Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 111 страниц)

Неторопливый полет, вернее, парение в нескольких сотнях метров над грешной землей вместо привычных тысяч на заоблачном скоростном лайнере, исподволь навевал обычно несвойственные Бекбулатову романтические мысли.

– Вы не находите, пан Пшимановский, что предвечерняя рус… восточноевропейская (штаб‑ротмистр чуть было не ляпнул «русская») природа достойна кисти великих мастеров? Особенно с высоты птичьего полета…

Насквозь промерзший пан Пшимановский, мечтавший сейчас о кружке горячего чая с коньяком или, на худой конец, с вином, промычал что‑то маловразумительное, цепляясь изо всех сил за металлическую вертикальную стойку. Кроме собачьего холода и пронизывающего ветра бедного поляка жутко донимала высотная болезнь, оказавшаяся вполне сродни морской, однако отличавшаяся от последней одной весьма подлой особенностью: тогда как морская болезнь легче переносится в горизонтальном положении, ее гадская родственница подобного совершенно не терпит, заставляя внутренности проситься наружу при одной мысли о койке. Вполне возможно, правда, что этой специфической реакцией грешил исключительно организм Войцеха в силу его фатальной невезучести…

Единственной мыслью, сверлившей в данный момент мозг бывшего студента, превратившийся, как ему казалось, в полузамерзший студень, было одно: зачем он поддался на уговоры своего недавнего подконвойного, оказавшегося истинным змеем‑искусителем, и дал втянуть себя в явную авантюру?

В то памятное утро рядовой караульной роты Пшимановский почти так же, как сейчас, правда ощущая под ногами вожделенную твердую почву, мерз на посту возле покрытых слоем многолетней ржавчины ворот тюрьмы, мечтая даже не о кружке чего‑нибудь горячительного, а о крохотной чашечке кофе, пусть даже давно простывшего, всего о каком‑нибудь глотке… Единственным отличием от его нынешнего состояния были похмельные страдания, оказавшиеся, впрочем, двоюродной сестрой высотной болезни.

А как же иначе, когда, приняв изрядно еще в процессе конвоирования заключенного номер три тысячи двести пятьдесят пять, Войцех на радостях от успешно исполненной миссии забрел в давно знакомый ему уютный подвальчик «У кота», хозяином которого был не еврей, как обычно, а самый что ни на есть великопольский земляк, и где подавали настоящую польскую водку. Там он встретил таких приятных людей, что…

В чем именно заключалось это «что», бедный солдат помнил довольно смутно. Совершенно определенно, что это «что» все‑таки имело место, потому как Пшимановский очнулся только на рассвете неподалеку от места своей службы, в сточной канаве, крепко, словно полузабытую уже краковскую подружку Барбару Ковальскую (для добрых знакомых – просто Баську), обнимая незаряженную винтовку со свинченным кем‑то, вероятно на память, штыком. Слава Всевышнему, расписка о сдаче с рук на руки заключенного оказалась на месте, изрядно, правда, помятая, с оторванным уголком и почему‑то вся изгвазданная чем‑то неприятным… В карманах гулял ветер, в голове похмельные кузнецы подняли дикий перестук, а командир, добрейший пан Войтыла, наорав и пригрозив отдать под трибунал за частичную утерю табельного оружия, отправил под дождь и холод в двойной караул, благо понижать в чине рядового и так было уже некуда…

Надо ли говорить, что возникший из муаровой занавеси моросящего дождя смутно знакомый господин в цивильной одежде, протянувший прямо под нос страдальцу флягу с чем‑то ароматным, показался истинным посланником Небес… Такова горестная история грехопадения бедного Войцеха, по наущению искусителя дезертировавшего тут же из постылой армии.

Мало‑помалу пейзаж за бортом скрылся в вечерней тени. Там, на земле, уже наступили сумерки, зажигались огни в редких деревеньках, проплывавших внизу, хотя здесь все еще светило солнышко, только клонившееся к горизонту.

