Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 111 страниц)

Виталий уже не просто опасался за свою жизнь: страх его полностью парализовал, отнимая какие‑либо силы сопротивляться зловещему «приятелю». В ночных кошмарах тот постоянно преследовал лейтенанта, поигрывая своим ужасным кинжалом, не отставая ни на шаг, усыпляя витиеватыми разговорами в стиле романов девятнадцатого века... Дошло до того, что обнародование фотографий его «развлечений» с этой шлюшкой Алехиной стало казаться какой‑то незначительной мелочью, а срок за изнасилование – всего лишь бытовой неприятностью. Неизвестно, до чего бы дошел Лукиченко, возможно, и до последнего довода, если бы Князь, появившись вечером через три дня после ареста Александрова с дружком, не заявил, что, как ему ни жаль, а приятное знакомство с господином подпоручиком подходит к концу и пора собираться в дорогу.

– Напоследок я просил бы вас, дорогой Виталий Сергеевич, о небольшом одолжении – всего лишь помочь донести до определенного места некоторую поклажу. – Князь, как всегда, был вежлив и улыбчив. – Сразу после этого вы будете свободны как ветер: забавляйтесь себе на здоровье с прелестной Аннушкой, садитесь на место своего недруга, капитана Александрова, можете даже оставить службу – жить вам будет на что, и весьма безбедно, замечу. Кстати, о капитане: вы знаете, а ведь он тоже собрался завтрашним утром покинуть сей славный городок вместе со своими друзьями: этим еврейчиком и... человеком, который сумел уйти у вас из‑под носа не далее как утром третьего дня... Нет, сидите, сидите! – прикрикнул он на Виталия, сделавшего движение к телефону. – До тех пор, пока вы не поможете мне завтра... Нет, уже сегодня, я вынужден буду несколько ограничить вашу свободу.

Договаривал он, уже ловко скручивая руки лейтенанту, совершенно впавшему в прострацию, неведомо откуда взявшимся шнурком. Свободный конец шнурка захлестнул горло Виталия, сделав невозможным не только само сопротивление, но даже и намек на него.

И вот теперь, выполняя волю Кавардобского, лейтенант волок неподъемный рюкзак, уже по весу понимая, что там может быть. Вдали, в тумане, изредка мелькала горстка людей, уходящих в никуда.

Виталий, поддавшись усталости, как ему показалось, всего на мгновение закрыл глаза и тут же почувствовал, как твердь уходит у него из‑под ног...

* * *

Туман внезапно исчез, когда группа, ведомая Берестовым, вышла к противоположному западному берегу водохранилища, пологому и поросшему густым камышом, теперь вмерзшим в лед.

– Все, пришли. – Старик, тоже заметно уставший, опустился прямо в снег на одно колено, опираясь на пешню, поднятую жалом вверх, словно рыцарское копье, вынимая из снятого со спины вещмешка видавший виды серый эмалированный термос китайского производства с райскими птицами на боку и откручивая пластмассовый колпачок‑чашку. – Осталось девять минут с секундами.

Спутники последовали его примеру.

Они находились возле высокого, напоминающего вытянутую линзу сугроба, белым пятном выделявшегося в свете занимающегося утра на подтаявшем и засыпанном золой, выпадающей из многокилометровых дымных шлейфов пятитрубной электростанции, снегу. Казалось, снег этот был выдут каким‑то вихрем из трубы, не видимой глазом.

– В Бергланде опять метет, – буднично пояснил Сергей Владимирович, видя интерес товарищей к непонятному явлению природы. – Оттуда и нанесло. Там ведь климат‑то посуровее нашего будет, куда посуровее.

Кот вынырнул из молочно‑белой пелены, стеной стоявшей в нескольких десятках метров, и, неторопливо подойдя к скучившимся путникам, независимо уселся в сторонке прямо в снег, тут же невозмутимо принявшись вылизывать вытянутую пистолетом лапу. Ротмистр сразу заволновался и, вытягивая шею, попытался разглядеть что‑нибудь в непроницаемой мгле.

