Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 111 страниц)

Митрополит Антоний, приблизившись к бронзовому истукану, вознесшемуся над толпой на добрых пять метров, окропляя его святой водой, провозгласил многолетие российскому войску и верноподданным, после чего те же служки увлекли его прочь.

В руку Александра ткнулось что‑то жесткое и, скосив глаза, он увидел венок из еловых веток, перевитый черной с золотыми буквами лентой. «Благочестивейшему, Самодержавнейшему Великому государю Нашему

Александру Петровичу от…» государь уже принял свой венок и приготовился возложить его к подножию монумента, когда к нему шагнул министр двора Васильчиков и озабоченно зашептал что‑то на ухо.

– Вы так считаете?.. – громко переспросил Николай Александрович. – Ах, это ОН так считает!..

Окинув веселым взглядом своих прозрачных светло‑голубых глаз собравшихся, император объявил:

– Только что мне сообщили, господа, что наш личный фотограф господин Почепцов считает заранее выбранный и оговоренный ракурс не совсем подходящим для съемки! Каково?..

Переждав ропот, смешки и выкрики с мест, государь добавил:

– Однако поскольку мы, государи земные, являемся только фигурами на вечной шахматной доске, а историю делают именно они – фотографы, кинематографисты, писатели и другие художники, – я подчиняюсь насилию, господа! Куда, вы считаете, сударь, я должен возложить венок?..

Напряжение, вызванное минутной заминкой, спало, и под торжественные звуки «Боже, царя храни…» император, слегка приподняв на полусогнутых руках свой венок, не торопясь зашагал к гранитному пьедесталу. Жужжали десятки кино‑, видео– и телекамер, сверкали блицы фотовспышек, суетились приглашенные журналисты, уже готовясь интервьюировать собравшихся здесь высокопоставленных лиц. Одна из вспышек так ослепила Бежецкого, что он на секунду вынужден был прикрыть глаза…

* * *

… Над головой черными воронами летали какие‑то клочья, а может быть, вороны, напоминающие обрывки каких‑то черных тряпок. К клубящимся в небесах серым вихрям добавилось что‑то ощутимо тяжелое, заволакивающее видимый глазу сектор. И все это происходило на фоне ровного неумолчного гула, похожего на ворчание мощного трансформатора или иного электрического монстра.

Бежецкого занимал только один вопрос, назойливо, словно готовый свалиться набок волчок, вращающийся во внезапно отупевшем мозгу: «Почему видно только небо, и ничего вокруг?..» Он крутил и крутил этот волчок, до конца не понимая смысла вопроса и уж точно не зная ответа…

Потом в «сектор обзора» инородным телом вплыла чья‑то голова в безобразно сбитом на ухо кивере с обломанным султаном, немо разевающая рот, словно диктор в телевизоре с выключенным звуком. Очень знакомая голова, между прочим… Да ведь это Петрушка Трубецкой собственной персоной!

Бежецкий было сделал «недорослю» замечание о недопустимом пренебрежении нормами устава относительно ношения парадной формы одежды, да еще в присутствии государя, но, не договорив, понял, что сам не слышит своих слов, а ощущает только какое‑то периодическое болезненное давление на барабанные перепонки, и так перегруженные мощным гулом. Удивившись, он хотел поделиться с симпатичным ему подчиненным своим открытием, но тот уже исчез из поля зрения, а какая‑то непреодолимая сила вздернула полковника вверх, заставив принять иное положение…

Переждав секундную дурноту, Александр понял, что сидит, прислоненный спиной к чему‑то твердому, а вокруг расстилается совершенно незнакомый пейзаж: какие‑то груды, то неподвижные, то слабо шевелящиеся, какое‑то массивное сооружение, похожее на полусгнивший и безобразно обломанный коренной зуб, какие‑то темные пятна, скрывающиеся в серебристых вихрях и туманных полосах…

Гулко щелкнуло где‑то справа, и с той же стороны прорезалась какофония звуков: визг, плач, хрип, конское ржание, стоны, нечленораздельные крики… Одновременно Бежецкий ощутил на лице поток теплой жидкости и машинально дотронулся рукой до подбородка.

