Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 101 (всего у книги 111 страниц)

«Привидится же такое? – думал Бежецкий. – Никогда не думал, что бывают такие лица…»

А глаза сами собой тянулись к окну, несмотря на мучительную боль, тупыми шурупами ввинчивающуюся в мозг. И спустя немного он уже мог убедиться, что это – действительно окно, а за ним – чистое безоблачное небо.

– Ожил, гвардеец!

Этот голос ему тоже был очень знаком. Только вспомнить бы, кому принадлежал…

– Молодец! А то я уже думал, что придется тебя в Россию таким и отправлять. Хотя это и небезопасно…

«Иннокентий Порфирьевич!..»

* * *

– Где тут наш страдалец? – раздался где‑то вдалеке раскатистый бас, и подпоручик Стебельков, ворвавшись в палату, прежде чем подскочить к своей койке, сделал страшные глаза и изобразил руками что‑то огромное.

– Что за пантомима, право, подпоручик? – оторвался от книги капитан Хлебников, старший по чину в шестиместной палате для выздоравливающих: Александра не так давно перевели сюда со второго этажа, из вотчины невропатологов. – Скажите словами, а то мим из вас, признаться, никакой…

Но сообщить бедняга ничего не успел: дверь распахнулась, и на пороге воздвигся генерал Мещеряков в накинутом на плечи так, чтобы не скрывать парадного мундира, белом халате. За его плечами виднелись еще чьи‑то головы.

– Лежите‑лежите, господа! – замахал генерал руками на зашевелившихся (впрочем, не слишком активно) офицеров. – Вы не при мундирах, да и у меня чина не видать, – с улыбкой коснулся он плеча, где под тонкой тканью халата топорщился эполет. – Я тут по‑простому, по‑свойски…

– Чем обязаны, Василий Никитович? – нахально заявил Хлебников, который и не собирался вставать – костыли, приставленные к изголовью его «привилегированной» – у самого окна – койки, и толстая от бинтов нога говорили сами за себя.

– Увы, не к вам, Павел Тихонович, – развел руками Мещеряков. – Вы уже свое получили‑с… Где же у нас Бежецкий? – Генерал близоруко осмотрелся и только сейчас заметил бледного, похудевшего поручика, сидящего на своей койке в углу. – Ах, вот вы где спрятались!

Громыхая по полу сапогами (следующий в толпе свиты полковник Седых лишь воздел очи горе), генерал прошел к Сашиной койке.

– Поздравляю вас, поручик, кавалером ордена Святой Анны! – торжественно провозгласил Василий Никитович, вынимая из кармана халата красную картонную коробочку. – За храбрость, проявленную в бою с инсургентами, – словно в пояснение обвел он палату взглядом. – Так что можете прикрепить на саблю.

Александр принял из генеральских рук «клюкву»[91] и с трудом удержался, чтобы сейчас же, сию минуту не открыть коробочку со своей первой наградой.

«Прямо как ребенок с рождественским подарком, – недовольно подумал он. – Стыдно…»

– А сабля‑то у вас есть? – улыбнулся генерал.

– Не успел обзавестись, – потупил глаза поручик, действительно совсем позабывший в здешней суматошной жизни о почти бесполезном на современной войне оружии.

– Й‑й‑эх! – крякнул Мещеряков. – Как же это вы так?.. Ну ничего, дело наживное! Была бы «клюква», а куда ее привинтить – найдется. Правильно я говорю?

– Пусть к кобуре своего «Федорова» привинтит, – пробасил от дверей прапорщик Храмов. – Я слышал, наш поручик любит тяжелым оружием пофорсить.

Ответом ему был дружный смех: смеялись и выздоравливающие офицеры и многочисленная свита командира. Не до смеха было одному лишь Бежецкому.

– Но это еще не все, – добавил, когда утихли последние смешки, генерал. – Вы, поручик, проявили храбрость в бою и за храбрость сию достойно награждены. Но храбростью на поле боя ваши подвиги, Александр Павлович, не исчерпываются.

Василий Никитович сделал театральную паузу, и все притихли, ожидая продолжения.

– За доблесть, проявленную при освобождении из вражеского плена статского советника Линевича, вы, поручик, награждаетесь орденом Святого Станислава с мечами.

