Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 111 страниц)

Но продолжение Катю уже не интересовало. Рейс отменен, а значит, Вячеслав никуда не делся. Он где‑то тут, и она должна, просто обязана его найти!

Видимо, отчаявшийся уже выполнить задуманное, ангел‑хранитель все же решился на активное действие, поскольку, сама не зная как, девушка при очередном круге по зданию аэропорта оказалась в том уголке огромного комплекса, где еще ни разу не была. Возле ресторана, из которого неслась бравурная музыка, раздавались голоса и звон бокалов.

– Эй! Сюда нельзя! – попытался остановить странную посетительницу метрдотель, но та даже не обратила на его внимания, рыща, словно волчица по полуосвещенному залу без единого свободного столика.

Удача улыбнулась ей, когда отчаяние готово уже было выплеснуться наружу. Совершенно неожиданно для себя она увидела ЕГО.

Вячеслав, погруженный в свои мысли, сидел за столиком, похоже, никого и ничего вокруг не замечая. Перед ним стоял графин водки и налитая до краев рюмка, но он не притрагивался к ней, глядя в пространство взглядом, обращенным в себя.

– Слава!!!

Екатерина рухнула перед ним на колени, обняла, прижала к себе. Слова теснились у нее в груди, но произнести она могла лишь одно:

– Прости меня, прости, прости, прости…

И стена между ними, наконец, дала трещину, дрогнула и разом осела мириадами сверкающих как бриллианты осколков…

* * *

Государь выслушал доклад Челкина, согласно кивая.

Проблема «параллельной России» исчезла сама собой, можно сказать – рассосалась. Даже казенное имущество в виде одного тактического ядерного заряда, изъятого со складов военного министерства, было возвращено туда же в целости и сохранности к радости интендантов, еще не успевших списать этот дорогостоящий «предмет отчетности» со счетов. И потерь среди подданных также удалось избежать – пилот остался жив и здоров.

Особенно рад был светлейший тому обстоятельству, что награждений тоже никаких не предвиделось. И глава КСП, и не выполнивший своей задачи ротмистр Воинов формально ничего особенного не совершили. Все сделали ЗА НИХ.

– Я считаю, Ваше Величество, что небольшой премии баронессе фон Штайнберг будет достаточно. А Воинов…

– Вы не устали от государственных вопросов, Борис Лаврентьевич? – неожиданно, совсем невпопад спросил император, сохраняя прежнее задумчивое выражение лица.

– В каком смысле? – поперхнулся перебитый на полуслове Челкин.

– По‑моему, вам требуется отдых, Борис Лаврентьевич. Хороший длительный отдых. Чтобы вы могли вплотную заняться своим здоровьем, собраться с мыслями и написать что‑нибудь… Мемуары, к примеру.

– Увы, я не имею на то времени…

– Вот именно. Поэтому вам просто необходима смена деятельности. Например, высокий, почетный, но не слишком обременительный пост, дающий возможность располагать своим временем целиком и полностью. Что вы думаете о месте нашего посла, допустим, в Персии?

– Я не понимаю, – беспомощно пробормотал всесильный вельможа, в голове которого в космической пустоте сейчас кружились в беспорядочном вихре лишь обрывки мыслей, самым внятным из которых был только один: «Опала?..»

– Персидское направление всегда было основополагающим для нашей восточной политики, – продолжал Его Величество. – Особенно теперь, когда мы имеем выход к Индийскому океану и заинтересованы в отсутствии каких‑либо эксцессов со стороны дряхлеющей империи Каджаров.[36] Наша же миссия в Тегеране, как вы знаете, в данный момент обезглавлена. Граф Переславский слишком молод для такого ответственного поста, и мы дано подумываем, чтобы заменить его более мудрым и взвешенным государственным деятелем. Вы ведь, помнится, начинали карьеру на дипломатическом поприще?

– Да, но…

– Вот и чудесно. Я сегодня же поручу князю Львову подготовить необходимые бумаги.

Челкин сделал движение расстегнуть душивший его высокий воротник мундира, но не смог допустить такого неслыханного нарушения этикета.