– Не успеют, не волнуйтесь, – буркнул Берестов, наливая в желтоватый от времени пластиковый колпачок ароматный чай и протягивая дымящуюся импровизированную чашку благодарно улыбнувшейся Вале. – Им еще до нас полчаса пилить, а может, больше. И то если не заплутают в тумане...

Словно в подтверждение его слов из тумана на пределе слышимости донесся какой‑то звук, напоминающий крик.

– Вот, уже и заблудились! – удовлетворенно констатировал старик. – Тут ведь как...

– А как мы туда перебираться будем? – довольно невежливо перебил проводника сгоравший от любопытства Жорка. Ему, конечно, кое‑что уже объяснили, но все на бегу, коротко и скупо. – Тут ведь никаких ворот‑то нет!

– Конечно нет, – неторопливо промолвил Сергей Владимирович, наливая почти черный пахучий напиток в опустевшую чашку и протягивая ее «болезному» Конькевичу. – Прямо так и пойдем... Да вы сами все сейчас увидите.

Далекий крик повторился.

– Не обращайте внимания. – Старик достал из‑за пазухи потертый портсигар из нержавейки с изображенной на крышке охотничьей собакой, сжимающей в зубах подстреленную утку, и, предложив всем, закурил сигарету, вставив ее в черный от никотина самодельный плексигласовый мундштук. – Пусть орут. Неповадно будет за нами ходить.

– И все же, – нетерпеливый Жорка просто по‑детски подпрыгивал на месте от нетерпения, так ему хотелось узнать все и побыстрее, – как там?

– Да увидите скоро. – Берестов поднес к лицу руку со старенькими, еще более раннего, чем у Александрова, выпуска «командирскими» на запястье. – Меньше минуты осталось. Давайте собираться помаленьку.

Тон его был будничен, как будто сейчас предстояло усесться в обычный поезд, отправлявшийся куда‑то, пусть и далеко, но во вполне известном направлении.

– Действительно, Георгий, – поддержал проводника Николай, сам сгоравший от нетерпения и какого‑то подспудного страха, словно в армии, когда предстояло первый раз в жизни прыгнуть с парашютом. – Тебе же сказано...

В этот момент что‑то в окружающем мире изменилось, причем это «что‑то» почувствовали все, а не только Шаляпин, прекративший свое жизненно необходимое занятие и настороживший уши, уставясь в одну точку. Откуда‑то донесся едва слышный звук, похожий на вздох, долетел порыв ледяного ветра, швырнувший в лица сидящим на снегу людям пригоршню колючих ледяных игл.

– Началось, – выдохнул Сергей Владимирович, выхватывая у ротмистра колпачок с недопитым чаем и торопливо увязывая вещмешок.

В воздухе на фоне темной стены неподвижных камышей нарисовался какой‑то туманный овал около полутора метров высотой, откуда немилосердно дуло и даже проносилась поземка.

– Вперед! – деловито скомандовал Берестов, мгновенно преобразившись. – Первым идет... Девушка.

– Н‑нет! Я боюсь! – затрясла головой Валюша, мертвой хваткой вцепившаяся в Жорку, тоже побледневшего и подобравшегося.

– Иди, родная! Некогда уговаривать!

– Я пойду. – Николай шагнул вперед, закидывая на плечо оба рюкзака – свой и Жоркин.

– Хорошо, – легко согласился «миропроходец», перекрикивая свист бьющего словно из сопла реактивного двигателя ледяного воздуха. – Иди. Только на той стороне никуда не отходи, жди нас.

Николай, увязая в рыхлом сугробе по колено, подошел к туманному пятну, уже успевшему превратиться в вытянутую в его сторону белесую кляксу, и, почему‑то зажмурившись, шагнул, высоко поднимая ногу, словно через порог, в снежную круговерть...

* * *

Рюкзак тянул на дно, точно двухпудовая гиря, пальцы, вцепившиеся в кромку промоины, уже отказывались держать, когда из туманного марева выскочил Князь, волокущий какую‑то длинную палку.

– Держитесь еще, господин подпоручик? – как всегда он был иронично‑вежлив. – Потерпите еще пару минут.

Полуобгорелая деревянная рейка метров трех длиной, опасно потрескивая, просунулась под руки мертвой хваткой вцепившегося в лед Лукиченко.

