355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Ерпылев » Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ) » Текст книги (страница 43)
Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 05:53

Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"


Автор книги: Андрей Ерпылев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 111 страниц)

– Да где вы видите сходство? – возмутился лингвист Наливай при первых же словах Александра. – Ничего общего! Так называемое «туруханское письмо», восьмой‑девятый века… От Рождества Христова, естественно…

Ох уж мне эти ученые…

– Прочесть‑то их можно, профессор? – поинтересовался Бежецкий, терпеливо дождавшись конца излияний лингвиста, пересыпанных узкоспециальными терминами и пространными цитатами из трудов неизвестных светил. Задерживаться здесь чересчур долго ему вовсе не климатило, и вы сами понимаете почему. – Или, извиняюсь, глухо как в танке?

– Почему же нет? – фыркнул Наливай, которому польстило обращение «профессор». До профессора он пока не дорос в своей научной карьере и даже не мечтал об этом. – Одно из тюркских наречий… Правда, несколько непривычное написание…

– Ну хотя бы в общих чертах, – поощрил его начальник экспедиции.

– Зачем в общих? – снова взвился лингвист. – Я тут уже набросал пару вариантов предварительного перевода…

Он некоторое время рылся в бездонных карманах куртки (в мозгу Александра в эти мгновения бесстрастно щелкал метроном, отсчитывающий секунды пребывания в непосредственной близости от источника радиоактивного излучения), потом хлопнул себя по лбу и, сбегав к разложенным под соседним кедром на клеенке приборам, притащил рассыпающуюся кипу листков. Бумажки эти, мокрые от растаявшего снега, посыпанные хвоей, исписанные неудобочитаемым почерком и к тому же исчирканные вдоль и поперек, он тут же принялся совать прямо в нос собеседнику, предлагая ознакомиться с изяществом его умопостроений.

– Знаете… – Бежецкий отстранился, брезгливо отпихивая перевод пальцем. – Я, э‑э‑э… не специалист, поэтому давайте уж сами…

Наливай легко сдался. Видимо, его самого так и распирало поделиться с благодарным слушателем только что раскрытой тайной.

– В общем, если отбросить кое‑какие неясности, здесь сказано… Вот дословно: «Будь проклят тот, кто откроет эти ворота, ибо выпускает на свет демона разрушения. Ждут его несчастья, катастрофы и мор…»

– Так и сказано?

– Точно так.

– Тогда давайте пока открывать ворота не будем, вернемся в лагерь и все там обсудим, – заключил Александр, беря низкорослого лингвиста за шуршащее оранжевое плечо и мягко увлекая его прочь от «ворот». – Заодно и покушаем: урядник Голинских знатную ушицу из моих хариусов обещал сварганить… Что, кстати, за камень, которым проем заложен? Мне показалось – мрамор…

Наливай пожал плечами:

– Не мрамор, конечно, без вариантов, но известняк‑точно. Странно, никакого известняка поблизости не находили… Сплошные вулканические туфы, базальты и граниты.

– По местным картам или?..

– Или, – отрезал лингвист. – Я, каюсь, в этой области не слишком сведущ, но мы с Леонардом Фридриховичем посылали по сети запрос в Санкт‑Петербург и нам подтвердили, что ближайшее месторождение известняка расположено в полутора тысячах верст отсюда…

* * *

– Вскрывать, и никаких гвоздей! – горячился Ага‑фангел Феодосиевич, размахивая огромным кулачищем, словно упражнялся в рубке лозы. – Зачем мы, в конце концов, сюда перлись за тысячи верст? Флюктуации отмечать ваши, Михаил Абрамович? Или ваши, Леонид Тарасович, напряженности и пучности электромагнитных полей?..

– Так же, как и ваши, между прочим, господин Новоархангельский! – не удержался академик Мендельсон, вступаясь за Смоляченко, залившегося краской так, будто занятие этими самыми напряженностями и пучностями разных там полей было донельзя непристойным.

– Господин Николаев‑Новоархангельский! – взвился физик‑помор, задетый за живое. – Только так, и не иначе!..

Мнения о том, вскрывать ворота сразу или подождать результатов дополнительных исследований, разделились. Половина ученых твердо стояла «за», вторая – так же категорически придерживалась обратной точки зрения. Мнения «охраны и обслуги», не говоря уже о проводнике, естественно, не учитывались. Бежецкий же временно занял ложу арбитра, стараясь вникнуть в доводы обеих сторон.

Доводы, увы, строго делились на малопонятные и абсурдные, причем как первых, так и вторых было более чем достаточно и многие из них многократно уничтожали друг друга, будучи взаимно противоположными по сути.

