Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 99 (всего у книги 111 страниц)

Александр вышел из штабного модуля с пунцовыми от стыда щеками. Высмеяли! Натыкали носом в дерьмо, как щенка! Нет, прав был Киндеев, когда не советовал никому рассказывать о том, что случилось. Прав бывалый вояка на все сто! Но ведь был же бой, был!

Лейтенант сунул руку в карман и вытащил теплую монетку…

* * *

Саша корпел над бумагами, продираясь сквозь дебри армейских канцеляризмов, когда в дверь его комнатки в офицерском модуле, которую он делил со старшим лейтенантом Флеровым, кто‑то поскребся. Как обычно, свободными вечерами старлей отсутствовал на пару не то с Амуром, не то с Бахусом (падок был ротный до этих двух античных божеств), и Бежецкий хотел воспользоваться одиночеством, чтобы разделаться с накопившимися долгами. Но не довелось…

– Войдите! – рявкнул лейтенант, весь еще во власти заковыристых оборотов, на которые сегодня, как никогда ранее, был плодовит его мозг.

– Можно, товарищ лейтенант? – просунулся в комнату сержант Барабанов, ротный писарь и человек насквозь гражданский.

– Заходи, Барабанов, – вздохнул Александр, откладывая в сторону изгрызенную в творческих потугах шариковую ручку: как и большинство офицеров и прапорщиков полка, он устал бороться с этим «гражданином», ни в какую не признающим воинского этикета. – Присаживайся.

Писарь плюхнулся на жалобно взвизгнувший табурет (и как он умудрялся сохранять такие телеса при весьма скромной «перестроечной» кормежке?) и со стуком выложил на стол перед лейтенантом монету.

– Ну и что это ты мне приволок? – Саша, ни черта в коллекционировании не понимающий, даже не попытался взять тускло‑белесую «серебрушку» в руки. – Похвастаться больше не перед кем своими трофеями?

Всему полку было известно, что сержант умудряется даже здесь, в Афганистане, отдавать дань своему хобби – нумизматике. Кто‑то смеялся, кто‑то крутил пальцем у виска, но большинство признавало право солдата на «гражданские заморочки». В конце концов – вполне безобидная степень сумасшествия. Не анашу втихаря покуривать или за самогоном под колючей проволокой ползать по минному полю. Некоторые даже помогали писарю, притаскивая с боевых, то одну старинную монетку, то целую пригоршню. Бежецкий тоже как‑то пополнил коллекцию сержанта парой не то иранских, не то пакистанских – «арабских» одним словом – монет, заслужив тем самым горячую благодарность великовозрастного дитяти.

– Да это вы мне скажите, что это такое, товарищ лейтенант, – негодующе блеснул очочками Барабанов.

Пришлось брать монету в руки, рассматривать со всех сторон.

– Ну, двадцать копеек… Царские, – Бежецкий перевернул монету. – Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год… Стоп.

– Вот именно! – писарь торжествовал. – Какой царь в шестьдесят девятом? Его же на пятьдесят два года раньше свергли!

– Ну и замечательно. Мне‑то какое дело до этого?

– Да ведь мне Перепелица этот двугривенный сменял! За две пачки «Примы».

– И что? Отобрать обратно? Он их уже скурил, наверное… Постой, – начало понемногу доходить до лейтенанта. – Когда сменял?

– Да вчера!

Александр задумался.

– Вот что, Барабанов, – он убрал монету в карман. – Позови‑ка ты мне этого Перепелицу.

– А монета?

– Была и нету! – пошутил Бежецкий. – Было ваше, стало наше. Иди, иди, Барабанов…

Как ни крути, а добро, которое солдаты натырили тогда по карманам у убитых «духов», могло стать единственным доказательством того, что он, лейтенант Бежецкий, ничего не придумал. Ведь когда раненого Максимова «вертушкой» отправили в Кабул, на всякий случай долбанув пару‑тройку раз «нурсами» по мертвому селению (по просьбе лейтенанта, конечно), он с солдатами таки спустился к кишлаку и обшарил там все. Увы, никаких следов боевиков обнаружить не удалось. Даже между камнями, где шел бой, не то что трупа – гильзы найти не удалось. Словно подмел все кто‑то, да так аккуратно, что ни единой не оставил.