– Вот я вас и зафиксировал. Потерпите, я там еще кое‑что видел...

Ног, болтающихся в ледяной воде, лейтенант уже не чувствовал, холод медленно, но верно поднимался выше.

«Это что, уже конец? Похоже, что так. – Виталий зажмурил глаза, чувствуя, как по заледенелым щекам бегут горячие струйки. – Жалко‑то как... Впустую жизнь пролетела...»

Вспомнились родители, крепкие еще, далеко не старые колхозники из‑под Харькова, родной, утопающий в зелени фруктового сада дом... Сестра Оксанка, заливисто хохочущая, сидя на завалинке... Лениво струящаяся между сонных берегов речка Батыевка. Как приятно на заре зайти в ее теплую, словно парное молоко, воду... Пробуют голоса лягушки, едва слышно плещутся в камыше окуньки... Благодать... А на том берегу – она... Галюня!

– Эй! Не спать, подпоручик! – Жесткая ладонь хлещет по щекам. – Подъем!

Смерзшиеся ресницы разлепить почти невозможно.

– Не спать!

Сжатые губы раздвигает что‑то твердое, больно прищемляя десну, и тут же в рот льется что‑то обжигающее...

– Так, так! Глотайте, нечего плеваться.

Раскаленная струйка скатывается по пищеводу, взрываясь в желудке фейерверком. Лейтенант, перекатившись на бок, заходится кашлем.

– Ожили? Молодцом! – хвалит Кавардовский, сидящий в одном свитере, делая долгий глоток из плоской металлической фляжки. – Я всегда говорил, что добрый коньяк делает чудеса! Даже если он местного производства.

Рядом, возле длинного белоснежного сугроба потрескивает костер из щедро наломанного камыша. Лукиченко, укрытый пальто Князя, лежит на пышной подстилке из него же, а его одежда, распяленная на каких‑то вешках, сушится у огня.

– Все это хорошо, подпоручик. – Князь, поболтав фляжкой над ухом, спрятал ее в рюкзак. – Но друзей наших мы, увы, упустили. Хотя, будем надеяться, – ненадолго.

Часть втораяИСКУССТВО ПРОГРЫЗАТЬ ДЫРКИ

15

Секущий лицо мириадами колючих снежинок ветер заставлял продавливать его ощутимую плотность всем телом, нагнувшись вперед, словно за плечами тянулись сани с громоздкой поклажей. Глаза открыть никак не удавалось: высекая слезы, плотный, насыщенный ледяными кристаллами поток воздуха заставлял их тут же зажмуривать. Шаг, еще один, еще...

Двадцатый примерно раз переставив ноги, Николай опомнился: до снежной линзы было всего каких‑нибудь три‑четыре шага, а вовсе не два десятка. Преодолев воздушный напор, капитан повернулся к ветру спиной, сразу ощутив, как легче стало дышать, и с трудом разлепил обледеневшие ресницы.

Судя по тому, что он видел перед тем как зажмурить глаза, делая шаг в снежный конус, кругом должно было простираться море высоченного камыша, несколько поредевшего от зимних ветров и посягательств рыбаков, но все равно непроходимого. Однако на деле ничего подобного не обнаруживалось.

Кругом, насколько позволял рассмотреть несомый шквалистым ветром снег, расстилалась белая равнина, поросшая какими‑то чахлыми кустиками, вдали упиравшаяся в темную стену леса, а в подветренную сторону немного понижавшаяся, исчезая в белом мареве. Никакого камыша, никакого водохранилища!

Самое же страшное, что в зоне видимости не наблюдалось также и никого из спутников!

Чувствуя, как в груди растет какой‑то животный страх, ужас брошенного людьми в незнакомом месте щенка, смятение заблудившегося в огромном магазине трехлетнего ребенка, Александров в панике заметался по крохотному пятачку уже истоптанного им снега, боясь отойти хотя бы на шаг в сторону, будто там повсюду ждала трясина, готовая разверзнуться под ногами в любой миг.

Один! А что будет, если?..