– Поймите вы, голова садовая, – распалился тем временем академик Мендельсон. – Нельзя вот так, не проверив ничего, с ходу отбросив возникшее обстоятельство, лезть напролом. Тем более – наплевательски относиться к подобным предупреждениям…

– Да‑да! – встрял Наливай, хотя сам он только что голосовал за немедленное вскрытие ворот.

– Видите? – Михаил Абрамович, обрадованный поддержкой, возвысил голос. – Такими предупреждениями не бросаются! Помните «проклятие фараона»?..

– Вы еще попа сюда позовите! – фыркнул Николаев‑Новоархангельский, победно оглядываясь на своих сторонников, которые одобрительно зашумели. – Чтобы освятил плиту эту от греха… Или как там он у вас называется? Ребе?

– Раввин, – отрезал Мендельсон, тоже наливаясь краской. – Хотя к делу это не относится. Я не потусторонние моменты имел в виду, хотя, вскрывая дверь на тот свет, не учитывать их нельзя…

Теперь, уловив суть каламбура, засмеялись все собравшиеся, включая, к удивлению Бежецкого, казаков и главное – Тунгуса. Неужели бесхитростный таежный житель так быстро «обтесался» в интеллигентном обществе, что стал понимать игру слов?

– А вдруг там мощнейший источник радиации и, сняв плиту, мы инициируем такой выброс, что никто из здесь собравшихся живым отсюда уже не выберется?

– Не городите ерунды! – Агафангел Феодосиевич даже плюнул с досады. – А еще физик! Да разве известняковая плита, пусть даже метровой толщины, сможет ослабить гамма‑излучение до почти естественного фона? Ну немного, пусть в несколько раз, превышающего, – поправился он, отмахиваясь от посыпавшихся со всех сторон поправок и уточнений. – Несущественно… Тем более что «фонят» как раз те камни, что мы сняли с плиты, а поверхность ее имеет почти естественный фон.

– Совершенно верно, – солидно кивнул головой бородач Никита Светозаров, поскольку утверждение касалось его, непосредственно проводившего замеры.

– И как такое могло получиться?

В ответ физик‑помор только развел руками, торжествующе улыбаясь.

Почувствовав, что настала его очередь вмешаться, Бежецкий кашлянул и поднялся на ноги.

– Так как вопрос о вскрытии ворот остается спорным, я, согласно вверенным мне полномочиям, – формулировочка была насквозь «совковой», но ничего более подходящего, как назло, на ум не шло, – откладываю эту процедуру вплоть до поступления исчерпывающих инструкций из Санкт‑Петербурга.

Сразу же после прозвучавшего заявления поднялся разноголосый ропот, и Александру тоже пришлось добавить металла в голос:

– Я сказал «откладываю», а не «отменяю». Это для тех из господ ученых, кто не расслышал. Продолжайте исследования, не связанные непосредственно с проникновением внутрь объекта, съемки, замеры… А последнее слово в вопросе «вскрывать или не вскрывать» все равно останется не за нами.

Ученые, разочарованно гудя, разбрелись кто куда, и у костра остались только Бежецкий с «подручными», один из казаков, Леонард Фридрихович и Тунгус. Последний, как показалось Бежецкому, одобрительно посмотрел на «капитану» и улыбнулся, продемонстрировав свои на редкость белые и ровные, хотя и мелковатые, зубы…

5

– Можно?

Унылый, сутулый и долговязый солдат, нестроевой статус которого был понятен любому искушенному взору по одному только неряшливому мундиру с болтающимися на соплях тусклыми пуговицами, погонами, съехавшими куда‑то на грудь, и коротковатыми рукавами, обнажавшими мосластые запястья, а более всего – по повисшей чуть ли не до колен пряжке ремня, украшенной каким‑то смазанным гербом, цепляясь прикладом длиннющей винтовки с примкнутым штыком за все возможное и невозможное, ввел Бекбулатова в кабинет и представился по форме:

– Рядовой караульной роты Пшимановский заключенного номер три тысячи двести пятьдесят пять доставил!

Кабинет, скрывающийся за монументальной дверью, украшенной надраенными до солнечного блеска, но глубоко проеденными местами ядовитой зеленью латунными цифрами «66» (впереди номера кто‑то не без яда нацарапал на облупившейся краске чем‑то острым еще одну шестерку, намекая, видно, на нечто инфернальное, свившее здесь свое гнездо), сильно напоминал школьный пенал, поставленный на ребро: непомерно высокий потолок при исключительной узости помещения, уходящего вдаль не менее чем на десять метров.

В бесконечно далекой перспективе, за конторским столом, едва видным из‑под рыхлых и шатких пирамид канцелярских папок, а также разного вида, оттенка, формата и степени ветхости бумаг, сложенных в относительном порядке и разбросанных совершенно произвольно, высовывалась чья‑то плешь, старательно заретушированная жидкими волосенками, черными и блестящими, аккуратно зачесанными набок, но все равно предательски светившаяся сквозь все декорации.