И камни заодно от пулевых выбоин «залечил».

– Слушай, Перепелица, – нахмурил лейтенант брови, когда сержант предстал перед ним. – Я тебя предупреждал про мародерство?

– Та чого? – прикинулся дурачком хитрец, опять кося под «щирого украинца». – Якое мародерство?

– Лопнуло мое терпение! Вместо дембеля в дисбат пойдешь, Перепелица.

– Та вы що? – переменился в лице сержант. – Який дисбат?

– По‑русски говори, – грохнул кулаком по столу Александр, вспомнив к месту полковника Селиванова, и бросил весело звякнувший о столешницу «двадцатник». – Где вот это взял?

– Барабан настучал… – понимающе скривился сержант. – Ну, я его…

– Где взял, говорю?

– Да по карманам у «духов» прошлись маленько, – отвел глаза в сторону солдат. – А шо – нельзя?

– Это мародерство, Перепелица. Понял? В следующий раз повторять не буду. Что еще у трупов было?

– Та грошей було трохи…

– Где они?

– Та фалыпыви те гроши оказались. Мы их с Емелей в духан, а нас – в кулаки. Валите, гуторят, отсюда со своей липой… Мы их и выкинули.

– Фальшивые?

– А черт их разберет, товарищ лейтенант! Я бачив – вроде настоящие. И на просвет настоящие, и вообще… А местные не беруть, и все. Мы и решили, что фалыпыви те гроши…

– Что еще было?

– Да мало чего… Бусы ихние…

– Четки?

– Мабуть, да. А мабуть, и ни. Бусы.

– Еще.

– Патроны и все такое. Емеля еще ствол прихамил.

– Веди его сюда…

Ствол оказался пистолетом системы «браунинг». Стареньким, потертым, ничем особенным не примечательным. Бежецкий, конечно, изъял «нетабельное» оружие у солдат, но куда его девать? Патроны лишь в обойме, а подходящих – днем с огнем не найти. Так и валялся пистолет в общем сейфе рядом с бутылкой спирта и прочими «материальными ценностями», пока кто‑то из коллег‑офицеров не догадался впарить занятную вещицу очередному проверяющему из округа в виде сувенира.

Монетка тоже затерялась куда‑то. Честно говоря, Александр за делами совсем забыл о ее существовании. И не жалел – она служила лишним напоминанием о том самом конфузе.

Вновь увидел он деньги с двуглавыми орлами через пять лет, уже капитаном, и в Союзе. Вернее, в той обкорнанной демократами, некогда могучей стране, что не звалась более СССР. Да и орлы на металлических «десятках» и «двадцатках» мало чем напоминали гордую коронованную птицу с той самой монетки. Примерно как мороженая курица из магазина – того же самого живого орла…

А слух о тех событиях все же прошел. Передавался из уст в уста, обрастал подробностями и высосанными из пальца фактами, как водится, пока не превратился в байку, одну из тех, которые любят травить друг другу солдаты на привале или офицеры за «рюмкой чая». Обычную байку той, далекой уже войны. Не лучше и не хуже других…

8

– Ну, ваше благородие, – покачал круглой, большой, как арбуз, чубатой головой казак. – Рассказал ты мне тут роман! Читал я как‑то француза Дюма, пацаненком сопливым еще – так тот слабак по сравнению с тобой!

– Вы мне не верите? – Саша и сам бы не поверил, расскажи ему кто‑нибудь еще пару недель назад такое.

– Почему не верю? В Расее и не такое бывает…

Беглецов привезли в небольшую станицу, стоящую над рекой, под вечер. Поглядеть на спасенных собралось все без исключения население маленького казачьего поселения – женщины, дети, старики, свободные от службы мужчины. Все, кто не был занят дежурством на воздвигнутых вокруг этого «форта» укреплениях или в таких же, как Митяй и Егор Коренных, разъездах. В тысячах верст от Родины казаки привычно несли свою службу, начинавшуюся с рождением и завершавшуюся лишь смертью…