Что будет, если он останется здесь, в незнакомом месте, один как перст, капитан додумать так и не успел: метрах в десяти от него, в сплошном мельтешений снега, образовался какой‑то плотный сгусток, цвет которого в первое мгновение невозможно было разобрать, секундой спустя превратившийся в облепленного снегом человека, целеустремленно наклонившись вперед, словно бурлак, шагающего почти по колено в снегу на несгибающихся ногах. Не сразу, только по болтающимся в воздухе тесемкам шапки, чересчур маленькой для огромной, обмотанной бинтами непутевой головы, Николай опознал друга‑нумизмата. Сразу же отлегло от сердца: двое – уже не один!..

– Жорка, ты куда это собрался?

Конькевич остановился как вкопанный и очумело, ничего вокруг не различая от слепящего снега, завертел головой.

– Коля‑а... ты где‑э‑э? – жалобно, точно малый ребенок, протянул он.

Пришлось крепко встряхнуть его за плечи и повернуть лицом в подветренную сторону.

– Коля! – Жорка, словно не видевший друга целую вечность, кинулся в объятия Александрова, облапив его и прижавшись забинтованной головой к груди. – Коленька! Ты живой! Ты не представляешь себе!

Захлебываясь словами, Конькевич сообщил другу, какой ужас обуял почти всех, кроме Берестова и как всегда невозмутимого Шаляпина, когда капитан, пройдя по сугробу всего несколько шагов, словно растворился в снежном вихре совершенно бесследно.

– Валька там в истерике бьется, ротмистр бледный как полотно, только крестится все время и шепчет что‑то. Старик сразу за тобой никого не пустил, говорит, время должно пройти какое‑то для восстановления ворот. Велел до трех сотен считать, потом меня буквально втолкнул сюда. Я сначала думал: ерунда, не получилось, а тут ты...‑А где это мы?

Ответить милиционер не успел – в точке перехода уже знакомо сгустился на мгновение снег, словно упершийся в невидимую преграду, и на свет божий (или уже не божий?) пулей вылетела зажмурившаяся Валюша, которая чуть было не кинулась обратно, но была схвачена за руки Николаем и Жоркой.

– Пустите! – забилась в истерике девушка, не разжимая сжатых век. – Пустите! Я боюсь! Я домой хочу! Пустите!

– Валя, Валя, успокойся! – Конькевич в растерянности ласково гладил ее по щеке, шепча на ухо какие‑то бессвязные слова вместо утешения. – Мы уже тут... То есть там... Успокойся, Валенька!

Александрову в чисто медицинских целях пришлось все же отстранить неумелого утешителя и влепить Вале звонкую пощечину: средство, которое, как он хорошо знал по опыту неудачной женитьбы, хорошо помогало при разного рода женских истериках.

Испуганно схватившись за щеку, девушка наконец оборвала причитания на полуслове и уселась прямо на снег, совсем не обращая внимания на то, что высоко задравшееся пальтишко обнажило обтянутые теплыми колготками круглые коленки. На глазах ее тут же выступили слезы размером с горошину.

– Прости, я это... – буркнул Николай, отступая в сторону и силком вытаскивая из‑за своей спины Жорку, тоже изрядно опешившего.

Как бы то ни было, истерика, не успев по обыкновению перерасти в более серьезные формы, была погашена в зародыше.

«Не детей же мне с ней крестить в конце концов! – сердито подумал Александров, отходя в сторону от обнявшейся парочки. Он терпеть не мог обижать женщин, тем более бить, да еще вот так – грубо, по лицу... – Ладно, потом извинюсь. В более спокойной обстановке...»

В то же мгновение из снежного вихря вывалился ротмистр, единственный из всех «переходчиков» глаз не зажмуривший, а, наоборот, настороженно поводящий из стороны в сторону стволом тупорылого милицейского «калаша». Завидев раньше него канувших в небытие товарищей, сгрудившихся в стороне, он скупо улыбнулся и спрятал оружие под широкий дождевик. Николай мог побиться об заклад, что на предохранитель граф все же автомат так и не поставил, чтобы в случае опасности встретить нападающих веером свинца: просторный брезентовый плащ ему в этом ничуть не помешал бы.

