот сейчас шагнет…

В светлом множились талые озера и русыми косами свивались начальные ручьи, талая вода выглядела живой, очнувшиеся сугробы украсили себя алмазной резьбой, вдоль проезжей дороги выстроились блистающие черные гроты, сплавленные из тяжкого смога и небесных метелей, гроты были великолепны и пусты, и лишь желчь автострады, раздавленная спешащими колесами, окатывала их.

Лушка перешла на солнечный, местами высохший тротуар и, погружаясь в размягчающую слабость от напора весны, медленно двинулась к центру города, но через малые минуты устала настолько, что, обнаружив свободную скамейку, благодарно свернула к ней и, проваливаясь в ноздреватый, напоенный приземной водой снег, промочив рассохшиеся за три года сапоги, села наконец на деревянные, в стружках отставшей масляной краски брусья. Все отступило, остались тишина и солнце, и Лушка почувствовала, что тает в них, как сугроб.

Откуда-то издалека она увидела, что мир изменился. По-другому одевались, другое ели, другого хотели. С лощеными портретами Деви Марии Христос рассчитанно соседствовали бесчисленные Жириновские, облезлый щит компании «АСКО» удручал торец казенного здания, на котором недавно, вопреки законам естества, жил автор одряхлевшего «Капитала»; корабль административного здания надстроился тремя палубами; площадь Революции была в развалинах Дедов Морозов, Снегурочек и снежных городков, и развалины почему-то не таяли; кто-то, вооруженный плакатом, публично голодал; перед ним останавливались, читали плакатную идею и жевали закордонный шоколад, еще не догадываясь, что наш лучше; бывшие кошачьи подъезды укрепились каслинским литьем и торговали кока-колой, «Мальборо» и поддельной водкой «Распутин»; престарелые часы на крыше еще не проданного здания потеряли стрелки, стрелки захотелось найти и приколоть к собственной груди, чтобы что-нибудь определить или хотя бы узнать, какое теперь время; народу везде стало больше – могло, конечно, за Лушкино отсутствие народиться и столько, но новорожденные уже торговали пивом и транспортировали куда-то полутораметровые баулы. Над площадью завис новый смог, невидимый и удушающий лишь выборочно. Пенсионеров уже не было, а четырнадцатилетние девочки расчетливыми взглядами прощупывали мужскую публику и, определившись, просили закурить. Девочек Лушка рассматривала особенно долго, пока самая маленькая из них, остроносенькая и бесшабашная, не сплюнула жвачку Лушке под ноги:

– Линяй отсюдова!

Лушка как-то не среагировала, и тогда ей объяснили подробнее:

– Отчаливай, тетя, пока не позвали кого надо.

– Ну, позови, – сказала вдруг Лушка.

– Ты че? Порядков не знаешь? Валяй к боссу, задаток выложишь – дадут квадрат.

– Я, деточка, свободный художник, – снизошла Лушка и поинтересовалась: – Вы как, исполу работаете?

– Ха! – сплюнула остроносенькая. – А шмотье непроданное не хошь?

– Всего-то? – удивилась Лушка.

– И не забастуешь, блин… Уж первоклашки в ход пошли… И тут над ними раздался сытый баритон:

– Вы розовая, мадам? Чего к детям пристаете?

Баритон показался знакомым, только раньше сытости в нем было поменьше и акцент был другой. Лушка медленно обернулась.

Кожаное пальто, норковый воротник, черная шляпа. Кожаные перчатки в белой руке. Незабвенный прибалт. На ладони площади Революции сплетаются линии судьбы.

– Лу?.. – пролепетал прибалт.

Очень хотелось рассмеяться. Очень хотелось.

– Хочешь работу? – отчего-то торопился прибалт. – Не обязательно по натуре, мне инструктор нужен… Пойдешь?

«Я уже хохотать хочу, – вздохнула Лушка. – Очень долго хохотать».

