Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Кто здесь не очернен грехами, объясни,

Какими занят он делами, объясни?

Я должен делать зло, Ты – злом воздать за это.

Какая разница меж нами, объясни?

Омар Хайям

1

он они где угнездились, ваше благородие! – донесся до Александра голос унтера Селейко сквозь рев винта, давно ставший чем‑то вроде тиканья часов или песни сверчка, никак не мешающей сладкой дреме человека, привыкшего ценить каждую свободную минутку. – А ведь не сразу и различишь.

– Во‑первых, – Бежецкий и не думал открывать глаз, – если бы обнаружить сии плантации было легко – нас с вами и не посылали бы. А во‑вторых… Унтер‑офицер Селейко, разве я перед вылетом не велел будить меня лишь в самом крайнем случае? Мы что, подверглись обстрелу с земли? Нас внизу встречают титулованные особы? Или параллельно нашей машине сейчас идет летающая тарелка?

– Виноват…

Саша живо представил себе безбровое, конопатое, цветом напоминающее если не свеклу, то редиску точно, лицо своего отделенного – простого деревенского парня, неизвестно за каким чертом подписавшегося на сверхсрочную службу, когда самое ему место – ковыряться на родной бахче где‑нибудь на Херсонщине. Действительно, если уж выбрал ты военную карьеру по собственному желанию, то к чему без конца жаловаться на судьбу, будто солдатику‑новобранцу, оторванному от мамкиной юбки?

Мысли о незадачливом подчиненном, не так давно сменившем верного Филиппыча, пестующего теперь какого‑то нового «птенчика», прогнали остатки дремы, будто ее и не было. Поручик потянулся всем телом, до треска в камуфляже – было из‑за чего трещать: молодой человек за прошедшие месяцы изрядно раздался в плечах и вообще – в теле. Но совсем не из‑за жирка – невозможно было завязаться жирку при «собачьей работе», как называли свою службу патрульные.

«Надо будет все же наведаться на склад, выписать себе одежку на пару размеров побольше, – подумал Саша, окончательно стряхивая сон. – А то несолидно как‑то – скоро буду ходить обтянутым, как балерун какой‑нибудь. Как князь Гогелидзе! На плечах треснет или на спине – бог с ним, а если на другом каком месте? Сраму не оберешься…»

Поручик поймал себя на том, что голова у него забита совсем не предстоящим делом, а бытовыми мелочами, и улыбнулся: сказал бы ему кто‑нибудь нечто подобное еще совсем недавно – поднял бы на смех, не поверил.

«А ну как пальнут с земли? – подначил он сам себя. – «Фоккер» наш – старый рыдван, и место ему на помойке. Мишень по всем статьям – идеальная…»

Но знал уже, что не пальнут. Пришла бы кому охота оберегать крошечные крестьянские наделы при помощи крупнокалиберных пулеметов, не говоря уже об, упаси господи, зенитных комплексах. Эти машинки стоят денег, причем таких, что и сотне крестьян – справных тамбовцев или курян, не чета местным голодранцам – не собрать и половины. Да и представить себе сотню землепашцев, объединяющихся ради чего‑либо, пожалуй, трудновато. Десяток‑другой – и то вряд ли… Как там пел Васенька Андрюхин, местный записной мечтатель, проштудировавший от корки до корки труды Сен‑Симона, Маркса и Плеханова, – колхозы… Коллективные, значит, хозяйства. Ну и фантазеры эти социалисты…

– Садимся, – проорал Бежецкий в микрофон, щелкнув клавишей переговоров с кабиной. – Вон на тот пятачок!

– Так делянка‑то – с гулькин х… – недовольно ответил пилот – прапорщик Ланкис. – Мараться из‑за нее…

– Ловим не на вес, а на счет, прапорщик. Выполняйте приказ.

– Слушаюсь…

Набивший оскомину горный пейзаж в никогда не закрывающемся проеме люка накренился и пошел вверх.

«Может, действительно не стоило? – подумал про себя Саша, но тут же одернул себя: – А договоренность?»