Наконец, пришло время скрыться и ему. Воздушный корабль, поскрипывая какими‑то неведомыми непосвященным деталями обшивки и тем самым еще более напоминая обычный, морской, вплывал в чернильную мглу, сам постепенно растворяясь в темноте.

– Послушай, милейший! – Бекбулатов поймал за рукав спешившего мимо матросика, который даже не попытался вырваться, разумно посчитав, что, если кто‑то обращается к нему таким барственным тоном, значит, имеет на это полное право. – Почему не зажигаем ходовые огни?

– Опасаемся, ваша честь! – не зная, как обратиться к незнакомому субъекту, матрос выбрал наиболее нейтральный вариант. – Скоро украинские земли…

Владимир бросил взгляд за борт, но ничего там, естественно, не различил, кроме какого‑то одинокого огонька, скрывающегося в данный момент за «кормой».

– А при чем здесь украинские земли?

«Небачок» (так по аналогии с морячком окрестил его Владимир), оглянувшись, приблизил свою голову к уху любопытного пассажира:

– Сбивают, ваша честь…

– Чем? – поразился Бекбулатов. Как он уже выяснил, данный сумасшедший мир лет на семьдесят‑восемьдесят отставал в развитии от привычного, высокотехнологичного. Первые робкие шаги здесь делала авиация, автомобилестроение, кинематограф, радио, бороздили небеса такие вот левиафаны‑дирижабли, дымили паровозы, только появлялись револьверы и неуклюжие по конструкции многозарядные пистолеты (именно из‑за необычного оружия его и мурыжили следователи), а самый современный пулемет требовал для своей перевозки с места на место ломовой телеги и четырех человек для обслуживания…

– Не могу знать! – Повадка матросика выдавала в нем недавнего служаку. – Запускают с земли какие‑то штуки и попадают… С начала прошлого года два дирижабля таким образом сбили. Вместе со всем экипажем…

– А вы, значит… – догадался Владимир.

– Ага! Подгадываем к ночи и тихонечко так, на малой тяге, почти бесшумно, без единого огонька проскакиваем… Утром, смотришь, уже Бахчисарай за бортом, а потом – море…

– Я слышал, в таких случаях принято с борта ракеты пускать, чтобы сбивали врага с курса, – вспомнил штаб‑ротмистр рассказы Бежецкого («Эх, Саша, Саша, где ты, дорогой?!»), попадавшего в подобные передряги во время службы «на Дальнем Юге».

– Да тут хоть сало кусками разбрасывай… – печально вздохнул матросик. – Один результат… Позвольте, ваша честь?..

Словоохотливый «небачок» деликатно высвободил рукав форменки и унесся куда‑то по своим делам.

Желание мерзнуть на открытой палубе как‑то само собой истаяло без следа, да и все равно не видать внизу ни зги…

– Пойдемте внутрь, пан Пшимановский! – Владимир довольно невежливо растолкал попутчика, то ли задремавшего, то ли примерзшего напрочь к своей опоре,

слившись с ней в одно целое. – Врежем по стаканчику местного грога да на боковую…

– В самом деле… – Войцех, протирая на ходу подернувшиеся инеем очки, опасливо, в несколько приемов, отклеился от стойки. – А то стемнело уже, холодает…

Не успел он, однако, коснуться ручки двери, скрывавшей за собой коридор, ведущий вниз, в теплый салон, как совсем рядом раздался ужасный вой, завершившийся оглушительным взрывом. Палубу мотнуло под ногами, и невезучий новобранец Иностранного легиона, даже не пикнув напоследок, полетел куда‑то…

Авантюра студента‑недоучки так и закончилась бы, почти не начавшись, если бы змей‑искуситель, проявив действительно змеиную гибкость и реакцию, не успел крепко схватить его за воротник пальто и втянуть, уже болтающегося всем телом за бортом, на ставшую внезапно еще более ненадежной твердь.