– Это невозможно… – просипел он.

– Почему? – удивился Государь. – Ах, да – вы же не терпите жаркого климата… Ну что же – есть вакансии и в местностях с более умеренным климатом. В японском Эдо, к примеру. Или в Буэнос‑Айресе…

На вельможу, быстро покрывавшегося лиловыми пятнами по красному, будто рассерженный осьминог, было жалко смотреть, и император – человек вовсе не злой – смягчился:

– Впрочем, я пошутил, сударь. Готовьтесь заменить посла в Великом Княжестве Люксембургском. Я больше не задерживаю вас.

Челкин кивнул, повернулся и на негнущихся ногах направился к двери.

– Постойте, – внезапно окликнул его Николай Александрович. – Давно хотел спросить вас: а почему вы не носите очки?

Этого удара Борис Лаврентьевич уже вынести не мог.

Втянув голову в плечи, он вышел в коридор, и всю дорогу до пока еще своих апартаментов ему казалось, что все встречные придворные, дамы и прочие завсегдатаи Зимнего дворца прячут за вежливыми приветствиями ехидные усмешки. Даже непроницаемые дворцовые гренадеры, замершие на своих постах, чудилось ему, скрывали в пышных усах улыбки.

«Все знают! Все! – бесился он. – Все рады моему унижению! Подлецы! Мерзавцы! Негодяи!..»

Только ворвавшись в свой кабинет, он дал волю гневу, швыряя на пол бумаги и безделушки из шкафов, топча их ногами, изрыгая угрозы… В таком состоянии он был попросту страшен, и секретарь светлейшего, пытался сделаться как можно меньше, незаметнее, проклиная покойных папеньку и матушку, что уродили его таким вот богатырем – косая сажень в плечах.

Гнев опального вельможи непременно обрушился бы на него, если бы, деликатно стукнув в дверь, не появился дворцовый фельдъегерь в своем блестящем мундире.

– Пакет из Министерства Внешних Сношений!.. – провозгласил служака и осекся, струхнув: Челкин с неузнаваемо исказившимся лицом, какого‑то буро‑лилового цвета, все‑таки разорвал крючки тесного воротника и стоял, шатаясь, посреди кабинета, сжимая и разжимая кулаки. Из горла его несся даже не хрип, а какой‑то клекот, наподобие индюшачьего.

– Воды его светлости! – опомнился первым секретарь и стремглав кинулся в смежное помещение, где безнадежно остывал сейчас легкий завтрак, накрытый для царедворца.

Но было уже поздно.

Страшно скосив глаз куда‑то вбок, Борис Лавреньтевич вдруг всхрапнул запаленной лошадью, схватил себя правой рукой за горло, запрокинул голову и грянулся во всю длину навзничь.

– Помогите! Помогите! – верещал до смерти перепуганный секретарь, пытаясь приподнять тяжелую, окровавленную (от удара о пол был рассечен затылок) голову вельможи, влить сквозь стиснутые намертво зубы хоть капельку воды. – Бегите за врачом, поручик!..

Явившиеся на зов медики констатировали у перенесенного на диван Челкина обширнейшее кровоизлияние в мозг и паралич всей левой стороны тела…

* * *

Два человека, мужчина и женщина, стояли перед полированной гранитной плитой, установленной посреди степи. На этом могильном камне не значилось ни имени, ни фамилии, ни дат рождения и смерти. Не было даже портрета. Лишь глубоко врезанный в темно‑красное, словно запекшаяся кровь, каменное зеркало золотой православный крест и скупые строки эпитафии: «Придя ниоткуда, ты ушел в никуда».

– Вы считаете, что этого достаточно? – нарушил молчание мужчина. – Может быть, стоило написать хотя бы имя?

