Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Когда под утренней росой дрожит тюльпан

И низко, до земли, фиалка клонит стан,

Любуюсь розой я: как тихо подбирает

Бутон свою полу, дремотой сладкой пьян.

Омар Хайям[38]

1

– Ваше здоровье, корнет!

– Ваше здоровье, поручик!

– И все‑таки это свинство, господа, что из всей нашей компании в гвардию определены лишь двое.

– Что же ты хотел, Сальский, – гвардия не резиновая.

– И все равно… Давайте выпьем, господа, за наших счастливчиков. За тебя, Саша! За тебя, Володя!

– Я не могу, господа! Право, я сейчас зарыдаю!

– Ты всегда был плаксой, Тальберг. На, возьми мой платок… Чувствителен, как и все немцы.

– Погоди рыдать, Карлуша. И вы, господа, тоже погодите с поздравлениями. Почему все мы с Володькой да мы? А вы? Вы ведь все уже поручики, а мы с Бекбулатовым – всего лишь корнеты…

Стены «Купца», отдельный зал которого юные офицеры, только что получившие новенькие, с иголочки, золотые погоны, снимали для своего торжества, вздрогнули от взрыва смеха.

– Это ты хватил, Саша, – вытирал кружевным платочком слезы, обильно струящиеся по розовым, как у девушки, щекам свежеиспеченный поручик Третьего Нижегородского драгунского полка Карл фон Тальберг. – Мы все поручики, но поручики армейские, а вот вы с князем – корнеты гвардии! О, как бы я хотел поменяться с вами местами!..

Порядком уже захмелевшие выпускники Николаевского кавалерийского училища чествовали двух своих однокашников, удостоенных высокой чести среди других отличников учебы быть произведенными в гвардейскую кавалерию. Саша Бежецкий – в лейб‑гвардии уланский Ее Величества полк, а его неразлучный друг‑товарищ Володя Бекбулатов – в Гродненский гусарский. По старой традиции списки хранились в строжайшей тайне и были обнародованы лишь вчера утром, во время торжественного построения во дворе училища. Что ни говори, а попасть в число десяти счастливчиков было дано не каждому.

– И все равно, Сашке повезло больше! – Бекбулатов вскочил на ноги и, расплескивая шампанское из хрустального фужера, потянулся к Бежецкому. – Давайте, господа, выпьем за лучшего из лучших среди нас!

– Прекрати, – слабо сопротивлялся тот. – Ты ведь тоже в гвардии.

– Э‑э‑э, гвардия… Варшава не Санкт‑Петербург, Саша. Давайте, господа, выпьем за будущего генерала Бежецкого, дабы, вознесясь на вершины, не забывал про старых друзей.

– Почему же не за фельдмаршала?

– Тогда уж за генералиссимуса!

Шампанское лилось рекой, тосты провозглашались один громче другого, пьяный вдрызг фон Тальберг рыдал на плече Бежецкого, вытирая слезы кружевной салфеткой вместо потерянного где‑то платочка, сияющий Бекбулатов в расстегнутом на груди мундире (уже торопыга успел обзавестись гусарским!) требовал всеобщего внимания, колотя серебряной ложкой по пустому графину… Всеобщее веселье прекратил суровый пехотный полковник, предложивший разгулявшейся молодежи либо шуметь потише и не мешать приличным людям отдыхать после трудов праведных, либо перебираться куда‑нибудь в иное место.

Выразился он гораздо резче, понизив при этом голос и оглянувшись через полуприкрытую дверь в Большой зал, но спорить с седым ветераном никто не стал. Тем более что и срок аренды помещения подходил к концу – «Купец», как известно, заведение не из дешевых, а чересчур толстыми бумажниками вчерашние кадеты похвастаться не могли. Пустить пыль в глаза – одно дело, а клянчить у родителей, будто сопливые гимназисты, – увольте. Береги честь смолоду – эту прописную истину они усвоили с детства.