По ладони, обтянутой некогда белой лайкой, свободно лилось что‑то ярко‑алое…

– Александр Павлович!.. Александр Павлович!.. – послышался голос Трубецкого, хотя и неузнаваемо искаженный гулом в левом ухе.

«Что за несносный мальчишка! Нет, несомненно наказать, и примерно, за несоблюдение субординации… Стоп! Что это со мной?»

Почти придя в себя, Александр уже другими глазами огляделся вокруг.

Где памятник? Где войска? Где император, черт побери?..

Отталкивая поручика, вместо того чтобы опереться на его руку, Бежецкий с грехом пополам поднялся на дрожащие ноги и оглянулся.

Ужасающее зрелище предстало перед ним.

Вся площадь была покрыта грудами тел, человеческих и конских, неподвижных или слабо шевелящихся, ползущими и ковыляющими непонятно куда фигурами, разного размера обломками и непонятными кусками чего‑то страшного, а на месте еще мгновение назад величественного памятника возвышалось что‑то похожее на косо спиленный древесный пень… Снег, повалив гуще, уже покрывал чудовищную картину смерти и разрушения своим милосердным покрывалом, особенно старательно – упрямо проступающие сквозь белую кисею багряные лужи и пятна.

– Государь! – прокричал князь, тряся поручика Трубецкого, бледного, словно снег. – Что с государем?..

Отшвырнув в сторону бессловесного Петеньку, он двинулся, шатаясь, в ту сторону, где должен был находиться император, и еще издали различил лежащую ничком фигуру без фуражки, уткнувшуюся лицом в венок и слегка уже припорошенную снегом.

Мертв?! Ранен?!!

Рухнув с размаху на колени перед лежащим телом, Александр, стараясь не смотреть на лениво расплывающуюся из‑под жестких листьев дубового венка темную лужу, в которой без следа исчезали падающие снежинки, и сосредоточив взгляд на полуоторванном золотом погоне с двумя полковничьими просветами и вычурным вензелем Александра IV, ангельским крылышком топорщившимся над августейшим плечом, помедлил мгновение, прежде чем совершить святотатство – прикоснуться перемазанной своей кровью рукой к шее помазанника Божия…

Ничего… Нет, под пальцами лениво толкнулось что‑то на пределе осязания, еще раз… Еще!..

– Государь жив! – прокричал изо всех сил полковник, чувствуя, как со внезапно подкатившей дурнотой исчезает гул и во втором ухе…

Проваливаясь снова в блаженную темноту, он не сопротивлялся сильным ладоням, отрывающим его за плечи от поверженного императора…

10

– Ну? Что там? – «паучники» во главе со «светилами», столпившиеся вокруг нахохлившегося над пультом управления Леонтия Борцевича, одного из «практиков», находились уже на последнем градусе нетерпения. – Что видно?

Борцевич, своим внешним видом вполне оправдывавший фамилию, неопределенно пожал налитыми плечами, продолжая по миллиметру передвигать туда‑сюда рычажки на передней панели пульта. Где‑то там, за монолитной на вид толщей скалы, судя по пространным объяснениям, данным перед запуском в неизвестность, должен был сейчас двигаться также взад и вперед, но уже на метры, небольшой по размеру, не более тридцати сантиметров «в холке», робот‑вездеход, больше всего похожий на игрушечный луноход с дистанционным управлением – несбыточную мечту восьмилетнего Саши Бежецкого.

Александр вздохнул, вспомнив, как часами безнадежно мог прогуливаться перед витриной «Детского мира», где было выставлено это чудо конструкторской мысли семидесятых годов прошлого века. Родительской зарплаты после ритуального откладывания на машину, хватало только на самое необходимое, например, фрукты и лекарства для младшего братишки Сережки, появившегося на свет на Севере и потому болезненного от рождения… Увы, сгущенка по сорок восемь копеек за банку, шоколадные конфеты, «негашеные» иностранные марки, такие красивые и разноцветные, новые лыжи «Карелия» с ботинками – все это лежало уже за пределом необходимого. Заменяли их слипшиеся ириски и твердые, как шарики, с нечеловеческим трудом выколупнутые из подшипника, карамельки «Крыжовник», «гашенки» с оторванными уголками и дырочками, выменянные у одноклассников на стреляные гильзы и сплющенные пули, натасканные со стрельбища, доступного офицерскому сыну, позорные, обшарпанные и не по росту короткие «Мишутки» с ремешками для валенок…