– Для тех, кто знает, – достаточно, – отрезала женщина и, присев, поправила на плите букет цветов, чтобы он не закрывал надпись. – А тем, кто не знает, даже имя ничего не скажет…

Безымянный памятник был изготовлен в лучшей похоронной фирме Санкт‑Петербурга на личные средства Маргариты фон Штайнберг и установлен в степи под Самарой, близ понемногу оживающей деревни Чудымушкино, точно под тем местом, где в огромной высоте парил еще полтора месяца назад портал между двумя мирами‑близнецами. Он был не столь помпезен, как монумент на месте гибели «Святогора», едва различимый отсюда, и вряд ли после того, как эти цветы увянут, кто‑нибудь возложит на него свежие. И невдомек было озадаченным странным заказом каменотесам, что под надгробной плитой их работы никогда не будет ни могилы, ни гроба, даже пустого, символического. Но ведь подвесить памятник в одиннадцати километрах над землей невозможно…

– И вообще, – иронически улыбнулась Маргарита, поднимаясь на ноги, – чье имя вы хотели на этом камне высечь? Бежецкого? Здешний Бежецкий жив, здоров и в ближайшее время обзаводиться подобным атрибутом не собирается. Ротмистра Воинова? Он тоже жив и здоров. Стоит сейчас рядом со мной и задает неуместные вопросы. Или я должна придумывать для вас, сударь, еще одну липовую биографию? Много чести.

– Ну… я…

– Прекратите мямлить, Александр Павлович. Чем вы намерены зарабатывать на жизнь? Поймите, что вся ваша биография, все заслуги и достижения остались там, по ту сторону. Здесь вы – ноль. Поэтому прекратите спорить и привыкайте к тому, что сейчас ваша фамилия – Воинов. И вы понижены в чине до ротмистра.

– Я согласен, Маргарита, вы же знаете.

– И никаких «Маргарит». Сударыня, ваше превосходительство – вы не забыли о моем чине? – баронесса, в крайнем случае – Маргарита Генриховна.

– Маргарита…

– На что вы надеялись, сударь? – повернула к нему непроницаемое лицо женщина. – Что я брошусь вам на шею сразу же, как только вы спуститесь на нашу грешную землю?

– Мы же…

– У нас с ВАМИ ничего не было, – отрезала она. – Да, я когда‑то любила некого ротмистра Бежецкого, но все это – в прошлом. В прошлом моего мира. С вами лично у нас не было никаких отношений. Ваша Маргарита умерла. И в ее смерти есть толика вашей вины, сударь. Так что довольствуйтесь тем, что есть.

– Но Воинов…

– А‑а‑а! Вы хотели занять ЕГО место? Разочарую вас: у нас с ним тоже ничего… не было…

– Как прикажете, – отвел глаза мужчина, не в силах видеть слез на дорогих глазах.

Они постояли еще немного и пошли к автомобилю, ожидавшему их неподалеку.

– Но я могу надеяться? – спросил мужчина, усаживаясь за руль.

– Время покажет… – устало проговорила женщина, смотря сквозь стекло на темно‑красное пятнышко, теряющееся в пожухшей на солнце траве. – Кому и на что стоит надеяться. Живое – живым…

Эпилог

Смерть оказалась совсем не такой страшной, как думал Александр.

Ни ослепительной, выжигающей глаза вспышки, ни испепеляющего жара ядерного взрыва, ни даже могильной черноты. И уж тем более ни конуса света, затягивающего его куда‑то, ни улыбчивых ангелов или хмурых чертей, явившихся по его грешную душу.

Все напоминало последствия того самого, первого, еще афганского ранения, когда только что отдававший в горячке боя команды лейтенант вдруг с изумлением обнаружил себя лежащим на госпитальной койке. Уже без каски и автомата, но со скованной гипсом рукой и обмотанной бинтами головой. Уставившись в беленый потолок палаты с бегущей по неряшливо заделанному русту прихотливой трещиной, напоминавшей реку Волга в исполнении картографов.

Бинтов и гипса, сейчас, правда, не было, равно как госпитальной койки, потолка с отслаивающимися пластами побелки и колючего больничного одеяла. Но и штурвал истребителя вместе с приборной панелью исчез без следа, а вместе с ним – компенсирующий костюм, шлем и перчатки. Коснувшись головы, он не обнаружил той самой страшненькой шапочки с иглами.