Берестов спустя положенный срок вышел из «ворот» не торопясь, спокойно, будто на крылечко собственного дома, так же как и ранее опираясь на заменяющую ему посох пешню. Пересчитав взглядом спутников, он присел на корточки и снова принялся вытаскивать что‑то из сидора, однако уже не термос...

– Ну, с удачным переходом!

Все с готовностью сдвинули вместе разнокалиберные сосуды – от пластикового колпачка термоса и помятой эмалированной кружки, когда‑то белой, до складного металлического стаканчика. Последний извлек с ловкостью фокусника из своих неисчерпаемых карманов ротмистр, постоянно, с каким‑то непонятным выражением на лице озирающий то место, откуда, постепенно заплывая снегом, начинались следы.

Наконец снег еще раз вздыбился маленьким взрывом, и на эту сторону мироздания выкатился мохнатый клубок, превратившийся в Шаляпина, тут же брезгливо стряхнувшего с шерсти налипшие снежинки и демонстративно усевшегося умываться в стороне от празднующих переход людей, даже не бросив взгляда в их сторону.

Граф Чебриков при виде этой картины широко улыбнулся и первым опрокинул в рот стопку, провозгласив при этом:

– Ну вот, теперь все в сборе!

Буквально вслед за его словами на месте «ворот» взмыл тугой спиралью вверх и растаял маленький снежный смерч.

– Все, – буднично сообщил Берестов, вытирая после выпитого рот тыльной стороной кисти. – Калитка закрылась.

* * *

Метель слегка улеглась только через несколько часов, когда путники, уже мало что соображавшие от «убродного», как выразился Берестов, путешествия по глубоким сугробам без малейшего признака не то что дороги – тропинки, уперлись в высокую стену в два с лишним человеческих роста, сложенную из грубо обработанных камней, слегка наклонную и плавно загибающуюся куда‑то в сторону.

– Пришли наконец‑то! – удовлетворенно сообщил проводник. – Форт Буршшосс. Однако немного правее забрали, чем я наметил. А все буран чертов, раскудрить его...

Никаких ворот у городка Блаукифер не наблюдалось, а заметенная снегом узенькая улочка начиналась сразу за поворотом стены форта. Оставив спутников в тихом месте (хотя снег уже почти не шел, ветер не стихал, наоборот, будто набирая силу, завывал, поднимая поземку), старик чуть ли не бегом направился куда‑то в сторону невысоких зданий с остроконечными крышами и мутно светящимися огоньками окон.

Назад он вернулся буквально через пять минут: маленький отряд даже рюкзаки толком не успел снять.

– Все, все, хватит отдыхать! – еще издали замахал Владимирыч свободной от своего импровизированного посоха рукой. – Ступайте за мной! Нас ждут!

В узеньком двухэтажном домике с высокой крышей, втиснутом, словно книжка на этажерке, между двумя такими же, их действительно ждали.

Ввалившихся через тугую скрипучую дверь в жарко натопленное, неожиданно большое помещение, уставленное длинными, темными от времени столами, путников встретила с распростертыми объятиями невысокая, плотная и краснощекая женщина неопределенных лет в белоснежном чепце и таком же переднике поверх темного платья с длинным, до пола, подолом.

– Den gutherzigen Abend! Ich bitte Sie, es kommen, liebe Gaste vorbei! Setzen sich zum Tisch, werden aufgewarmt bei dem Herd Sie! (Добрый вечер! Прошу вас, проходите, дорогие гости! Садитесь к столу, грейтесь у очага! (Нем)) – тараторила низковатым, но приятным голосом толстушка. – Die Freunde Herrn Berestoff sind meine Freunde! Aber sie sind in diesem Haus immer froh! (Друзья господина Берестова – мои друзья! Им всегда рады в этом доме! (Нем.)).

Вцепившись одной рукой в рукав Александрова, а другой – ухватив под локоток Валю, она с неожиданной в небольшом теле силой прямо‑таки потащила их к столу, который уже споро накрывали белоснежной скатертью две девушки лет двадцати – двадцати пяти, приговаривая по дороге:

– Der Gast im Haus ist der Gott im Наш! (Гость в доме – Бог в доме! (Нем.)).