Российские власти, осваивающие новый для себя край, не оригинальничали, поступая по привычной, проверенной столетиями схеме: первыми на новых землях Империи селились природные воины и первопроходцы – казаки. Так было в шестнадцатом столетии, когда Россия впервые шагнула за Каменный Пояс – Урал, в необъятную Сибирь, так было в семнадцатом и восемнадцатом, когда покорялись Империи оренбургские и киргизские степи, в девятнадцатом, когда под крыло двуглавого орла легли Кавказ, Туркестан и далекие Маньчжурия и Америка… Сейчас, на исходе двадцатого, линии казачьих крепостей протянулись уже по южноафриканской саванне и индийским джунглям, надежными цепями приковывая к Империи новые земли. Казаки всюду приходили первыми, чтобы остаться навсегда. А уж за ними шли хлебопашцы и лесорубы, врачи и учителя, чиновники и полицейские, чтобы новая провинция ничем не отличалась от любой российской губернии. И если когда‑нибудь и предстоит Империи уйти с этих земель, то казаки уйдут последними.

Гостей встретили радушно, разместили в лучшей хате, накормили до отвала, напоили, напарили в баньке, стоящей над высоким берегом Логара, словно над каким‑нибудь Тереком или Уссури… Нашелся и медик – фельдшер Лемехов, оказавший первую помощь бедняге фон Миндену. Единственное, чем не мог помочь поручику станичный атаман Шуров, так это – связью с Кабулом.

– Понимаешь, ваше благородие, – чесал в стриженном ежиком седоватом затылке пятидесятилетний мужик: на его погонах с одним просветом не было звезд,[88] но вышел он явно из нижних чинов. – Линию телефонную протянули – чин чинарем, как полагается, да местные вот…

– Перерезали?

– Какой там перерезали! Вообще провода сняли в двух местах! Сразу версты по две. Да вместе со столбами, понимаешь? Дерево у них тут, вишь, на вес золота! А столбы наши – как манна небесная. Где мне напастись столько? Опять же, спецов вызывать надо из Кабула, чтобы все, как полагается, врыли да навесили… А к каждому столбу казака не приставишь, чтобы нагайкой эту шелупонь отгонял, понятное дело. Посоветовали мне в Кабуле умные головы заминировать подходы к линии, да нешто ж мы изверги какие? Не по‑христиански это – души людские из‑за проволочек да деревяшек в распыл пускать. Вот и живем по неделе‑другой без связи.

– А радиостанция?

– Радиостанция… Тоже что‑то с ней случилось. Не то лампа какая сгорела, не то проводок какой отошел. Я вот тебя хотел спросить: не рубишь, часом, в этой хреновине электрической? Увы, радиотехника и для Саши была темным лесом…

– Но мне просто необходимо быть в Кабуле! – горячился он. – Дело государственной важности!

– Тут все – государственной, – опять чесал затылок казак. – Да не переживай ты: завтра снаряжу я тебе конвой до Кабула. Как барин, с ветерком покатишь! Тут делов‑то – сорок верст вдоль речки.

– На конях?

– А ты что, драгун, – прищурился казак, – верхами‑то не умеешь?

– Почему не умею… Я кавалерист. Николаевское заканчивал.

– Молодцом! Наш человек! Только без коняшек обойдемся в этот раз. Митяя Коренных брательник вернется из дозора – заряжу я тебе конвой, как полагается – на вездеходе. Домчитесь с ветерком под броней. А то зверьки что‑то зашевелились – далеко от станицы не отойдешь. У соседей вон из Лазаревской на той неделе отару угнали, у нас – тоже покушались, да спугнули мазуриков пастухи.

– Откуда, – вздохнул атаман. – Наши местные у дальних воруют, а их местные – у нас. Восток, понимаешь. У соседа красть Аллах запрещает, а не у соседа, если он неверный – можно. И рук за это не рубят. Наши с нами «вась‑вась» зубы скалят, в сакли свои зовут плов‑кишмиш кушать, шароп хлебать. Знают, что если что – камня на камне от их кишлаков не оставим, боятся.

– Приходилось?

– Поначалу было дело… Пошалили, помнится, тут, двоих у нас порезали… Вот и пришлось показать нехристям что к чему. По‑нашему, по‑казачьи. Вмиг присмирели, прислали своих старцев на переговоры, пощады запросили. И вышел промеж нами договор: они к нам не суются, и мы их не трогаем. Вот, третий год соблюдают. Да и нельзя уже – родня.

