Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 111 страниц)

Развязав тесемки обычной канцелярской папки с типографским ярлыком “Дело №…”, Бежецкий углубился в чтение аккуратно скрепленных скоросшивателем разнокалиберных листков.

Начиналась подборка копией рапорта его, майора Бежецкого, заместителя – капитана Паршукова от 20 февраля 2002 года. 20 февраля – день, когда Александр попал в плен. Значит, жив капитан. “Был жив”, – поправил себя Бежецкий. С того памятного боя прошло, по самым скромным подсчетам, не меньше трех месяцев, а на войне…

Из рапорта, изобиловавшего канцеляризмами, до которых был так охоч сорокапятилетний “вечный капитан”, следовало, что майор Бежецкий, видимо, захвачен в плен, потому что: “Среди трупов общим числом до семидесяти восьми тело командира батальона майора Бежецкого, равно как и тела пятерых бойцов отряда, не обнаружены”.

Из следующего рапорта, на этот раз неизвестного майора Котельнича, он узнал, что начавший разлагаться обезглавленный труп российского майора вместе с пятью такими же трупами рядовых обнаружен в лесу, неподалеку от места боя при таянии снега 11 марта с.г. Служащими воинской части номер… в лице трупа (каково сказано!) опознан майор Бежецкий Александр Павлович, “предположительно взятый в плен боевиками незаконных вооруженных формирований 20 февраля с.г. в бою у станицы Н‑ской”. Акт медицинской экспертизы. Копия “похоронки” нового образца: “Ваш сын и муж, Бежецкий Александр Павлович, пал смертью храбрых при выполнении своего воинского долга по защите целостности и конституционного строя Российской Федерации…” Так, та‑та‑та, та‑та‑та (майор знал формулировку наизусть, сам сколько раз такие подписывал), командир в/ч такой‑то… О! Президент Российской Федерации, Главнокомандующий Лебедь А. И. Факсимиле. Надо думать, чтобы слеза гордости прошибала родичей. Накладная на отгрузку “груза‑200”… Сопроводиловка в военный комиссариат города… Значит, гроб‑то старикам отправили, козлы, а не Наташке. Копии маминых телеграмм брату Сережке и другой родне… Пара кодаковских фоток с похорон… Ого, Сережка бороду отпустил, хиппарь университетский. Копия свидетельства о смерти… Опаньки! Копия свидетельства о заключении брака между гражданином Николаевым Вадимом Сергеевичем (Вадька, с‑с‑сволочь!) и гражданкой Бежецкой Натальей Николаевной. Свежая еще, от 17 мая. Надо же, не побоялись “всю жизнь маяться”. Ну Вадька, дождался все‑таки своего, надоело с Наташкой просто так кувыркаться… Копия свидетельства о смерти Бежецкой Марии Николаевны от 20 мая…

Александр вдруг поймал себя на том, что уже минут пять машинально разглаживает тусклую ксерокопию ладонью. Эх, мама, мама…

Перед глазами стояло милое лицо, с возрастом ставшее еще более мягким и добрым, ласковые руки, тихий голос… Мама, которая, как отважная наседка, готова была защищать своих отпрысков до самой смерти… До смерти…

Наконец он захлопнул папку и, молча пустив ее по столу обратно, поднялся:

– Я могу быть свободен, то… господин полковник?

– Да, конечно, Александр Павлович, идите. Вам нужно побыть сейчас одному.

Александр повернул ручку двери. Вслед ему раздался голос Полковника:

– Завтра я жду вашего решения.

– Какого? – не оборачиваясь спросил Бежецкий.