Кругом грохотало, метались сполохи, смахивающие на фейерверк, дирижабль болтался, словно утлая шлюпка на волнах, от чего желудок горемыки, было попривыкший к высотной болезни, тут же ринулся спасаться бегством…

– Эх, накаркал «небачок»! – прокричал прямо в ухо захлебывавшемуся рвотой Войцеху Бекбулатов. – Попали мы, похоже, под обстрел… Ну, если пронесет…

Не пронесло.

После особенно громкого взрыва, отдавшегося печальным треском и скрипом где‑то внутри гигантской сигары, дирижабль уныло клюнул носом и, все убыстряя ход, словно с горы заскользил к земле.

– Все! – стараясь перекричать свист встречного ветра, проорал Пшимановскому крепко державший его штаб‑ротмистр. – Падаем!.. Держись, солдат!..

– Что «все»?.. – попытался выдавить из себя Войцех, не расслышавший окончания бекбулатовской тирады, но слова запихивало давлением воздуха обратно в рот. – Мы падаем?..

Ответить Владимир не успел: страшный удар выбил из обоих дыхание и, оторвав друг от друга, швырнул, как тряпичных кукол, в разные стороны…

6

Сегодня в офицерском собрании лейб‑гвардии Уланского ее величества полка с утра царил веселый переполох: к шести часам вечера должен был прибыть на традиционный полковой обед сам государь.

Хотя шефом полка официально являлась государыня, Николай Александрович к уланам в Новый Петергоф приезжал почти всегда.один, реже –с цесаревичем, а Елизавета Федоровна осчастливила офицеров полка высочайшим своим присутствием лишь один раз за все то время, что Александр его возглавлял, – на Рождество прошлого, 2002 года…

– Зачем же, господа, мы будем утомлять государыню, супругу нашу, своим грубым мужским присутствием, – шутил обычно по этому поводу император, тонко улыбаясь с неповторимым прищуром выпуклых светлых глаз, которые придворные льстецы так часто сравнивали с прапрапрадедовскими. – Ведь мы сейчас тут водку будем пить, курить, песни орать, дебоширить да анекдоты скабрезные опять же… Ей‑то каково? Ведь дам за столом не предвидится – сугубо мужской коллектив‑с!..

Никаких, естественно, скабрезностей, тем более дебоша за обедом никогда не случалось, за этим строго следили, но коли Николаю Александровичу угодно было оправдывать отсутствие супруги таким образом…

На этот раз в Новый Петергоф государь должен был приехать без обычной своей свиты, лишь в сопровождении семидесятидвухлетнего военного министра Сергея Витальевича Победоносцева, бывшего некогда, задолго до Бежецкого, командиром полка, да нескольких телохранителей, и кортеж сопровождающих его автомобилей ожидался невеликим. Чего нельзя было сказать о приглашенных.

Дело в том, что на традиционные полковые обеды с высочайшим присутствием по заведенному десятки лет назад обычаю съезжались все пребывающие в здравии бывшие, так называемые старые, командиры, которых, кроме упомянутого уже Победоносцева, насчитывалось немало, а также многие из офицеров, прежде служивших в рядах полка. Теперь двор Собрания, мощенный по старинке брусчаткой (да, собственно, мостовая работы мастеров своего дела с середины XIX столетия, когда и было воздвигнуто нынешнее здание на месте сгоревшего во время подобного обеда, в особенном ремонте, кроме косметического, не нуждалась), был весь, без малейшего промежутка, в несколько рядов заставлен автомобилями. Хочется назвать их разномастными, но таковыми они не являлись по определению: здесь были собраны исключительно солидные представительские авто, в большинстве своем «Руссо‑Балты» нескольких последних моделей с редким включением «мерседесов», «ландскрон» и подобных им. Царил на стихийной автостоянке его величество черный цвет во всех своих вариациях и оттенках (если можно говорить об оттенках черного цвета). Лишь где‑то на отшибе, подобно тому как некоторые гостеприимные хозяева сваливают собственную обувь, чтобы освободить место для гостевой, пестрела невеликая кучка более простых железных коней, принадлежавших офицерам полка. Где‑то там затерялась и «кабарга» Бежецкого… Естественно, почетное место перед подъездом занять никто не посмел, и импераюрскому кортежу предстояло там весьма вольготно разместиться.