Берестов, подталкивая в спину остальных, вторил ей:

– Проходите, не стесняйтесь! Чувствуйте себя как дома!..

– Но не забывайте, что вы в гостях, – пробурчал Жорка, стаскивая с головы свой треух.

Увидев забинтованную голову гостя, хозяйка всполошилась:

– Aber, mein Gott! Wie es, Herr Berestoff erhalten wurde? Wer hat diesen jungen Menschen verwundet? (О, мой бог! Как это получилось, господин Берестов? Кто ранил этого молодого человека? (Нем.)).

– Den Ungliicksfall wahrend zu der Jagen, die Frau Steinbeck, – отмахнулся проводник, судя по уверенному владению языком, не первый раз здесь бывавший. – Nichts furchtbar. (Несчастный случай во время охоты, госпожа Штайнбек. Ничего страшного. (Нем.)).

– Садитесь, садитесь! – снова подтолкнул он Жорку и ротмистра к столу. – Ничего не бойтесь. Здесь вы – как дома.

Перед разомлевшими в тепле путниками словно по мановению волшебной палочки, появились огромные керамические кружки, увенчанные шапками белоснежной пены, тарелки с дымящимися сосисками, огромная глазунья с ветчиной, сотворенная из невообразимого количества яиц, миски с жареной и квашеной капустой, блюдо с исходящей паром румяной курицей... Почетное место занял четырехгранный штоф зеленого стекла не менее двух с лишним литров, на этикетке которого была изображена оленья голова с сияющим между рогами крестом, и крохотные серебряные стопочки, покрытые удивительно красивыми чеканными изображениями: готические замки с вычурными гербами, пастушки с овечками, рыцари, гарцующие на горячих скакунах. Даже перед Шаляпиным, вальяжно раскинувшемся у камина, словно именно там всегда и было его освященное традициями законное место, хозяйка торжественно водрузила солидных размеров блюдце с чем‑то молочным – не то со сливками, не то со сметаной.

– Пируем, братва! Халява! – удовлетворенно потер руки неунывающий Жорка, за что тут же получил шутливый подзатыльник от Николая.

– Des angenehmen Appetites, liebe Gaste! – радостно подхватила фрау Штайнбек, стоявшая рядом, чинно спрятав руки под фартук. – Ihnen ist es unbequem? (Приятного аппетита, дорогие гости! Вам неудобно? (Нем.)).

Это уже относилось к ротмистру, снявшему свой дождевик и теперь не знавшему, куда девать увесистый автомат, занимавший руки.

– Er weiss nicht, wohin ihm zu legen die eigene Biichse, – ответил за Чебрикова Сергей Владимирович. – Отдай, отдай ей автомат. Никуда он здесь не денется. (Он не знает, куда ему положить свое ружье. (Нем.)).

Ротмистру ничего не оставалось как повиноваться. Отщелкнув магазин, передернув затвор, чтобы патрон выскочил в подставленную ладонь, и поставив «АКСУ» на предохранитель, ротмистр с учтивым поклоном протянул оружие хозяйке:

– Bitte schon! (Пожалуйста (Нем.)).

– Danke schon! (Спасибо (Нем.)).

Толстушка с видимым трепетом приняла в фартук тяжелую вороненую «машинку».

– Wo ich die Hande um den Wegen, Hebe Frau Steinbeck auswaschen kann? (Где я могу вымыть руки с дороги, дорогая госпожа Штайнбек? (Нем.)).

Старик Берестов только крякнул с досады: кто‑кто, а граф Чебриков в переводчике явно не нуждался.

* * *

Застолье затянулось допоздна, подойдя к своему логическому завершению только после того, как высоченные часы в углу пробили половину второго ночи.