У Гешки Красненкера, сынка заведующего торговой базой, рыхлого и очкастого брюнетика, машинка с пультом, конечно, была, как и все остальные блага, доставаемые папашей по блату. Он часто приносил то одно, то другое в школу и на перемене любил ошеломить и подразнить одноклассников, вынимая из портфеля то толстый яркий журнал с иностранными надписями на сверкающей обложке, то пачку импортной гэдээровской жевательной резинки, то мигающий лампочками и таинственно жужжащий луноход… Получали свою толику «богатств» только дружки и прихлебатели наглого и подлого Герарда, как звали Сашиного мучителя, а сам он и другие «голодранцы» могли только мечтать о том, чтобы с замиранием сердца направить верткую машинку вокруг парты, надуть восхитительный пузырь из земляничного бубль‑гума или перелистать мелованые страницы с цветными фотографиями прекрасной и манящей забугорной жизни.

Саша как‑то раз взбунтовался и, вырвав у перепугавшегося Гешки вожделенный луноход, целых пять минут был его полновластным хозяином… А потом был разговор с отцом. Разговор тяжелый. Нет, отец не взялся тогда за офицерский ремень, который, к слову, пускал в ход часто и без особых сомнений в правильности своих действий. Вместо этого двое мужчин беседовали как равные до темноты, и тогда Саша впервые узнал истинный смысл слова «честь»…

– Что там? – простонал, не в силах больше сдерживаться, Наливай, притиснутый к плечу Бежецкого, тем самым вырвав его из воспоминаний. – Не томите, господин Борцевич, имейте совесть!..

– В самом деле! – поддержали лингвиста чуть ли не хором остальные ученые.

– Да ничего… – нехотя ответил могучий инженер, переключая какие‑то тумблеры. – Никакой информации… Может быть, пульт испортился?..

– А раньше вы его проверить не могли? До начала эксперимента! – водородной бомбой, к созданию которой в молодости был причастен, взорвался профессор Николаев‑Новоархангельский, хлопнув себя по бокам так, что любой другой на его месте неминуемо получил бы какую‑нибудь травму. – Что за безобразный подход к подготовке эксперимента? Будь вы моим непосредственным подчиненным…

– Да проверял я его, проверял, – огрызнулся Борцевич, не отрываясь от прибора. – Сто раз проверял! Он и под сугробом у меня катался без проблем, и в речке по дну… Вот Александр Павлович не даст соврать: вместе его в полынью опускали… А тут – глухо как в танке.

Академик Мендельсон разочарованно разогнулся и, засунув руки в карманы, принялся раскачиваться с носка на каблук своих таежных унтов.

– Если информации все равно никакой, то давайте извлекать эту электронную погремушку наружу. Сделаем замеры на поверхности хотя бы…

– А я чем, по‑вашему, занимаюсь? – впервые поднял злое и красное лицо от пульта управления Леонтий. – Не реагирует зонд ни на какие команды, хоть ты тресни!

– Раз не реагирует – вытащите его за кабель, и дело с концом!

– Угу. В нем двадцать восемь килограммов веса, а кабель – хиленький. Оборвем, и что дальше? Зонд‑то у нас всего один.

– И стоит он знаете сколько? – протянул тоскливо второй инженер, Колодников. – На две жизни нам всем хватит выплачивать… Если, конечно, жалованье академиков не считать.

– Вы бы хоть веревку тогда к нему привязали, что ли! – всплеснул руками Михаил Абрамович. – Покрепче!

