Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 87 (всего у книги 111 страниц)

Ему было не по себе: он всегда знал, что когда‑нибудь этот миг наступит, готовился к нему, но расслабление последней недели свело всю готовность насмарку. По‑человечески следовало проститься с Варей, хотя бы сказать, что улетает в патруль, но… Но ноги прирастали к земле при одной мысли, что женщина заплачет, будет просить остаться… Пусть узнает, когда он уже будет далеко. Или…

– Зачем? – хохотнул давешний знакомец‑фельдфебель, уже без бинтов на ноге, хотя и заметно припадающий на раненую ногу. – Чтобы дура какая‑нибудь с высот прилетела? Пардону просим, ваше благородие.

– Ничего‑ничего, – пробормотал Бежецкий, до боли в пальцах сжимая автомат. – Когда же отлет?

– Да вот, ждем кое‑кого, – откликнулся словоохотливый фельдфебель, как‑то незаметно оказавшийся рядом с поручиком, которого колотила, не отпуская, нервная дрожь, почти такая же, как перед несостоявшейся дуэлью. И странное дело – Сашу это не коробило, наоборот, рядом с годившимся ему в отцы бывалым солдатом было как‑то спокойно, надежно. Почти как со старым его «дядькой», дедовым денщиком Трофимычем – бессменным телохранителем и наперсником детских лет, терпеливо врачевавшим ссадины на локтях и коленках маленького Саши, выстругивающим перочинным ножиком деревянные мечи и меткие луки, учившим рубить ивовым прутом, будто саблей, головы могучим чертополоховым кустам… – Как дождемся, так и отправимся.

– По машинам, – раздался над сразу пришедшим в движение людским муравейником металлический голос. – Готовность пять минут…

Голос тут же смяло разноголосым рокотом вертолетных винтов, но команды уже были никому не нужны: люди действовали слаженно, словно все движения давным‑давно были отрепетированы. В руки Александру ткнулся какой‑то тяжеленный тюк, который он автоматически передал кому‑то еще, еще и еще один… Сразу несколько пар рук протянулись из выхваченного на миг лучом прожектора угольно‑черного провала люка, чтобы подхватить самого офицера и втащить его внутрь. Кто‑то проорал что‑то, показавшееся комариным писком, в самое ухо…

– Не слышу!.. – проорал в ответ Бежецкий, сам себя не слыша и ощущая лишь вибрацию, дробящую на куски череп.

Кто‑ то косо напялил ему на голову наушники, разом приглушившие гул винтов, ткнул пальцем клавишу интеркома, и в уши тут же ворвался шорох и писк эфира.

– Теперь слышно? – голос фельдфебеля теперь был различим четко.

– Да, да…

– Минуты две осталось, и – с богом. Вы рядом держитесь, вашбродь, если что. Я в передрягах бывал, смекну, что к чему, а вам – внове.

– Зуб как? – не к месту вспомнил Саша.

– Что? – немного растерялся фельдфебель.

– Зуб, говорю, как?

– А, зуб! – неизвестно чему обрадовался «дядька». – Нету зуба! Иннокентий Порфирьевич распорядились и дернули мне зуб напрочь. Даже не почуял, как щербатым остался. Зато теперь – порядок!

– Как вас зовут?

– Федотом Филиппычем кличут, – жизнерадостно отозвался собеседник. – Кантонистовы мы.

– Давно в армии?

– Да, почитай, четвертый десяток, – вздохнул фельдфебель. – Срочную отслужил, а домой так и не вернулся… Куда мне – кругом сирота, один как перст. Родителей еще мальцом схоронил… Царь‑батюшка теперь мне за папашу, а армия – за мамашу. Вот, восьмую кампанию уже тяну. Его превосходительство, вот, попросили…

– Что попросили? – перебил его Александр, смутно о чем‑то догадываясь, но ответа не получил.

Все вокруг вдруг наполнилось грохотом, озарилось красным, и офицер впервые после «посадки» различил в неверном освещении застывшие лица товарищей по вертолету.