– Эх, почему я не сахарозаводчик, как дражайший мой дядюшка! – шутливо вздыхал Игорь Сальский, выводя под ручку, дабы не опозорился на глазах десятков посетителей «Купца», совсем расклеившегося князя Гогелидзе. – Митрошка, мой кузен, наверняка мог бы арендовать эту забегаловку на всю ночь. Да не только стол, а с музыкой, с певичками…

– Его степенство соскучились по канкану на столе! – хохотал Бекбулатов, «с мясом» отдирая от плеча Александра клещом впившегося в него фон Тальберга, чтобы усадить в поджидавшее авто. – Оставьте, барон, нашего лейб‑гвардейца, в конце концов! Саша! Куда ты смотришь? Он тебе весь погон обры… да не обрыгал, Спасович, фу, какой моветон! Обрыдал! И дайте кто‑нибудь барону сухой платок… Что, ни у кого нет с собой платка? Шантрапа… Смотри, Бежецкий: и эти босяки хотели поменяться местами с нами – блистательными гвардейцами! А у самих нет даже носового платка!

– Зачем армейцу носовой платок? – басил могучий Ардабьев, отныне – поручик какого‑то номерного полка в Екатеринбургском наместничестве. – Мы, сапоги, как известно, в портянку сморкаемся… А вообще‑то был у меня платок, только Карлушка его куда‑то зарыдал.

– И мой… И мой… – раздалось сразу с двух сторон.

– Вы выбрали совсем не те войска, барон, – оторвал наконец от Бежецкого фон Тальберга Володька. – Право, вам, сударь, приличнее было бы идти в морские офицеры. При вашей склонности разводить сырость – самое то место.

– Что делать, что делать, мой друг, – ничуть не обиделся драгун. – Мы, немцы, так сентиментальны… А вообще, господа, – ни к селу ни к городу ляпнул он, – женщин действительно не хватает. И цыган.

– Фон Тальберг! Ты наговариваешь на себя. Какой же ты немец, если тебя, выпимши, тянет к цыганам? Сашка в сто раз больше похож на немца. Граф, вас ведь не тянет к цыганам?

– Цыгане! – подскочил на заднем сиденье автомобиля задремавший было князь Гогелидзе. – Господа, а ведь это мысль! Поедемте к цыганам, господа!

– Вас иногда посещают дельные мысли, князь, – похвалил снова уронившего могучий кавказский нос приятеля Бекбулатов. – Действительно, а не закатиться ли нам к цыганам?

– Вы мимоходом выиграли в рулетку, князь? – поинтересовался Сальский, картинно облокотившись на дверцу авто. – То‑то, я смотрю, вы частенько отлучались из‑за стола.

– Что ты, Игорь! Играть мне матушка запрещает. Но…

Владимир сорвал фуражку и швырнул в нее скомканную купюру.

– Эх, пропадай сабля на заказ! Обойдусь казенной первое время. Раскошеливайтесь, господа!

Фуражка пошла по рукам, наполняясь банкнотами разных достоинств.

– Я не могу, господа! – швырнул в общий котел золотой империал успокоившийся было фон Тальберг. – Рыдания жгут мне грудь! Как мне горько расставаться с вами!

– Дайте платок барону…

– Какой, черт возьми, платок? Салфетку и ту половой на выходе отобрал!

– Пусть рыдает в ваш мундир.

– Бежецкий, подставьте плаксе правое плечо – у вас там погон сухой. Это будет по‑христиански…

– Возьмите, сударь, – серебряным колокольчиком прозвенел над ухом Александра ангельский голос. – Он чистый, возьмите же…

Александр обернулся и обмер: позади него стояла девушка такой красоты, какой просто не может быть у существа из плоти и крови. И это небесное создание ручкой, затянутой в полупрозрачную кружевную перчатку, протягивало ему невесомый платочек. На какой‑то миг пальцы молодых людей соприкоснулись и…

– Очнись, Саша! – Бекбулатов похлопал по плечу друга, неотрывно глядевшего вслед отъезжающему «Руссо‑Балту». – Эта птичка не для нашего курятника. Скрепи сердце и вернись на грешную землю.

– Я ее знаю, – пробасил могучий Ардабьев. – Это дочь товарища железнодорожного министра Головнина. Настенька. Пардон, Анастасия Александровна.