Первым сдался Конькевич, обычно довольно умеренный в питии, но, видимо, еще не совсем отошедший от счастливого избавления, забросившего его вместо северного лесоповала, совершенно реального, в неведомую, но, похоже, довольно гостеприимную страну. Начав провозглашать очередной тост за прекрасных хозяек, нумизмат завершил его вполне по‑русски, физиономией в салате. Пардон, в миске с квашеной капустой, что дела, впрочем, не меняло. Прекрасного качества местное пиво по своим коварным свойствам, особенно при каталитическом действии ядреного «Ягермайстера», мало отличалось от привычного «Жигулевского», а закусками инженер, как всегда, пренебрег.

После того как осоловевший Жорка, поддерживаемый хозяйкой с одной стороны и тоже порядком захмелевшей Валей – с другой, изволил отбыть на второй этаж, в отведенные ему апартаменты, трое оставшихся за столом мужчин наконец смогли обсудить события минувшего дня.

– Не узнаете, случайно, знакомых мест, Петр Андреевич? – поинтересовался для порядка у ротмистра, хмуро ковыряющего вилкой великолепный ломоть свиного окорока, Александров, цедя в стопочки настойку из изрядно опустевшего штофа, уже, кстати, второго по счету. – Не напоминает чего‑нибудь ранее виденного?

– Знаете, нет, – ответил ротмистр, чокаясь по очереди с капитаном и с Берестовым и отправляя огненную влагу в рот. – Почему‑то мне незнакомы столь основательные немецкие поселения на Урале. Ведь мы на Урале, Сергей Владимирович? – обратился он к проводнику.

– Истинно так, – степенно кивнул старик, сосредоточенно и безуспешно пытающийся наколоть на двузубую вилку шустро уворачивающийся от колющего орудия, словно живой, маринованный масленок. – Мы точно в том же месте, где и были, только город расположен не на месте Хоревска – там только один из фортов, да водохранилища никакого нет и в помине. Река Кундравинка есть, причем в том же русле, – хотя, разумеется, с другим, немецким, названием, а водохранилища... Тут вообще, понимаете... Они, местные, от нас здорово отстают по развитию. Лошади, паровозы, дирижабли... Телевидения нет – только радио. Автомобили – ухохочешься... Словом, как у нас в первое десятилетие двадцатого века.

Сверху донеслось исполняемое на три голоса, причем громкий, но немелодичный Жоркин дискант в зародыше задавливал женские контральто: "Die deutschen Soldaten, die deutschen Offiziere... (Немецкие солдаты, немецкие офицеры (Нем)).

Дождавшись, пока вокальные экзерсисы пьяного в дугу Конькевича сменятся его же громовым храпом, ничуть не приглушаемым ни дверями, ни расстоянием, Николай спросил:

– А вообще как тут... Какой государственный строй в России?

Берестов наконец наколол уставший, видимо, сопротивляться грибок на вилку и отправил его в рот. Над столом повисла гнетущая тишина: и Александров, и Чебриков терпеливо ждали ответа.

Проглотив гриб, «миропроходец», не предлагая никому, набулькал себе «Ягермайстера», выпил и только после этого сообщил, не поднимая глаз:

– А нет здесь никакой России, дорогие товарищи. Ни царской, ни советской, ни какой иной...

* * *

Кругом на тысячи верст раскинулась страна, вернее, еле‑еле связанный конгломерат разнокалиберных королевств, герцогств, великих и обычных, графств, баронств, вольных и имперских городов, коммун, республик, епископств и аббатств, номинально управляемых императором Рудольфом Четвертым, а на деле – совершенно независимых и от него, и друг от друга. Больше всего данное государственное образование напоминало Священную Римскую империю германской нации после Тридцатилетней войны 1618‑1648 годов, то есть в период ее полураспада. На западе сия шитая на живую нитку империя упиралась в Речь Посполиту Московску – составную часть триединого Польского королевства, на юге и юго‑востоке – в разномастные крупные, мелкие и вообще микроскопические эмираты, султанаты и ханства потомков Тимуридов, а на востоке – в районе Байкала – в Поднебесную империю.

В Европе существовала и другая германская империя, примерно на месте привычной Германии и Австрии, но изрядно стесненная непомерно разбухшей Францией, проглотившей Северную Италию, Швейцарию и весь Бенилюкс, Швецией, включающей в себя всю Скандинавию и нынешнюю Северную Германию, и Речью Посполитой Польской, запустившей свои жадные щупальца на юг, во владения Османидов, вплоть до Босфора.