– А ну брысь! – цыкнул прибалт на развесивших уши деток. Деток сдуло, и они зашушукались в отдалении.

– Лу… – неведомо о чем попросил прибалт. Стараясь не увидеть его лица, Лушка проговорила:

– Себя я тебе прощаю. Но этих…

Она качнула головой и повернулась, чтобы идти.

– Но послушай… Нет, послушай… – куда-то торопился он, топчась на одном месте. – Послушай, Лу…

Она оглянулась, и взгляд полоснул по лицу, как плеть.

– Этих – нет!..

Прибалт зажмурился и прижал к лицу черную перчатку, смотрелся он очень романтично, и мимо идущие дамы замедляли шаг с полной готовностью.

* * *

Уйти, уйти, торопила она себя, уйти и не думать об этом, и лучше вообще не думать, и зачем она потащилась на эту площадь, ну да, тут гостиница, тут рестораны и кафе, тут свеженькие миллионеры и те, что хотят ими казаться, какой же автобус идет в сторону ее дома, да нет же – троллейбус, она совсем наперекосяк… И она почти бежала куда-то, но народ густо шел навстречу, и те, кто нечаянно к ней прикасались, вздрагивали, внезапно уколотые трескучим разрядом. Лушка, слыша это электрическое шипение, бормотала извинения, а потом свернула в какую-то подворотню и стянула сапоги, а потом обнаружила на припеке оттаявшую земляную проплешину и потопталась на ней, избавляясь от застилающего видение гнева и приучая себя к спокойствию, как щенка к поводку, щенок не врубался и тянул в разные стороны, с готовностью реагируя на всё. Нельзя же, нельзя, уговаривала себя Лушка, ведь я не знаю, что из-за меня может произойти, Господи Боженька, что мне с этим делать?

– Теть, а теть! – Лушку подергали за рукав. – Развяжи мне шнурочки, чтобы я босиком, как ты…

Перед ней стоял туго одетый пацан лет пяти, ниже рук болтались на резинках пушистые девчоночьи варежки.

– А увидят? – чему-то обрадовалась Лушка.

– Не-а! – пообещал пацан. – Давай скорее.

Лушка наклонилась и развязала запутанные шкурки меховых ботинок, и мальчишка нетерпеливо их сбросил, потом хлопнулся на обтаявший сугроб и натренированно стянул один за другим шесть носков. Лушка была уверена, что не ошиблась, – ровно шесть, по три с каждой ноги. Пацан торопливо вскочил, запрыгнул на открытую землю, задохнулся, проглотил пустоту и определил:

– Ух ты…

– Страшно? – засмеялась Лушка.

– Я не девчонка… А почему щиплет?

– Шутит, наверно.

– Кто?

– Ты же на земле стоишь, значит – земля.

– А зачем?

– Наверно, ты ей нравишься.

– А она меня видит?

– Она всех видит.

– А ей зачем?

– А смотрит, кто какой… Не замерз еще?

– Не-а…

– Всё, надевай носочки, больше нельзя.

– Ух… Опять бабушка! Сейчас в угол поставит и пирожков не даст.

– Даст, только потом. А в углу и постоять можно, ты не девчонка. Это даже полезно. В углу хорошо волю закалять.

– Алеша!.. – завис над двором всполошный крик из форточки. – Алешенька!..

– Ну вот, домой надо. А ты еще придешь?

– Я здесь не живу, я зашла случайно.

– А ты снова случайно, я тут всегда!

Пацан натянул последний носок, схватил ботинки и босой припрыжкой припустил к далекому подъезду.