«Неужели обстрел?…»

Услужливое воображение тут же нарисовало жуткую картину: крупнокалиберные пули пропарывают, как лист бумаги, тонкий дюраль борта, заставляя вспыхнуть сотни литров топлива, закачанного в вертолетные баки под завязку, взрыв рвет на части набитую людьми коробку, сплавляя в адском горниле воедино металл и трепещущую плоть…

– Началось, – толкнул локтем в бок окаменевшего поручика фельдфебель, и вибрирующий пол тут же качнулся вбок, повернулся, заставив внутренности скрутиться в болезненный узел, и с силой вдавился в подошвы. В крошечном иллюминаторе, как по заказу оказавшемся у самой Сашиной щеки, мелькнули далекие уже огни, слепо шарящие в темноте белесые щупальца прожекторов, и все пропало, будто заслоненное ширмой.

– Спаси, сохрани и помилуй меня, Господи, – услышал поручик чей‑то едва различимый шепот и с изумлением узнал свой голос…

* * *

– Не задело, вашбродь? – Фельдфебель ужом подполз к скорчившемуся под скалой Саше.

– Нет, – оторвал тот голову от земли и попытался выглянуть из‑за валуна, огромного, но кажущегося сейчас слишком маленьким: так и чудилось, что из‑за камня торчат то плечо, то нога, и в следующий миг они станут мишенью для невидимого стрелка. – Все в порядке…

– Лежи! – рыкнул Филиппыч и могучей пятерней шлепнул поручика по каске, вынудив снова пригнуть голову.

Вовремя – пуля тут же с тупым звуком зарылась в каменное крошево у виска, хлестнув по щеке колючими песчинками.

– Глаза целы?

– Да…

– Зря вы, вашбродь, геройство‑то проявляете, – попенял фельдфебель, скорчившись под боком у Бежецкого и отщелкивая магазин автомата, чтобы, не теряя ни секунды, начать пополнять его патронами. – Пуле‑то оно все одно – офицер перед ней или солдат сиволапый. Крестик‑то, оно, конечно, получите потом, да положат его на ваш ящик. Чего поперед батьки в пекло переть? Вот наберетесь опыта, пообстреляетесь – тогда и карты вам в руки…

– Прости, Филиппыч…

Саше было стыдно. До смерти стыдно за свою ребячливость и глупость. Забыл на миг в горячке боя, что пули вокруг свистят самые что ни на есть настоящие, а за камнями высотки, которую кровь из носу, как прокричал по рации капитан с вылетевшей из головы фамилией, надо взять, – вовсе не условный противник. Самый что ни на есть настоящий. Приникнувший сейчас к прицелам, хорошо, судя по всему, знающий местность и давно пристрелявший каждую кочку.

– Как там Семенов? – выдавил из себя поручик, стараясь не смотреть назад, туда, где метрах в пятидесяти вниз по склону изломанной куклой лежал солдат, выпрыгивавший из вертолета сразу перед ним, Сашей, молодой белобрысый парень, весельчак и балагур.

– Как‑как… Никак, – вздохнул фельдфебель, защелкивая обратно магазин. – Ангелы, должно, светлые влекут его в чертоги небесные… Хороший был парень, упокой Господи его душу.

– Может, жив еще?

– Эка хватил… Нет, вашбродь, я‑то уж смертушку повидал на своем веку. Живого от покойника давно за версту отличаю… Да не берите вы до сердца, Сан Палыч, – Бог дал, Бог взял. Все под ним ходим. Сегодня, вот, он, а завтра – я.

– Или я…

– А вот этого не надо! – рассердился вдруг Филиппыч. – Это мне, старику, о смерти думать надо, а вам – не резон. Долгая дорога у вас впереди. Еще в больших чинах походите. Помяните мое слово, барин, высоко залетите. Нам, грешным, не достать.

– Откуда ты знаешь?

– Да по глазам вижу. Когда у человека смертушка за плечами стоит – глаз у него не тот. Тоска в нем, что ли… А у вас, вашбродь, глаз чистый, светлый – жить вам еще да жить. Лет через двадцать вспомните меня, старика, да скажете: прав был Филиппыч, как в воду глядел. И не сомневайтесь: бабка у меня цыганкой была – все ведовство свое мне передала!

– Через двадцать лет мне за сорок будет, – вздохнул Саша.

– За сорок? Так это ж самая жисть! Мне вот…

Где‑ то басовито взревел двигатель, и оба, инстинктивно глянув вниз, увидели выворачивающую из‑за отвесной скалы, почти перегораживающей ущелье, пыльно‑бурую, со ржавыми подпалинами громаду танка.