– Знал бы где упасть, – сермяжной мудростью ответил на академические нападки Борцевич, отцом которого был рабочий Путиловского завода, – соломки б постелил…

В дискуссию о методах спасения вездехода вступили все, включая казаков, причем если «высоколобые» выступали за то, чтобы «тянуть и никаких гвоздей!», то более приземленные предлагали сложные технические решения, требующие длительной подготовки и чуть ли не создания из подручных материалов второго робота‑спасателя. Самое радикальное средство предложил Алеха Маятный, уже заработавший премию в размере месячного жалования за отличие при вскрытии артефакта. Бесшабашный казак вызвался просто‑напросто сбегать туда, да и все! Не за так, конечно…

Вспомнив, сколько ему приходилось за свою военную карьеру отписываться и оправдываться перед штабными чинушами то за потерянный каким‑нибудь сопливым первогодком автомат, то за радиостанцию, сгоревшую вместе с подбитым бэтээром где‑нибудь в ущелье, Бежецкий склонялся уже к Алехиному варианту, когда всех выручил незаменимый Тунгус.

Приспособив на конце той же оглобли, которой баламутил зыбучую твердь, скрученную из проволоки «кошку», он, бесцеремонно растолкав всех, снова погрузил ее в камень, поворочал там пару минут, что‑то беззвучно шепча про себя, и, оскалив в улыбке мелкие зубы, пихнул плечом Александра:

– Помогай тянуть, капитана!..

* * *

По бокам разбитого многочисленными гусеницами до состояния щебенки асфальтового полотна, переметенного длинными морщинистыми барханчиками песка, тянутся и тянутся безрадостные желтые холмы, поросшие редкой, тусклой и безжизненной травкой, колючей, как проволока. Лишь кое‑где унылый пейзаж оживляют черные разлапистые деревца, скрюченные и перекрученные так, что любой скульптор‑абстракционист при виде их удавился бы от зависти. А над всем этим «великолепием» – плоское и бесцветное, словно алюминиевая сковорода, небо, такое же, кстати, раскаленное…

Пот катится ручьем, превратив уже и тельник, и хэбэ под «броником» в противное склизкое месиво, едва ли не булькающее при каждом движении. Представить себя под броней, обжигающей даже сквозь подстеленный под задницу бушлат, в тесной конурке бээмпэ, где уже и так ютятся семеро распаренных парней, не мывшихся неделю, – немыслимо. Но лезть туда нужно. Не просто нужно, а необходимо.

Если вы, лейтенант Бежецкий, предпочтете сомнительное удовольствие дышать пропыленным насквозь горячим воздухом смрадной и темной духовки, то с вероятностью восемьдесят пять к пятнадцати именно вас с аккуратной дырочкой над переносицей, совсем как у ефрейтора Дыгало, которого вы отправляли домой не далее как позавчера, заберет с собой в качестве «груза 200» очередной «Черный тюльпан»… И никакая каска вас не спасет, хоть натягивайте ее на глаза, хоть снимите совсем. Для пули духовского «Бура», легко пробивающего движок «сто тридцатого», ее толстая сталь не большее препятствие, чем алюминиевая фольга пивной банки…

Металлический «затыльник» приклада грохочет по бронированной спине, равнодушно сотрясающегося под Александром на выбоинах стального мастодонта. Не слышат? Еще раз. Ага, ответили! Придется потесниться, товарищи…

Выстрел. Еще один… Снайпер! Снайпер, зараза! Долой с брони! Вниз, под защиту гусениц!

Что за пропасть? Где же кромка борта? Почему темно? Неужели?..

Александр, мокрый от пота как мышь, вскинулся на постели, шаря впотьмах вокруг себя в поисках верного «Калашникова», но под руки, как назло, попадались совершенно посторонние вещи…

Вдали грохнуло еще раз, осветилось окошечко палатки… Палатка?..

Стремительно возвращаясь в реальность, Бежецкий оставил поиски несуществующего автомата и, привычно сунув руку под подушку, выхватил оттуда табельный ва‑льтер, нагретый телом. Махом сунув ноги в ботинки, он перепрыгнул через спросонья ворочающихся в своих спальниках соседей и, с треском рванув держащийся на патентованных липучках полог палатки, выскочил в темень морозной таежной ночи, тут же схватившей распаренное во сне тело сотнями ледяных коготков, разбежавшихся под рубашкой.