* * *

Странно, подумала Лушка, подходя к своему дому, за это время изменилось даже то, что не должно было меняться. Дом выглядит бродягой, которому негде спать, дом тускло дремлет на ходу и надеется когда-нибудь проснуться умытым, побеленным и отремонтированным, с невытоптанными газонами и культурными мусорными ящиками, которые очищаются каждое утро. А пока он виновато смотрит в тень, понимая, что недостоин солнца, потому что давняя побелка кучерявилась и сдувалась ветром, а необлупленные места прокаженно темнели – там жила плесень, навечно прикрепляя изменившую цвет известь к серому телу штукатурки. А впрочем, на северном торце вспучивалась уже и штукатурка, отваливаясь в ночной час фосфоресцирующими пластами. В оледеневшие газоны вмерз выброшенный из форточек хлам – ветошь, пузырьки, баллончики от аэрозолей, продырявленные таблеточные упаковки, мерзкие целлофановые мешки и битое бутылочное стекло. Перегруженные мусорные баки в отчаянии лежали на боку, в них ковырялись, кидая на соперничающую сторону взгляды, две совсем еще не старухи, они скрытно совали в матерчатые сумки какую-то добычу, на уважительном расстоянии от них облизывалось несколько собак. У собак отнимали законное имущество, и в них прорастала робкая угроза. У подъезда редкими старушечьими зубами торчали литые ноги скамеек, обрешетовка была снята на чьи-то домашние нужды. Жильцы бестрепетно проходили мимо уродства и хлама, и глаза их были нечисты.

Лушка поднялась на свой поднебесный этаж, разжала ладонь с давно приготовленным вспотевшим ключом и отперла расхлябанную дверь.

Знакомо пахнуло стирающимся детским бельем и чем-то молочным. Лушка парализованно прислонилась к стене, но ощутила зов жизни, зов шел из приоткрытой комнаты, Лушка метнулась навстречу, вбежала в снова знакомое место, испытывая чудовищное чувство возврата вспять и бессильно предвидя все форточки и туннели, всю Марью и всего псих-президента, и через время свое возвращение сюда же, и новый вечный поворот западни.

Она замерла в неудобной позе, не видя ничего, кроме деревянной детской кроватки и невнятного копошения в ней, – у меня же не было деревянной кроватки! Но в промежутках между кроватными ребрами мелькнули пунктирно двигающиеся розовые пучки, Лушку обдало пронзительным жаром, и всё, что не было или было, перестало иметь значение.

Ребенок в своем решетчатом деревянном жилище попытался приподняться, бессмысленные розовые пальчики хотели опоры, но обрывались, и Лушка шагнула, чтобы помочь. Лушка поверила.

Младенец боролся с косным миром, не побеждая. К натруженному вспотевшему лбу прилипли темные волосы.

Ее опять обдало волной жаркого холода. Ее ребенок должен быть сед.

Она попятилась и натолкнулась на угол тахты, которой прежде не было. Перевела дыхание и разочарованно выпрямилась. И пожалела, что западня не сомкнулась.

– Ты тут чего?.. – раздался за спиной испуганный голос. – Ты тут кто?..

Угрожающе выставив мокрые от стирки руки, на нее надвигалась черноволосая молодуха. Молодуха была чуть постарше ее.

– Ты кто?.. – Угрожающий голос приготовился верещать, а глаза метались в поисках того, что послужит оружием.

– А ты? – спросила Лушка.

– Чего? Я?.. – Молодуха на миг распрямилась, но тут же ринулась к ребенку и быстро и бессознательно его ощупала. Руки, не обнаружив вреда, замедлились и сделали вид, что хотели проверить сухое.

Лушка смотрела на полноватую спину и круглый зад и недоумевала, что же кажется в них знакомым, а когда молодуха снова развернулась, знакомое мелькнуло и спереди: на молодухе был распялен Лушкин голубенький свитерок, который она когда-то любила носить с джинсами, а поверх свитерка не сходится Лушкин же халатик.

– Неплохо устроилась, – констатировала Лушка. – Ну а Гришин где?

– Что? Гришин? Какой Гришин? А ты… Тебе – чего?.. – моргала, стараясь сообразить, молодуха.

– Своего надеть не имеешь? Чужое донашиваешь?