– Как так? – опешил Саша.

– А вот так! – блеснул лукавым глазом есаул. – Казаков много холостых приехало. А у них тут – девок куча. Всех замуж не выдать – мужиков не хватает, даже если по четырех на одного, как у магометан водится. Сперва один местную засватал – вон их кишлак, через речку, – указал атаман в окно. – Посудили, порядили, да и окрутил их поп наш, отец Геннадий. Конечно, первой молодую, как водится, окрестить пришлось – Аксиньей…

– Разве можно?

– Да им‑то без разницы! Лишь бы лишний рот спихнуть. Пришлось, разумеется, всем обществом скинуться на калым отцу Аксиньиному. Тут с этим строго. Десять баранов пришлось отдать да мануфактуры разной, того, сего… Торгуются эти горцы, как черти! Оружие с патронами клянчили, но я сразу сказал: нет, голубчики, не получите, и не просите. Чтобы нас и из нашего же тульского выцеливали? Нельзя… А там пошло – только поспевай самогон на свадьбах трескать. Так что, почитай, треть станичных баб – из местных. А и что? Они чернявенькие, да и у наших тоже гнедую или сивую поискать еще. Казачки, одним словом.

– А как же обычаи?

– Какие такие обычаи? Ты про паранджи, что ль? Ерунда! По первости дичились, правда, а потом – глядя на наших, поснимали одна за другой. И не зря, скажу! Красавицы, как на подбор! Не прогадали ребята! Мой младшенький тоже за речку заглядывается. Ох, чую, внучки у меня будут смуглые да вороные!

– А девушки как же?

– А вот с девушками – ша, – прихлопнул ладонью по столешнице есаул. – Тут без баловства. Казачки только за казачков замуж идут. Ну, или за русаков вроде тебя, если приглянется. Нам свой род казачий распылять нельзя.

– Но ведь дети афганских девушек…

– Тоже казаками будут. Настоящими казаками. Православными.

Видя, как посуровел казак, Саша понял, что задел собеседника за живое, и предпочел сменить тему:

– А чем вы здесь занимаетесь?

– В смысле? – опешил собеседник, настроенный, видимо, отстаивать свою точку зрения до конца и уже подобравший необходимые аргументы.

– Ну… В России казаки в основном занимаются крестьянским трудом… земледелием, то есть…

– И мы хлебопашествуем, – степенно кивнул атаман. – Как и пращуры наши.

– Здесь?

– А что? Конечно, пшеничка здесь не очень родит… Как в Оренбуржье примерно. Но вот кукуруза – прямо сама прет. Солнышко ей здесь пользительнее, чем у нас, говорят. И на корм, и на зерно пускаем. Превосходная, скажу я, культура!

Бежецкий чувствовал себя не слишком подкованным в агрономии и предпочел отшутиться:

– Ну, слава богу, не конопля.

– Да и для конопли здесь – рай, – откликнулся простодушный казак, но тут же поправился: – Это в смысле масла и рогожи. Законы мы блюдем. Неукоснительно. Нельзя – значит нельзя. И соседям намекнули, на всякий случай. А то они такие, понимаешь… Это уж нам совсем ни к чему.

– Но ведь с водой здесь плохо! Туземцы бедствуют.

– Это потому что по старинке у них все. В мечети своей помолятся и ну тяпкой – кетменем по‑ихнему – землицу ковырять. А то – на волах. Прямо как при царе Горохе! И поливают как? Арыки отводят от реки, а воды в них – кот наплакал. Грязная, мутная, с песком… И пьют ее же. А мы что?

– Что?