– Вернуться или…

Майор покачал головой, сам не понимая по какому поводу, и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

В номере он кинулся ничком на постель. Сунувшаяся было с утешениями Инга получила заряд такого отборного мата в семь этажей с заворотом, что, буркнув что‑то вроде: “Russisch Schwein”, с видом оскорбленной невинности покинула люкс. “Конечно, свинья!” – горько думал Александр, уткнувшись лицом в подушку. Хотелось заплакать, как в детстве, самозабвенно зарыдать до икоты, до сладкой истомы и жалеть, жалеть себя… И чтобы мягкая мамина ладонь легла на голову, впитывая боль и детское горе… Мама. Мамочка. Когда Александр, еще в Афгане, в первый раз угодил в госпиталь, она поседела, по словам Сережки, в одну ночь. Из‑за его полугодового молчания (Тирасполь) – слегла с инфарктом. И вот теперь…

Александр вскочил с постели и распахнул дверцу бара. Так, коньяк – к черту, ликер, виски… все не то, все говно! Почему нет водки?! Хочу водки! Бутылку! За четыре сорок две! Паршивой нефтяной “андроповки” с зеленой этикеткой из курсантских времен!! Чтобы утром рыгать голимым керосином!!! Водки хочу!!!!!

– Александр Павлович, извините меня, но я не знаю, что такое “андроповка”.

Скверно, видимо, весь этот бред он орал вслух. Псих контуженый! Истеричка! Баба!

– Валюта, принеси мне, пожалуйста, водки. Много. Бутылку. Нет, две.

– А закуску?

– Ничего не надо. Давай, быстренько сбегай, ласточка.

Валя исчезла. Хорошая девчонка. Легко с ней, покойно, да и Инга… Зачем же он с ней так обошелся? Надо извиниться. Надо…

Боль не отступала. Что там с отцом? Хотя что отец? Отец, полковник тех же ВДВ Бежецкий Павел Георгиевич, всегда был идолом, объектом для подражания. Александр почти позабыл его лицо. Нотации. Примеры из жизни. Строгость. Мама. Как она там? Памятник какой поставили?

Александр вдруг захохотал. Зачем терзаться? Надо попросить Полковника, и тот покажет фотографию. Цветную кодаковскую карточку. Как хочется заплакать. Может быть, хоть слезы растопят эту ледышку в груди?

А, вот и Валя. Молодец девчонка, быстро обернулась.

– Валюша, выпьешь со мной? За упокой души…

– Чьей, Александр Павлович?

– Мамы моей, Валя, мамы!

– Ой, Саша… – Валя по‑бабьи зажала рот ладошкой.

Александр хлопнул стакан водки и сразу же налил по второй. Водка – сакральный продукт и, видимо, открывает какой‑то клапан в русской душе, вот он наконец и смог заплакать. Как давно он не плакал… Полузабытое ощущение. Злые слезы жгут глаза, словно кислотой. Но и ледышка в груди вроде бы начинает таять. Еще бы, в водке‑то сорок градусов. Ну‑ка мы еще стакашек…

– Может быть, не стоит столько пить, Саша?

– Молчи, что ты понимаешь! Это же мать, мама моя… Может быть, ты б‑боишься, что я не смогу…

– Как вам не стыдно, господин майор!

– Фу‑ты ну‑ты, какие мы гордые. Ну‑ка в койку!

Хлопнула дверь, но напоследок все‑таки раздалось приглушенное:

– Свинья!…

Во, второй раз свинья! Может быть, Танюшку кликнуть, а?

– Таньша‑а!…

Нет, сначала еще стаканчик… Где он? Ау‑у‑у!… Ну ничего, если ты такой гордый, зараза, мы и из горла могем. Бр‑р… Не лучше “андроповки”, право… Ш‑ш‑штаб‑ротмистр? А вы откуда здесь? Стреляли… Ха‑ха‑ха, ш‑ш‑ротмистр! Фильм смотрели? Там еще Абдулла… Или Сайд… Одним словом: “Ваше благородие, госпожа удача… ” Ш‑ш‑ш, все понял, ш‑штаб‑ро… Или вы не ш‑ш‑таб… Козлы! Спецура! Пи… Все, все, ш‑штаб‑ротмистр… молчу… фу, ротмистр… Вы знаете, господин как‑вас‑там, я сейчас пьян как свинья. Не верите? Зря! Мне только что сообщили эту новость две прелес… ык… Ща, ротмистр, минутку, я должен рыгнуть‑с… О чем я? Да, две прелестные дамы… А?…

При чем здесь дамы, при чем здесь эти прости… Все, все, товарищ ротмистр, я понял… Ш‑ш‑ш‑шротмистр! Давайте, в конце концов, чеколдыкнем еще по стакашку, и в клуб… Да, вы правы, у меня траур… Зачем же я так напился… Вы не помните?…