Молодуха схватилась за халатик, глаза метнулись на Лушку – догадалась, растерянно провела руками по мокрому животу.

– Чего же с него тряпок не требуешь? – Лушка чувствовала усталость. Лечь бы на тахту и уснуть на неделю.

– Он это… Он сказал – бери…

– А ты и обрадовалась?

– Мне-то что – дома… какая разница.

– Жить-то есть где?

– Это как? – воспрянула молодуха. – Я тут живу!

– Ладно врать, – устало сказала Лушка. – Гришин не дурак – прописывать каждую девку, с которой спит.

– Я тебе не девка! – взвизгнула молодуха. – У нас сын!..

Она вся состояла из испуга и самозащиты, ей хотелось вытолкать взашей эту стерву, но стерва, похоже, здесь не просто так, наверно, та шизоватая доченька, спихнула небось сыночка в какой-нибудь приют, соседи тут порассказали – волосы дыбом, оторва еще та, своего, конечно, не упустит, говорила же, чтобы поменялся, а он никак, да либо он меня сюда впихнул, чтобы квартира не пропала, а остальное заодно – а-а-а!.. Да чтоб их перекосило, я тоже вправе, у меня ребенок!..

– У меня ребенок! – верещала молодуха, не зная, на что решиться.

– Братишка, стало быть… – как-то неопределенно протянула Лушка.

– Никакой он тебе не братишка!.. – У бабенки нехорошим огнем загорелись глаза, а крупные руки к чему-то приготовились. Распаренные руки, совсем не от стирки, наверно, посудомойкой в столовой, таскает сюда уворованные от обедов куски, мясом с кухни пахнет весомо, Гришин, надо полагать, отоваривается и там и тут… До чего же охота спать, кислородом отравилась, что ли, а день даже не вечереет.

У молодухи сжались кулаки.

– В молотобойцы тебя… – сонно проговорила Лушка. Взгляд уцепился за свитерок. – Выстирать не забудь. Погладь и повесь.

– Счас! – взорвалась бабенка. – Разбежалась!

Лушка двинулась к двери, глаза у нее не мигали и как бы не видели. Молодуха отскочила в сторону.

Когда Лушка спустилась на два лестничных пролета, сверху опрокинулось:

– Халява! Психичка! Попробуй ворваться еще! Из-за угла ошпарю! Скажу кому надо – прижмут в подъезде! Явилась! У меня тут семья! Ребенок!.. Ребенок!!

Собаки, осторожно оглядываясь, копались в мусорных баках. В отдалении клочковатый кот ожидал своей очереди. С котом что-то связалось. Какое-то примитивное желание. Наверно, она тоже хочет есть. Она прислушалась к неуместному желудочному голосу и поняла, что больше всего хочет сейчас глоток молока.

* * *

Лушка заметила, что идет скользкой тропой к отдаленной девятиэтажке. Ах да, вспомнила она, в этом доме давно-давно жила моя подруга.

На звонки никто не отозвался. Надо уходить. Но Лушка толкнула дверь. Пахнуло затхлым и давно не мытым. В коридоре валялась пыльная обувь. Осыпавшаяся с подошв земля образовала грунтовую дорогу. Из комнаты доносился тяжелый рок.

Не разуваясь, Лушка прошла по коридору и открыла захватанную дверь. Рок вдавил в лицо помойный запах. На диване громоздилась куча подушек и одеял в чудовищно грязном белье.

– Марианна! – громко позвала Лушка неизвестно зачем.

В куче ворохнулось. Чья-то толстая рука сдвинула подушку, и знакомый взгляд проявился на незнакомом лице. Что-то знакомое произнес незнакомый рот. Толстая рука нащупала клавиатуру и выключила музыку.

– Санта-Лучия! – донеслось до Лушки. – Лу, это ты?..

Ясно, поняла Лушка, места для сна у меня нет.

Марианна в радостном волнении вытянулась из одеял и подпихнула подушку под чудовищно толстую шею.