Бежецкий был облачен в легкий костюм незнакомого, но очень удобного покроя и какие‑то странноватые, но не выглядящие смешно туфли. А окружение…

Ни на что виденное ранее непонятное помещение, в котором он оказался, не походило. Белоснежное, без углов у сливающихся в одно целое стен и потолка. Странноватый дизайн не давал ощутить перспективы, поэтому казалось, что стены одновременно и рядом, и очень далеко. Ноги ощущали ровную твердую поверхность, но с полом она не имела ничего общего. Присев на корточки и коснувшись белоснежного «нечто», на котором стоял, Александр почувствовал под пальцами что‑то мягкое, теплое, упругое, будто наполненный горячей водой матрас или шкуру огромного доброго животного.

«Чертовщина какая‑то!.. Неужто это и есть тот самый „тот свет“? Я и в самом деле умер?..»

– Я бы так не сказал, – послышался приятный мужской голос, и Александр резко обернулся, вставая.

За спиной обнаружился полный румяный мужчина в отливающем металлом костюме, возникший ниоткуда – никаких признаков двери не наблюдалось. Никаких опасений или неприязни возникший из ничего персонаж не вызывал: с первого взгляда он стал кем‑то вроде старого доброго знакомого или близкого родственника.

– Извините? – выдавил из себя Бежецкий.

– Ну, я бы не сказал, что вы умерли, – доброжелательно повторил незнакомец. – Хотя для внешнего мира, конечно…

«Внешнего мира?..»

– Где я? Моя миссия удалась? Что будет дальше? – засыпал он мужчину – определенно одного из хозяев этого околотка – вопросами. – Почему?..

– Слишком много вопросов, – снова улыбнулся тот. – Давайте я вам лучше расскажу, кто мы и чего мы хотели…

Перед Александром повисло в воздухе сложнейшее переплетение разноцветных нитей, среди которых преобладали золотистые, но встречались зеленые и красные и, совсем редко, других цветов радуги. Клубок жил своей жизнью, постоянно меняя форму, словно перетекая из неправильного шара в некое подобие куба и тут же во что‑то конусообразное… Нити извивались, каждую секунду переплетаясь по‑новому, создавая все новый и новый прихотливый узор. Бежецкому на мгновение показалось, что он что‑то уловил в диком переплетении, но, стоило всмотреться, понимание ушло, а взамен навалилась головная боль, постепенно становящаяся все более и более мучительной. Внезапно он понял, что все то время, что он созерцал разноцветное живое чудо, его окружал какой‑то невообразимый шум, наподобие какофонии, издаваемой симфоническим оркестром в процессе настройки инструментов, только еще более хаотический и немелодичный. Дали знать о себе и другие органы чувств, причем не с лучшей стороны…

– Очнитесь, – донесся сквозь волны пульсирующей боли до Бежецкого голос «гида». – Придите в себя.

Александр поднял веки, и наваждение мгновенно пропало, унося за собой мигрень.

Он был снова в «белой комнате», кругом царила тишина, и в воздухе висел какой‑то тонкий аромат, напоминающий запах фиалки или другого цветка, но только не то зловоние, что секунду назад травмировало обоняние…

– Простите… – Собеседник казался виноватым и сконфуженным одновременно. – Я совсем позабыл о некоторых особенностях человеческих органов чувств… Так вы поняли, что именно я хотел вам показать?

– Не совсем, – хрипло произнес Бежецкий, действительно мало что понявший в живом объемном клубке, только что парившим перед ним.

– Это Континуум, – тихо и как‑то торжественно произнес собеседник, склонив голову…

Александр не знал, сколько времени длился неторопливый рассказ человека в серебристом одеянии. Лишенное зрительной перспективы пространство оказалось лишенным и времени. Однако когда рассказ завершился, он знал и понимал столько, что все прошлые теории, догадки и озарения казались ему теперь сущим бредом.