– Сразу же выписали инженера, – удовлетворенно откинулся на спинку венского стула, жалобно хрустнувшего под ним, есаул. – Да не из Кабула – таких тут и нет совсем, – а из самого Туркестана. И он нам тут пробурил две скважины. Глубиной метров на триста каждая. Водица течет, – он причмокнул, – чистый нарзан! Батя мой легкими скорбен был (покури тютюну – табак здесь тоже, кстати, родится еще тот! – с его лет полсотни), а тут враз выздоровел. С водички да воздуха здешнего!.. Да ты, ваше благородие, спишь совсем! – заметил наконец патриот новой родины, что собеседник его совсем клюет носом. – Ну, утро вечера мудренее. Женка моя, Прасковья Африкановна, тебе в горнице постелила…

* * *

Ревя мощным двигателем, вездеход шустро катился по довольно неплохой для этих мест грунтовке, оставляя за собой в шлейфе кирпичной пыли километры пройденного пути. Катился бы и по бездорожью – проходимость его, благодаря четырем парам могучих колес, была великолепной. Происшествий с момента отъезда из Логаровской не случалось, и пассажир с командиром броневика – молодым казаком в чине урядника – выбрались на броню. Зачем без нужды париться в раскаленном, провонявшем резиной и прочими, не слишком приятными ароматами, стальном нутре боевой машины?

– А вездеход‑то, смотрю, наш, путиловский, – заметил Саша, сидя на бухте троса и цепко держась за приваренную к корпусу скобу.

– Конечно, наш, – невозмутимо ответил казак, умудрявшийся на полном ходу смолить огромную самокрутку, спрятавшись от бьющего в лицо ветра за маленькой башенкой с крупнокалиберным пулеметом. Она время от времени поворачивалась из стороны в сторону, когда по ходу движения то слева, то справа появлялись жиденькие заросли кустарника или развалины – стрелок знал свое дело туго. – Других не держим.

– А как же международные договоры? – удивился поручик. – В Кабуле вон сплошь немецкая да французская техника.

– Нам эти договоры неведомы, – выпустил клуб сизого дыма станичник. – В Кабуле, может быть, и немецкими драндулетами балуются, а нам тут это ни к чему.

«Смотри, какие молодцы, – растроганно подумал Александр, сам не одобрявший перестраховщиков из командования. – Начхали на запреты и живут, в ус не дуют. Нет, право, казаки – молодцы! Почему только во всех остальных нет их сметки и презрения к опасности?..»

Атмосфера Кабульского «фронтира» здесь, после того как он увидел настоящий «фронтир», авангард Державы, уже не казалась ему такой уж восхитительной. Вольница, либерализм – да, но все равно какой‑то выхолощенный, скованный по рукам и ногам запретами, кому‑то в далеком Санкт‑Петербурге кажущимися необходимыми… Бежецкий сейчас остро завидовал лихому парню, может быть, его ровеснику, не боявшемуся в этой жизни ни Бога, ни черта, разве что атамана своего, да и то – самую малость, как велят традиции. Именно такие сорвиголовы чаще всего спасали честь Империи в войнах прошлого, выручали в тех случаях, когда вымуштрованная и подготовленная по европейскому образцу российская военная машина давала сбой.

– Заодно в мастерские, кстати, заскочу, – как ни в чем не бывало продолжил урядник. – Батя велел без починенной радиостанции домой не возвращаться. «Семь шкур, говорит, спущу, коли не найдешь спеца, чтобы трещалку эту в божеский вид привел!» Так что буду искать, где эту хреновину отремонтировать. Вы, вашбродь, часом не присоветуете, где мне такого спеца найти?

Все восторги поручика развеялись, как дым: никакого особого почета, стало быть, ему оказано не было. Старый хитрован просто воспользовался случаем, чтобы обделать попутно свои делишки.

«Еще ведь и заправит под эту дудку вездеход свой, – с досадой подумал он. – Привез, мол, вашего офицера – извольте! Да, практичности этой братии не занимать…»

– Заодно и машину заправлю, – простодушно подтвердил его сомнения казак, вынимая из кармана вышитый кисет и сложенную вчетверо газету. – В баке солярки осталось всего ничего, а жрет этот паразит ненасытный уйму целую. Вы уж, вашбродь, распорядитесь, чтобы мне плеснули в бак от щедрот казенных.

– Попробую, – буркнул Саша, отворачиваясь: облик истинного рыцаря степей, было выкристаллизовавшийся в его воображении, заметно скукожился: меркантильность спутника в возвышенной душе юноши никак не уживалась с благородством.