В ожидании государя все две с лишним сотни предвкушающих обед мужчин самого разного возраста поодиночке и компаниями дефилировали в просторной гостиной между столиками, уставленными всевозможной легкой закуской и слабеньким горячительным вроде сухого вина или пива, отдавая в большинстве своем должное как первому, так и второму. Присутствовали здесь все поколения «царицыных улан», от юного Петеньки Трубецкого, впервые появившегося на подобном мероприятии не так уж давно, до восьмидесятивосьмилетнего патриарха князя Орбелиани, смахивающего на досточтимого Суворова бодрого сухонького старичка, вышедшего в отставку ротмистром лет сорок назад, но и по сей день не избегавшего возможности слегка промочить горло в приятной компании. Злые языки утверждали, что именно пристрастием к подобного рода времяпрепровождению почтенный Михаил Вахтангович и свел в могилу поочередно всех своих четырех жен, чтобы жениться двенадцать лет назад на молоденькой тогда княжне Ломидзе – Садогуровой.

Александр, в парадном мундире конечно же, находился среди гостей, вынужденный поминутно раскланиваться, пожимать протянутые ладони, а то и слегка обниматься с тем или иным бывшим или действующим офицером. Конечно же, Бежецкий не был новичком в этом просторном аквариуме, наполненном яркими представителями вида «царицынус уланус», – еще полтора с лишним десятка лет назад его посвятили в ряды уланского братства, сопливого еще подпоручика, едва привыкшего к звездочкам на плечах… Мог ли он мечтать тогда о том, что будет когда‑нибудь принимать самого государя императора, да еще на правах хозяина?..

– Ба‑а! Кого я вижу! – К Бежецкому, сильно хромая и опираясь на массивную трость, приблизился худощавый, хотя и широкий в кости, убеленный сединами господин, в котором Александр с трудом узнал командира своего первого эскадрона ротмистра Ковалевского. – Сашенька Бежецкий собственной персоной!.. Наслышан, наслышан о ваших успехах! – После крепкого дружеского рукопожатия старый служака, не отпуская руки Александра, откинулся назад, чтобы лучше его рассмотреть. – Изволили стать батюшкой великого князя? С вас причитается! – рассыпал по‑стариковски дробный смешок Дмитрий Аркадьевич и шутливо погрозил зажатой в кулаке тростью. – Совсем забыли нас, старую гвардию…

За разговорами, приветствиями и поздравлениями знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых людей незаметно пролетело время, остававшееся до визита императора, поэтому Бежецкий спохватился только тогда, когда по гостиной пролетел шепоток: «Едут, едут…»

Одернув украдкой мундир и скосив глаз на огромное, в полтора человеческих роста зеркало, полковник ее величества лейб‑гвардии Уланского полка поспешил во двор, чтобы встретить самого дорогого гостя…

* * *

Обед давно был в разгаре, и над огромным столом в виде буквы «П» с сильно укороченными ножками висел звон столовых приборов и гомон голосов.

Накрыт был стол, по давным‑давно устоявшейся среди «царицыных улан» традиции, исключительно серебряными приборами с позолотой, поэтому даже изрядно разворошенный сотнями вилок и ножей натюрморт, несомненно, снискал бы славу кому‑нибудь из «старых голландцев», дерзнувшему его запечатлеть на полотне, и впечатлял своим великолепием.

Не будем останавливаться подробно на содержимом десятков судков, блюд, супниц, салатниц, кокильниц и кокотниц, скажем только, что оно конечно же полностью соответствовало рангу собравшихся здесь гостей и ничуть не посрамило благородного металла, который наполняло.