– Лу… О, Лу!.. – Улыбка попыталась раздвинуть тестообразное лицо.

– Ань, ты что, болеешь? – Лушка все не решалась подойти ближе.

– Да нет! – радостно завопила Марианна. – Я же говорила тебе! Еще тогда! Я беременная! Ребенка жду! Ты представляешь?.. Тогда, помнишь? Я беременна!

– Как – тогда? – пробормотала Лушка, преодолевая искушение попятиться, захлопнуть за собой дверь, кенгуриными скачками спуститься с лестницы. И долго бежать по городу, нигде не останавливаясь. – Когда – тогда?..

– Ну, тогда, тогда! – торопливо объясняла Марианна, сияя радостью из помойной кучи. – Не помнишь? Ну – тогда!..

Лушка тряхнула головой. Радость была настоящей. За настоящее можно ухватиться. Но остального не может быть. Или я еще в больнице. Вот, это хорошо объясняет: я в больнице, ее привезли, а я не знала.

– Аня…

– Да, да, представляешь?.. – радовалась подруга.

– Анна, почему у тебя не убирают? Почему ты не скажешь санитарке?

– Какая санитарка, ты чего?.. – попытались округлиться заплывшие плотью глаза, но так и не смогли этого сделать.

Лушка провела рукой по лицу. Может, она так хочет спать, что видит сон наяву. На ходу. Нужно проснуться. Нужно проснуться.

– Да. Извини. Я подумала…

– Ну да! – подхватила Марианна. – Да разве они кого-нибудь дадут! У них и для больных-то не хватает!

– Да, да, – кивала Лушка, – да, с этим проблема…

– А я что говорю!.. – возмущенно пожаловалась Марианна. – У меня феномен, а им чихать!

– Феномен? – переспросила Лушка.

– Ну да! В газете еще год назад писали! Про меня! Так что между прочим – знай наших!.. Да потом, потом, о делах потом, давай садись! Ну, садись, ну, рассказывай! – снова обрадовалась Лушкиному приходу Марианна.

У Лушки сжалось сердце: и эта радость была настоящей.

Она оглянулась в поисках стула, но все было завалено чем-то невообразимым, и почему-то отовсюду высовывались нестираные трусы.

– Да ты сюда! – Марианна гостеприимно хлопнула ручищей по краю постели.

– Да нет, я тут, – пробормотала Лушка и села на пыльный пол. От ее движения по полу во все стороны покатились невесомо-пыльные шары.

– Ну да, ты всегда на полу любила, – признала Марианна. – Даже мужиков любила на полу.

Марианна хрипло хихикнула, а лицо осталось натянутым, как резиновый мяч.

– Послушай, – проговорила Лушка, поняв, что нет смысла бежать и отворачиваться. Есть смысл только идти навстречу. – Ты… Тебе когда рожать?

– А я знаю?! – колыхнулась подруга. – Четыре года жду – так что теперь наверняка дождусь!

У нее всегда было плохо с арифметикой. Если считать от того Лушкиного забега… А впрочем, четыре или три – это уже не принципиально.

– Марианна… Четыре года не может быть.

– Как это не может, когда есть! – возмутилась Марианна. И в доказательство отпихнула ногами одеяло, демонстрируя свой живот. Если там ребенок, подумала Лушка, то он уже выстроил трехкомнатную квартиру. – Видала?..

И Лушка, перестав сопротивляться, увидела ее всю.

Марианна сидела, раскорячившись в постели, последний раз стиранной в последний потоп, сидела, уронив между коленями чудовищный живот, который Лушка только что принимала за прародительскую подушку восемьдесят на восемьдесят. Она была не просто толста и даже не до безобразия толста, – нет, это было за гранью обычных оценок, это являло собой иное новое состояние, беременность каждого органа и каждого сустава. Она была нашпигована повсеместными зародышами, которые распинали водянисто-белую кожу, хаотично перекатываясь и напирая то там, то тут, не умея напрячься одновременно. Но когда-нибудь это все равно произойдет, они разорвут свою прародительницу, чтобы вылупиться на свет несчетными локтями, фалангами пальцев, губами и мочками ушей, всем бесчисленным составом человеческого организма, и расползутся, чтобы поодиночке торжествовать свое проявление, не ведая, что завершают мир уничтожения.