– Быстро они, – удовлетворенно кивнул фельдфебель, вытащил из‑за пазухи фляжку, сделал пару глотков и сунул прохладную влажную посудину офицеру. – Глотни, вашбродь, для храбрости – сейчас начнется.

– Что начнется? – Бежецкий автоматически принял из рук солдата сосуд, глотнул, ощутил жидкий огонь, катящийся по пищеводу, и просипел перехваченным вмиг горлом: – Что это за отрава?…

– Спирт, барин, – отнял фляжку солдат и рачительно спрятал обратно за пазуху. – Чистейший. Не приходилось, поди, пить? Извини – запить нечем. Ты, главное, за мной держись… – И снова по‑змеиному заелозил на локтях куда‑то вбок.

– А… – выдохнул Александр, чувствуя, как в голову врывается жаркая волна, вытесняющая все мысли, страхи, переживания, но тут снизу грохнуло, будто рухнула с огромной высоты неподъемная тяжесть, а земля ощутимо дрогнула.

Сразу же, без перерыва, вверху громыхнуло еще сильнее, на вершине высотки вспухло грязно‑серое облако, и офицер только успел инстинктивно съежиться за своим ненадежным укрытием, как по земле вокруг, по камню, по плечам, по каске защелкали большие и маленькие камушки.

– Вот ни… – Большой, полметра, наверное, диаметром камень скатился сверху, ударился в «Сашин» валун, подскочил, перелетел через человека и огромными скачками понесся вниз, увлекая за собой свиту из щебенки.

– Впере‑о‑од!!! Зададим им жару! – услышал Александр знакомый голос. – Господа‑бога‑душу‑мать…

И треск очередей, заглушаемый новыми и новыми разрывами.

«Вперед, трус! – подстегнул себя офицер. – Вот он – твой час…»

– Господи‑и‑и‑и… – силой воли вырвал себя поручик из такого надежного, непоколебимого укрытия и бросил вверх по склону, вслед за горбатой от плотно набитого ранца спиной Филиппыча, палящего короткими очередями в центр бешено вращающегося пыльного монстра… – А‑а‑а‑а!!!..

* * *

«Не поднимусь… Никогда не поднимусь…»

Ноги налиты свинцом, горло, кажется, изрыгает жидкий огонь… Камни, как живые, выворачиваются из‑под подошв…

«Поднимешься! Поднимешься, слабак! Филиппыч, вон, вдвое старше тебя…»

Действительно, неутомимый фельдфебель карабкался по крутому склону на несколько метров впереди. А вот еще справа мелькнул силуэт кого‑то из солдат… Еще один… А жилы вот‑вот порвутся.

«Господа‑ бога…»

Саша умудрился ворваться на гребень высоты одновременно с «дядькой», совсем не думая, что из‑за камней в грудь может ударить предательская очередь… И она ударила, но прошла чуть выше, а второй помешал он сам, разрядив автомат в чье‑то бледное, перекошенное лицо. Разрядив буквально: автоматический карабин выплюнул три‑четыре пули и затих.

«Я же не перезарядил…»

Но лезть в подсумок за новым магазином было поздно: слева уже лезло что‑то живое, воющее, с выставленным вперед оружием. И Саша сделал единственное, что мог в подобном случае, – штыковой выпад голым стволом без штыка, увидел, как острый козырек противовскидывателя вспарывает грубую ткань на груди отшатнувшегося врага, его выкаченные из орбит глаза… Четкий, как на учениях, перехват и удар в это бледное лицо металлическим затыльником приклада, и брызги чужой горячей крови…

* * *

Все кончилось быстрее, чем описано здесь.

Зверь по имени поручик Бежецкий стоял посреди крохотного каменного пятачка, дико озираясь и поводя окровавленным стволом автомата из стороны в сторону, но все уже было кончено: солдаты, перемахнув через гребень, занимали позицию, походя, переворачивали пинками разбросанные вокруг тела, не находя живых.

Напряжение понемногу уходило из тела юноши, уступая место жуткой усталости, от которой тряслись все без исключения мышцы. Только теперь он ощутил соленый вкус во рту, резкую боль в языке и выплюнул на ладонь какой‑то крошечный кровавый ошметок.

– Живы, вашбродь? – спросил его возникший рядом, как чертик из табакерки, Филиппыч. – Не зацепило ненароком?