– Только не говорите, мон шер, что вас с ней что‑то связывает! – подколол великана Бекбулатов, деликатно подергал намертво зажатую в руке друга кружевную тряпицу и, поняв, что извлечь ее невозможно, отступился. – Я готов поверить во все, что угодно, вплоть до вашего родства с королем Швеции… А что такого, господа? Викинги легко добирались до родины нашего Гаргантюа![39]

Но в такую невероятную возможность…

– Вовсе нет, господа, – засмущался силач. – Просто одно лето папенька снимал дачу под Гельсингфорсом неподалеку от их дачи и…

– Так ты, Леонид, своими глазами видел сию нимфу загорающей? Или даже купающейся? Не томи, расскажи, как она! Мы все внимание! Право же, господа, давайте попросим!

– Нам было по десять лет, балбес, – надулся простодушный Ардабьев.

– А это ничего не меняет! На Востоке в этом возрасте девушка уже может выйти замуж. Да‑да, Леонид. Это непреложный факт. Не томи, как она?

– Ты иногда просто несносен, Володя, – досадливо махнул рукой поручик и грузно уселся в автомобиль, качнувшийся под его весом.

Гусар тут же потерял интерес к этой истории, тем более что в своих шуточках и подколках он знал меру, а его лучший друг смотрел вслед давно скрывшемуся авто, уносящему красавицу, ТАКИМИ глазами.

– Так мы едем к цыганам, господа?

Юные офицеры загомонили и принялись рассаживаться по терпеливо ожидавшим экипажам. Остался стоять один лишь Бежецкий, так и не выпустивший из руки платочек.

– Ты едешь? – тронул его за плечо Бекбулатов. – Или как?

– Или как, Володя, – покачал головой Саша. – Вы уж без меня.

– Влюбился, – констатировал гусар. – Не могу одобрить, конечно, но… Как знаешь.

Кавалькада медленно покатила прочь, и Александр расслышал сквозь приоткрытое окно автомобиля, как голос Сальского затянул:

– Когда б имел златые горы…

– И реки полные вина… – подхватил могучий хор.

Платочек действительно был невесом и пах фиалкой…

* * *

– Право, господа, – старший унтер‑офицер Ремизов, развалившись на травке, покусывал травинку, любуясь величаво проплывающими в небе облаками. – Откуда на нашу голову свалился этот Цербер?

– Цербер, Константин, страж подземного царства, – лениво поправил приятеля рядовой Чарушников, пользующийся краткими минутами отдыха, чтобы если не подремать, то хотя бы посидеть в расслабленной позе, привалившись к стволу березки спиной. – И свалиться на голову не может никак. Нашему больше подходит называться драконом.

– Дракон, Цербер… – младший унтер Рейгель, как всегда, был резок в суждениях. – Обычный Держиморда. Только что из Пажеского корпуса, вот и выслуживается, проявляет рвение.

– Я слышал, что он из Николаевского, – заметил Ремизов.

– Тем более. Значит, лучший из лучших. И здесь хочет быть таким же.

– Не получится. Здесь все лучшие из лучших.

– Ну да. Особенно ты.

– Кроме шуток, господа. К чему нам все эти экзерсисы? Марш‑броски, стрельбы, десантирования… Мы гвардия или нет?

– Видишь ли, Костя, – Чарушников не желал открывать глаза ни в какую, – мы – гвардия боевая. А в современной войне на конях да с пиками наперевес в атаку не очень‑то поскачешь.

Второй эскадрон лейб‑гвардии Ее Величества уланского полка традиционно, еще в конце мая переведенный из Санкт‑Петербурга в летние лагеря под Гатчину, отдыхал после изнуряющего марш‑броска. И уж традиционным этот марш‑бросок назвать было нельзя. Не привыкли бравые гвардейцы, предвкушавшие приятное времяпровождение на лоне природы, к такому вот экстриму. А все новый младший офицер, только что прибывший в полк.