– Ты представляешь угрозу для человечества, – пробормотала Лушка.

– Ха! – изнутри хохотнула Марианна, довольная, что ее так глобально оценили. – Растет!.. – Она блаженно завела зарастающие глаза под толстенные веки. – Я говорила – богатырь будет!

– А врачи что? Женская консультация? Стимуляция, говорят…

– Ни хрена его не берет! – самодовольно отмахнулась подруга. – Какие только уколы не ставили, а ему – тьфу!.. Экземпляр будет, а? Расстарались мужички. Я так думаю – через год рожу.

– Почему – год? – изумилась Лушка бредовому спокойствию подруги. Окружающее покачивалось, уплывало, приближалось, стараясь походить на дурной сон.

– Их же пять было… Или шесть? Работничков! Шесть, пожалуй. Вот и посчитай!

– Что считать? – почти крикнула Лушка.

– Если от одного баба девять месяцев ходит, – разумно объяснила Марианна, – то от шестерых сколько годов?

– Четыре с половиной… – купилась на арифметику Лушка.

– Да? – почему-то не поверила подруга. – Ну, с мальчишками всегда перехаживают…

– Ань, – осторожно проговорила Лушка, опять оглядывая комнату, – может, все-таки лучше в больницу?

– Да ну… – Марианна попробовала пренебрежительно сморщить нос, но там воспротивилось пустому беспокойству и оглушительно чихнуло.

Марианна побагровела всем телом, даже замызганная ночная рубаха, давно ставшая единственной одеждой, ответно полыхнула свекольным мороком. Лушка замерла, ожидая, что вот сейчас всё и произойдет, не потребуется ни четырех с половиной, ни пяти, на ее глазах прорвавшие заграду выкормыши прыснут на стены, потолок, на нее самое, и она не успеет сбежать, потому что задохнется от омерзения. Подруга чихнула еще раз.

– Не напрягайся ты, дура! – воскликнула Лушка. – Оторвешь что-нибудь!

Подруга необъятной пятерней посклоняла утонувший между щеками нос из стороны в сторону и отвалилась на грязные подушки. Умерив шумное дыхание, она нашла в себе силы поинтересоваться чужими событиями:

– Ты куда запропастилась? Тут такое, а тебя опять полгода нет!

– Не полгода, – устало возразила Лушка, боясь, что сейчас ткнется мордой в логово и заснет, а во сне заразится, как блохами, чужими выкормышами. – Побольше.

Подруга на уточнении не настаивала, она прижала обе руки к склонам живота и стала напряженно прислушиваться.

– Брыкается… – пропела она счастливо.

– Ладно, – сказала Лушка, вскакивая с пола. – Почти убедила.

– Куда ты? – испугалась подруга.

– Так и сидишь в этой берлоге? – снова оглядываясь и что-то прикидывая, сказала Лушка.

– А я уж и ходить не могу, – без сожаления, а даже вроде бы хвастаясь, что не может ходить, откликнулась Марианна. – Да и шарахаются все! Соседская бабка когда принесет пожрать, так и спасибо. Я неделю не ем – и ничего. И не хочется. По-моему, год могу не жрать. Такое может быть, чтобы год без жратвы?

– Ну, с такими запасами… – пробормотала Лушка, тут же жалея о своем хамстве. Но здесь забыто тянуло на гнусную болтовню и неуважение. Эта идиотка меня парализовала, подумала Лушка. Если я не сделаю хоть что-нибудь, я повисну здесь нестиранной тряпкой.