– Я яжык шебе прикушил, – пожаловался по‑детски поручик, демонстрируя на грязной ладони потерю. – И не жаметил…

– Язык? – расхохотался фельдфебель. – Ну, это семечки! До свадьбы, чаю, заживет! Я, помнится, в первую свою атаку штаны намочил! Такой вот конфуз случился! И по‑малому, и по‑большому. А вы‑то как?

– Не жнаю… – с сомнением прислушался к своим ощущениям Саша. – Вроде порядок…

– Тогда молодцом! Верный знак, что вояка настоящий получится! А черта этого как завалили! Любо‑дорого посмотреть. Черепушку – всмятку!

Странное дело, при виде разможженого лица врага Александр не почувствовал ничего…

– Двое живых, – указал стволом автомата в сторону каменного нагромождения, над которым все еще курилась, оседая, пыль, рядовой Жеменя. – Правда, недолго, наверное…

– Пойдем взглянем.

Пленные действительно были не жильцами на этом свете: старик со слипшимися от крови волосами лежал с закрытыми глазами, и грудь его вздымалась неровными толчками, словно там, под грубой крашениной его бесформенных одежек, таилась птица, яростно пытавшаяся вырваться наружу. Второй – молодой парень – лежал на боку, зажимая обеими руками живот и сквозь стиснутые блестящие, будто залитые красным лаком пальцы неторопливыми толчками выплескивалась черная кровь, тут же уходящая в щебень, припорошенный пылью.

Филиппыч, нагнувшись над раненым, произнес несколько коротких гортанных слов, но тот лишь зыркнул на него сплошь черными, без зрачков, глазами и попытался плюнуть. Увы, бессильный плевок кровавым сгустком повис на щеке.

– Бесполезно, – разогнулся фельдфебель. – Ничего не скажет. Одной ногой уже в своем раю, болезный… Пойдемте, вашбродь, оружие осмотрим трофейное. Степа, помоги им, – кивнул он солдату.

– А почему в раю, Филиппыч? – спросил Саша, когда они выбрались из каменного закута на волю: он с радостью ощущал, что прикушенный язык хотя и болит немилосердно, но уже вполне слушается его.

– Вера у них такая, – вздохнул старый служака. – Нехристи… Считают, что раз с оружием в руках за веру свою пали – сразу в рай попадут. Муллы их так говорят. А рай у них богатый – девки там голые скачут, мед‑вино подносят… Вот и рвутся они туда. Живут‑то, прости господи, в нищете, как собаки…

Позади, один за другим, сухо треснули два одиночных выстрела, и Александр дернулся было назад, но фельдфебель удержал его за плечо.

– Не ходите, не надо… Они уж в раю своем.

– Зачем?… – повернул юноша к Филиппычу искаженное лицо. – Нельзя так!.. Они же пленные!

– Да не довезли бы мы их до госпиталя, – терпеливо, как несмышленому ребенку, попытался объяснить тот. – У старого черепушка пробита была – мозги наружу, а младший… Кровянка из брюха черная – значит, в печенку угодило. А это…

– Но это же пленные! – не слушал его Бежецкий. – Мы не имеем права… Международные конвенции…

– А ну – пойдем! – дернул его за рукав солдат. – Пойдем, ваше благородие.

Почти волоком фельдфебель подтащил офицера к краю площадки и указал вниз, на лениво дымящиеся остовы двух сгоревших дотла грузовиков. Они попали в засаду еще утром, и именно ради них здесь был отряд Бежецкого. Увы, помочь им уже не успели…

– А на это они имели право? Там ведь наши были – русские. А теперь их домой в цинке повезут. Все, что осталось. И Семенова нашего. На это у них право есть?

– Но международные конвенции…

– Какие еще конвенции? Они враги. И пали в бою. Или вы расскажете, что Жеменя им помог отмучиться? Под трибунал подведете парня?

– Нет, но…

– А на нет и суда нет. Это война, барин. Или мы их, или они нас – третьего не дано. Не изобрели еще третьего… Вы лучше, вашбродь, поглядите, красота‑то какая!.. – сменил тему Филиппыч.

И Саша против воли поднял глаза на действительно великолепный пейзаж, расстилающийся вокруг.