Даже пол, покрытый пушистым паласом, наконец не выдержал этого мерзкого зрелища и, вздыбившись, милосердно врезал Александру в лоб. Наконец‑то погас этот проклятый свет… Мама, где ты?…

* * *

Уже который час колонна пылит по горному серпантину. Холод забирается под бушлат. В бэтээре, конечно, теплее, но стоит только подумать о тесноте и духоте, ароматах не мытых неделями тел, солярки, махорки и еще бог знает чего, как тошнота подступает к горлу. Хотя блевать уже давно нечем, немилосердно ноет пустой желудок. Зачем он вчера так нарезался? А еще раньше: зачем он все‑таки отказался? Надеялся, что будут уговаривать? Щас, держи карман шире!

Александр смутно помнил двухдневную тряску в переполненном вагоне, где были заняты не только третьи полки, но и тамбуры. Жара, духота, мат, вонь, шум, теснота, толкотня и еще раз жара. Ненависть всех ко всем и по любому поводу. Полуоторванный цветной портрет генерала Лебедя, бог весть каким образом сохранившийся на тамбурной двери и опохабленный коротким словом, накорябанным неискось через упрямый лоб кроваво‑красной дрянной “губнушкой”. Чей‑то облепленный жирными зелеными мухами зловонный труп с табличкой “ВРАГ” на груди, болтавшийся на станционном фонаре прямо перед открытым окном битых пять часов, пока поезд пережидал сплошную череду литерных. Сакраментальная надпись “ДМБ‑91”, выцарапанная на нижней стороне третьей полки прямо перед глазами Александра каким‑то беззаботным дембелем далекой счастливой поры. Где они сейчас, эти Славики, Кольки, Пашки и Хайдарамулов С.? На чьей стороне воюют или давно не воюют уже? Десятки безногих, безруких, слепых калек в застиранных тельниках под распахнутыми защитными и камуфляжными хабэ, тянущие руки с перрона или бредущие по вагону… Рота мариманов в черных форменках, понуро сидящих на вещмешках. Несомненно, непривычных к суше “бакланов” бросят в бой, даже не переодев. И, значит, суждено им вскоре валяться запыленными кучками неопрятного тряпья, а отлетевшим их душам – украсить зарубками приклады светловолосых девчонок из Клайпеды и Риги, мило коверкающих русско‑интернациональные матерные слова, и зашелестеть баксами в чьих‑то карманах.

Маета хождения по военкоматам и прочим учреждениям, где пришлось доказывать с пеной у рта, что ты не верблюд, вернее, как раз тот самый верблюд. Смертельная ненависть в глазах Наташки, уже на пятом месяце беременности. Трясущаяся голова стремительно спившегося отца, в свои шестьдесят два выглядевшего на все восемьдесят. Покосившийся мамин памятник с шелестящими на ветру бумажными лепестками чудом уцелевшего венка, рядом с таким же, со знакомым лицом на фотографии, но над чужой могилой. И водка. Водка, водка, водка и еще раз водка… Тяжелое похмелье все эти пять месяцев, казалось, не прерывалось ни на минуту. Избавлением показалось направление в действующую армию. Но ненадолго…

Снова горящие станицы и аулы, проклинающие солдат на всех языках женщины и старики. И кровь… Кровь, кровь, кровь, кровь и еще сто раз кровь. Сорвался, когда приказали пустить в расход взятых в плен “самостийных” казаков. Но разбитая морда офицера‑воспитателя отозвалась всего лишь давно обещанным разменом крупных звездочек на мелкие. Теперь он уже капитан, штаб‑ротмистр, так сказать. Блин, ну зачем же он тогда отказался? Что хотел изменить?…

Холод становится невыносимым. Черт, придется все‑таки залезать под броню. Ну конечно, эти козлы опять заперлись. Матерясь, Александр стучит окованным железом прикладом по крышке люка. Глухой услышит, но не открывают. Ну щас, суки, щас кто‑то займет его место. Или всех на холод выгнать?… Ну вроде услышали…

Странно, но остальное Бежецкий додумывает, уже лежа на обочине. Шедший в авангарде колонны танк нелепо сползает одной гусеницей с кручи, сыплются камни, но шума их совсем не слышно из‑за грохота разрывов и похожего на звук вспарываемого тупым ножом брезента треска пулеметных очередей. Покрывая все шумы, гулко, надрывая перепонки, бьют гранатометы, излюбленное оружие “чехов”.