Уланы, навьюченные по полной выкладке, сбрасывали жирок ударными темпами и глухо роптали. Ладно бы хоть гоняли одних лишь гвардейцев из простолюдинов – этим сам бог велел. Но юный корнет, несомненно метящий если не в Бонапарты, то в графы Суворовы‑Рымникские определенно, не щадил и «белую кость» – своих собратьев по дворянскому сословию. Несколько гвардейцев, отдыхавшие отдельно от остальных – выходцев из крестьян, горожан, купеческого сословия, студенчества, относились к элите эскадрона. Дворяне из пусть не знаменитых, но старинных родов, польский шляхтич и два остзейских барона сдружились с самого поступления в гвардию и на остальных смотрели свысока. И уж их‑то командир эскадрона штаб‑ротмистр Обручев напрягать точно не стал бы. Но вот незадача: убыл Викентий Владимирович в отпуск на родину по семейным делам. Не то помер кто‑то из его родни, не то тяжко заболел… А поручику Констанди дела не было до забав юного Ганнибала – он, пользуясь каждым удобным моментом, штудировал науки, поскольку по достижении должного чина намерен был поступить в Академию Генштаба. И уж совсем сквозь пальцы глядели на чудачества корнета старшие офицеры, справедливо полагавшие, что молодость – болезнь, которая лечению не поддается, но сама собой с возрастом проходит. Перебесится и остынет, а погонять немного засидевшихся за зиму «нижних чинов» полезно, как на это ни посмотри.

– Но нам это к чему? Кто последние полсотни лет посылал гвардию в бой? Напомните мне, господа, такую войну, где не хватило бы одних армейских?

– Если не ошибаюсь, в Южнокитайском конфликте гвардия участвовала, – заметил стройный, как девушка, Пршевицкий‑Ганевич, брезгливо пытавшийся выковырнуть прутиком из глубокого протектора ботинка нечто малоаппетитное: незадолго до привала эскадрон пересек выгон, густо «заминированный» сытыми чухонскими коровами.

– Ха! Нашел что вспомнить! Там участвовала гвардейская а‑ви‑а‑ция! – по складам выговорил Ремизов. – И заруби себе на носу, поклонник Мицкевича, – всего два полка. Не из столичных притом.

– Ну, мы тоже имеем некоторое отношение к воздуху…

– Угу. Тоже летаем, но низэнько‑низэнько, – саркастически вставил Рейгель. – Как говорит наш фельдфебель Панасюк.

– И все равно, – никак не мог согласиться унтер‑офицер. – Я понимаю строевые упражнения, выездку, прочее… Это наш хлеб, так сказать. Но к чему мне ковыряться в моторе броневездехода? На это есть техники.

– И в бою ты тоже будешь ждать техника?

– В каком бою? О чем я тут талдычу битый час?…

– Подъем! – донеслось до спорщиков, и они нехотя начали вставать, отряхивать камуфляж и разбирать составленные в пирамиду автоматические карабины, беззлобно переругиваясь и толкаясь, будто мальчишки. Кто‑то сцепил карабины Пршевицкого и Рейгеля антабками, и теперь они безуспешно пытались отделить один от другого, понося последними словами младшего унтера Никольского. Этот великий мастер на подобные шуточки теперь скалил зубы вне сферы досягаемости их кулаков и давал «дельные» советы вроде того, что одному следует закинуть свой карабин за правое плечо, а второму – за левое и так, в виде сиамских близнецов, следовать до лагеря.

– Эскадрон, стро‑о‑ойся в колонну! – пробежал мимо них корнет, подтянутый и свежий, как всегда, будто только что вместе со всеми не отмахал пару десятков верст, но заметил непорядок и вернулся. – Вот так это нужно делать. – Несколькими точными движениями он расцепил карабины и поочередно вручил хозяевам. – Как вы умудрились зацепиться? Это же суметь нужно… Придется в лагере потренироваться составлению оружия в пирамиду. В строй, в строй…

И легкой серной унесся дальше.

– Дошутился? – с упреком в голосе спросил Никольского Пршевицкий‑Ганевич и повесил оружие на плечо. – Вот не было печали, теперь железяки эти тренироваться составлять.

Проклиная на чем свет стоит корнета Бежецкого, гвардейцы поплелись к уже построившемуся в походную колонну эскадрону…

* * *

– К вам можно, корнет?

Не дожидаясь ответа, на пороге Сашиной «кельи» вырос он – краса и гордость лейб‑гвардии уланского полка поручик Вельяминов собственной персоной.

– Да‑да, – запоздало ответил Бежецкий, следя с тщательно скрываемой завистью (ему этому никогда не научиться!), как князь небрежно стягивает с аристократически изящных рук лайковые перчатки, непринужденным жестом смахивает с продавленного кресла воображаемую пылинку и наконец усаживается, небрежно закинув ногу за ногу.