Действительно, все офицеры патрулей, помотавшись пару недель по окрестностям Кабула, вместо того чтобы исполнять действительно нужное дело, договорились в «клубе» о некой системе противодействия. Идиотские приказы, решили они сообща, будем парировать таким же идиотизмом. Только доведенным до абсурда. И сегодняшние четыре пятачка для этой программы подходили как нельзя лучше. Ну а пятый – как будто специально придумали.

Вертолет, поднимая струей воздуха клубы пыли с бесплодного склона, завис в двух метрах над площадкой, а потом, качнувшись, как барышня, с опаской заходящая в речную воду, опустился вниз. Прапорщика Ланкиса недаром прозвали в «сеттлменте» «ювелиром», да и латаные‑перелатаные шасси давно пережившего свой век винтокрылого уродца легко могли не выдержать иной, более решительной посадки, а за поломку виновному пришлось бы платить из своего кармана… А вот этого уроженец Западных губерний, отсылавший все жалованье до копейки своей многочисленной семье где‑то под Пружанами, позволить себе не мог…

Александр легко соскочил на хрустнувший под подошвами ботинок гравий и, не оборачиваясь на вертолет, из которого сыпались под нервное «Пошел, пошел…» Селейко остальные, направился к убогим хижинам, таким же серовато‑бурым, как и окружающий камень. Аборигены уже толпились поодаль, застыв, будто вставшие на задние лапы суслики, и настороженно глядя на пришельцев. Рука сама собой передвинула кобуру с «береттой» поудобнее.

– Ки сар? – как мог внушительнее (увы, до хрипатого баса ломкому тенорку юноши еще было далеко, особенно на чужом языке) спросил поручик, останавливаясь за десять шагов от молчаливой кучки сельчан. – Бья инджа![65]

– Ман, раис[66]… ‑ суетливо выступил вперед седобородый старик и тут же затараторил, поочередно показывая обеими руками на толпящихся за его спиной людей, на землю, на небо… Так далеко лингвистические познания офицера не простирались.

– Да что с ним разговаривать, вашбродь, – раздолбай Федюнин, не боявшийся ни Бога, ни черта, ни, тем более, воинских начальников – ни Бежецкого, ни тем более Селейко, – подошел, лениво помахивая свежесломанной веткой. – Вон она, родимая, налицо. Палить, и дело с концом. А эти пусть будут рады, что русские их накрыли, а не местные. Те б не только спалили, а еще и самих огородников перевешали. Или на колья пересажали – с этим тут просто.

– Разговорчики! – не очень решительно буркнул унтер, поглядывая на офицера. – Что себе позволяешь, Федюнин! На гауптвахту захотел?

– Да хоть бы и туда! – солдат ощерил в ухмылке стальные зубы и метко чвыркнул тугой цевкой слюны, желтой от табака, прямо под ноги унтеру. – Все при деле, а не как здесь, – мотаемся, будто это самое в проруби.

Бежецкий вздохнул: Федюнин, конечно, был сокровище еще то – бывший «фартовый», правда, по его же словам, завязавший, шалопай, каких поискать, но солдат от Бога. Храбрый, умелый, предприимчивый, неглупый… Сколько раз за храбрость представлялся и к наградам, и к повышению, но… Так и не поднялся выше рядового, а кресты, как он любил шутить, предпочитал деревянные.

Увы, сейчас он был прав…

– Барский, Коренных! – повернулся Саша к огнеметчикам. – Сжечь плантацию!

– Это дело… – пробормотал кто‑то из солдат, подкручивая вентиль горелки своего ОР‑72, метко названного кем‑то «Золотым петушком». «Красным» не позволяла генетическая память – сколько раз в прошлом пускали обиженные чем‑нибудь крестьяне «красного петуха» помещикам, а «золотой»… Огнеметы и в самом деле были золотыми. Как интендантство расщедрилось на эти аппараты, да еще на горючее к ним – без меры, оставалось тайной.

Слепящая глаза и обжигающая лицо даже на расстоянии струя жидкого огня с ревом вырвалась из горелки, и рядовой Барский, опустив на глаза темные, как у сварщика, очки, скаля белые зубы на загорелом, разом покрывшемся испариной лице, повел хвостом своего «Золотого петушка» по пыльно‑зеленой, чернеющей и скручивающейся в адском пламени стене растительности… Через мгновение к первому огненному хоботу присоединился второй…

– Нэй! Нэй![67] ‑ старик со слезами на глазах цеплялся за рукав Бежецкого, суя ему в руки комок ветхих разноцветных купюр и тараторя что‑то многословное.