Парни, сбивая в кровь руки и едва слышно (из‑за адского шума) матерясь, горохом сыплются из бэтээров и бээмпэшек. Блин, ну зачем же он тогда отказался?! Срывая голос, Александр кричит в микрофон рации, торчащий у левой щеки, слова команд, сам не слыша их. Солдатик справа вдруг отбрасывает автомат, вскакивает на ноги и, зажимая голову в простреленном шлеме‑сфере и разбрызгивая вокруг хлещущую сплошной струей черную кровь, приседая, кружится в предсмертном танце, пока следующая милосердная пуля не сбрасывает его в пропасть. Где же “вертушки”? Где?… Ну почему же он тогда отказался?…

– “Терек”, “Терек”, я “Алдан”, что у вас…

Вдруг скрежет в наушниках сменяется чистой, как по “Маяку”, издевательской мелодией “Танца с саблями”. О‑о‑о, опять чеченские приколы. Ну почему у нас такая х… техника?!

Грохот позади. Ускользающая мысль: “бэтээр, су…”

Зачем он тогда отказался‑а‑а‑а?!

* * *

– Барин, барин, что с вами?! – Знакомый голос, рука, трясущая за плечо.

Таньша? Откуда?

Александр с трудом разлепляет глаза, горло саднит от звериного крика, еще стоящего в ушах. Над ним склоняется милое Танюшкино лицо, смутный свет занимающегося дня скромно обтекает ее голую грудь.

– Барин, Александр Павлович, проснулись, голубчик…

В воздухе стоит такой страшный перегар, что можно повесить не только всем известный плотницкий инструмент, но и что‑нибудь более солидное. Неужели весь этот жутко правдоподобный кошмар – сон? Не может быть. Не может быть такого последовательного сна. Или может? А если, наоборот, это – видение: и Танюшка неглиже, и утро за окном… всего лишь предсмертная иллюзия, последний милосердный подарок умирающего мозга? А на самом деле лежит он сейчас там, на горной дороге, раздавленный, как лягушка, колесами бэтээра. Точно, так оно и есть. Ну и фиг с ним… Блин, во рту – как в Сахаре… Нет, в верблюжьем хлеву, но там же, в Сахаре.

– Тань… Дай попить…

Как она подхватилась! Господи, слава тебе, Господи! Это же на самом деле всего лишь сон! Обычный кошмар с перепоя! Александр осушил запотевший бокал с чем‑то, вкуса чего совершенно не почувствовал, и снова откинулся на скомканные, мокрые от пота подушки. Танюшка что‑то там еще делала, невыразимо приятное, что‑то говорила, но он уже снова уплывал в беспокойный похмельный сон…

* * *

– Подъем, господин ротмистр!

Тяжелая штора, скрежеща по карнизу колечками, отлетела в сторону, и яркие лучи солнца даже сквозь зажмуренные веки раскаленными спицами впились в глаза. Попытки защититься одеялом были пресечены в зародыше. Вельяминов сдернул его одним движением, удивленно вскинул брови и, расхохотавшись, швырнул обратно:

– Пардон, мон ами! Ингу прислать?

Александр с досадой прикрылся и заявил:

– Идите к черту, штаб‑ротмистр!

– Нет, господин ротмистр, я не могу покинуть вас в таком печальном положении. Инга, Танюша! Приведите господина ротмистра в порядок. Я зайду через полчаса, ротмистр.

Конечно же девушки уже не помнили о вчерашнем. Или только делали вид? Одним словом, через двадцать пять минут Александр, хмурый и взъерошенный после душа, но умиротворенный, удовлетворенный, благоухающий и даже снова слегка хмельной, пил кофе с коньяком в компании элегантного, как всегда, штаб‑ротмистра Вельяминова.

– Ну разве можно так реагировать, ротмистр! – Георгий Николаевич потянулся за кофейником. – Истерики, мне кажется, не лучший способ…

– Что вы понимаете, Вельяминов, в…

– Понимаю, понимаю, успокойтесь. Не один вы, ротмистр, бывали в таком состоянии.