Произошел такой географический беспредел лет семьсот – семьсот пятьдесят назад, когда с северо‑запада на Русь навалился Тевтонский орден, не успевший к дележу результатов Крестовых походов на Ближнем Востоке и жаждавший найти справедливость (в своем понимании, конечно) уже на востоке Европы. В отличие от миров Александрова и Чебрикова Новгородская республика, выбранная целью номер один средневекового блицкрига псов‑рыцарей, не смогла, видимо, договориться с Александром Ярославичем, а, возможно, он так и не стал здесь Невским...

Новгородская дружина в памятном марте 1242 года дала рыцарям генеральное сражение не на льду Чудского озера, как советовали знающие люди, а на более удобном, с точки зрения тогдашнего посадника, Еловецком поле. Этот тактический в общем‑то просчет новгородцев, более привычных к торговле, чем к войне, привел к катастрофе.

Небольшая, но превосходящая по тактико‑техническим данным все существующие на то время военные достижения славян бронированная кавалерия противника рассекла классическим танковым клином так и не состоявшихся позднейших эпох, а затем и обратила многочисленное, но уступающее им по вооружению войско Великого Новгорода, в паническое бегство... Город пал после пятимесячной осады по всем правилам тогдашнего военного искусства. Путь на Русь был открыт.

Следующие два столетия были посвящены ползучему онемечиванию восточных славян, как это уже было сделано с западными в знакомой путешественникам истории, постоянным стычкам с ордынцами, установлению торговых связей с Востоком. Проложенные на сотни лет раньше караванные пути сказочно обогатили орден, перенеся центр торговли из Восточного Средиземноморья на просторы Среднерусской равнины и приведя к быстрому падению Византии, а вместе с ней и официального православия. Однако кроме пряностей, шелков и китайского фарфора в Европу превосходно добралась и чума, не сдерживаемая никакими портовыми карантинами.

К середине пятнадцатого века государства Европы понесли от «черной смерти» такие потери, что ни о какой экспансии за моря не могло быть и речи, тем более что все прелести Востока поступали по налаженным педантичными и аккуратными немцами сухопутным каналам бесперебойно, по приемлемым ценам и с минимальным риском. Как следствие, открытие Америки в положенный срок не состоялось, вернее, состоялось, но с противоположным знаком: гребной (!) флот инкского императора Тупанки‑Атауа – чего‑то среднего между Чингисханом и Генрихом Мореплавателем, отправленный на поиски легендарной Земли Предков, наткнувшись на берега Северной Африки, поднялся вдоль восточного побережья Атлантики на север и 15 сентября 1625 года высадил крупный десант во Франции, близ Ла‑Рошели.

Как ни крути, европейцы оказались более подкованы в военном плане, чем индейцы, к тому времени так и не знавшие пороха, а как следствие, и огнестрельного оружия, ни колеса, ни лошадей, поэтому после ряда стычек и взаимных военных экспедиций установился статус‑кво: Европа продолжила развиваться по своему пути, Америка, так и не ставшая Америкой в привычном понимании, да и по названию, – по своему...

В конце семнадцатого столетия мощная, но лежащая в стороне от восточного пирога Польша, заключив династический союз со Швецией (просуществовавший, впрочем, недолго), «освободила» от немцев почти всю бывшую Русь, включая Москву, остановив свое продвижение на Волге. Русские с радостью встречали братьев‑славян, не подозревая, что меняют одно ярмо на другое. Череда непрерывных войн и походов, восстаний, смут и революций (во Франции – в 1715, а не в 1789‑м!) и скроила ту карту Европы, которую старик Берестов в общих чертах нацарапал вилкой на скатерти захудалого, но гостеприимного постоялого двора пограничного городка маркграфства Бергланд, расставив для наглядности тарелки и кружки, обозначающие государства.

– Вот так и получилось, – подвел черту Сергей Владимирович, откусывая от ломтя ветчины, взятого с тарелки, обозначающей ханство Алтынстан, граница с которым пролегала по реке Уй, куда впадала многоводная здесь Кундравинка.