– Отстань, – досадливо оттолкнул тот сморщенную, коричневую, как древесный корень, руку.

– А я бы взял, – хохотнул Федюнин.

– Разговорчики… – снова подал голос Селейко, незаметно отодвинувшийся за спины товарищей от нестерпимого жара.

Для того чтобы спалить дотла плоды трудов всего этого крошечного селения – пару‑другую десятин сочной индийской конопли, ушло всего несколько минут. Глядя, как обращаются в золу надежды более‑менее сносно протянуть предстоящую зиму, зароптали мужчины, завыли в голос женщины, но поручик был неумолим. Действительно: добыча наркотического зелья наказуема и здесь – разве не поступают гуманно российские военные власти, всего лишь уничтожая посевы зелья, вместо того чтобы казнить тех, кто это зелье выращивает, согласно людоедским законам горного королевства? Хотят прокормить себя и семьи – пусть растят что‑то полезное. Просо, к примеру, или кукурузу… Полезное, одним словом.

– Прапорщик, – окликнул он по рации пилота, когда дело было сделано и огнеметчики сворачивали свои аппараты. – Вы отметили уничтоженное поле на карте?

– По инструкции, – прокричал тот: для экономии времени двигатель не глушился, и теперь лопасти, работающие на холостом ходу, вместо пыли поднимали тучи пепла, завивающиеся в серые смерчи, призраками бродящие по некогда зеленому полю, превратившемуся в выжженную пустыню с торчащими кое‑где черными «будыльями» особенно стойких стеблей. – Вылетаем?

– Ну, если вы ничего здесь не забыли…

Под хохот десятка здоровых молодых глоток отряд снова погрузился в чрево «Фоккера», и пилот резко, без предупреждения бросил машину вверх, заставив кого‑то прикусить язык, кого‑то выматериться от души, а кого‑то до побелевших пальцев вцепиться в отполированный сотнями ладоней поручень с давно слезшим никелированием – единственную страховку от падения в бездну, открывавшуюся сразу за обрезом люка.

«Придем на базу, – раздраженно подумал поручик, – я этому лихачу…»

Резкий металлический удар по корпусу, заставивший вздрогнуть всю машину, прервал ход мыслей. Такое бывает, если…

– Ваше благородие! Унтера, кажись, зацепило!

«Вот же невезение!..»

Рискуя вывалиться за борт, Александр поднялся на ноги и сделал несколько неверных шагов по яростно вибрирующему решетчатому настилу в хвост вертолета, где обычно сидел унтер, боявшийся высоты до полуобморочного состояния.

Он и сейчас сидел там, бледный в синеву, беззвучно шевелящий бескровными губами и вперивший остановившийся взгляд в обшарпанный борт.

«Жив вроде…»

– Куда его? – спросил Бежецкий, понимая уже, что от раненого добиться чего‑либо вразумительного не удастся: судя по всему, тот был в шоке. – Серьезно?

Федюнин без слов оторвал безвольную руку унтера от живота, который тот придерживал бережно, будто роженица, и Саша едва сдержался, чтобы не охнуть: под обветренной пятерней с обломанными, с траурной каймой ногтями пульсировал черный влажный комок. Селейко наконец закрыл глаза и не то застонал, не то зарычал, кусая враз пересохшие губы.

– Вколите ему…

– Уже, – пожал плечом Федюнин, подсовывая под руку унтеру сразу три скомканных вместе бинта из перевязочных пакетов. – Два раза кольнули, да не берет пока…

– Это уроды те, из кишлака! – кровожадно блестя глазами, заявил младший унтер‑офицер Власов. – Развернуться надо, ваше благородие, да со счетверенок их проутюжить! А то сесть да в десять стволов…

– Отставить, – нахмурился поручик. – Мы не каратели. Да и не довезем тогда раненого… Прапорщик! – бросил он в микрофон. – На борту трехсотый, аллюр три креста.