Во главе стола сидел, естественно, сам государь, имея по правую руку действующего командира полка в лице Бежецкого, а по левую – самого старого из прежних, Сергея Витальевича Победоносцева. Вокруг основной троицы и напротив нее сели остальные старые командиры вперемешку со штаб‑офицерами и ротмистрами полка. Специально никто никого не рассаживал: каждый сам садился так, как ему было удобно, и поэтому в процессе размещения за столом то и дело вспыхивали шутливые ссоры, придававшие обеду характер так любимой императором демократичности и непринужденности.

Еще больше непринужденности обеду придавало то обстоятельство, что его величество охотно беседовал со всеми окружавшими его, причем человек несведущий никогда не принял бы его за властелина супердержавы, настолько он был в такие далекие от официальности часы любезен и обходителен со своими подданными, которыми все здесь без исключения являлись. Более всего, кажется, раскрепощало Николая Александровича отсутствие вездесущих представителей иностранных держав и еще более несносных «рыцарей пера и объектива», сиречь журналистов всех мастей, которым вход на подобные мероприятия был строго заказан.

Цветов за столом, как атрибута сугубо дамского, равно как цветистых тостов и витиеватых речей, не было, что очень расстраивало, без сомнения, происходивших с солнечного Кавказа офицеров, которых среди присутствующих была едва ли не пятая часть. Горечь их от невозможности высказаться в своем любимом стиле, до которого все кавказцы великие охотники, скрашивала бутылка настоящего «Киндзмараули», любимого государем, стоявшая перед ним. И хотя выпил он в течение обеда не более одного‑двух бокалов, вино давало повод впоследствии говорить об особенной любви императора ко всему кавказскому. А если он изволил положить на тарелку пучок зелени, баранье ребрышко или ломтик сыра…

Песенников или духового оркестра, как у лейб‑гусар, отцом‑покровителем, бывшим сослуживцем и шефом которых был покойный батюшка императора Александр Петрович, не говоря уже об исполнительницах шансонеток и цыганах, обладавшие несколько отличным от гусарского вкусом «царицыны уланы» никогда не приглашали, считая это моветоном. Взамен подобных бурных увеселений в столовой обычно играла тихая, ненавязчивая музыка – что‑нибудь из классики или вещей последних лет, подходящих по стилю…

За приятным общением никто не заметил, как пробило десять, и после обычного шампанского под заливную осетринку был подан кофе, который большинство присутствующих в пропорциях, диктуемых здоровьем и рассудительностью, разбавляло ликерами, наличествующими на столе в большом ассортименте, а кое‑кто и коньяком. Последнее обстоятельство еще больше добавило застолью непринужденности, а беседам – оживления. Порой собеседники должны были прерываться и со снисходительной улыбкой ждать, пока стихнет очередной взрыв хохота, раздававшийся с одного из дальних концов стола, где восседали преимущественно корнеты, поручики и некоторые из наиболее молодых (если не по возрасту, то по состоянию души) бывших офицеров полка. Самым веселым из балагуров непременно оказывался все тот же Михаил Вахтангович, накопивший за свою долгую жизнь бесчисленное множество шуток, былей и анекдотов. Государь всегда вполголоса просил Александра, чтобы он рассказал ему именно тот анекдот, над которым так смеялась «молодежь». Вообще Бежецкий к середине обеда как‑то незаметно стал основным собеседником высочайшего гостя, так как находившийся по левую руку военный министр Победоносцев по причине дряхлости то и дело впадал в сладкую дрему, сидевшие напротив старые командиры увлеклись обсуждением интересного, с их точки зрения, проекта изменения строевого устава, а штаб‑офицеры, не говоря о ротмистрах, несколько робели Николая Александровича.

После того как первая половина обеда была завершена, все, повинуясь приглашению камердинера, поднялись из‑за стола и, пока убиралась столовая, разошлись по соседним комнатам, где были и бильярд, и курительная.

Попросив случившегося неподалеку графа Ралевича, тоже старого командира, но гораздо моложе Победоносцева, проводить старика до дивана в гостиной, государь непринужденно взял Бежецкого под локоть.