Облака, весь день скрывавшие солнце, под вечер раздуло ветром, и теперь косые лучи заходящего светила румянили снега на вершинах окрестных гор. Гор, которым не было дела до трагедии, разыгравшейся рядом с ними.

За пролетевшие над ними века и тысячелетия древние горы видали и не такое…

12

Саше больше всего на свете хотелось рухнуть на постель прямо так, не раздеваясь, закрыть глаза и провалиться в блаженную нирвану, но он переборол себя, позволив лишь присесть на краешек табурета… И опустить веки, на обратной стороне которых вновь замелькали эпизоды прошедшего… А проказник Морфей тут же воспользовался и этой уступкой, чтобы мигом заключить измотанного до полусмерти юношу в свои могучие объятия…

Поручик пришел в себя, лишь приложившись со всего маху затылком о стену, и понял, что задремал. Наручные часы либо безбожно врали, либо проспал он вот так, сидя, чуть ли не час.

«Скоро стоя спать научусь, – обозлился он на себя. – Как лошадь…»

Ощущая тупую боль во всех мышцах, он принялся стаскивать с себя пропотевший насквозь камуфляж, словно весенняя линяющая змея – шкуру, остервенело дергая заедающие молнии, распутывать просоленные и спаявшиеся намертво шнурки ботинок… В голове крутилась одна и та же картинка: как он в костюме Адама встает под душ и смывает, смывает, смывает с себя всю грязь, усталость и ужас минувших дней. Под мощный водопад ледяной воды… Пусть даже не совсем ледяной… Пусть даже не мощный… Тонкую струйку тепловатой, отдающей железом и химией мутной жидкости…

Бежецкий поймал себя на том, что опять спит с полуснятым ботинком в руках. Спит с открытыми глазами, видя сквозь ставшую вдруг полупрозрачной стену мелькающие за бортом вертолета скалы, беззвучно разевающих рты солдат, дробно прыгающий в руках автомат, горца с кровавым месивом вместо лица, обгорелые остовы грузовиков…

«Нет, так не пойдет…»

Пересилив себя, молодой человек потряс головой, последним усилием воли разделся и только собирался пройти в душ, как в шаткую дверь за его плечом кто‑то негромко, но требовательно постучал.

«Кого это черт принес по мою душу?…»

– Да, – с трудом разлепил он пересохшие губы, не узнавая своего голоса, и с изумлением вспомнил, что так и не исполнил главную мечту последних часов – не выпил ведра воды. Даже стакана не выпил – сон оказался более мощным фактором, чем жажда, не говоря уже о голоде. – Войдите!

– Не спите? – просунул голову в комнату прапорщик Деревянко. – Я тут полчаса назад долбил‑долбил, а вы ни гу‑гу. Я уж думал, что спит поручик Бежецкий без задних ног. Намаялись, граф?

– Есть такое дело, – зевнул Саша, прикрыв рот ладонью. – А что за пожар, Матвей Опанасович?

– Да не пожар… – вздохнул прапорщик, отводя глаза. – Из госпиталя тут солдатик приковылял… Из выздоравливающих… Его полковник Седых прислал…

– Не тяните, Матвей Опанасович. Что за манера, право?

– Иннокентий Порфириевич просил вас прийти.

– Зачем?

– Поручик Еланцев совсем плох, но пришел в сознание и зовет вас.

– Меня?!!

Александр не верил собственным ушам. Он мог представить себе все, что угодно, вплоть до принятия всеми афганцами православия с последующим пострижением в монахи, но такое не укладывалось в мозгу. Поручик Еланцев, его злейший враг, желает его видеть! Подумать только! Остальные слова прапорщика как‑то сами собой проскользнули мимо.

– Поверьте, Матвей Опанасович, на слово, но ваше известие совсем меня не обрадовало. Передайте вестовому, что…

– Вы меня не поняли, поручик, – прапорщик вошел в комнату и присел на табурет. – Еланцев СОВСЕМ плох.

– И что с ним произошло? – саркастически улыбнулся юноша. – Поскользнулся в бане? Перемудрил с очередной пассией? Отравился шаропом?[64]

– Его привезли вчера под вечер, – буркнул, осуждающе глядя на него, прапорщик. – Вездеход подорвался на мине…

– Но при чем тут я? – несколько растерялся Александр: Еланцев, конечно, сволочь редкостная, но… – Я не батюшка, чтобы отпускать ему грехи… И вообще…

– Сходите, Александр Павлович. Особого труда для вас это не составит, а поручику, возможно, это принесет облегчение. Пусть не телесное, но хотя бы душевное.