– Понял…

Вертолет оглушительно взревел двигателем и, накренясь, нырнул в ущелье…

* * *

На базе подбитый «Фоккер» уже ждала вызванная на подлете машина, и Александр немного взбодрился, заметив подпирающих оливково‑зеленый борт спинами доходяг‑нестроевых из госпитальной команды. Действительно: одно дело, когда твой подчиненный отдаст Богу душу на госпитальной койке под присмотром врачей, и совсем другое – привезти домой «двухсотого», даже если этот «двухсотый» еще десять минут назад был «трехсотым»…

Бежецкий подивился собственной черствости, но вызвать искреннюю жалось к раненому не смог, как ни старался, – чересчур уж не нравился ему Селейко.

А того действительно стоило пожалеть: довезти‑то его довезли, но… Судя по всему, шедшая снизу вверх пуля («Бур», однозначно! – авторитетно заверил Федюнин, просунув палец в найденную общими усилиями пробоину в борту и не боясь порезать загрубевшую до чуть ли не носорожьего состояния кожу о бритвенной остроты вывороченные края. – Ишь какую дырень оставил!») пробила не только подреберье. Пяти минут не прошло, а у то впадавшего в беспамятство, то приходящего в лихорадочное возбуждение унтера на губах пузырилась светлая легочная кровь.

Ставшего страшно тяжелым Селейко общими усилиями затолкали в кузов санитарного «Пежо», и поручик хотел было уже захлопнуть двери, как пришедший в себя унтер клещом вцепился перемазанной в крови пятерней в рукав офицерского камуфляжа.

– Ваше… бла… – пробулькал раненый, выплескивая с каждым словом на подбородок кровь. – Проводите…

– Что? Не слышу? – наклонился к нему Саша, брезгливо сторонясь от вылетающих изо рта унтера алых брызг.

– Проводите меня… Я… хочу…

– Он бредит, что ли? – поднял взгляд офицер на равнодушно ковыряющего в ухе санитара, занявшего скамейку сбоку от носилок. – Вколите ему чего‑нибудь.

– Нельзя, – так же равнодушно буркнул санитар. – Вон – зрачки уже во весь глаз. Я ему кольну – а он ласты склеит. Кто отвечать будет?

– Вы бы, вашбродь, – вполголоса заметил шофер – мужичок в годах, по говору – вятский уроженец, – лучше в самом деле проводили болезного, а? Кончится он скоро – до госпиталя не довезем. Я‑то уж таких навидался… А парнишка вам сказать что‑то хочет. По всему видно.

– Что он мне может сказать? – дернул плечом Саша. – И вообще…

Но Селейко, молча дергавший кадыком – наверное, сглатывал кровь, – смотрел так жалобно, что он не устоял.

– Ладно, подвинься, – буркнул он санитару, ухватился за ручки и одним рывком закинул тренированное тело в машину. – Сдам уж с рук на руки…

– Вот это дело! – обрадовался непонятно чему шофер, суетливо захлопывая створки дверей. – Мы айн минут!

Пока фургон выкручивал по извилистым улицам, Селейко лежал молча, будто спал, только под темными веками лихорадочно бегали глазные яблоки, да комкали край серого госпитального одеяла пальцы. Поручик стал уже надеяться, что тот впал в беспамятство окончательно, когда раненый приоткрыл глаза и поманил офицера пальцем.

«Вот еще…» – подумал Саша, но все равно нагнулся к лицу лежащего.

– Я помру… скоро… – пробормотал унтер. – Домой… в ящике…

– Не мели ерунды, братец, – попытался остановить его офицер. – В госпитале тебя подлатают, домой героем поедешь. Крест тебе положен…

– Не… помру я… – упрямился Селейко. – Вы уж… про… проследите… чтобы вместо меня… в ящике этом…

– Чего? – не понял поручик.

– В ящиках… отраву домой… а солдат… тут… в землю… я хочу… домой… проследи…

Унтер вдруг распахнул глаза, будто увидел что‑то за головой Саши, лицо его исказила гримаса, рука суетливо и мелко зашарила по одеялу…

– Санитар! – обернулся Бежецкий к соседу. – Что с ним?

– Кончается, – безразлично буркнул тот. – Агония по‑ученому… Обирается вон.