Из генеральского кармана явилась вторая красная коробочка – побольше размером. Саша просто не верил собственным глазам: Дед Мороз в лице генерала Мещерякова проявлял чудеса щедрости! И уж вторая награда была встречена одобрительным гудением. Станислав с мечами хоть и невелик по статусу, да не нюхнувшему пороху его не иметь никогда!

– Поздравляю, поручик, – протянул руку генерал. – Да вы поставьте, поставьте коробки на тумбочку! Не пропадут, чай!

Палата вновь вздрогнула от хохота.

– А это вот, – принял Мещеряков у адъютанта увесистый пакет. – От одной дамы… В благодарность за спасение еще одного человека, – подмигнул он поручику. – Не орден, конечно, а жаль! Но, думаю, вам он будет к месту.

– Василий Никитович! – подал голос полковник Седых. – Вообще‑то, у меня в госпитале строгий режим…

– А что такое? – сделал невинное лицо генерал. – Разве я чего‑то нарушил, Иннокентий Порфирьевич?

– Знаю я ваши подарки от неизвестных дам… – махнул рукой врач. – Будто не слышно было, как этот «подарок» булькает!

– Да бросьте вы, полковник! Мы вот сейчас пойдем чревоугодничать, а имениннику что – постной кашей давиться? Он, думаю, и с товарищами поделится.

– Поступайте как знаете, – махнул рукой Седых, демонстративно отворачиваясь.

– Видите, Бежецкий: медицина дала добро. Ну, не буду вас отвлекать, господа офицеры, – лукаво оглядел больных генерал. – Сам был молодым – все понимаю… Пойдемте, господа!

Гости, сохраняя субординацию, покинули палату. В дверях задержался лишь полковник Грум‑Гржимайло и, нахмурив брови, погрозил вконец засмущавшемуся Саше кулаком, пряча в густых усах усмешку. Как суровый, но справедливый отец, командир был рад за своего питомца…

Едва дождавшись, пока шаги стихнут, выздоравливающие окружили пунцового от смущения Александра. Даже капитан приковылял с костылем: не спеша тянуться перед начальством, он рад был поздравить младшего товарища.

– Это моветон, господа, – остановил он насмешников Рихтера и Сапунова, «штаб‑близнецов», как звали их в палате – штабс‑капитан артиллерии и драгунский штаб‑ротмистр действительно весьма походили внешне: сейчас один прикалывал Станислава на грудь поручиковой пижамы, тогда как второй пытался привинтить «клюкву» куда‑то на боковой карман. – Негоже так поступать с боевыми наградами – не цацки. Давайте лучше посмотрим, что прислала Сашеньке прекрасная дама…

В коробке обнаружились две объемистые бутыли «Шустовского» и множество съестного, при сытной, но весьма однообразной кормежке показавшегося офицерам истинными деликатесами.

– А дама‑то знает, чем угодить! – пробубнил, откусывая от огромного бутерброда с консервированной лососиной, подпоручик Стебельков. – Право, господа – я не отказался бы заиметь подобную пассию! Поделитесь, поручик – где вам удалось познакомиться?

– Да так… – опустил голову Александр.

Он‑то понимал, что ни о какой «даме» речи идти не может: вряд ли матушка бедняги фон Миндена способна была сейчас думать о чем‑нибудь, кроме сына. Полковник Седых поведал Саше, что поручика в тяжелейшем состоянии отправили в Империю: риск риском, но из двух зол выбирают меньшее. Поврежденный позвоночник грозил навсегда оставить офицера недвижимым. А значит, подарок – дело рук самого генерала: как же ему иначе поблагодарить спасителя родного племянника?

«Думаю, что и к Станиславу моему, – погладил Бежецкий алую эмаль на золотистом крестике, – он руку приложил. Линевич, конечно, наоборот, гадостей всяких наплел про меня…»

– Помолчите, подпоручик, – оборвал Стебелькова проницательный капитан. – Вам таких дам, как Бежецкому, не видать. Статью не вышли. И вообще – прекратите закусывать, не выпив. Что за плебейские замашки?

– Это точно, – прогудел прапорщик, наливая в «рюмки» благородную жидкость. – Нос не дорос у тебя, Стебельков. Вот когда «стасика» с мечами отхватишь – тогда и будешь ерничать.