«Какого черта?…» – подумал Саша и буркнул:

– Ну, хорошо, хорошо… Приведу себя в порядок и вечерком…

– Иннокентий Порфириевич просил вас зайти срочно.

– Но душ я хотя бы могу принять?

– Увы, – развел руками Деревянко. – Вот этого‑то вы как раз сделать не сможете. Там что‑то с водокачкой приключилось, и все краны в околотке сухие.

– Ч‑ч‑черт!.. – с сердцем пробормотал поручик, понимая, что мечтам его сбыться не суждено.

– Ничего, – утешил его сосед. – Я уже послал солдат с бидонами за водой, и через пару часов можно будет принять вполне сносную ванну. Как раз когда вы вернетесь…

Александр шагал за ковыляющим с костылем в двух шагах впереди тощим, бритым наголо солдатиком и с неудовольствием думал, что «благоухает» на пол‑Кабула. Согласитесь, что обтирание влажным полотенцем совсем не в полной мере заменяет для человека, две недели не вылезавшего из тяжелой амуниции, полноценного душа. А патентованные дезодоранты и великолепный, по словам прапорщика Деревянко, французский парфюм лишь подчеркивают общее амбре ломовой лошади, исходящее от усталого поручика.

«Может, хоть в госпитале вода есть? – тоскливо думал он, хмурясь на постоянно озирающегося провожатого. – Хотя откуда… Два шага от нашей развалюхи – наверняка одна и та же водокачка…»

Настроение у Бежецкого было не самое приподнятое, и христианское милосердие к страждущему в него никак не вписывалось. Особенно если этот страждущий – мерзавец, каких поискать. Если бы не настоятельная просьба медика, изложенная в записке, которую солдатик принес с собой, Саша с огромным удовольствием плюнул бы на всех ближних и дальних, а заодно на христианское, магометанское, иудейское и языческое милосердие и завалился бы спать. Но просьба старшего по чину – пусть и иной епархии – равносильна приказу. Да и обижать добрейшего человека не хотелось…

– Иннокентий Порфириевич на срочной операции, – сурово поджав губы, встретила офицера старшая сестра милосердия – дебелая матрона лет сорока, смутно знакомая. – Что у вас за дело, юноша? Предупреждаю сразу, что никаких лекарств, тем более освобождения от службы выписывать не буду!

– Я не по этому поводу… – промямлил Бежецкий, от души надеясь на то, что цербериня прогонит его в шею, а следовательно, неприятного свидания удастся избежать. – Меня просили навестить поручика Еланцева из Шестнадцатого пехотного…

– Еланцева? Из Сибирского? Так бы сразу и сказали… – Матрона водрузила на монументальный нос очки в тонкой золотой оправе и пробежала пухлым пальцем с коротко, по‑мужски, остриженным ногтем по странице открытого вроде бы наугад «гроссбуха». – Вот – Еланцев Гэ Вэ, поручик, Шестнадцатый пехотный полк… Палата… э‑э‑э… двести седьмая…

По мере того, как она читала строчку в списке, тон голоса у нее снижался. На последнем слове она сняла очки, повертела их в красных, как у прачки, руках и снова водрузила на переносицу.

– Знаете… – тихо произнесла она, – поручик… как бы вам это сказать… в общем, он в очень тяжелом состоянии. Я бы даже сказала – в безнадежном…

– Значит, я зайду потом? – сделал движение к двери Саша, еще не до конца осознав смысл последних слов.

– Куда? – неожиданно взъярилась сестра. – Когда «потом»? Ему этого «потом» осталось… – Она отвела глаза. – В общем, ступайте, поручик, по коридору до конца, потом – по лестнице на второй этаж… Там спросите у дежурной. Если не будет на месте – подождите пару минут… И все, все!.. Идите!..

Растерянный Бежецкий направился по указанному маршруту: он готов был поклясться, что у женщины, только что раздраженно махавшей на него рукой, в глазах стояли слезы.

– И вообще, – добавила вслед ему совершенно ни к селу ни к городу сестра, – следите за личной гигиеной, поручик! От вас разит, как… не знаю… от скаковой лошади! Здесь вам не Россия: подхватите ненароком…

Окончание фразы Саша уже не расслышал, повернув к лестнице, ведущей на второй этаж.