– Не выйти ли нам проветриться, Александр Павлович? – с легкой улыбкой спросил император. – И заодно выкурить по сигарете. Знаете ли, с юношеских лет не люблю сильно накуренных помещений, а у «царицыных улан» всегда дымят, словно паровозы! Не возражаете?..

– Почему же, ваше величество…

– Бросьте, Александр Павлович, – шутливо нахмурился самодержец. – Давайте оставим все эти экивоки для официальных приемов. Мы же с вами условились как‑то, помнится, называть друг друга в приватной обстановке только по имени‑отчеству. Забыли?..

– Забыл, – искренне рассмеялся Александр. – Забыл, Николай Александрович…

– Давно хотел вас спросить, Александр Павлович. – Император облокотился на перила небольшого «курительного» балкона, выходящего в почти полуторастолетний парк, разбитый на месте регулярного времен Николая I, благополучно сгоревшего вместе со зданием Собрания при памятном пожаре. Бежецкий благоразумно не повел высочайшего гостя во двор, где курила молодежь и откуда сейчас, несмотря на то что балкон выходил на противоположную сторону дома, доносились обрывки разговоров и взрывы хохота. Вечер стоял не по‑весеннему теплый, и на втором этаже не ощущалось даже малейшего дуновения ветерка. Пахло прошлогодней листвой и прелой землей, а комары по ранней поре отсутствовали напрочь. – Как здоровье вашей дражайшей супруги Елены Георгиевны и сыночка? Не скучают они в своем Саксен‑Хильдбургхаузене?

Пришлось описать, в самых общих чертах конечно, не блещущую еще особенными приключениями по причине малолетства жизнь наследника Гошки и заодно его счастливой мамаши. Государь, и сам многодетный отец, слушал внимательно, согласно кивая в нужных местах, вставляя дельные замечания и советы… Со стороны могло показаться, что беседуют не два монарха – реальный и довольно фиктивный, – а старые приятели, обремененные домашними заботами и выбравшиеся на минутку покурить, воспользовавшись отлучкой своих благоверных и домочадцев.

– Кстати, а почему вы не курите? – поинтересовался Николай Александрович, докурив, по своему обыкновению, сигарету до половины, затушив и тут же прикурив новую. – Бросили? Или врачи не разрешают?

Сердясь на себя, Александр признался, что забыл сигареты в кабинете. Дело в том, что при строгом по покрою парадном мундире пачка «Золотой Калифорнии», оттопыривающая любой карман, не смотрелась, не то что в жандармском или вообще в гражданском костюме, а таскать ее в руке…

– Ну что же вы, Александр Павлович… – тихо рассмеялся император. – Для чего же тогда умные люди изобрели портсигар? И смотрится изящно в любом кармане, и вообще… Угощайтесь. – Золотой портсигар, полный душистых, хотя и не тех, привычных, сигарет, тут же перекочевал к собеседнику. – Раз уж такое дело – дарю! Не вздумайте отказаться!

Отказаться от собственноручно врученного самим государем подарка было немыслимо, да и неприлично до предела… Благодаря императора за дорогой (не в смысле цены, конечно) презент, Бежецкий готов был провалиться сквозь землю, вернее балконную плиту, от стыда. Подумать только, на какие ухищрения идут царедворцы всех рангов, чтобы заслужить или выпросить подобный дар, а он… Не подумает ли самодержец, что он, Александр, нарочно так все подстроил?.. Конфуз! Не дай бог, отец прознает…

Покурили некоторое время молча.

– Мне кажется, Александр Павлович, вы на меня продолжаете дуться за то, что я тогда, в прошлом году, не принял ваше прошение о возвращении в Корпус…

– Ваше… Николай Александрович… Император поднял ладонь и продолжил:

– А потом и другое – о выходе в отставку. Вам кажется, что я сделал это из личной вредности и пустого упрямства? Думаете, мне неизвестно, какие обо мне ходят слухи и анекдоты?

Бежецкий молчал.