– Это дело! – обрадовано вернулся казачок к своему занятию, рачительно следя, чтобы ветер не выдул из газеты крупно нарезанную махорку. – Батя соляру бережет, как зеницу ока. Только по нужде и выдает, да в обрез. А налево смотаться – ни‑ни. Мол, верхами скачи, коли приспичило! Верхами! – презрительно фыркнул он. – Двадцатый век на исходе, а мы, как дураки, верхами!..

Пулемет прервал его речь, басовито ругнувшись короткой очередью куда‑то вправо, в сторону возникшей из‑за невысокого холма «зеленки» – довольно густой, хотя и не отличающейся яркой, зеленью, полосы растительности, в которой как по собственному опыту знал Бежецкий, легко можно было укрыть хоть батальон.

– Пардону просим, вашбродь! – суетливо запихал кисет за пазуху камуфляжной куртки урядник, сползая под прикрытие борта. – Давайте сюда!

Оба молодых человека висели, держась за скобы, над мчащейся под колесами щебенкой несколько минут, но продолжения не было. То ли померещилось чего стрелку, то ли со скуки пальнул в белый свет, как в копеечку… Саша собрался было выбраться обратно на броню, но казак отрицательно помотал головой:

– Не суйтесь, барин! Федьку я хорошо знаю: он просто так патроны жечь не станет…

И в этот самый момент по броне загрохотали пули…

* * *

Вездеход промчался по сонным улицам полуденного Кабула, распугивая испуганно жмущиеся к обочинам и стенам домов «бурбухайки», оставляя позади опешивших от невиданного зрелища столичных полицейских, разодетых как павлины, и замер возле мастерских.

– Ну что ты будешь делать! – огорченно хлопнул себя по ляжкам урядник Ильинских, изучая правый борт своего стального чудовища, словно автомобилист – поцарапанное в дорожно‑транспортном происшествии сверкающее авто. – Опять всю краску попортили! – с досадой провел он ладонью по пулевым выщербинам, обильно украшающим правую «скулу» вездехода: защитного цвета краска там была содрана до сизого металла. – Снова крась! Ох, мазурики!

«Была бы тебе краска, – подумал Саша, тоже спрыгивая на пыльный асфальт. – Если бы с гранатомета зарядили! Догорали бы сейчас возле той „зеленки“ без связи – и весь сказ! Тут радоваться надо…»

Но казак и не думал радоваться, матеря на чем свет стоит неведомых туземцев. Видимо, краску атаман тоже отпускал весьма экономно.

«Укачало, что ли? – Александр с удивлением ощутил, что земля ощутимо покачивается под ногами. – С чего бы это вдруг?»

Перемещаться на вездеходе в таком экстремальном режиме – вися за бортом, как клещ, уцепившись руками в скобу, а ногами – в борт в опасной близости от бешено вращающихся великанских колес – ему еще не доводилось. Но такие последствия… Голова кружилась, во рту ощущался противный привкус железа, в глаза словно песку насыпали…

«Что‑то ты совсем расклеился, – подумал он, расстегивая кобуру с одолженным у казаков пистолетом – на этот раз без затей – видавшим виды германским „люггером“, еще более внушительным на вид, чем „федоров“. – Просквозило, что ли, на броне?»

Сейчас ему было на руку, что он – один. Раненого фон Миндена – казачий медикус определил у поручика травму позвоночника – нельзя было трогать с места, а Линевич, добравшись до относительно спокойного местечка, наотрез отказался двигаться дальше без подобающей его статусу охраны и комфорта. Так что, избавленный от необходимости доставлять своих подопечных до места, Бежецкий мог быть спокоен – шпиона он не спугнет. А если все‑таки ошибается (он не допускал, правда, подобного ни на миг) – большой огласки это не получит.

«Разберусь с этим, и можно будет заняться собой…»

– Вы не подстрахуете меня, урядник? – спросил он, передергивая затвор «люггера» и пряча его в кобуру.

– А чего? – вылупил бесстыжие глаза казак, отряхивая измазанные зеленой красочной шелухой ладони. – Тут тоже стреляют?

– Обычно – нет. Но если вы все же услышите стрельбу…

– Не извольте беспокоиться, вашбродь! – выудил из люка автомат Ильинских. – Прикроем в лучшем виде!