Рука раненого, действительно, словно собирала с одеяла что‑то мелкое, невидимое глазу

– Так сделайте что‑нибудь!

– Тут уже ничего не сделаешь.

А Селейко выгнуло на носилках дугой, рука конвульсивно вцепилась в Сашино запястье, сдавив так, что хрустнули кости, кровь уже не пузырилась на губах, а текла широкой гладкой струей, пропитывая подушку…

– Хочу домой… – скрипнул зубами раненый. – Не здесь…

Машину трясло по ухабам, а на полу ее корчился в смертной муке человек, не желая отпускать без покаяния свою душу, рвущуюся из его тела на волю…

2

«Что он хотел сказать мне? – думал Саша, уставившись в неразличимый в темноте потолок, валяясь без сна на койке. – Что за отрава в ящиках? Почему вместо солдат? Ерунда какая‑то…»

Сон подкрался уже под утро, и во сне этом поручик в одиночку вытаскивал из кузова грузовика огромный, крашенный зеленой краской ящик, наподобие тех, в которые пакуются цинки с патронами. Рядом, шагах в пяти, стояла целая толпа, молча наблюдающая за потугами офицера, но никто даже не сделал попытки помочь выбивающемуся из сил человеку. А он и не просил о помощи, твердо зная, что эти помочь ему не могут ничем. Почему не могут? Разве может чем‑нибудь помочь живому мертвый?

Да, все, кто наблюдал за странной разгрузкой, были мертвы. Вон, третий справа – поручик Еланцев. С двумя целыми руками и двумя ногами, облаченный в никогда не виданный на нем парадный пехотный мундир. А рядом с ним, ничуть не стесняясь столь близкого соседства с «его благородием», – рядовой Семенов, как всегда, в расстегнутом на груди камуфляже. И еще знакомые, полузнакомые и совсем незнакомые лица…

Ящик наконец грохнулся оземь, крышка слетела сама собой, и под ней действительно обнаружились две цинковых коробки с белыми трафаретными надписями на оливково‑зеленой блестящей поверхности. Не зная, зачем он это делает, Саша вспорол крышку одной из них штык‑ножом, неизвестно откуда взявшимся в руке, но вместо аккуратных патронных пачек, тесно набитых в жестяное нутро, увидел лишь небрежно набросанные газетные свертки, содержащие что‑то вроде табака.

Вторая «цинка», больше походящая размерами на гроб (даже непонятно, как она влезла в ящик!), поддавалась с трудом. Бежецкий весь вспотел, пиля ножом, непонятным образом трансформировавшимся из штыка в обычный столовый, неподатливую жесть. Когда же он двумя руками с трудом отогнул зазубренный край, взгляду открылось лицо покойного Селейко, внимательно глядящего на него темными от огромного, во всю радужку, зрачка глазами.

«Откуда он тут?» – Александр попытался закрыть гроб, но мертвый унтер изнутри уперся в крышку неожиданно сильными руками и легко преодолел сопротивление офицера.

«Я домой хочу… – пробулькал окровавленным ртом покойник. – А тут отрава… Душно мне…»

Вместо подушки, под головой покойника лежали все те же свертки и целлофановые пакеты с чем‑то белым…

Саша подскочил на постели и долго не мог унять расходившееся сердце. Душная темнота стискивала его в своем кулаке, по лицу и спине ручейками катился пот, простыня оказалась скрученной в жгут и противно мокрой.

«Приснится же такое…»

Бежецкий поднялся, несколько раз присел, проделал десяток‑другой гимнастических упражнений и, не зажигая света, прошлепал по старой, хрустящей под ногами и колющей босые пятки разлохматившимися стебельками («Давно пора заменить!») циновке к столу. В щелях оконной занавеси маячил серый предутренний свет, и до одури захотелось распахнуть окно и вдохнуть полной грудью прохладный воздух… Вместе с пулей какого‑нибудь по‑азиатски терпеливого снайпера. Поэтому поручик ограничился лишь стаканом тепловатой, сильно отдававшей хлоркой воды, которую кипяти не кипяти… Увы, «хорошая» бутилированная вода стоила дорого, а в дукане, скорее всего, купишь то же самое, а то и просто процеженную воду из арыка, кишащую бациллами всех мастей. Запах хлорки хорошо отбивали граммов пятьдесят местной араки, но пить с утра Саша так и не научился, как ни пытался.