Дежурная по этажу, к счастью (или несчастью), оказалась на месте – в своем прозрачном «аквариуме» перед входом на этаж. Окруженная десятками помаргивающих экранов, она напоминала авиадиспетчера за работой и не сразу обратила внимание на мнущегося перед стеклом молодого офицера.

– В двести седьмую? Четвертая дверь налево по коридору, – не отрывая глаз от какого‑то дисплея, сообщила симпатичная молодая женщина, из‑под белоснежной накидки которой выбивался непослушный медный локон, – Александр и ее узнал, только никак не мог вспомнить имени. – Там номер на двери – не ошибетесь. Только недолго, пожалуйста. И постарайтесь не волновать больного…

«Может, он без сознания? – Ноги решительно не хотели идти к проклятой двери. – Постою минутку и уйду. Приличия соблюдены, а там…»

Поручика он не узнал.

Перед Александром на больничной койке, укрытая до середины груди простыней, лежала почти сплошь укутанная бинтами кукла. Открытым оставался лишь участок лица с одним глазом, неузнаваемо заострившимся восковым носом и синеватыми, покрытыми черными струпьями губами. Под покрывалом, из‑под которого по полу змеились многочисленные трубки разного сечения, провода и даже кабель в блестящей рубчатой «броне», угадывались контуры тела, и Бежецкий сперва даже не понял, что в нем не так. Только минуту спустя, трудно сглотнув, он сообразил, что тело под простыней необычно короткое, заканчивающееся там, где у обычных людей…

– Приветствую… поручик… – вывел его из ступора незнакомый механический голос, похожий на те, которыми разговаривают в кинофильмах роботы и инопланетные пришельцы. – Красавец, а?…

– Здравствуйте, поручик, – снова сглотнул подступающую к горлу тошноту Александр. – Вы хотели меня видеть?

– Еще как… хотел… – продребезжал едва слышно Еланцев, по‑прежнему не открывая глаз. – Думал… не успею…

– Вот. Я пришел.

Эта фраза звучала глупо, но промолчать было еще глупее, и Саша это чувствовал. Идя сюда, он знал, что поручику плохо. Но чтобы ТАК плохо… Он не знал что говорить. Однако Еланцеву этого и не требовалось.

– Молодец… что пришел… – лихорадочно бормотал Герман. – Я думал… Ты вот что… ты прости меня… слышишь… это я виноват…

– Конечно, конечно… – смутился поручик, понимая, что перечить умирающему нельзя. – Я… это… прощаю вас…

– Прости… – не слушал его поручик. – Я думал… хотел, чтобы лучше тебе… ты молодой, зеленый… восторженный, как телок… таких сразу… долго не… я розовые очки хотел… потому что…

Он внезапно распахнул глаз с огромным, во всю радужку, зрачком и зашарил им, пытаясь отыскать Сашино лицо.

– Ты где?… Подойди…

Поручик приблизился, чувствуя, что от ужасной картины и еще более ужасного запаха, исходящего от лежащего перед ним обрубка человека, его сейчас вырвет прямо здесь – на сверкающий кафель пола, на белоснежную простыню…

– А‑а‑а… ты… прости меня…

– Я прощаю, прощаю… Может, врача позвать? Или священника?…

Губы умирающего тронула судорога, от которой черные струпья лопнули, пропуская алые дрожащие капли крови. Саша с ужасом понял, что тот смеется.

– Врача?… не… а в Бога…

Фразы становились все короче и неразборчивее, а паузы между ними – все длиннее. Юноша подумал, что ничего связного уже не услышит, но Герман был сильным человеком и смог собраться.

– Я бы потом… мы же друзьями были… а тебе лучше… прости… за Варвару тоже… я подлец…

– Молчи, Герман, молчи! – испугался Саша при виде крови, которая медленной струйкой скатилась с кровоточащих губ на подушку и тут же начала расплываться пунцовым пятном. – Тебе нельзя…

– Нельзя… можно… ты знаешь, какие женщины тут есть? – внезапно оживился Еланцев. – Какие женщины… м‑м‑м… Мы с тобой еще… ты бы знал, какие есть женщины…

Он знакомо и томно закатил непривычно цыганистый глаз и сделал паузу.