С Дмитрием Аполлинарьевьичем, а попросту – с «нашим князем Митей», Александр познакомился буквально через пару дней после своего зачисления в полк. Поручик Вельяминов, закончивший то же самое Николаевское училище несколькими годами раньше – увы, однокашниками они не были, – подвизался таким же младшим офицером, только не во втором, как корнет, а в первом «привилегированном» эскадроне. И судя по всему, совсем не рвался делать карьеру, равно как не манкировал повседневными обязанностями.

Отпрыск некогда влиятельного, но и теперь не лишенного благожелательности Государя рода, он был истинной душой компании, заводилой всяческих приключений и организатором холостяцких пирушек, не опускаясь при этом ниже определенного предела, им же самим и отмеренного. Сашу он заметил сразу, благодаря служебному рвению последнего, более подходящему для выходца из низов, чем для «белой кости». Выделил и отметил, поскольку сам с некоторым презрением относился к великосветским шалопаям, мнящим военную службу неким мимолетным эпизодом своей пресыщенной удовольствиями жизни. А дружба их началась вовсе не с достопамятной вечеринки в честь поступления молодого офицера в полк. А несколькими днями раньше, когда поручик, ведущий своих подопечных на строевые занятия, нос к носу столкнулся с перемазанным грязью (лето выдалось сырым, и низменная местность никак не хотела высыхать) незнакомцем в съехавшей набок каске, командовавшим несколькими десятками таких же грязных, но вдобавок еще тихо матерящихся про себя солдат. А вечером того же дня Вельяминов резко оборвал на полуслове князя Лордкипанидзе, принявшегося за бильярдом в свойственной ему пошловатой манере, в красках расписывать ту же картину…

– Чем это вы заняты, Александр? – Князь, не меняя позы, протянул руку – благо крошечные размеры Сашиных «апартаментов» позволяли это сделать чуть ли не с любой точки помещения – и ловко отобрал у засмущавшегося корнета пухлый том, который тот штудировал, пользуясь свободным временем. – Ба‑а‑а! Жизнеописание Евгения Савойского! Да еще на французском! Похвально, похвально…

– Да вот, – еще больше стушевался Бежецкий. – В училище все как‑то не удавалось, а тут, оказывается, обширная библиотека…

– Естественно. – Вельяминов небрежно швырнул книгу на стол, умудрившись не сбить при этом ничего, там находящегося. – Молодые офицеры частенько приезжают со своими книжными собраниями, тщась приобщиться к воинской премудрости предков, а потом… А потом дарят сии сокровища полку. Вы не забыли, мой друг, – резко сменил он тему, – какой сегодня день?

– Пятница, – пожал плечами корнет.

– Вот именно, вот именно… Но непременно запамятовали, о чем я вам говорил в прошлую пятницу.

– О чем? – наморщил юношески гладкий еще пока лоб Александр. – Извините…

– Надо заметить, юноша, – Дмитрий Аполлинарьевич был всего лишь на пять лет старше своего визави, но его добродушное «юноша» или «мальчик мой» никогда не встречало противления у последнего, вероятно, сказывался жизненный опыт, которым Бежецкий пока еще был не слишком богат, – что память ваша весьма избирательна. Бьюсь об заклад, что спроси я сейчас что‑либо из воинского артикула или похождений того же принца Савойского – вы ответили бы без запинки, а вот мое недельной давности предложение, будучи к службе не относящимся, абсолютно выветрилось у вас из головы. Я прав?

Конечно же, князь был прав. Саша сейчас лихорадочно перебирал в уме, к какой хотя бы области относилось то самое предложение. Очередная вечеринка? Чей‑то юбилей? Поездка в Санкт‑Петербург, благо ничего экстраординарного в выходные не предвиделось? Хранящий массу первостепенно важной (а также второ‑ и третьестепенной) информации мозг в этом отношении был девственно чист.

– Неужели, – попытался он робко пошутить, чтобы только не молчать, – вы в прошлую пятницу вызвали меня на дуэль?