В зоне артефакта разгоралось багровое пламя, на фоне которого метались какие‑то темные тени. Скорее туда.

В десятке метров от зева полыхал, треща и взметывая в небо снопы искр, костер, видимо щедро подкрепленный бензином, удушливый запах которого стоял вокруг.

– Кто стрелял? – закричал Александр, держа на изготовку пистолет. – Где часовой?

Из темноты выдвинулась бесформенная тень, превратившаяся в Кузьмича, степенного казака из числа конвойных.

– Тунгус стрелял, ваше благородие!

– С чего вдруг? – остывая, спросил Бежецкий, ставя оружие на предохранитель: казак отвечал вполне спокойно, в панику не впадал, значит, и офицеру не след.

– Да привиделось ему что‑то… Крикнул мне: «Зажигай», а сам куда‑то рванул по сугробам. Пальнул еще разок, и молчок. Может, случилось чего?..

Словно в ответ на его слова невдалеке глухо ударил еще один выстрел…

У костра образовался отчаянно зевающий с риском сломать челюсть Алеха Маятный, держащий свой карабин под мышкой, как клюку.

– Что стряслось‑то, Кузьмич?.. Здравия желаю, ваш‑бродь! – спохватился казак, заметив командира чуть ли не в неглиже, но с пистолетом в руках.

– Алексей, принеси‑ка мне мою куртку из палатки, – распорядился Бежецкий. – Шапку тоже не забудь! И фонарь…

Искать впотьмах Тунгуса, однако, не пришлось. Не успел еще весь всполошенный выстрелами лагерь собраться у костра, вооруженный кто чем – от охотничьей двустволки до длинного тубуса от какого‑то прибора, как в круге света появился «пропавший» Тунгус, по обыкновению скаля зубы.

– Пойдем мала‑мала смотреть, капитана! – радушно пригласил он Александра. – Зверюгу, однако, убил.

Метрах в двухстах от костра, зарывшись мордой в испятнанный темной кровью снег, щетинистой грудой, отливающей в мертвенно‑белых лучах фонарей желто‑бурым, лежал здоровенный зверь, больше всего напоминающий огромного, с доброго теленка, волка…

* * *

– Могу сказать одно. – Превратившийся на время из антрополога в патологоанатома Леонард Фридрихович возбужденно потирал испачканные сукровицей руки, не обращая внимания на то, что они затянуты в скрипучие резиновые перчатки. – Это животное уникален есть! Да, да, вундербар! Оно есть неизвестно науке!

Застреленный Тунгусом при попытке выбраться, по его словам, из недр артефакта зверь действительно мало походил на любого известного таежного хищника. Да и с волком, на которого он походил, как показалось вначале, зверь имел мало общего: разве что форма челюстей и общие очертания… Длинные поджарые ноги, приспособленные к длительному бегу, массивные когти, изрядно сточенные обо что‑то твердое, стальные мышцы, лохматая шкура с плотным подшерстком. Все это свидетельствовало в пользу дикого хищника, привыкшего жить не в человеческом жилье, а под открытым небом. Но тут же вислые, как у спаниеля уши, короткий обрубок хвоста… Парадоксальным оказалось то, что хвост зверюге никто не обрезал ни в щенячьем возрасте, ни позже – он изначально был таким, как у странных кошек, обитающих на британском острове Мэн.

Обладал таинственный пришелец из «потустороннего мира» потрясающей живучестью: даже пробитый четырьмя пулями, одна из которых засела глубоко в массивном черепе, другая перебила мощный хребет, а две оставшихся тоже не пропали даром, зверь жил еще какое‑то время после того, как его окружила взволнованная толпа ученых. Судорожно дыша, истекая кровью и почти по‑человечески постанывая, зверь перестал хрипеть только когда Бежецкий разрядил ему в ухо свой пистолет, вопреки негодующим воплям «научников». Но еще долгое время после этого акта милосердия огромные лапы продолжали сжиматься и разжиматься…