Настоящих рюмок, естественно, не нашлось, и в ход пошло все подходящее – от мензурок для лекарств до граненых стаканов. Рихтер с Сапуновым на полном серьезе даже предлагали «утку» – идеально чистая стеклянная посудина по назначению в ходячей палате никогда не использовалась, разве что в качестве пепельницы, но не встретили понимания. Александру как виновнику торжества досталась вазочка для цветов, объемом чуть более пивного бокала.

– Согласно традиции, – подмигнул капитан, ловко отцепляя орден от банта. – Смотрите, не проглотите от волнения.

Крест со скрещенными мечами булькнул в янтарную жидкость.

– А то весьма сложно выходит, знаете ли, – не преминул вставить Рихтер. – Разлапист‑с!

Странное дело – Сапунов почему‑то его не поддержал…

Саша, волнуясь, взял в руки наполненный на четверть «бокал» – дешевенькую безделицу какой‑то провинциальной российской фабрички, кажущуюся ему сейчас драгоценным богемским хрусталем, и поднес к губам. Награда золотым паучком притаилась на дне, алая эмаль сквозь коньяк казалась темно‑кровавой…

– Хоть тост скажите. – Глаза Хлебникова смотрели серьезно.

Поручик медленно поднялся на ноги, с бокалом в руке: крест тихонько звякнул о стекло, словно желая поддержать.

«Что же сказать? – бестолковыми воробьями метались мысли в Сашином мозгу. – За Государя Императора?.. К месту ли? За Отечество?.. Чересчур напыщенно…»

– За боевое братство, – медленно и четко выговорил он, решительно опрокинул в рот вазочку и выплюнул на ладонь сверкающий орден.

Хороший коньяк проворной змейкой скользнул по пищеводу, согрел желудок и теплой волной поднялся в голову.

– Хорошо сказал, – одобрительно пробасил прапорщик, наливая по второй. – Будет толк из парнишки, а, капитан?

– Правильно сказал, – капитан поднял мензурку. – За вас, поручик!..

12

Пирушкой визит генерала не закончился.

Едва подвыпившие (именно подвыпившие, а не пьяные – что такое для шестерых здоровых военных литр с небольшим коньяка?) офицеры успели убрать со стола и разблокировать палату – вынуть из дверных ручек вставленную туда ножку табурета, адъютант Мещерякова, сопя и отдуваясь, втащил еще один подарок. Портативный телевизор.

– Вот, Василий Никитович приказали, – вытер пот со лба поручик. – Чтобы героям не скучно было выздоравливать.

– Передайте господину Мещерякову нашу благодарность. – Хлебников опять возлежал на своем ложе в позе римского патриция. – Теперь выздоровление будет идти в два раза быстрее.

– Если бы он еще о девочках распорядился, – фыркнул со своей койки Рихтер. – То сразу в четыре!

– К чему вам кордебалет, штабс‑капитан? – лениво буркнул Сапунов. – Вы и так храпите, словно симфонический оркестр.

– Рад мнению ценителя…

Установил и настроил чудо техники двадцатого века прапорщик. Увы, ловила комнатная антенна‑рогатка всего четыре канала. И ни одного русского. Но и это для Саши, забывшего, когда он в последний раз видел телепередачу, было роскошью.

Истинно демократическим способом – голосованием, всеобщим и явным – выбрали программу. Если быть честным, выбора‑то особенного и не было – ни дари, ни пушту в достаточном объеме никто не знал, а смотреть два выступления и некое подобие телеспектакля без перевода – занятие малопривлекательное. Четвертый, Тегеранский канал, правда, транслировал тоже что‑то вроде новостей. Носатый брюнет, в черном, под горлышко, одеянии («Вылитый раввин из нашего местечка! – заявил Рихтер, взявшийся переводить. – Только пейсов и кипы не хватает!») излишне, на взгляд Александра, гнусавя и грассируя, читал по‑французски с бумажки что‑то длинное и невразумительное.

Штабс‑капитан, на взгляд Бежецкого, язык знал вполне прилично. По крайней мере, Хлебников, Стебельков и Храмов слушали его беглый перевод, обильно пересыпаемый шуточками и комментариями, с неподдельным интересом. Трое, потому что Сапунов, отговорившись нелюбовью к политике, сразу же попросил сделать «это бла‑бла‑бла» потише и отвернулся к окну с хлебниковской книжкой в руках.