Сосредоточие миллионов миров, обитаемых и лишенных присутствия человека, похожих на привычный, словно зеркальные образы, гротескно искаженных, как отражения в кривых зеркалах, и не похожих ни на что знакомое, вмещающих палитру всех возможных государственных устройств от идеально‑привлекательных до отталкивающе‑мерзких, – вот далеко не полное описание Континуума. И все миры были связаны между собой. Иные – напрямую, причем сразу во множестве мест, иные – через ряд других и лишь одним‑двумя тоннелями, как бусы в ожерелье ниткой. И геометрию этих связей осознать было просто невозможно – она выходила за рамки человеческого восприятия. Причем – и Бежецкий это не совсем понял – Континуум имел связи не только пространственные и временные, но и какие‑то иные, недоступной ему природы.

– Понимаете, – вел свой рассказ «серебряный человек», – переходы из одного пространства в другое кажутся экзотикой и чрезвычайным событием далеко не всем обитателям Континуума. Есть тысячи миров, обитатели которых не только свободно перемещаются из одного пространства в другое, но и образуют целые конфедерации и сообщества. Процветает межпространственный туризм, ведется торговля… Иногда, – тут рассказчик несколько засмущался, – приходится использовать некоторые пространства, так сказать, втемную…

– Как это? – не понял Александр.

– Ну… Как бы это объяснить… О! – обрадовался незнакомец. – В вашем мире есть такой вид городского подземного транспорта… Все время забываю это слово…

– Метро.

– О, да! Конечно, метро! Так вот, бывает так, что перемещаться через несколько этих… станций, но по прямой линии дольше, чем с пересадкой через другие линии. Ведь так?

– Да‑да, – с сомнением подтвердил Александр, пытаясь вспомнить, приходилось ли ему ездить в метро ВОТ ТАК – ему всегда казалось, что путешествие без пересадок удобнее.

– Отлично! – воодушевился рассказчик. – Одним словом, есть такие пространства, проложить через которые маршрут удобнее, чем через иные. Иногда приходится нанизать на один маршрут два‑три «посторонних» пространства, иногда больше… В этот раз такими транзитными оказались ваши два.

– Я понимаю, но…

– Вы хотите спросить о технологии? Не думаю, что при вашем уровне знаний… Поймите, я не хочу вас обидеть – просто ваше общество еще не дошло до той степени развития науки… Хотя должен признаться, что ход с этим… ядерным взрывным устройством был весьма остроумен.

– Значит, вы умеете делать межпространственные тоннели?

– О‑о‑о! Это весьма просто… При определенном уровне технологий, конечно. Ваши миры в свое время сами дойдут до этого. Данные методики очень хорошо отработаны, тоннели открываются на определенное время, в недоступных для аборигенов местах, но…

– В этот раз произошла накладка.

– Да, совершенно верно. Ваше воздушное судно наткнулось на границу тоннеля, и произошла катастрофа. Мы очень сожалели об этом.

– Конечно. Но двум сотням пассажиров ваши сожаления уже не нужны.

– Вот именно. Мы хотели загладить свою вину хоть чем‑нибудь, поэтому и возникла идея в обход всех правил принять в число цивилизованных миров и ваши два. Простите, но мы называем цивилизованными…

– Ничего, я все понял.

– Отлично… Но вываливать на голову миллиардов ничего не подозревающих людей такое разом – непростительная ошибка. Мы решили, что для начала вашим двум мирам будет нелишне наладить контакт друг с другом.

– И?..

– И мы ошиблись, – сник «серебряный». – Ваши миры еще не доросли до контактов даже между собой. Даже между настолько близкими друг другу соседями. Когда мы поняли, что дело может кончиться плохо, тоннель решено было ликвидировать.

– Значит, наши бомбы не пригодились?

– Конечно же, нет! Это варварское оружие, и использовать его в Континууме – преступление. Тем более – в межпространстве. Это, знаете ли, даже просто опасно. Мы нейтрализовали ваше летательное устройство. Увы, сохранить его не удалось, зато мы спасли вас.

– А второй пилот? Что стало со вторым самолетом?

– Ничего. Этот летательный аппарат, который вы называете самолетом – оригинальное, на мой взгляд, название, – проследовал туда, куда направлялся, и благополучно приземлился. Это было последнее материальное тело, которое проследовало через тоннель.

Бежецкий мысленно перекрестился и возблагодарил Бога, что все произошло именно так, а не иначе. Что ни говори – жаль, если погибнет твое второе «я».