11

Путешественники, справедливо решив, что на землях Речи Посполитой Московской им делать совершенно нечего и попытка «срезать» маршрут лишь повредит здоровью, направились на восток кружным путем. Сначала они планировали верхами добраться до Азова (здесь его называли Азау), находившегося во владениях крымского хана, оттуда подняться вверх по течению Дона до поселения Зурсу, расположенного почти на месте Калача‑на‑Дону, затем сушей через междуречье Дона и Волги до Сарысу (Царицына) – довольно крупного центра Калмыцкого ханства и вверх по Волге добраться до Лебербурга‑на‑Волге, пограничного маркграфства Восточной Германской империи. А уж в Восточной Германии… Европа все же, хоть и за Волгой: железнодорожное сообщение там, по утверждению Войцеха, должно быть на высоте!

Вызывавшая особенные опасения первая часть «мусульманского» маршрута была пройдена на удивление легко: казачье золото, неевропейская внешность Владимира, а также некоторое знание татарского языка (на уровне «твоя моя не понимай»), вынесенное из детства, частью проведенного в поместье деда среди слуг‑мусульман, открывали все пути… Пришлось, конечно, чтобы оправдать очень неважное умение говорить «татарчи», представляться то турком из Истанбула, то каким‑нибудь боснийцем, но в целом с рук сходило. Первое обстоятельство в здешних местах, где не торговал, наверное, только слепоглухонемой от рождения, при желании, похоже, могло легко заменить и второе, и третье, и еще десяток. Саблю, тоже, кстати, трофейную, турецкую, которую презентовал Бекбулатову перед расставанием Голопупенко, не говоря уже о совместном с Минькой Королевым творении, автомате, применять пришлось всего несколько раз, да и то больше как психическое оружие… Азов, тьфу, Азау, торговый порт Крымского ханства, так сильно напомнил Владимиру хорошо знакомую ему Одессу, что, расслабившись на местном привозе, он едва не проворонил общие с Войцехом средства, находившиеся большей частью в кошельке, уже вытащенном из просторных шаровар ловкими пальцами мальчишки‑карманника. Слава богу, навыки, полученные в Корпусе, оказались как нельзя кстати, и уйти жулику удалось недалеко… Помня, что за первую кражу по. местным суровым законам отрубают кисть правой руки, а за вторую – голову, причем без всяких скидок на возраст, пацана, наградив увесистым подзатыльником, он отпустил на все четыре стороны, заворчавших было оборванцев – скорее всего, «крышу» воришки – успокоил, продемонстрировав на четверть извлеченный из ножен дамасский клинок, а от местных стражников откупился несколькими полустертыми акче. Пшимановскому повезло меньше: его наручные часы будто растворились в воздухе совершенно для него незаметно в тот самый момент, когда он пытался жестами договориться с веселым белозубым торговцем о покупке какой‑то совершенно бесполезной в хозяйстве безделушки…

Бекбулатов проснулся от тупой боли в затекших мышцах, духоты, пронизанной сложным букетом отвратительных запахов, и непрекращающейся качки, от которой желудок то и дело подкатывался к горлу, будто желая самолично удостовериться в причине подобного дискомфорта. Ко всему прочему мучительно ныла голова, отзывающаяся на любое движение, даже поворот глазных яблок, очередным фейерверком боли.

В помещении царил почти непроницаемый мрак. Показалось на миг, что они с Войцехом по‑прежнему на борту «Ягеллончика», болтающегося сейчас в грозовых тучах над морем на пути в Турцию… Что‑то прилично штормит…

Стоп! Какая еще Турция? Какой дирижабль?

Морщась от разрывающей голову боли, Владимир рывком сел на своей жесткой постели и тут же зашипел сквозь зубы, врезавшись лбом во что‑то твердое. К сожалению, явственно видимые искры, дождем посыпавшиеся из глаз, ни на миг не озарили окружающего. Многоэтажное ругательство, в котором энергичные гусарско‑жандармские мотивы выгодно оттенялись вычурными польскими оборотами и скреплялись сочными малороссийскими образчиками скабрезности, почерпнутыми в Сечи, увы, ни на один люкс не добавили освещенности. Оно имело только один положительный результат: где‑то неподалеку заворочался еще кто‑то живой, совершенно невидимый в темноте, но тоже огласивший душное темное пространство серией невнятных причитаний на непонятном языке. Тут же откликнулся еще один, потом сразу двое, и через минуту все вокруг гудело от неразборчивого бормотания, всхлипываний и детского плача. Штаб‑ротмистр даже не пытался напрягать мучительно ноющие извилины, чтобы разобрать слова, так понимая, что вряд ли неразличимые в темноте соседи спросонок радуются жизни.