– Его величество Махмуд‑Шах Второй, – гнусаво вещал тем временем артиллерист, подражая интонации персидского диктора, – принял сегодня послов иностранных держав… Ха! Мы вот тоже приняли, хоть и не иностранных!.. Почтение королю засвидетельствовали посол Российской империи, посол Французской Республики, чрезвычайный и полномочный посол Соединенного Королевства…

– А что англичане‑то тут делают? – бухнул, как обухом, Храмов. – Будто не натерпелись от них туземцы по самое некуда!

– Вот то и делают, – развел руками Рихтер. – Миссия их сокращена до минимума, но полностью выдворить их из Королевства – кишка тонка у афганцев. Это, дорогой мой, объявление войны, и тут уж никакие страны‑гаранты не помогут… Вот интересно! Король заявил послам, что Афганистан будет расширять связи со всем мировым сообществом, не отдавая предпочтения никому в отдельности…

– Видал?! – подскочил на койке прапорщик. – Мы тут, значит, кровь льем, чтобы этих… защитить, а они!..

– Допустим, защищаем мы тут свои интересы, – буркнул, не оборачиваясь, Сапунов. – А вовсе не афганские.

– Какие такие свои? Нет у меня тут никаких интересов! И у Павла Тихоновича нет, и у Костика, и у Саши. У вас, случайно, нет, Михал Матвеич? – повернулся прапорщик к переводчику, благоразумно промолчавшему. – Вот и у артиллериста нашего нет. Только у вас одного!

– Бросьте прикидываться, Иван Иванович. – Сапунова проняло, и он захлопнул книгу. – Вы отлично понимаете, что речь идет об интересах Империи, а не отдельно взятых людей.

– А‑а‑а… Империи… – широко улыбнулся прапорщик, действительно, похоже, валявший дурака. – Так и говорили бы. Империи мы, батенька, присягу давали, и защищать ее будем везде, где ступает сапог российского солдата. А уж те, кто на той землице волею Божьей обитает, стало быть, тоже у нас под защитой обретаются.

– И докуда же, позвольте спросить, дойдет тот сапог? – прищурился Сапунов. – До Африки – дошли, до Америки – тоже… Что там осталось? Австралия? Антарктида? Интересы пингвинов отстаивать будем?

– Понадобится – отстоим! – рубанул Храмов. – И пингвинов, и марсиан, буде такие найдутся!

– Ну, что тут можно сказать… – развел руками штаб‑ротмистр, обращаясь почему‑то к Саше. – Какие можно привести аргументы против такой упертости? Будем защищать императорских пингвинов на Земле Аделаиды, а люди разумные, императорские подданные в российской глубинке – пусть подождут. Пока руки до них не дойдут.

Видимо, спор тут шел давний, и оба играли «на публику», то есть на него, свежего в тесном палатном обществе человека. Увы, Саша сразу принял точку зрения Храмова, простую и верную, как штык, рассуждения же Сапунова, которого невзлюбил сразу за язвительность, его возмущали.

– Почему не дойдут? – прапорщик покачал тяжелой головой. – Вы, Илья Модестович, в деревне сами‑то хоть раз бывали? В глубинке нашей посконной? Видали своими глазами, как мужички‑то живут‑поживают? Или все по сочинениям литературных классиков наших судите, при царе Горохе написанных, да по газетенкам, прости господи, левым?

– Это к теме никакого отношения не имеет.

– А вот и имеет, дорогой вы мой! Вы с младых ногтей по пансионам да по гимназиям, до двадцати лет, поди, считали, что картошка на деревьях растет, а молоко из землицы, как нефть, добывают?..

– А он и сейчас так считает, – улыбнулся Хлебников. – Господин Сапунов у нас истый горожанин. Урбанист и социалист…

– Вот именно! – Иван Иванович продемонстрировал широкие мужицкие ладони‑лопаты. – А я вот с малолетства, этими вот руками…

Спор явно переходил в горячую фазу, и этому немало способствовали коньячные пары, будоражащие застоявшуюся кровь. Но разгореться окончательно ему было не суждено.