– Теперь ваши пространства обособлены. Имеется, правда, еще один тоннель между ними, но он обладает довольно редкими свойствами… Вы знакомы с некой математической абстракцией, именуемой лентой Мебиуса?

– Да, и не только абстрактно. Могу сделать эту ленту хоть сейчас. У нас любой школьник знает эту фишку.

– О‑о! Я не знал, что ваш мир так далеко продвинулся в пространственной теории! Вот этот тоннель как раз имеет свойства, несколько схожие с лентой Мебиуса. Он псевдоодносторонен.

– Да? – задумался Бежецкий. – И я, кажется, знаю, о чем идет речь…

Перед ним снова мелькнул сумрачный день «Ледяного мира», автоматные очереди, выбивающие колючие осколки из обсидианово‑черного «грунта», завывание стылого ветра и сумасшедшая чехарда в наушниках… Так вот что это был за фокус…

– Совершенно верно. Вы проходили через этот тоннель. И у двух миров еще есть шанс встретиться.

Видимо, «серебряный» уже закончил свой рассказ, поскольку молчал, ласково и всепонимающе глядя на слушателя. Он словно бы ждал какого‑то вопроса. И Александр этот вопрос не мог не задать:

– А что же со мной?

– Очень хороший вопрос, – похвалил рассказчик. – И что самое главное – своевременный. Понимаете… Мы не можем вернуть вас в тот мир, который вы только что покинули. Двое близнецов еще туда‑сюда, но трое… Как вы говорите в этом случае?

– Перебор, – мрачно буркнул Бежецкий.

– Да‑да, перебор! Настоящий перебор. Если хотите, мы отправим вас в ту, вторую Россию.

– Что я там забыл? – уставился в белоснежный пол Александр. – Там я тоже – перебор. Видел, знаю…

– Тогда… Что вы скажете, если мы вернем вас на вашу родину?

– На родину?..

У Бежецкого вдруг защемило сердце: он уже почти не вспоминал о той истерзанной стране, которую покинул так бездумно и скоропалительно. Да, это не имперский рай земной, но и не ад. Как хотел бы он сейчас оказаться на родной земле, пройти знакомыми улицами, увидеть родных и близких… Всех, кто остался.

– А вы это можете? – с надеждой взглянул он в глаза «серебряному», боясь увидеть в них издевку или прочесть виноватое: «Не можем…»

– Отчего же нет? Но предупреждаю вас, что это – не самый лучший уголок Континуума. Вы можете ознакомиться и с другими вариантами…

– Нет, других не надо! – быстро ответил Александр. – Туда, только туда.

– Не пожалеете?

– Нет, не пожалею. Могу даже расписку написать, что отказываюсь от других вариантов, – постыдно засуетился бывший майор. – Где расписаться?

– Да нет, не нужно расписки, – пожал плечами обитатель Континуума. – Зачем она нам?.. Ну, раз вы хорошо подумали… Тогда прощайте.

Он поднял на Бежецкого свои добрые глаза и…

…и тот с изумлением понял, что «белая комната» куда‑то исчезла, сменившись обычным, хорошо знакомым по прошлой жизни городским пейзажем.

Александр стоял посреди кое‑как заляпанной асфальтом мостовой, глядя на уходящий куда‑то в перспективу ряд обшарпанных панельных домов. Ветерок гнал вдоль по улице клубы пыли вперемешку с какими‑то обрывками бумаги и прочим мусором, под ногами имели место россыпи окурков, битого бутылочного секла и прочего сора, немыслимого в Империи, но столь привычного в «одной шестой суши».

«А не покажусь я тут инопланетянином, – опасливо подумал Бежецкий, пытаясь оглядеть себя. – В одежке этой футуристической?..»

Но и облачен он был уже не в «потусторонний прикид», а во вполне обычное камуфляжное «хабэ», неновое, вылинявшее от частой стирки и заплатанное. Плечо оттягивал полупустой вещмешок, в котором что‑то металлически позвякивало, а ладонь, протянутую к голове, уколол ежик коротко остриженных волос – полузабытый за несколько лет, но такой привычный раньше фасон прически. Зеркала не было, но и рукой Александр нащупал, что щегольские усики уступили место трехдневной щетине, а на матерчатых погончиках по‑прежнему имеют место майорские звездочки.