– Вокруг меня, Александр Павлович, не так уж много честных, преданных всей душой да просто порядочных людей. Жужжат целыми днями, плетут интриги, добиваются чего‑то, если не для себя, то для своих родственников, ближних и дальних, сынков, дочек, кузенов, прочих протеже… Порой мне кажется, что подлинные бессребреники остались в далеком романтическом прошлом, когда слово «честь» было равноценно слову «жизнь»… Не знаю, стоит ли мне вам это говорить и верно ли выбран момент, но… Я уже довольно давно думаю о кандидатуре дворцового коменданта. Сдается мне, что князь Голенищев‑Кутузов несколько засиделся на этом месте… Почему бы ему не посмотреть свет? В июле‑августе освободится место посланника при Австрийском дворе. Помнится, Роман Алексеевич лично знаком с братом нашим его величеством Францем Третьим, императором Австрии и королем Венгрии, причем неоднократно выражал свое самое лестное мнение о манере его правления… Нам нужны такие люди в нашем дипломатическом корпусе. Вас же, Александр Павлович, я бы хотел видеть на его месте.

– Благодарю вас, ваше величество…

– Николай Александрович.

– Да, да, благодарю вас, Николай Александрович, но…

– Я думаю, что вам не стоит отказываться так сразу, Александр Павлович. Время подумать есть.

Император затушил сигарету и долго смотрел в глубину парка, неразличимую в темноте.

– Извините, Александр Павлович, я, кажется, не совсем хорошо себя чувствую сегодня и поэтому хотел бы уехать пораньше. По‑английски, простившись только с вами. Надеюсь, вы сможете объяснить причину моего отсутствия на завершении обеда своим уланам и гостям? Сергей Витальевич пусть остается. Я возьму только свой автомобиль и автомобиль охраны…

Уже на пороге комнаты августейший гость обернулся.

– Знаете, Александр Павлович, – пожаловался он как‑то по‑детски. – Предчувствие у меня какое‑то… Нехорошее…

7

– Ну что, начнем, помолясь? – весело спросил Николаев‑Новоархангельский, потирая руки словно перед добрым застольем.

Несколько дней назад по шифрованному каналу было получено официальное разрешение из Санкт‑Петербурга на вскрытие «кургана», выглядевшее, на первый взгляд, не более чем рекомендацией, но для Бежецкого с подчиненными имевшее статус приказа, причем подлежавшего неукоснительному исполнению. Александру не оставалось ничего иного, как «взять под козырек», постаравшись, насколько это было возможно, обеспечить безопасность проведения работ.

Два дня ушло на сооружение некого подобия подъемного крана, состоявшего из двух портативных лебедок, нашедшихся среди массы оборудования, притащенного с собой, и стволов вековых кедров, скрепя сердце пущенных под пилу, несмотря на отсутствие разрешения не только Лесного департамента, но и местных властей. Бежецкий про себя понадеялся, что в самый разгар работ не появится какой‑нибудь заблудившийся лесник и не разгонит всю разношерстную компанию, как в том анекдоте. Делиться своими опасениями со спутниками он не стал, небезосновательно полагая, что подобный анекдот им неизвестен…

Третий и четвертый день потратили на обустройство укрытия, в котором должны были прятаться крановщики в момент подъема «крышки». Научники по своей интеллигентской манере попытались подойти к его строительству спустя рукава, но все попытки схалтурить были пресечены суровым начальником экспедиции сообща с ученым триумвиратом, поэтому блиндаж удался на славу: объемистый, просторный, крытый бревнами в три наката… Наверняка сие фортификационное сооружение могло бы выдержать обстрел стопятидесятимиллиметровыми фугасными снарядами. Особенно серьезно отнесся Александр к его герметичности, целиком и полностью отказавшись от всяких там амбразур и окон, заменив все это выдвижным наблюдательным прибором вроде перископа, для которого электронный бог экспедиции приспособил одну из видеокамер. Леонард Фридрихович и академик Мендельсон все это одобрили безоговорочно, а Агафангел Феодосиевич –с ворчанием, хотя и не стал спорить, что при выхлопе радиоактивной пыли, вполне возможном при вскрытии «крыши», только практически полная герметичность убежища, а еще лучше – избыточное давление внутри (баллон со сжатым воздухом среди оборудования тоже имелся) спасет находящихся там от облучения.