«Ну вот! – недовольно подумал Александр. – Только что умирал, а про б… пардон, дам вспомнил и ожил. Дон‑Жуан Кабульский!.. А я ведь его почти простил…»

Пауза затягивалась.

Дверь позади Бежецкого открылась, и в палату вошла незнакомая пожилая сестра милосердия. Не обращая внимания на офицера, она приблизилась к постели Еланцева, заглянула близоруко в широко открытый глаз, прищурилась на экран прибора в изголовье и вытерла кусочком ваты почти уже высохшую кровь. Щека Германа, примятая этим движением, разглаживалась медленно и неохотно. Все это было так просто и буднично, что Сашу даже несколько покоробило такое поведение.

«Наверняка из мещан, – сердито подумал он. – Или вообще крестьянка… Ни такта, ни уважения… Вошла без стука, прервала на полуслове беседу двух офицеров. Сейчас еще судно примется менять или утку… Деревня неумытая…»

Он нетерпеливо ждал, пока старуха (лет за пятьдесят, наверное!) оставит их с Германом одних. Тот тоже молчал, не собираясь, видно, при обслуге откровенничать.

Но совсем вышел из себя поручик, когда сестра милосердия принялась деловито щелкать на пульте прибора какими‑то тумблерами, отсоединять провода, выдвинула из‑под кровати ногой какую‑то металлическую емкость и направила туда струйку мутно‑розоватой жидкости из перерезанной медицинским ножичком (скальпелем, кажется) трубки, уходящей одним концом под простыню, а другим – куда‑то за ширму.

– Может быть, вы займетесь своими процедурами после того, как мы с поручиком закончим… э‑э‑э… беседу, уважаемая? – не выдержал он подобной бестактности. – Извините, не знаю, как вас по имени‑отчеству…

– Беседу? – повернула к Саше простое деревенское лицо женщина, удивленно подняв куцые бровки. – Какую беседу? С кем беседу?

– С поручиком Еланцевым. С ним, – кивнул юноша на все еще державшего паузу поручика.

– Так преставился поручик. Отмучился, бедный.

– Как преставился? – опешил офицер, пожирая глазами кусочек изжелта‑бледного спокойного лица в «окошечке» повязки. – Умер? Не может быть! Вы что‑то путаете…

– Умер, сердешный, умер. Отлетела душа его в чертоги ангельские, – словоохотливо пояснила сестра, не прекращая своего малоаппетитного занятия. – А как же иначе? За Отечество пал раб Божий Герман, значит, сто грехов ему долой. Да и какие у вас, мальчиков, грехи еще… О‑хо‑хо… Вот вечером вернется батюшка наш госпитальный, отпоет бедняжечку… Да чего ж ты стоишь, касатик? На тебе лица нет! Ты присядь, присядь! А лучше – иди на воздух. Чего тебе тут на страсти этакие глядеть? Ночью еще, не ровен час, приснится… Приберут твоего друга, обмоют, тогда и приходи – простишься по‑человечески… Эх, молодежь, молодежь… Вам еще в солдатики да мячики играть, а вас сюда, под басурманские пули посылают…

На негнущихся ногах Саша прошел по коридору и уже на лестнице столкнулся с запыхавшимся полковником Седых, так, видимо, спешившим сюда, что не успел снять сине‑зеленого хирургического облачения, обильно покрытого спереди темными пятнами, о происхождении которых не хотелось даже задумываться.

– Прекратите, прекратите! – замахал на попытавшегося вяло отдать честь Александра медик. – Какие политесы, право… Да я и не в мундире… Извините, Саша, что я опоздал. Понимаете, срочно доставили тяжелого, и пришлось… Ассистенты там его сейчас штопают, а я прямо сюда…

– Он умер, Иннокентий Порфириевич, – выдавил из себя Бежецкий, чувствуя, что земля уходит у него из‑под ног. – При мне умер…

– Я знаю, знаю, Саша.

– Попросил прощения и умер, – не слушая его, продолжал поручик. – Я даже не заметил, когда он умер. Стоял и ждал, что он скажет. А сестра…

– Знаете что, – решительно сказал полковник, – пойдемте ко мне в кабинет. Я вам там накапаю сердечного, успокоитесь… А потом на моем авто – домой, спать.