«Вот ты и вернулся домой, солдат!..»

Майор Бежецкий перекинул «сидор» поудобнее и не торопясь зашагал по знакомой до последней выбоинки на асфальте дороге к одному из строений.

Домой…

Имперский рубеж

Пролог

Пуля громко щелкнула по валуну, осыпав Александра колючей каменной крошкой, и с хриплым жужжанием ушла куда‑то вверх. Только после этого донесся гулкий винтовочный выстрел. Дремоту как рукой сняло.

«Бур»? – подумал Бежецкий, смахивая с приклада автомата бритвенно‑острые осколки. – Нет, по звуку не походит. Скорее всего, трехлинейка снайперская. Может, даже наша…»

– Зашевелились голубчики, – проворчал Таманцев, невидимый Александру. – Даже часок вздремнуть не дали…

– А тебе бы только дрыхнуть, – раздалось с позиции, устроенной чуть дальше. – Не боись: если наши не прилетят – надремлешься вдоволь. С дыркой в башке.

– Отставить, – подал голос капитан Михайлов из своего «блиндажа»: даже раненный, он не переставал следить за дисциплиной своего разношерстного воинства. – Запрещаю паникерские разговоры.

«Да какое уж тут паникерство… – Бежецкий ногтем выковырнул из паза ствольной коробки каверзную каменную крошку и щелчком отправил ее в пропасть. – Не паникерство это, а констатация факта. Грустного, надо сказать, факта…»

Положение, в котором оказался отряд, как говорится, было хуже архиерейского.

От экспедиционной команды и экипажей обоих вертолетов уцелело всего двенадцать человек, две трети из которых – ранены. А из офицеров на ногах оставался лишь он – поручик Бежецкий. Капитан Михайлов способен лишь на пассивное руководство – травма позвоночника при неудачном десантировании из падающей машины практически полностью лишила его подвижности, поручик Ямщиков погиб при крушении вертолета, а прапорщик Ламберт – без сознания. И вряд ли в него возвратится без квалифицированной медицинской помощи, до которой сейчас так же близко, как до обратной стороны Луны.

– Как там с рацией, поручик?

Промолчать на поставленный вполне конкретно вопрос было невозможно, и Александр нехотя ответил:

– Вольноопределяющийся Голотько пытается что‑нибудь сделать.

– Сразу же, как только получится наладить связь, сообщите мне, Александр Павлович.

– Так точно, господин капитан.

Саша не хотел разубеждать несчастного офицера, остававшегося в плену радужных иллюзий. А как иначе может быть после ударной дозы обезболивающего, когда, по словам бывалых людей, мыслить критически человек просто не способен? Реальность, данная нам в ощущениях, густо перемешанная с игрой воображения, – вот что такое сознание человека, одурманенного двойной дозой селкапина…

На самом деле вольноопределяющийся Голотько сейчас просто ковырялся, на дилетантский взгляд поручика, уцелевшей левой рукой в том месиве горелой пластмассы, ярких деталюшек и проводов, которое осталось от полевой радиостанции, снятой Таманцевым со спины радиста Прошкина, прошитого навылет из крупнокалиберного пулемета. Чертовы туземцы: если бы не они – все какая‑то надежда оставалась бы. Например, ночью подобраться к разбитой машине, свинтить и притащить бортовую рацию сюда, на высотку, вызвать подмогу… И долгие часы до темноты жить этой надеждой. Теперь же этой спасительной ниточки, связывающей с Кабулом, читай – с далекой и могучей родиной, не было и в помине – сгорела она вместе с подожженным трассерами «бортом». И самое мерзкое, что, возможно, лишь ослепший Михайлов и «тяжелые», которым было совсем не до переживаний и раздумий, оставались в отношении данного факта в счастливом неведении.

– Что там, Голотько? – для очистки совести и успокоения капитана, окликнул Бежецкий «радиста». – Получится наладить связь?