– А я слышал, что англичане свою миссию в Кабуле увеличили, – тихо сказал со своей койки Стебельков. – И в Герат их понаехало много…

– А вы откуда знаете? – повернулся к нему Сапунов. – Кто вам об этом сказал?

– Да так… – пожал тот плечами.

– Ты это… – поддержал оппонента Храмов. – Раз начал – договаривай. Слово‑то, оно не воробей…

– Я же при штабе служу, – пожал плечами подпоручик, краснея, как девушка. – При нашем, Джелалабадском. Ну и прочел как‑то в бумагах.

– На какую разведку работаете? – сурово нахмурился Рихтер. – Английскую? Японскую? Германскую? Отвечать! Смотреть в глаза! – и прыснул, не выдержав взятого тона киношного контрразведчика.

– Да я одним глазком, – принялся оправдываться длинношеий, похожий на гусенка, подпоручик. – Интересно стало…

– Не обращайте на него внимания, – прервал оправдания юноши Хлебников. – Господин артиллерист неудачно пошутил. Так что вы там прочли? Не бойтесь: из этих стен ничего не выйдет.

– Да я, собственно… – пожал плечами молодой человек. – В общем, там табличка такая была, и в ней цифры по городам. За точность не поручусь, но по Кабулу, кажется, восемьдесят с чем‑то человек, по Газни – тридцать пять – это я точно помню. А в Герате аж около двухсот…

– Врешь! – ахнул прапорщик. – Что же это получается?..

– То, что афганцы занялись иезуитской политикой, – тихо проговорил Сапунов. – И нашим, и вашим.

– Опять как в Китае получится! – взъярился прапорщик. – В семидесятые! Мы к китаезам, как к людям, – под протекторат их взяли, армию вооружили, а они – нож нам в спину: самостоятельности, мол, хотим!

– Это их право, как любой суверенной нации…

– Да хрен бы с ним, если бы суверенной! Они, как лярвы подзаборные, от нас – бочком‑бочком, а к британцам со всем ихним удовольствием!..

«Не надо было столько пить, – подумал Саша, чувствуя, как в виски колотят мягкие, но упорные молоточки, а подзабытые уже сверла врезаются в изнанку глазных яблок. – Что‑то я погорячился, похоже…»

– Саша, что с вами? – всполошился Хлебников, заметив, как побледнел свежеиспеченный орденский кавалер. – Вам плохо? Сестра! Сестру сюда! Стебельков, мать вашу, не сидите разинув рот – бегом за сестрой!..

* * *

Осень, даже в этих южных широтах, уже вступала в свои права.

Кабульской осени было далеко до российской Золотой Поры, воспетой десятками поэтов и запечатленной сотнями живописцев – слишком мало зелени, да и та – далеко от «каменных джунглей» городского центра. Полковник Седых не раз жаловался, что все его попытки озеленить хотя бы территорию вокруг госпиталя разбиваются о вороватость окрестных жителей, проявляющих чудеса воображения, чтобы разжиться дровами за счет беспечных «руси». Так что о смене времени года обитателям «медицинского царства» говорили лишь ночные заморозки да заметно посвежевшие дни. Но солнышко светило по‑прежнему, став гораздо ласковее летнего, и выздоравливающие пользовались любым случаем, чтобы выбраться из палат и подышать свежим воздухом, блаженно подставляя светилу отвыкшие лица.

Не стал исключением и Саша. После «орденского» кризиса, чуть было не уложившего его на госпитальную койку всерьез и надолго, он быстро выздоравливал – молодость брала свое – и постепенно приходил в норму. Не проходило дня, чтобы он не гулял на госпитальном дворе, украдкой, несмотря ни на какие запреты врачей, занимался гимнастикой, укрепляя несколько одрябшие мышцы, и подумывал о том, чтобы по примеру некоторых коллег (тех же Храмова, Рихтера и Сапунова) просто‑напросто сбежать из‑под врачебной опеки к реальным делам.

– Добрый день, – раздалось у него за спиной, когда он, как обычно, предавался китайским и индийским членовредительским упражнениям, уединившись в непросматриваемом из начальственных окон углу двора, у самого забора – «мертвое пространство» подсказали ему завзятые курильщики, прячущиеся тут от зоркого взора полковника Седых. – Чем это вы заняты?

– Здравствуйте. – Александр узнал жандармского ротмистра и неприязненно подумал: «Какой черт принес этого сатрапа на мою голову?»