Александр оттолкнул пустую чашку:

– Георгий Николаевич, объясните мне наконец, в чем дело.

Вельяминов допил кофе, аккуратно поставил чашку на блюдце так, что она даже не звякнула, выровнял точно по центру, полюбовался натюрмортом и откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди.

– Что именно вы хотите услышать, Александр Павлович?

– Куда я попал? Где меня хотят использовать? Кто такой Полковник? Зачем…

Штаб‑ротмистр шутливо вскинул руки:

– Не все сразу, ротмистр, не все сразу. Давайте по порядку. Как я понял, больше всего в данный момент вас интересует вопрос, где вы находитесь?

– Да, в первую очередь. Итак, где я?

Вельяминов придвинулся к столу, сцепил пальцы рук и, положив подбородок на тыльную сторону ладони, ответил вопросом:

– Вы любите читать фантастические романы?

– Да, но разве это относится к…

Догадка уже начала смутно формироваться в мозгу…

– А приходилось вам слышать или читать о теории параллельных пространств, Александр Павлович?…

3

Несмотря на ранний час, московская автострада на участке Санкт‑Петербург – Новгород обилием мчащихся автомобилей как всегда напоминала Невский проспект. Притормозив, Александр переждал встречный поток машин и свернул на безымянный проселок. Старик не любил гостей и вел с дорожной полицией, стремившейся снабдить соответствующей табличкой каждую барсучью нору, настоящую войну, не гнушаясь при этом никакими средствами. Александр как‑то пару раз пытался урезонить отца, но, получив яростный отпор, решил не вмешиваться в безобидные в общем‑то стариковские чудинки. Впрочем, проселком эта вполне современная асфальтированная дорога была только на схемах и картах: мстительные “дорожники” по степени твердолобости ничем не уступали графу Бежецкому‑старшему, отставному лейб‑гвардии Семеновского полка капитану. Александра более всего веселило, что главный отцовский враг, местный обер‑полицмейстер его императорского величества Дорожной инспекции барон фон Штильдорф по совместительству являлся старинным его приятелем и соседом. Павел Георгиевич и Иван Карлович частенько пропускали рюмку‑другую знаменитого баронского киршвассера вперемешку с графской анисовой после совместной охоты, рыбалки или русской парной, до которой давным‑давно обрусевший остзейский немец, предки которого верно служили еще Екатерине Великой, был великий охотник. Как бы то ни было, старинная дружба не мешала им враждовать в принципиальных вопросах и изобретательно строить друг другу мелкие пакости.

Прихотливая человеческая память отличается особенной любовью нанизывать одни воспоминания на другие. Вот и Бежецкий вздохнул, припомнив дочь старого барона, Матильду фон Штильдорф, верную подружку детских игр и юношеских забав, в просторечии называемую им и деревенскими дружками‑сорванцами Мотей или даже Мотькой, смотря по настроению. Сбитые в кровь коленки, игры в салочки, в расшибалочку, в прятки с белоголовыми, крепкими, как боровички, пебятишками из соседней деревеньки, чьи предки тян” ли крепостную лямку на предков Александра, затем общие книжки про мушкетеров и пиратов, первая детская влюбленность и долгие вечера под ее окном, первый неумелый поцелуй… Интересно, как сейчас поживает в своем Стокгольме нынешняя подданная его величества короля Швеции и Норвегии Карла‑Оскара Третьего графиня Улленхорн? Последний раз они сталкивались мельком, на балу у уездного предводителя дворянства лет восемь назад. Простила ли Матильда ту старую выходку? Помнится, они тогда крепко поссорились…

Бампер изящной “кабарги” Александра уперся в старательно размалеванный бело‑красный брус шлагбаума, украшенного еще не тронутой ржавчиной табличкой с фамильным гербом и надписью‑окриком: “Стой! Частная собственность! Ты вступаешь на территорию родового поместья графов Бежецких”. Александр только покачал головой на очередное отцовское чудачество: “Еще бы часового поставил!” и посигналил. Как и следовало ожидать, из пелены мельчайшего дождя, обыкновенного в этих болотистых, низменных местах, никто не появился. Пришлось Александру со вздохом вылезать из уютного тепла и сухости салона прямо в промозглую сырость и отодвигать препятствие самостоятельно. Больше всего добивало, что, проехав, пришлось снова вылезать и задвигать проклятое бревно на место: старик больше всего на свете ценил порядок и мог крепко обидеться за подобную небрежность даже со стороны сына (а может быть, на сына‑то как раз и больше, чем на всех остальных).