Разноголосая какофония, естественно, особенной приятности отвратительному самочувствию Бекбулатова не добавила, и он решил, что не будет слишком уж невежливым, если покинет чрезмерно горластых спутников «по‑английски» и переберется куда‑нибудь в более удобное, а главное, менее шумное и вонючее место.

Увы, попытки нащупать выход ни к чему не привели, более того: Владимир с изумлением понял, что его руки и ноги скованы чем‑то вроде кандалов, соединенных тонкой, но прочной цепочкой, не слишком мешающей движениям, но, тем не менее, изрядно ограничивающей свободу. Так: куда еще вас угораздило вляпаться, господин штаб‑ротмистр?

Никаких воспоминаний о предшествующих событиях решительно не наблюдалось, лишь какие‑то обрывки тягучей восточной мелодии, размытые видения полуобнаженных ритмично извивающихся женских тел, маслянисто поблескивающих в красноватом полумраке, тяжелый запах незнакомых благовоний, дурманящий голову…

Кто‑то лихорадочно задергал Бекбулатова за одежду, и он выпал из своих горестных раздумий на грешную землю, вернее, в какой‑то неудобный и неприятный закуток этой самой земли.

– Это вы? – спросил он, напряженно вслушиваясь в темноту.

– Да, это я, Вой… – горячо зашептал ему на ухо знакомый голос.

– Тесс… Не нужно имен…

Оказалось, что Пшимановскому память если отшибло, то далеко не полностью. Его сбивчивый рассказ помог Владимиру освежить в памяти события вчерашнего дня и особенно вечера…

«Уважаемый господин Бекбулат… Конечно, я буду счастлив подвезти столь уважаемого негоцианта, Тем более что нам по дороге… – Малоподвижными оглушенными рыбинами всплывали в памяти обрывки льстивых речей вертлявого капитана моторно‑парусной фелюги, найденной после длительных поисков в дальнем конце причала среди прочих, не внушающих доверия суденышек, одинаково ловко приспособленных и для каботажного плавания, и для реки, и для морских переходов. – Нет‑нет! Какие деньги! Почту за честь!.. Не желал бы уважаемый Бекбулат со своим спутником приятно провести время до отплытия… Да‑да, моя „Роксолана“ отправляется на рассвете, и мы успеем…»

Вот тебе и плавание! Действительно бесплатно, но зато в трюме и со скованными наручниками руками… Что там рассказывали запорожцы о работорговле в Крымском ханстве, официально запрещенной под страхом немедленной казни, но благополучно процветающей и освященной многовековой традицией?..

В том, что они с Войцехом заперты в трюме невольничьего судна, идущего в открытом море, штаб‑ротмистр не сомневался ни минуты: сквозь приутихшие мало‑помалу голоса товарищей по несчастью, продолжавших жаловаться друг другу на судьбу, явственно слышалось постукивание слабенького керосинового движка, крики чаек и плеск волн за бортом. Интересно, далеко «Роксолана» успела отойти от берега? И куда направляется?.. Если «живой груз» предназначен для невольничьих рынков Стамбула, то прошли ли уже Керченский пролив, или как он тут называется?..

– Ну, Фарук‑ага, – припомнил Бекбулатов имя капитана‑предателя. – Попляшешь ты у меня! Только попадись мне в руки…

– Ага, – безнадежным тоном добавил Пшима‑новский: его по‑прежнему не было видно в темноте, но Владимир готов был даже наощупь нарисовать по памяти вечно унылую физиономию. – Пьяный да связанный…

Мало того что мы заперты здесь – так еще и руки скованы… У вас что: случайно завалялась в кармане ножовка или, на худой конец, напильник?