– И все‑таки?

– Да ничего особенного, – пожал плечами поручик. – Вот решил размяться немного…

– А мне показалось, что я узнал тхеквандо.

– Вполне возможно, я не слишком силен в этой премудрости. Так, усвоил несколько упражнений между делом.

– И довольно профессионально, я бы сказал, – хмыкнул ротмистр. – Хотя вот это делается так…

Не чинясь и не беспокоясь за целостность мундира, жандарм тут же изобразил нечто азиатское, и Бежецкому осталось лишь признать, что у него то же движение вышло гораздо грубее.

– А вы где этому научились? – тяжело дыша, поинтересовался молодой человек, когда под руководством самозваного инструктора у него стало получаться гораздо лучше.

– Да было дело… – уклончиво ответил Кавелин, вытирая платочком, извлеченным из кармана, пот, обильно струящийся по лицу. – Примерно в ваши годы, юноша.

Саша прикинул, и вышло, что «его годы» ротмистра, тогда, понятное дело, будущего, пришлись как раз на разгар конфликта, вылившегося в конце концов в знаменитое «Южно‑Китайское противостояние».

«А жандарм‑то, оказывается, боевой, – с некоторым уважением подумал он. – А ведь так и не скажешь…»

Первоначальная неприязнь как‑то сама собой забылась, да и ротмистр оказался неожиданно интересным собеседником… Короче говоря, через полчаса, когда Кавелин, спохватившись, засобирался восвояси, Александру даже жаль было расставаться с гостем.

– Приходите еще, Кирилл Сергеевич, – совершенно искренне провожал он жандарма, совсем позабыв про свою неприязнь к его статусу, сейчас проявлявшемуся разве что в эмблемах на воротнике камуфляжа – ни одной голубой нитки его суровую простоту не нарушало.

– Непременно, непременно, Александр Павлович… Забегу на днях.

Но, уже распрощавшись, ротмистр вдруг остановился, звонко хлопнул себя по лбу и рассмеялся:

– Вот голова садовая! Забыл, зачем приходил! Извините, Александр Павлович, – Кавелин снова подошел к поручику и заговорщически приблизил свое лицо к его лицу. – А как вы смотрите на то, чтобы… Как бы это выразиться… Побыть немного в роли экскурсовода?..

– Я вас не понимаю, – искренне удивился поручик. – В каком смысле?

– Ну, вы же прилично знаете Кабул, – пожал плечами ротмистр.

– Не сказал бы…

– Да не скромничайте! Вот и дворец королевский посещали. Хотя и с черного хода.

– Королевский? Вы ошибаетесь, наверное, – криво улыбнулся Бежецкий, внезапно вспомнив, кто перед ним. – Или осведомители ваши что‑то перепутали.

– Да полно вам! Какие еще осведомители? – добродушно расхохотался жандарм. – Пол Кабула тогда судачило про ваш тайный визит к принцу.

– Да, но это и был дворец принца Махмуда!

– А вы… Черт, – Кавелин хлопнул себя по бокам. – Я же забыл, что самое интересное вы пропустили! Махмуд‑Шах – настоящий затворник! Он и не думал переселяться в королевский дворец после смерти дядюшки! Заявил, что желает оставить все как есть, но злые языки утверждают, что он просто боится сторонников Ибрагима и предпочитает знакомое до мелочей жилище официальной роскоши. Так что Большой дворец – только для приемов.

– И что, его опасения не беспочвенны? – Александр вспомнил жалкого, затерявшегося среди подушек Ибрагима. – Сторонники неудачливого принца так сильны?

– Да боже упаси! Разбежались, как крысы, стоило Махмуду нацепить золотую саблю и взять в руки скипетр. Да и в народе не слишком любят неудачников… Тем более что армию он в своем первом и единственном походе положил вполне успешно. Да что я вам, Александр Павлович, рассказываю! Вы же сами при этом присутствовали.

Ротмистр помолчал.

– Я слышал, что вы не в большом восторге, поручик, от действий нового короля.

– А кто может этим восторгаться? – вскипел молодой человек. – Да он же просто‑напросто предает Россию! Еще чуть‑чуть, – и нас отсюда попросят! Да я бы…

Кавелин слушал Сашу и задумчиво кивал, не говоря ни слова.