– Связь? – ошалело вылупил на командира белесые, как у мороженого судака, глаза бывший студент. – Какую еще?… – начал он, но осекся, поскольку поручик, молча погрозил ему кулаком. – Что смогу – сделаю. Но нужно время.

Отвернувшись от Бежецкого, он неуклюже подгреб поближе культей правой руки, обмотанной густо пропитанными кровью бинтами, груду покореженных печатных плат и углубился в свое занятие, бормоча что‑то неразборчивое под нос.

– Обещает в скором времени, – бодро доложил капитану Александр, предпочитая лучше быть «испорченным телефоном», чем омрачить, может быть, последние часы бравого пехотинца.

– Добро… Не забудьте, поручик, внести вольноопределяющегося в списки на награждение… – пробормотал Михайлов уже без стержня в голосе. – Я подпишу… И распорядитесь насчет обеда…

«Совсем плох, заговаривается…»

А награду Голотько уже заслужил. С правой рукой, перебитой в запястье осколком, он, не обращая внимания на хлещущую кровь, прикрывал огнем товарищей, пока бачи не откатились за скалы, и только после этого позволил себя перевязать. А уж каким образом он одной рукой, при минимуме инструментов (да, почитай, вообще без инструментов) смог разобрать расколотую пулями рацию – одному богу известно. Самородок, одним словом. Обычный русский самородок, на которых держится Империя.

Еще одна пуля клюнула камень и отскочила прямо под ноги Александру. Он поднял сплющенную, еще обжигающую пальцы медяшку, брезгливо повертел и откинул в сторону. Никчемный мусор войны…

Подумать только: а ведь еще совсем недавно он, восторженный и наивный юнец, носился с подобным барахлом, как известно кто с писаной торбой! Затеял даже, теленок, коллекцию собирать из таких вот штуковин… Как быстро на войне рассыпаются в прах иллюзии. Значение имеет только одно из двух: пролетела данная пуля мимо или попала в цель. Все. Никакой иной ценности она в себе не заключает…

Выстрелы отсюда, сверху, звучали совсем нестрашно, будто щелчки пастушьего кнута или нестройная дробь барабана в руках барабанщика‑неумехи. Да и трудно попасть куда‑либо снизу вверх, не имея верного прицела. Так – развлекаются дикари, не испытывая, видно, недостатка в боеприпасах, заодно демонстрируя осажденным, как раз вынужденным патроны экономить, свои кровожадные намерения. Не испугать, так хоть навеять тоску.

А тоске было с чего навеяться. Патронов к полутора десяткам автоматов оставалось всего ничего – по полтора магазина на ствол, не более. К тому же три из этих стволов имели иной калибр, чем стандартные армейские «три линии».[37] Вот и не верь после этого в прозорливость командиров, строго запрещающих ношение трофейного оружия. Где сейчас добыть патроны под английский девятимиллиметровый «стен‑хофпул» и две итальянские «беретты» с их 5,45 мм? И их «наличный» запас тоже к общему арсеналу не присовокупишь – восемь патронов в магазине «англичанина» и двадцать три «беретки». С гранатами вообще туго – семь штук. Есть, правда, полная сумка выстрелов к гранатомету, но где сам этот гранатомет? На головы засевшим в ущелье туземцам разве что попробовать сбрасывать. Авось парочка сработает…

Отдельный вопрос – вода, продовольствие и медикаменты. И если со вторым и третьим еще можно было как‑то повременить, то без первого – не обойтись. Первыми жажда убьет раненых – и так все уцелевшие запасы переданы в импровизированный госпиталь – потом доберется и до остальных. Перспектива радужная – ничего не скажешь.

«А вот не дождетесь! – зло подумал Бежецкий, облизав сухие губы. – Расстреляем патроны, примкнем штыки и… Все лучше, чем попасть в руки дикарям одуревшими от жажды полускотами…»

Но это – на крайний случай. Потому что раненые при таком раскладе обречены: где это видано – идти в штыковую с беспомощным товарищем за плечами. Значит, ждать, надеяться и верить. Беречь силы и патроны, готовясь к самому худшему…