– Надеюсь на вас… – вздохнул поручик.

– Может, с вами пойти?

– Нет, не стоит…

Саша пересек знакомый до мелочей двор, пустынный по причине полуденного зноя, и толкнул незапертую дверь. Под крышей было не так жарко, как снаружи: где‑то лениво урчал вентилятор, прогоняя по помещениям волны относительно прохладного воздуха, насыщенного ароматами металла, машинного масла и краски. Помещения тоже были пустынны – ремонтники, пользуясь «сиестой», должно быть, набились в оснащенную кондиционером бытовку и резались там в «козла» или просто дремали в холодке, предвкушая скорый обед. Но тот, кто был нужен поручику, конечно же, был на своем месте – издалека доносилось металлическое побрякивание.

Он не обернулся даже тогда, когда Александр остановился в дверях: прямая, как доска, спина, широкие сутуловатые плечи…

– Добрый день, – сказал Саша, кладя ладонь на рукоять пистолета.

Спина не дрогнула, лишь голова, сидящая на короткой шее, начала медленно поворачиваться, будто танковая башня…

9

Вадик вернулся в палату, чувствуя себя выжатым, как лимон.

Не замечая любопытных взглядов товарищей по палате (его уже три недели как перевели из реанимации в просторную, двенадцатиместную, правда, заполненную лишь наполовину палату), он, не раздеваясь, прямо в пижаме, улегся на койку и отвернулся к стене. Теперь, когда гипс был снят и осталась лишь повязка, это можно было сделать без посторонней помощи.

– Слышь, Максимов, – тронул его за плечо ефрейтор Скоробогатов, сосед по койке. – Зачем вызывали‑то?

Тот не ответил, лишь свернулся калачиком, спрятав ладони под мышки и подогнув колени: его почему‑то знобило.

– Отстань ты от него, Скорик! – добродушно пробасил со своей койки старшина Ляхов. – Видишь, нездоровится человеку?

Старшина был негласным лидером палаты: и из‑за возраста (служил сверхсрочную), и из‑за авторитета, выражавшегося в огромных кулаках – дыньках. Последним «аргументом» он, правда, пользовался лишь раз, когда из тумбочки тихони Орехова пропали остатки посылки, полученной из дома: сгущенка, печенье, конфеты. Бледный, похожий на тень парнишка, ковыляющий с «аппаратом Елизарова» на плохо срастающейся ноге, оказался не жадным и сразу поделился гостинцами с товарищами по палате, но справедливый «Лях», отделив треть, велел остальное «жрать самому», поскольку «тощий как вобла». И разделил эту треть поровну, между всеми ребятами. Но наутро тумбочка опустела. Уличен был один из выздоравливающих – чернявый пронырливый молдаванин Слива, отпиравшийся даже тогда, когда при обыске часть стыренного была обнаружена у него под матрасом. Припадая на короткую ногу (старшина тоже потаскал в свое время конструкцию из сверкающих стальных прутьев и трубок, но она ему мало помогла), Ляхов увел «качающего права» Сливу в процедурную. Что там происходило, так и осталось тайной – дело было поздно вечером, дежурная сестра, заперев дверь блока, отправилась куда‑то по своим молодым делам, а звуков в палату не доносилось никаких. Но вернулся Слива притихшим. И пропал пару дней спустя бесследно. Поговаривали, что покаялся перед завотделением в злостной симуляции и был выписан в часть.

– Нездоровится так нездоровится, – пожал плечами Скоробогатов, перебираясь к игравшим в шахматы Гуссейнову и Михайлову – местным интеллектуалам – поболеть, неважно за кого.

А Вадим все никак не мог отделаться от чувства, будто его только что разъяли на составные части, каждую изучили чуть не на просвет и аккуратно собрали заново. Забыв поставить на место лишь одну деталь – незаметную, но чуть ли не самую важную…

– Отметьте, пожалуйста, – негромкий голос незнакомца в штатском навевал сон, – на этом плане, где вы находились… Отлично… А где находились нападающие на вас?.. Чудесно… Сколько их, кстати, было?.. Не помните? А вы постарайтесь…

И Максимов, словно находясь под гипнозом, вспоминал, помечал на карте, рисовал планы… Поднатужившись, он довольно похоже изобразил эмблемы, красовавшиеся на воротнике Бежецкого‑оборотня, автомат, который видел у него в руках. Вспоминалось легко, черные, бездонные глаза собеседника словно вынимали душу, заставляя беспрекословно слушаться его команд, поданных негромким бесцветным голосом… Паренек даже представить себе не мог, сколько информации скрывается в его мозгу.