Естественно, все карманы у князя были девственно пусты, в чем он давно уже имел возможность убедиться, но отсутствие слесарного инструмента его как раз не очень огорчало…

Чтобы освободиться от «браслетов» на запястьях, штаб‑ротмистру потребовалось секунд сорок, не более: процедура болезненная, но не более того – в Корпусе ему преподавали штуки и покруче. С ногами обстояло сложнее, но после кропотливых поисков вслепую в мерзкой осклизлой соломе, устилающей дощатый пол, ему улыбнулась удача: один из ржавых гвоздей, не слишком плотно сидящий в рассохшейся древесине, поддался… Остальное было уже делом техники – до хитрых многобородчатых ключей местная техника еще не доросла, хотя, возможно, это обстоятельство касалось только невольничьих кандалов, предназначенных для людей, не владеющих слесарно‑воровскими приемами, тем более – специальными, неведомыми вообще в этом мире. На освобождение от оков Пшимановского ушло даже меньше времени, чем на предварительное нащупывание его в темноте…

– Да вы настоящий мастер, Владимир, – восхитился поляк, судя по блаженному постаныванию массировавший затекшие в тесных стальных обручах запястья: если верить осязанию, кандалы ему, по причине фатальной невезучести, достались едва ли не детские. – Гвоздем, на ощупь…

– Скорее уж взломщик… – проворчал штаб‑ротмистр, уже исследовавший стену в поисках двери.

К глубочайшему сожалению, замок на двери оказался висячим и, к тому же, располагался снаружи, так что его «слесарный инструмент» оказался бессильным…

* * *

Капитан «Роксоланы» Фарук‑ага исследовал горизонт в мощный штурманский бинокль производства известной гамбургской фирмы «Ганс Хаблер Оптикверке», отмечая одному ему известные признаки грядущей непогоды. Или, наоборот, погоды, благоприятствующей плаванию. В любом случае в результаты своих наблюдений он своего помощника, замершего неподалеку, посвящать не собирался – пусть набирается опыта самостоятельно!

Наконец капитан аккуратно спрятал дорогой прибор в непромокаемый чехол, предварительно протерев линзы мягкой замшей, и обернулся к моряку.

– Заглушить двигатель. Дальше пойдем под парусами, – приказал он почтительно склонившемуся толстяку в темно‑красной феске, снизойдя, впрочем, до объяснения, обычно ему несвойственного. – Ветер попутный, а горючее нужно экономить. Торопиться нам некуда…

– Конечно, уважаемый Фарук‑ага, – подхватил с угодливым смешком лизоблюд. – Наш груз к категории скоропортящихся не относится…

Капитан смерил весельчака снисходительным взглядом и позволил себе скривить в улыбке тонкие губы.

– Ты прав, Мустафа, товар нам удалось подобрать качественный… Кстати, ты не забыл распорядиться о том, чтобы наших зверушек накормили? Ты ведь такой бережливый у меня, ха‑ха‑ха… Если они отощают в пути, почтенный Омар‑бей будет очень недоволен. Тем более что на этот раз среди всякого сброда мы везем нескольких пташек с дорогими перышками…

Краснощекий Мустафа выглядел оскорбленным в лучших чувствах:

– Аллах свидетель, уважаемый Фарук‑ага, вы напрасно обвиняете меня! Все наши пассажиры накормлены и напоены до отвала…

– Не упоминай имя Всевышнего всуе! – нахмурился капитан, суеверный, как и все моряки во все времена и на любом свете. – Не забывай, что мы в открытом море: Аллах может пожелать укоротить всего один язык, болтающий непотребное, а пострадают все…

Мустафа тут же в притворном ужасе зажал себе рот обеими пухлыми ладонями.

Довольный произведенным впечатлением, капитан спустился в свою каюту, оставив помощника, склонившегося в поклоне, одного. Едва уважаемый Фарук‑ага скрылся из виду, толстяк преобразился. Куда только делось его подобострастие и угодливость! Перед едва ли возможными здесь зрителями предстал властный и суровый «царь, Бог и воинский начальник» сего околотка. Даже необхватный живот, казалось, втянулся.