– Оригинально… – протянул Вельяминов, возведя очи горе. – Весьма оригинально… Увы, если бы я вызвал вас на дуэль в прошлую пятницу – один из нас уже лежал бы на кладбище или, в лучшем случае, в госпитале, а другой – сидел до суда под домашним арестом. Я видел вас на стрельбах и не обольщаюсь по этому поводу, да и сам не мазила. Дуэль, чтобы вы знали, в отличие от мести – горячее блюдо. И повара обычно стараются, чтобы повод не остыл… Но довольно о грустном. Поскольку вы, сударь, страдаете ранним склерозом, я с прискорбием сообщаю вам… – Поручик выдержал эффектную паузу и закончил: – Мы с вами едем на бал. Срочно мыться, бриться, приводить себя в порядок – у вас ровно два часа…

* * *

– Видали, господа? – Старший унтер‑офицер Ремизов, не оборачиваясь, кивнул приятелям на что‑то находящееся у него за спиной. – Наш Держиморда тоже приволокся.

– Где? – Юный Пршевицкий‑Ганевич вытянул и без того длинную шею, чтобы разглядеть что‑либо в толкотне мундиров, гражданских костюмов и дамских туалетов. – Где, господа?

– Не тяните шею, жираф белостокский, – прошипел, дернув любопытного поляка за рукав, барон Рейгель. – Вам что – и здесь недостает его общества?

– Интересно, – пробормотал Чарушников, примериваясь взглядом к столику с закусками и горячительным, пока еще нетронутому. – Кто этого господина пригласил… на нашу голову.

Все четверо находились здесь, на традиционном летнем балу в имении князей Ртищевых, на абсолютно законном основании – в увольнительной отлучке за подписью командира – поручика Констанди, в партикулярном платье и к тому же по личному приглашению племянника хозяев, своего давнего закадычного приятеля. Но от того ни желания общаться с ненавистным «драконом», ни даже видеть его физиономию у них не возникало. Даже у либерально к командиру настроенного Чарушникова его присутствие вызывало некий дискомфорт.

– Кто‑кто, – передразнил его Рейгель, старательно делая вид, что не заметил знакомого лица: корнет уже с минуту пристально разглядывал всю четверку, видимо, раздумывая – подойти или не стоит. – Наш князь Митя, конечно же. Кто еще может вытащить этого дуболома из казармы?

– Ну, дуболомом я бы его не назвал…

– Молчите, адвокат! Кто еще способен все урочное время гонять солдат по плацу и окрестным лесам, а в свободное – зубрить руководства по тактике и баллистике?

– А может быть, он вообще… – неопределенно покрутил ладонью Пршевицкий‑Ганевич. – Из этих.

– То есть?

– Ну, которые к женскому полу… холодны.

– А вот это мы сегодня выясним, – заявил Ремизов, одергивая полы несколько вольготно сидящего на нем фрака: шился он когда‑то по фигуре, но умелец‑портной никак не предполагал, что заказчику приспичит экстренно сбросить полпудика лишнего жирку. Не по своей воле…

* * *

– Прекратите пялиться на этих лоботрясов, – прошипел Дмитрий Саше на ухо, улыбаясь знакомым. – Вы что – решили испортить себе весь вечер?

– Но… – Александр был смущен. – Как это будет выглядеть в плане субординации?…

– В плане субординации – отлично, – отрезал князь. – Точно так же, как в плане субординации выглядим мы с вами в глазах, допустим, генерала Митрохина.

– Где? – закрутил головой Бежецкий, тщась разглядеть в толпе гостей легендарного офицера.

– Прямо напротив вас, под ручку с дамой в пунцовом платье, – мученически вздохнул поручик. – И, если хозяева не попросят нас с вами удалиться из‑за оскорбительно пристального разглядывания их гостей, я вас с ним потом познакомлю.

– Простите, князь…

– Ничего. Вы что, Саша, никогда не бывали на балу?

– Почему же… Бывал, конечно, – еще больше засмущался корнет. – Вот только…

Его спас распорядитель, громко объявив:

– Вальс, господа!..

* * *

– А вы неплохо танцуете, корнет, – похвалил Вельяминов своего друга, когда был объявлен перерыв и гости, весело переговариваясь, потянулись к столикам с выпивкой и закуской «освежиться».

– Вы льстите мне, Митя. – Раскрасневшийся Бежецкий только что отпустил к подругам одну из юных жеманниц, которую только что лихо кружил в танце по старинным паркетам двусветного бального зала, отчаянно жалея, что в придачу к фирменному гвардейскому поклону‑кивку не может звякнуть шпорами[40]

. – Да я в танцах дрессированный медведь, не более. Видели бы вы моего друга, князя Бекбулатова…

– А я вот вижу, что мсье Делавриер, наш старый добрый учитель танцев, по‑прежнему недаром ест казенный хлеб с маслом, – перебил его князь, сам только что показывавший недурное знание хореографии, разве что с более зрелыми партнершами. – И первый выпускник нашей альма‑матер – первый во всем.