«Слава богу, – зло подумал он, вытряхивая из помятой жестянки мятную конфетку‑монпансье и размалывая крепкими молодыми зубами приторную, холодящую небо мякоть, – сегодня не на службу. И завтра… Когда там «клуб» открывается? Напьюсь…»

Ложиться на влажные простыни не хотелось, но не таскаться же потом целый день снулой мухой? Перевернув подушку относительно сухой стороной вверх, молодой человек рухнул на взвизгнувшие пружины и закрыл глаза…

Обливаясь потом и срывая ногти на пальцах, он выколупывал из бездонного чрева грузовика второй ящик, уже точно зная, что заключено под дощатой крышкой, а своей очереди молчаливо дожидались еще десятки…

* * *

К вечеру желание напиться и забыть кошмар уже не казалось таким всепоглощающим. Да и сам ночной морок как‑то потускнел, потерял краски и не казался чем‑то бульшим той неизбежной «отдачи», которую вызывали в молодом, охочем до впечатлений мозгу все предыдущие боевые выходы. Правда, впечатления раз от разу постепенно стирались, словно разменные монетки, поскольку человек рано или поздно привыкает ко всему на свете. Даже к смерти, роящейся вокруг, прикидываясь до поры обычными пчелками‑труженицами. Свинцовыми и стальными…

«Может, лучше закатиться к дамам‑с? – размышлял поручик, неторопливо пыля английскими ботинками, которым и вправду износу не было, по хорошо известному маршруту, проделать который теперь мог и в полной темноте и мертвецки пьяным. – Говорят, недавно прибыло из Империи пополнение сестричек милосердия… Или просто лечь пораньше, прочитав наконец пару страниц давным‑давно одолженного у Зебницкого романа?…»

Но отказаться от общения, по которому истосковался за неделю изматывающих «конопляных поисков», Саша не мог. Стоило вспомнить, что завтра или, в крайнем случае, послезавтра опять предстоит мотаться целыми днями по набившим оскомину ущельям в поисках клочков пыльно‑зеленой, похожей цветом на германские шинели, еще не до конца изношенные «сарбозами», растительности, и ноги сами ускоряли замедлившийся было шаг.

«В конце концов, – пытался обмануть себя молодой человек, – можно и не напиваться. Посидеть где‑нибудь в сторонке с бокалом пива, послушать споры, сыграть партию‑другую на бильярде… Вернуть Зебницкому, наконец, старый долг…»

Александр вздохнул: вернуть одолженные два месяца назад десять рублей легкомысленному поляку означало попойку на ту же сумму, поскольку деньги в руках шляхтича держаться никак не желали, а желающих поучаствовать в истреблении «красненькой» всегда было хоть отбавляй. Тут уже не отделаешься бокалом местного «Моргенштерншаушлихтера», неведомо как укоренившегося на абсолютно неприспособленной к пивным экзерсисам почве. И что самое грустное – с десятки все веселье только и начнется…

* * *

Увы, как и почти все благие намерения в нашей жизни, это тоже так и осталось намерением – не более того.

Не успел Саша пересечь порог «клуба», как сидел между друзьями на шатком табурете, прижавшись спиной к осыпающейся сухой глиняной крошкой при каждом движении стене, в стакане, зажатом у него в руке, плескалось что‑то алкогольное, а нечто не менее алкогольное плескалось под черепом, вытесняя и благие намерения, и данные себе обещания.

А на огромном, составленном из нескольких обычных, столе посреди обширного помещения разыгрывалось никогда не виданное им ранее действо.

Бои скорпионов.

Сколько трудов стоило отловить такие вот устрашающие экземпляры – больше фаланги большого пальца, – как раз сейчас взахлеб рассказывал на ухо Александру поручик Мотя Зацкер, слывший в «сеттлменте» выдумщиком не хуже покойного Еланцева. Слава богу, все шутки Матвея Зиновьевича имели характер довольно безобидный и были действительно веселы и оригинальны. То он, воспользовавшись каким‑то местным праздником, устраивал настоящий костюмированный бал, то – гонки на ишаках, то беспроигрышную лотерею. От начальства сей оригинал постоянно получал распеканции, зато с товарищами имел отличные отношения и был желанен в любой компании.