А человек в штатском внимательно слушал, записывал, прятал после тщательного изучения в папку все изображенное Вадиком, пару раз сменил кассету в маленьком, никогда ранее не виденном Максимовым магнитофоне.

– Я вам советую, – так же негромко сказал он юноше после двухчасовой беседы. – Никогда и никому не рассказывать обо всем, что только что мне поведали. Даже о службе в ДРА. Подпишите, пожалуйста, вот здесь…

Из бездонной папки явился и лег на стол перед Вадиком серый лист бумаги с аккуратно набранным на пишущей машинке текстом.

«Я, нижеподписавшийся… Обязуюсь никому не разглашать только что изложенное…»

– Что это? – оторвался он от чтения.

– Подписка о неразглашении, – улыбнулся одними губами «собеседник». – Пока – на десять лет.

– Десять лет?!!

– Вот именно. И надеюсь, что если вы не желаете провести эти десять лет за решеткой, то будете следовать моему совету. Неукоснительно. Подписывайте.

Паренек повиновался, чувствуя, как дрожит в пальцах шариковая ручка. Он понял, что беседовал сейчас с ним вовсе не очередной врач, как показалось вначале. От невыразительной фигуры напротив веяло таким холодом, что стыли пальцы так и не разработавшейся до конца руки…

* * *

– Видите, майор, – все сходится…

Два человека в офицерских бушлатах и глубоко надвинутых шапках стояли на краю площадки, продуваемой насквозь ледяным ветром. Немногочисленные солдаты (десантников на заставе давно сменил мотострелковый взвод), нахохлившись, как воробьи зимой, сидели плечом к плечу у крошечного костерка, бросая на «гостей» взгляды искоса. Их командир, лейтенант, было предложил свою помощь прилетевшим из самого Кабула «чинам», но ее вежливо и непреклонно отвергли.

В сопровождении своих «телохранителей» – явных спецназовцев – «пришельцы» облазили весь склон и кишлак под горой, заглядывали зачем‑то в пещерку – скорее даже нишу, зияющую в скале чуть ниже заставы. Лейтенанту было стыдно за это особенно: солдаты превратили короткий ход, оканчивающийся тупиком, в отхожее место. А проверяющие – кем еще могла быть столь представительная делегация – все тщательно фотографировали, зарисовывали и даже снимали компактной кинокамерой.

«Придется, понимаешь, – печально думал лейтенант Зайцев, прихлебывая из алюминиевой кружки кипяток, чуть‑чуть сдобренный бледной заваркой, – отписываться потом. Скажут: „Развел, Зайцев, антисанитарию в расположении! На очко решил взвод усадить?“ А что делать‑то? Сортир отдельный сооружать, как предписано правилами? Кто их писал, эти правила? И где, главное? Да в этих скалах яму выкопать – грузовик пластита нужен! Курам на смех… И чем, спрашивается, тот закуток под горой хуже?..»

Но лейтенант отлично знал, что виноват ты – не виноват, а будет так, как решит начальство. Виноватыми у нас, как известно, назначают. Так уж издавна повелось на Руси.

– Что вы собираетесь предпринять? – тем временем совещались меж собой проверяющие.

– Ума не приложу. Ход перекрыт завалом скальной породы. Помните, что показывал тот лейтенант, десантник?

– Ну да, завал в результате подрыва самодельного взрывного устройства.

– Растяжка?

– Вполне может быть – осыпь свежая. Если судить по не успевшей окислиться поверхности сколов, – счел нужным уточнить «эксперт». – Я не имею геологических данных по данной местности, но обвал в результате взрыва гранаты вполне вероятен.

– Самое интересное, что слова рядового Максимова подтверждаются.

– Каким образом?