Километра через два открылась сама усадьба, типовой образчик архитектуры эпохи Александра Благословенного. По семейным легендам, передающимся из поколения в поколение, прапрапрадед Александра был весьма чужд эстетике и к тому же порядком прижимист, но, пожалев денег на заграничного архитектора, вполне разумно не поскупился на добротные стройматериалы. Усадьба простояла без малого два столетия, однако капитальный ремонт был произведен всего лишь один раз, и то лейб‑гвардии капитан Бежецкий, выйдя в отставку девять лет назад и желая провести на родине остаток дней своих, только кардинально реконструировал интерьер, практически не затронув конструкцию здания и его внешнюю отделку. Так что вполне вероятно, что родовое гнездо графов Бежецких простоит еще немало лет и самому Александру предстоит поселиться здесь на склоне лет.

Отогнав легкую грусть, Бежецкий лихо подкатил к воротам и посигналил. Слава богу, хоть здесь‑то привратник, престарелый Трофимыч, оказался на месте.

Отец, как всегда, на гвардейский манер, вскинув жесткий подбородок, выскобленный до синевы, стоял на террасе, ожидая, пока Александр поднимется по лестнице. Матушке давно уже было строго‑настрого запрещено выходить навстречу сыну, но Бежецкий‑младший знал наверняка, что старая графиня сейчас, сидя в гостиной в окружении верных горничных, состарившихся вместе с ней, с нетерпением ждет завершения раз и навсегда установленного ритуала встречи отца и сына.

Обычно процедура эта завершалась довольно быстро – ведь Александр, особенно в последние годы, после женитьбы и повышения по службе, стал редким гостем в поместье Бежецких, однако сегодня отец, подчеркивая свое недовольство сыном, решил держать марку до конца.

Александр, одолев лестницу, подошел к отцу и почтительно поцеловал слегка дрожащую руку (“Стал сдавать старик, да‑а!”) со старинным драгоценным перстнем, который, если верить семейному преданию, стоил головы кому‑то из татарских (или турецких?) вельмож еще в одном из первых Азовских походов.

– Здравствуйте, граф.

Отец, помедлив, кивнул:

– Здравствуйте и вы, граф. – Затем он сделал приглашающий жест в сторону открытой двери: – Прошу!…

* * *

Разговор, весьма жесткий, длился в графском кабинете уже около часа. Мать так и не дождалась сына, и теперь ее любимая горничная Фима каждые десять минут с регулярностью автомата стучала в двери со словами:

– Барыня просят господ к обеду!

После чего, с той же регулярностью, вылетала прочь от гневного окрика Бежецкого‑старшего.

Все церемонии, скрупулезно продуманные старым графом в предвкушении визита сына, давно уже были забыты. Александр, скрестив руки на груди и вытянув скрещенные ноги, сидел в вольтеровском кресле у камина, а Павел Георгиевич мерил свой кабинет из угла в угол шагами такими быстрыми, что крыльями развевались полы старомодного домашнего сюртука.

В процессе беседы уже выяснилось, что Бежецкий‑старший давно нашел по своим каналам (годы службы в гвардии не прошли даром) “виновника” неожиданного повышения сына по службе. “Слава богу, что Елена и ее неугомонные тетки здесь ни при чем, – думал Александр. – По крайней мере, совесть моя будет чиста, когда начнутся неизбежные сплетни и кривотолки”. Маргарита уже намекала ему на причастность кого‑то из приближенных князя Орлова, но проверить источник лишний раз никогда и никому не мешало. Видимо, один из последних громких “наркотических” скандалов с кем‑то из молодых придворных, сынком или внуком одного из все еще сильных и весьма активных вельмож – тех, кто определял судьбы прошлого и особенно позапрошлого царствования, – вызвал цепную реакцию в умах царедворцев. В результате этого метафизического процесса на должность, уже определенную обстоятельствами, был избран не кто‑нибудь из сиволапых выскочек, размножавшихся при дворе в последнее время с пугающей быстротой, а человек из своего круга – отпрыск благородного семейства, древностью своего родословного древа, возможно, даже превосходящий августейшую фамилию. Ничего особенного, из ряда вон выходящего не произошло, просто, как обычно случается в таких делах, победила замшелая “княжеская” партия.