– Да не худею я вовсе, – все говорила подруга. – Не ем и не худею. Даже наоборот. Во мне, видать, переключилось – ну, как в крапиве. Воздухом сыта. У нас в воздухе столько всего, что и пахать не надо, дыши да толстей! Все микро и макро – задарма. Не пойму, чего люди в очередях маются!

– Уже не маются, – опровергла Лушка.

– А соседская бабка с утра до вчера рыщет. Наверно, чтобы подешевле. Сердобольная такая. Я говорю – мне без надобности, а она – грех да грех. Боится в ад попасть, если ближнего милостыней обнесет.

– Тебе хоть пенсию назначили?

– Почему пенсию? – обиделась подруга. – Мне декретные идут.

Бюрократы тоже спятили, подумала Лушка и в тоске закрыла глаза. Ей захотелось в свою палату, к своим одинаковым соседкам, к своему понятному псих-президенту, к родным решеткам на окнах и дверях, стерегущим разумные вывихи.

– Эй… – позвала подруга. – Ты чего?

– Простыни чистые есть? – спросила Лушка.

– Откуда? – изумилась подруга. – По которому кругу одни и те же, отдохнут – и опять под зад. Чище становятся, ей-богу! По-моему, воздухом и стирать можно.

– Воздухом тебе, кляча несвоевременная! – понесла Лушка. – Ты и раньше была не чистюля, а сейчас что? Какой же дурак в эту помойку рожаться будет! От тебя, как от козла… А ну, вставай!

– Да никак мне! Опрокинусь! – обиженно заморгала подруга. – А сама-то… Как мои ношеные штаны напяливала – забыла? Чего выгибаешься? Не нравится – катись!

Марианна натянула одеяло и накрылась с головой. Да ей и воздух не нужен, лоханке недраеной… И покачусь! Можно подумать, тут именины… Уйду и дорогу забуду! А штаны-то – были… Были штаны, были. И другое всякое – ей ли тут ораторствовать? Ах, как удобно сейчас уйти… Вернуться в квартиру, согнать молодуху с тахты, стащить с нее свой растянутый свитерок и, Господи, да просто лечь на вымытый пол в коридоре, лишь бы обрубить это смрадное щупальце прошлого, какого черта она парализовалась перед этой дурой, как перед удавом?.. Уйти!

И она пошла, и оказалась в ванной, выдвинула притянутую паутиной к заплесневевшему углу стиральную машину, обнаружила окаменевший «Лотос», сунула в таз размокать, вывалила из туго набитой выварки затхлый ком на пол. Из белья полезли удивленные тараканы. Лушка перекинула слежавшуюся кучу в ванну и до упора отвернула кран. Тараканы выплывали сотнями, лезли на гладкий эмалированный край, она хлестала их засаленным полотенцем, но бронированные твари не желали подыхать. Тогда она, для начала зажмурившись, стала вытаптывать выщербленный бетонный пол. Трещало, липло, содрогало тошнотой. Наконец она залила намоченное кипятком, размяла порошок – дохните, сволочи, в химии, раз не хотите по-божески, и включила стиральную машину.

Подзабытое гудение. Лушка перебралась на кухню, давила там и уже не морщилась. Насекомые, мощные, как троллейбусы, кучами вылезали из обросших пыльной плесенью кастрюль. Она бегала между стиральной машиной и мойкой, она работала, как работала иногда в прежнем мире умалишенных. Хотя там, пожалуй, было сподручнее, работа не переплескивала границы, там в разумное время можно было явиться в столовую и съесть готовое, а в заповедный час улечься в относительно чистую постель. Впрочем, назойливое сравнение окружающего свободного мира с миром несомневающегося подавления и податливых воль было бесполезным и неправедным: бессмысленно измерять ежедневной перловой кашей суховеи земли.

На уборку и стирку ушло часов шесть, подруга выспалась и теперь материлась, скучая, но Лушка не реагировала. Выдраив подсобки, она вышла на лестничную площадку и позвонила к соседке.