За этим разговором офицеры, как и большинство собравшихся, тоже отдали честь пикантной снеди и тонким напиткам, в изобилии украшавшим столики покойной части зала, с самого начала оккупированной мужчинами в годах и высоких чинах, считавших «невместным» скакать и кружиться наравне с молодежью. Зрелые мужи, отечески поглядывая на резвящихся юнцов, предпочитали проводить время в степенной беседе, потягивать коньячок и беленькую, отлучаясь время от времени в курительную комнату, тогда как их спутницы организовали собственный кружок у столиков с пирожными, делясь друг с другом одновременно рецептами вкусной кухни и радикального похудения.

По молодости лет Саша был почти равнодушен к спиртному, предпочитая выпивке «цивильные» деликатесы под легкое крымское вино, от которых порядком отвык в училище и полку, где кормили сытно, но без особенных изысков. Дмитрий же, напротив, по природной склонности к полноте (о чем все знали исключительно с его слов), деликатной снеди избегал, отдавая дань «Шустовскому», хотя, разумеется, в меру. Все же это был не дружеский «междусобойчик», где можно было расслабиться в полной мере.

– Я вижу, друг мой, – Вельяминов кивнул бесшумному слуге, «обновившему» графинчик с коньяком, и звякнул рюмкой о бокал Александра, – за весь вечер вы не остановили свой выбор ни на одной из осчастлививших вас своим вниманием дам. В том смысле, что в каждом танце у вас была другая партнерша. Это случайность или?…

– Увы, Митя, – вздохнул корнет. – Или… Я влюблен.

– Серьезно? – поднял брови Дмитрий. – Вы, поклонник Сципиона Африканского и Густава‑Адольфа, влюблены? Полноте! От вас ли я это слышу! А как же маршальский жезл под кроватью?

– Вы смеетесь, князь. – Александр покраснел и досадливо отставил чуть тронутый бокал. – А между тем я говорю серьезно.

– Простите меня! – прижал ладонь к сердцу поручик. – Право, я не хотел вас обидеть. И кто же та Брюнхильда, та Ника Самофракийская, что пленила гордого воителя? Ну, смелее же, мой идальго, поведайте своему верному оруженосцу сердечную тайну!

В другой момент Саша, конечно бы, засмущался и промолчал, но рядом был друг, кровь бурлила от доброй порции гормонов, впрыснутых в нее во время танцев, да и коварное произведение ливадийских виноградарей не осталось в стороне…

– Ее зовут Настя…

– Чудесное имя! И, что самое главное, редкое! Вы знаете, сударь, что в церковные книги Российской империи, наряду со всякими Еленами, Феклами, Генриеттами и обладательницами сотен других прекрасных имен, вписано не менее полумиллиона Анастасий. Это я вам говорю вполне обоснованно. Рискну ошибиться, но имя вашей возлюбленной входит в десятку наиболее распространенных на нашей одной пятой суши. Что не мешает ему, конечно, быть самым дорогим и единственным на свете для вас, Александр. Короче говоря, я требую конкретики.

– Анастасия Александровна…

– А еще точнее?

– Головнина…

– Дочка Александра Михайловича? Товарища министра путей сообщения? У вас отличный вкус, Саша. Поздравляю.

– Вы ее знаете?

– Кто же не слышал о Настеньке Головниной! Вы в курсе, – нагнул голову к Саше Вельяминов и заговорщически понизил голос, – что их имение, Богородское, расположено в десяти верстах отсюда? А мои родовые пенаты – в восемнадцати.

– Не может быть! И вы с ней знакомы?

– Ха! Да я, будучи недорослем, бывало, таскал ее за соломенные косички. За что, разумеется совершенно справедливо, неоднократно был дран ее папашей. Соответственно, за уши.

– Я не верю…

– Поскольку папенька ее, Александр Михайлович, – хладнокровно закончил поручик, – приходится двоюродным братом моей маменьки, Ксении Георгиевны, в девичестве Головниной. А Настя мне вследствие этого – кузиной.