– Представляешь, Саша! – теребил за рукав поручика Зацкер – он со всеми был на «ты». – Вон того негра мой Ларионов вытряхнул из своего сапога. – Тощий палец с обкусанным ногтем указывал на литровую стеклянную банку, на дне которой притаился действительно необычной расцветки – почти черный – огромный скорпионище. – Хотел раздавить, увалень, да я спас это чудо природы. А потом, как‑то сама собой, возникла мысль: а что, если попробовать… Понимаешь, тараканьи бега – банально. Петушиные бои… Интересно, но где добыть петухов? Знаешь ведь, что местные обожают этот варварский вид спорта. Бойцовый петух стоит таких денег!

Выдумщик прервался, глотнул, будто воды, добрых полстакана араки – местной водки, мало чем отличающейся по вкусовым качествам от шаропа, и затараторил, возбужденно блестя большими, навыкате, глазами:

– Смотрю я, как этот негр бегает по дну банки, трясет хвостом, и думаю: э‑э‑э‑э!..

Половой Семен водрузил на стол огромную плоскую стеклянную банку вроде аквариума, осторожно вынул из его прозрачной тюрьмы темного скорпиона щипцами для сахара и опустил на дно ристалища.

– На арене боец номер один, – громко объявил Зебницкий, согласившийся быть рефери поединков и заодно крупье: не умея сохранить свои деньги, поляк тем не менее, раз «ожегшись на молоке», отличался щепетильной честностью, чем и пользовались отцы‑командиры, непременно командируя его за казенными суммами, когда возникала такая необходимость. – По кличке «дядя Том»! Против него выступает… – Семен застыл с зажатым в щипцах извивающимся страшилищем песчано‑рыжего колера, – боец номер два по кличке «Абр‑р‑рек»! Делайте ваши ставки, господа!

– Ставлю рубль на черного! – потянулись к серебряному блюду руки со ставками. – Полтинник серебром на рыжего!.. Три рубля на гнедого!..

Саша поддался общему ажиотажу, метнув на блюдо свернутую квадратиком рублевую купюру.

И схватка началась…

– Слушай, Зацкер, – спросил Александр поручика, когда страсти несколько улеглись, а вокруг стола с сосчитанными «бойцами» осталось лишь несколько самых азартных игроков. – Ты все про все на свете знаешь…

– Не без этого! – приосанился Матвей. – Спрашивай, о повелитель винтокрылого шайтана!

– Понимаешь, Мотя, – Бежецкий не знал, с чего начать: не будешь же рассказывать человеку, пусть и другу, свой ночной кошмар, – тут такое дело… У меня одного бойца подстрелили…

– Слышал, Саша, слышал, – мелко закивал изрядно подвыпивший офицер. – Такое горе… Сильно наседали в штабе?

– Да не в этом дело… – отмахнулся молодой человек. – В первый раз, что ли! Ты понимаешь, что меня гложет…

И он, как мог нейтрально, изложил внимательно слушающему товарищу все происшедшее в санитарной машине.

– Так вот, Мотя, что я хотел спросить… – начал он, но Зацкер перебил его, воровато оглянувшись и накрыв Сашину руку своей узкой ладошкой.

– Вот что я тебе скажу, друг Бежецкий…

* * *

– Вы с ума сошли, Саша! – Иннокентий Порфирьевич по‑бабьи всплеснул ладонями. – Какие еще наркотики? Право, вы сошли с ума! Постоянные дежурства действуют на ваш организм угнетающе. Давайте я положу вас на недельку в неврологию, попьете успокоительного, побеседуете со специалистами… Знаете, какой у нас есть замечательный психотерапевт?

– Я не сумасшедший, господин полковник. И патрулирование влияет на меня ничуть не более, чем на остальных.