Теперь же все подготовительные работы были завершены, плита надежно зацеплена тросами, а основной состав экспедиции удален на безопасное расстояние. Решив быть осторожным до конца, Бежецкий и их укрыл в отрытой за пару дней траншее. В блиндаже укрылись с пультами лебедок один из подручных Александра и казак‑доброволец, соблазненный изрядной премией, посуленной ему за участие в опасном мероприятии.

– Начнем? – обернулся Николаев‑Новоархангельский к соратникам, настороженно следившим за артефактом кто в бинокль, кто – через монитор. – Не желаешь поплясать с бубном? – Это уже относилось к серьезному до предела Тунгусу. – Духов злых, так сказать, умилостивить… Может, жертва какая нужна? Ты только свисти!..

– Моя не шаман, – с достоинством ответил абориген, смерив взглядом превосходящего его ростом больше чем на полторы головы физика‑помора. – Моя охотник. Моя православный. Сам пляши с бубном.

Пикировка этого дитя природы с лауреатом множества премий и обладателем высоких научных званий была так уморительна, что все рассмеялись, несмотря на серьезность момента, представив маститого ученого исполняющим обряд камлания.

– Прекратите заводить нашего проводника, Агафангел Феодосиевич! – вытирая слезы, выступившие на глазах от смеха, заявил профессор Кирстенгартен. – А то обидите его, и он будет при нашей ретираде… на обратном пути, словно Иван Сусанин…

Реплика антрополога вызвала новый приступ смеха. Все были возбуждены предстоящим действом до предела, поэтому готовы были хохотать по любому поводу и без такового.

– Ладно вам… – отсмеявшись, махнул рукой Николаев‑Новоархангельский и спросил Бежецкого: – Начинаем?

Александр только пожал плечами:

– Вам и карты в руки…

– Блиндаж, блиндаж! – закричал физик в микрофон. – Вы меня слышите? Начинаем подъем по моей команде. Чуть что – останавливайте. Вы меня поняли?

В наушниках что‑то неразборчиво хрюкнуло (связь в этих местах вообще была ни к черту), и помор торжественно махнул рукой, хотя никто, естественно, из блиндажа его видеть не мог.

– Давай!..

Зрители, затаив дыхание, смотрели, как тросы, охватывающие углы плиты, напряглись, камень заметно дрогнул и… Импровизированный кран легко, будто пушинку, оторвал его от земли. Событие, к которому так долго готовились, оказалось весьма будничным…

– Стоп!!! – заорал Агафангел Феодосиевич в микрофон, и плита закачалась в воздухе в полутора метрах от того места, где пролежала столько лет, медленно поворачиваясь вокруг своей оси.

– Фон?.. – напряженно окликнул профессор склонившихся над приборами ученых.

– В норме…

– Уф‑ф… – Новоархангельский вытер струящийся по лбу пот и снова приник к микрофону. – Отводи на весу на ровную площадку!.. Ага… Ага… Опускай!

Плита мягко опустилась на заранее расстеленный под раскидистым кедром брезент и замерла, чуть‑чуть подняв один из углов.

– Поздравляю вас! – Агафангел Феодосиевич слегка поклонился зрителям, будто известный артист публике. – Вскрытие артефакта завершено… Где же громы и молнии небесные, обязанные посыпаться на голову святотатцев?

Ответа не было. Шутить в подобном тоне никому почему‑то не хотелось.

– Еще не вечер… – вполголоса пробормотал академик Мендельсон и, независимо сунув руки в карманы куртки, первым вышел из укрытия…

* * *

– Гора родила мышь.

Совет старейшин экспедиции, собравшийся в палатке, пока молодежь была занята приготовлением шашлыков из добытой накануне Тунгусом косули, уныло подводил итоги многодневных трудов, не принесших практически ничего нового. Речь держал Михаил Абрамович, скептик по призванию.