– Так вот почему вы здесь, – внезапно понял Бежецкий, оборвав себя на полуслове. – Вы хотите, чтобы я…

– Вы очень догадливы, Александр Павлович…

– Но я же… Как я смогу вам помочь? Я же был во дворце всего один раз!

– А большего и не нужно. Да не переживайте вы! Те, кого вы проведете, отлично знают свое дело. Ваша забота лишь в том, чтобы они не заблудились. Там ведь весьма сложный маршрут, не правда ли?

– Ну да… Только смогу ли я?

– У вас великолепная зрительная память. Полковник Седых мне рассказывал, что вы в бреду говорили, будто вспомнили карту.

– Но ведь это было бредом!

– Не скажите… В бреду или нет, но вы со своими спутниками вышли точно на казачью заставу. А ведь заблудиться в горах и Прилогарской степи – проще простого. Стоило вам отклониться на пару верст в сторону… Но не будем о плохом. У вас дар, юноша.

– А как же я выйду отсюда? – Саше была приятна похвала, и он боялся, что предательски раскрасневшиеся щеки его выдадут.

– Ну, это несложно…

* * *

– Знаете, Саша, – Иннокентий Порфирьевич поджал губы, – я бы на вашем месте не торопился. Не знаю, конечно, для чего вы понадобились жандарму…

– Я же уже совсем здоров!

– Я бы этого не сказал… По совести говоря, вам еще месяц‑другой стоило бы побыть под присмотром врачей. Последствия контузии, дорогой мой, так быстро не проходят. Порой она напоминает о себе даже спустя годы…

– Вы собираетесь держать меня под замком годы?

– Да что вы! Вот документы о вашей выписке. – Медик прихлопнул ладонью тоненькую картонную папочку. – Все подписано и проштамповано. Вы можете быть свободны хоть сейчас.

– За чем же дело стало? – протянул поручик руку за папкой.

– Саша, – проникновенно сказал полковник. – Я еще раз хочу сказать вам: эта война не для вас. Вам повезло остаться в живых тогда, под Гератом. Вы уцелели в бойне, устроенной принцем Ибрагимом. Наконец, вы отделались контузией там, где сложило головы множество людей. Про чудесное ваше бегство из плена я и не говорю. Может быть, довольно искушать Господа?

– Вы предлагаете мне бежать отсюда?

– Почему «бежать»? Вам положен отпуск по ранению, поручик. До полного выздоровления. Езжайте домой, подлечитесь…

– Я подумаю над вашим предложением, – Александр прикоснулся к папке нетерпеливыми пальцами, – Иннокентий Порфирьевич.

– Подумайте, Саша, подумайте… – Седых со вздохом отпустил папку. – И серьезно подумайте…

13

Родная квартира встретила поручика, отсутствовавшего дома почти два месяца, пылью и запустением.

Нет, никого за время его отсутствия тут, похоже, не было – пыль везде лежала ровным слоем. И хотя все тут было знакомо и привычно, Саша чувствовал себя так, будто оказался в этой тесной каморке впервые. Слишком многое уложилось в относительно небольшой промежуток времени с того момента, когда он, торопясь и кидая как попало вещи, собирался в тот самый поиск. Тогда думалось, что на несколько дней… Да и действительно: что это за срок – два месяца? А ведь в эти два месяца уложилось больше, чем у иных – в целую жизнь…

Оставляя в пыли четкие, как на лунной поверхности, следы рубчатого протектора, молодой офицер прошелся по комнате, бесцельно прикасаясь к вещам, корешкам книг… Надо было бы прибраться здесь, но желания не возникало. Чужое, временное пристанище…

«Как‑нибудь переночую, – решил он, сдергивая на пол покрывало, исторгшее целое облако пыли с постели, и присаживаясь на простыню. – А завтра все равно встречать кавелинских „туристов“».

Документы о выписке были помечены следующей неделей, и, значит, поручик на несколько дней как бы не принадлежал никому – ни госпиталю, ни полку. Увы, эфемерная свобода не радовала Бежецкого.

Он встал, нехотя переоделся в «домашнее» (почти с отвращением – казалось, что вещи эти принадлежат совсем чужому человеку) и вышел в коридор. Надо было хотя бы помыться, перед тем как валиться в постель.