– Но это же самая натуральная идея фикс! Вы наслушались солдатских баек и вообразили себе невесть что…

– Увы, Иннокентий Порфирьевич, – стоял на своем Бежецкий. – Это не байки. В некоторых гробах с погибшими в Россию отправляются наркотики. Я вас не обвиняю ни в чем, но некие люди…

– Воспользовались моей простотой? – сощурил глаз врач. – Моей мягкостью?

– Я этого не утверждаю…

– За чем же дело стало! Обвините меня! В мягкотелости, в разгильдяйстве, в потворстве преступникам! Еще в чем‑нибудь… А ну пойдемте! – взъярился вдруг полковник, выбираясь из‑за стола. – Пойдемте!

– Куда? – тоже поднялся на ноги поручик.

– Увидите…

Иннокентий Порфирьевич цепко ухватил Сашу за рукав и повлек куда‑то по коридорам, лестницам, в самые недра госпиталя, туда, где ему ранее никогда не приходилось бывать. Более того: молодой человек и не подозревал, что изнутри это не самое большое здание, которое ему приходилось видеть в своей жизни, так велико. По его мнению, они с провожатым уже были этажа на два ниже уровня земли, но врач все вел и вел куда‑то, будто призрак Вергилия, сопровождающий в ад поэта…[68]

– Строили еще немцы, – ответил врач на невысказанный вопрос – даже будучи рассерженным, он оставался человеком вежливым и общительным. – В расчете на возможную ядерную войну. Даже если надземная часть госпиталя окажется уничтоженной, больные и персонал будут укрыты надежно. Тут даже своя автономная артезианская скважина и несколько генераторов имеются. Я, кстати, подумываю, чтобы перевести все свое хозяйство сюда, – очень уж досаждают ночные обстрелы. Только бы средства выцарапать в округе, а то за несколько лет аборигены умудрились загадить неиспользуемые этажи до ужаса.

– А впечатления не производит, – осторожно заметил Саша, озирая вымощенный плиткой коридор со сверкающими кафельными стенами: часть люминесцентных ламп, расположенных на потолке через каждые пять метров, не горела, но оставшихся вполне хватало.

– Что в коридоре взять? Только до освещения и добрались. А зайдите в любой бокс: разорение и хаос. Даже розетки из стен повывернуты и трубы отопления срезаны. Не говоря уже о прочих коммуникациях. Немцы – большие аккуратисты, но на такое обращение с плодами своих рук никак не рассчитывали… Кстати, мы пришли.

Спутники стояли перед мощной стальной дверью, напоминающей дверь в бомбоубежище. Аккуратно, по трафарету сделанная надпись не подразумевала иных толкований. «МОРГ».

– Вы покойников не боитесь? – спросил Иннокентий Порфирьевич, но тут же спохватился: – О чем это я? Боевой офицер… Пойдемте.

Настучав код на клавиатуре, врач взялся за массивную рукоять и с видимым трудом приоткрыл толстенную дверь. Изнутри пахнуло холодом и таким «ароматом», что у привыкшего с недавних пор ко многому Бежецкого перехватило горло.

– Формалин, – пояснил полковник. – Иных бедолаг привозят уже в таком состоянии, что одного охлаждения бывает маловато…

Парочка пересекла обширное помещение, заставленное металлическими столами, большая часть из которых пустовала. Лишь над самым дальним сиял многоламповый хирургический светильник, и виднелись две фигуры в зеленых балахонах, склонившиеся над третьей, до половины скрытой простыней. Не нужно было обладать чересчур большими познаниями в медицине, чтобы понять, чем заняты «зеленые человечки».

– Патологоанатом Марусевич с практикантом, – счел нужным пояснить Иннокентий Порфирьевич. – Вскрывают… Но это вам, думаю, без разницы. Так ведь?

Не отрываясь от своего занятия, один из «лекарей мертвых» отсалютовал начальнику зажатым в обтянутой резиной руке инструментом будто саблей и вернулся к своему неаппетитному занятию, а второй вообще не обратил на вошедших внимания, позвякивая чем‑то на пододвинутой к самому прозекторскому столу каталке.

– Тут черновая, так сказать, работа, – заметил медик. – А готовят к встрече со святым Петром дальше.

– А… покойников сюда тем же путем, что мы прошли, доставляют? – не утерпел Саша.