Однако Павла Георгиевича крайне раздражало даже не то, что сын его, Александр, вступает в ряды “паркетного воинства”, которое он, несмотря на всю свою жизнь, отданную лейб‑гвардейскому полку, искренне презирал и ненавидел (причем, как подозревал Бежецкий‑младший, не совсем объективно – слухи ходили разные…). Его бесило то, что Александр, которого он в своих мечтах всегда видел в сверкающих эполетах и орденах, честно заслуженных в победоносных кампаниях, верхом на белом коне… Одним словом, представляемый не менее чем боевым генералом сын добровольно променял все это будущее великолепие после первой же постигшей его неудачи на презираемую всеми истинными военными профессию жандарма. А еще не оставляла досада, что, вопреки всем его прогнозам, этот башибузук еще и растет по службе! Отца совсем не волновало то обстоятельство, что Корпус, особенно за минувшее столетие, не только доказал свою очевидную роль в деле укрепления незыблемости трона, но и непосредственную жизненную необходимость для всего Государства Российского. Старик и ему подобные “аристократы мундира” мерили все категориями позапрошлого века, как и их отцы, бредили в юности героями Сенатской площади. Давно уже размылись в их памяти ужасы и потрясения начала и особенно середины прошлого столетия, когда именно Службы, и Корпус во главе их, удержали Империю, балансировавшую на лезвии бритвы. Не желали они замечать и реалий нынешнего…

Александр десятый раз за этот час давал себе мысленное обещание не отвечать на упреки отца, жалея старика, но тот снова и снова вынуждал его огрызаться.

– Ты знаешь, Саша, что я всегда был против твоего поступления на службу в Корпус. Графы Бежецкие со времен Мономаха не служивали в жандармах! Никогда не было среди отпрысков легендарного Бежца душителей свободы и палачей! И вдруг мой единственный сын, моя надежда!…

– Отец, при Владимире Мономахе не было жандармов и не существовало графских титулов. Один же из отпрысков легендарного Бежца, не помню точно имени и кли… прозвища, проходил по ведомству небезызвестного Малюты Скуратова, причем далеко не в роли страдальца…

– Не передергивай, сын, то было жестокое время! Ты знаешь, что лейтенант Гвардейского флотского экипажа Ипполит Алексеевич Бежецкий, кстати, родной брат твоего прапрапрадеда, в священный для сердца верного сына Отечества день стоял на Сенатской…

– А сам прапрадед, штаб‑ротмистр лейб‑гвардии Конного полка, Константин Алексеевич, кстати с обнаженным палашом, скакал по означенной площади…

– Но не был в рядах вешателей!

– Да, папа, я понимаю. Но ведь сейчас не рвут ногти и не подвешивают на дыбе, а я, между прочим…

Приостановившийся было Павел Георгиевич снова забегал по комнате:

– Я помню, Саша! Ты служишь в управлении по борьбе с распространением наркотических средств. Это нужное и благородное дело, особенно в настоящее время, но…

– …но негоже персоне голубых кровей марать нежные ручки…

Старик ударил кулаком по столу:

– Не передергивай, Александр!…

Все пошло по‑новому кругу.

После очередного выдворения неутомимой Фимы Александр увидел, что отец выдыхается, и поспешил ему на помощь. Он вскочил (хотя это было совсем непросто – глубокое кресло никак не желало его отпускать) и, подойдя к отцу, обнял его за плечи и прижал к себе.