Соседская комната была заперта и крест‑накрест заклеена бумажными полосами, скрепленными красными сургучными печатями с эмблемой Корпуса – значит, жилище бедняги Деревянко еще никто не занял.

«Почему бедняги? – поймал себя на мысли поручик. – Этот лже‑Деревянко – враг! Еще, кстати, неизвестно, как этот сэр или мистер стал тем самым Деревянко. Быть может, настоящего и в живых‑то уже нет…» Но, как ни старался, Александр не мог вызвать в себе ненависти к поверженному врагу. Почему‑то вспоминалось усталое лицо техника, его руки мастерового с въевшейся в них навечно металлической пылью. Да, он помнил, что британский шпион вредил русским, как мог, но помнил также и то, что этот враг в ту, первую для него, Саши, ночь в Кабуле спас его от неминуемой пули снайпера. Так что праведная ненависть, сполна напоенная вражеской кровью (не забыть спросить у Кавелина – остался тогда жив лже‑Деревянко или нет), как‑то съежилась и потускнела. Бежецкому даже несколько жаль было резидента, попавшегося на простой, как штыковая лопата, трюк такому зеленому мальчишке. Вряд ли его готовили к такому в британской разведывательной школе.

Но вода из душа опять сочилась тонкой, охрянно‑ржавой, пронзительно отдававшей хлоркой струйкой, и все высокие мысли мгновенно вылетели у поручика из головы…

* * *

«Туристы» прибыли под вечер.

Не самолетом, как можно было ожидать, и даже не с очередным караваном. Саша, маявшийся в их ожидании в раскаленном салоне вездехода – с утра его сильно мутило, кружилась голова, мучила мигрень, готов был плюнуть на все, в том числе и на просьбу ротмистра, и отправиться домой, где, по крайней мере, было относительно прохладно.

«Прав был Иннокентий Порфирьевич, – корил он себя. – Надо было еще недельку в госпитале отлежаться… Нет же, понесло перед жандармом выслуживаться! Теперь вот терпи, подвижник!..»

Солдат‑водитель откровенно дрых на своем месте, опустив стриженную «под ноль» голову на сложенные на руле руки, и ему было абсолютно наплевать на юного бледного офицерика, ежеминутно прикладывающегося к пластиковой бутылке. Нет, сперва он заинтересованно вел каждый раз носом, но, так и не уловив запаха спиртного, охладел к пассажиру – вода, она вода и есть: водой пьян не будешь.

Чувствуя, что еще полчаса в духовке кабины он не выдержит, Бежецкий уже собирался разбудить засоню и приказать возвращаться, как рядом с их «Фельдвагеном», борт в борт, остановился явно туземный микроавтобус с настолько пыльными стеклами, что они казались серой фанерой, прибитой к мятому, раскрашенному в местной дикой манере кузову. Самое удивительное, что и лобовое стекло, начисто лишенное дворников, мало чем отличалось от боковых: каким образом неведомый седок видел сквозь его пыльную завесу дорогу, оставалось тайной. Не иначе вел машину по приборам, словно пилот‑ас.

«Какого черта!.. Неужели не видит, что это армейская машина? Опять, поди, что‑нибудь клянчить будут, попрошайки…»

Водитель тоже встрепенулся и повернул к поручику заспанное недовольное лицо с багровым рубчатым оттиском баранки на лбу:

– Разрешите, вашбродь, пугнуть этих голодранцев? Совсем житья не стало! Коли не воруют, то побираются, черно…

Здоровенная мужицкая пятерня уже тянула из‑под сиденья что‑то железное – не то монтировку, не то обрезок трубы, но Саша с сожалением вынужден был отказать солдату: затевать здесь, в туземном квартале, свару совсем не входило в его планы.

– Отставить, фельдфебель!

– Слушаюсь, вашбродь… – буркнул водитель и сердито, с лязгом, не враз запихнул свое орудие обратно. – Только стянут чего – я не виноват. У Савушкина, штабного, вон давеча запаску с багажника свинтили, пока на перекрестке стоял – даже не заметил, бедняга. А с него за утерю аж четыре рублика с четвертаком из жалованья удержали. Даром, что покрышка вся лысая была – заплатил, как за новую! А у кума моего…