– Папа, я понимаю все ваше негодование, но назначение в Дворцовую Службу не только карьера, вы понимаете это? Я совсем не рвусь в паркетные шаркуны, как вы их называете. Мне так же, как и вам, противны интриги и придворные интриганы, а в особенности ненавистный вам Челкин. Но я служу не им, а России и Государю, как все Бежецкие от пращуров, на своем месте по мере сил…

Александр почувствовал, как отец, уткнувшийся в его грудь, всхлипнул…

* * *

Окончательное перемирие в семье Бежецких наступило за семейным столом. Там же было решено вечером по случаю приезда дорогого и, увы, в последнее время нечастого гостя устроить званый ужин. Несмотря на сопротивление Александра, родители срочно послали за соседями. Не избалованные развлечениями в своей глуши барон и баронесса фон Штильдорф, а также еще несколько соседних помещиков не заставили себя долго ждать. Большинство стариков помнили молодого графа еще ребенком, а многие из них в свое время лелеяли “наполеоновские” матримониальные планы в отношении своих отпрысков, сплошь девиц самого разного возраста. К сожалению, судьба‑злодейка рассудила по‑своему… Однако престарелая княжна Гриневицкая, старая дева весьма почтенного возраста, все же притащила с собой одну из племянниц, правда весьма приблизительно подходившую по возрасту для замужества. Естественно, старая карга великолепно знала о нынешнем семейном положении Александра, но чем, как говорится, черт не шутит… Остальные присутствующие, не говоря уже о Бежецких‑старших, тактично молчали, ибо старуха была злопамятна и мстительна, а связями и опытом склок и дрязг бог (или все же черт, что ее приволок?) ее явно не обидел.

Большинство из гостей по старинке, невзирая на современные автомобили, заменившие запряженные лошадьми кареты, на телевидение и информационные системы, вожделели послушать последние столичные сплетни, перемыть косточки персонам известного толка, да и (о времена, о нравы!) самому Государю Императору, искренне осуждаемому здесь, в провинции, за пристрастие к “этому parvenu” Челкину, появлявшемуся на экранах и страницах газет чуть ли не чаще “самого”…

После долгих приветствий, общих многословных восторгов цветущим видом и стремительной карьерой виновника торжества, сожалений по поводу отсутствия супруги, разного рода и по разным поводам охов и ахов, званый ужин, собственно, начался. Однако, согласно устоявшейся традиции, плавное течение застолья, к ужасу графини Марии Николаевны, баронессы фон Штильдорф и прочих присутствующих дам, через некоторое время было прервано. Старые граф и барон, отдав должное горячительному разнообразнейших сортов, вскоре захмелели и со светского обсуждения перспектив службы Бежецкого‑младшего на новом посту и нравов императорского двора привычно скатились к вечной своей склоке, к которой тут же с готовностью присоединились присутствующие.

Как всегда, в речи слегка неадекватного по причине алкогольного опьянения, а по‑русски выражаясь, поддатого фон Штильдорфа, несмотря на жизнь, проведенную в стране березового ситца, сквозили прусские интонации. Не уступавший ему по степени подпития граф становился убийственно чопорным, словно английский лорд. Впрочем, это не мешало им приводить абсурднейшие с точки зрения постороннего слушателя (причем, увы, почти трезвого) аргументы, опровергаемые уже перлами абсурдности. Приводились длиннейшие цитаты из самых разнообразных источников, как говорится, от Адама до последнего номера “Губернских ведомостей”, безбожно перевираемые и выдираемые с мясом из контекста. Гремели обвинения, да что скрывать, и прямые, хотя и завуалированные изящными оборотами, оскорбления. Мало‑помалу атмосфера за столом приближалась к тому градусу накала, которого втайне желала большая часть собравшихся, предвкушавших действо, называемое с некоторых пор модным английским словечком “шоу”.

Александр, которому, признаться, эта пьеса провинциального театра, давно известная вплоть до малейшей реплики, уже порядком надоела, извинившись, покинул гостей по причине духоты, и не только… Гриневицкая‑младшая, девушка за тридцать (ну очень далеко за тридцать), расстреляла глазами, вероятно, уже пару‑другую магазинов, и бравый ротмистр всерьез печалился об отсутствии бронежилета (хотя бы простенького казенного, а не сверхнадежного “Карла‑Густава”) и намеревался перед сном осмотреть грудь под сорочкой на предмет выявления огнестрельных ран и вонзившихся стрел Амура.