Сидевший поднял голову на призывный глас и, вперив в вошедших долгий взгляд из‑под круглых очков в металлической оправе, задумчиво принялся грызть деревянный черенок перьевой ручки, которую сжимал в руке.

Несмотря на солидную лысину, чиновник был относительно молод – лет тридцать‑тридцать пять – и несколько пухловат. Видимо, для того чтобы придать себе мужественности, он отпустил усы, которые, увы, росли жидковато, и все попытки как‑то напомадить их, придать воинственности, что ли, привели к тому, что упитанная физиономия столоначальника приобрела разительное сходство с кошачьей.

Одет «котяра» был в черный сюртук полувоенного покроя без каких‑либо знаков различия, обильно присыпанный по плечам перхотью, в очередной раз доказывавшей, что почти полное отсутствие волос сему бедствию не преграда…

Наконец взор чиновника приобрел некую осмысленность.

– Вольны, э‑э‑э… сольдат…

Рядовой Пшимановский, представить которого стоящим по стойке «смирно» мог только человек, обладающий поистине необузданной фантазией, расслабился еще больше, что само по себе, да еще в сочетании с его фигурой, узкой в плечах и широкой в бедрах, для человека военного было зрелищем почти порнографическим.

– Вольны, сольдат!

Встать еще вольнее было просто невозможно физически, и Пшимановский растерянно обратил к своему подконвойному лошадиное лицо, словно прося помощи.

Видя, что его не понимают, чиновник горестно вздохнул, с минуту рылся в бумагах, прежде чем извлечь на свет божий растрепанную книжицу, еще дольше листал ветхие страницы туда‑сюда и наконец водя для верности пальцем, прочел, налегая на последний слог:

– Свободны…

– Оба?!! – еще более изумился конвоир, становясь похожим на вопросительный знак.

– Нет… Только ви, сольдат. За… М‑м‑м… Э‑э‑э… Заключенного положитье… Э‑э‑э, оставьтье…

Обрадованный солдат перебил толстячка, запутавшегося в глаголах окончательно, совсем непочтительно:

– Тогда расписочку позвольте…

Когда, грохоча прикладом своего допотопного «оленобоя» о стены и мебель, царапая штыком стены, а ружейным ремнем цепляя за ручки шкафов, унося в нагрудном кармане мундира листок с накорябанными странным чиновником неразборчивыми каракулями, рядовой Пшимановский удалился, хозяин кабинета приглашающе указал по‑детски пухлой короткопалой ладошкой на расшатанный стул:

– Садитьесь…

Владимир не стал привередничать, усевшись по‑хозяйски на скрипящее сиденье и скрестив руки на груди.

– Ваше имя, род… э‑э‑э… деятельности?..

Каждый вопрос, даже самый короткий, превращался для толстячка в настоящую пытку. Он кряхтел, пыхтел, шипел что‑то нечленораздельное себе под нос, а пальцы его мелькали над растрепанной от частого употребления книжицей, которая, как понял уже Бекбулатов, представляла собой словарь.

– Quelle merdet! – наконец проникновенно заявил чиновник, швыряя свой талмуд на стол и глядя прямо в лицо Владимиру. (Экое дерьмо! (Фр.)). – Eh bien, que pour le merdet, cette langue polonaise? (Ну что за дерьмо этот польский язык? (Фр.)).

– Que tu as fixe les yeux sur moi, le Slave sale? (Что ты уставился на меня, грязный славянин? (Фр.)).

He ожидая разумного ответа на свой риторический вопрос от «тупого варвара», как он себе под нос окрестил штаб‑ротмистра, хозяин кабинета снова зарылся в ветхий разговорник.

– Le nettoyage n'empechait pas vos vetements aussi, – с достоинством заметил Владимир, закинув ногу за ногу и покачивая носком одного из грязных и рваных, к тому же разных, ботинок, полученных им взамен утопленных в памятное утро. (Вашей одежде тоже не помешала бы чистка. (Фр.)).

«Это моветон, господа, – сердито подумал он, отвлекшись на минуту от своего незавидного положения. – Выслушивать всякие грубости от какого‑то лягушатника, пусть и на государственной службе…»

– De non votre esprit… – недовольным тоном начал было чиновник, но тут до него наконец дошло. (Не вашего ума дело… (Фр.)).

Оторвав взгляд от бумаг, человек в черном недоверчиво всмотрелся в лицо Бекбулатова и вдруг просиял:

– Vous etes le Franсais? (Вы француз? (Фр.)).

– Pas tout a fait… – скромно опустив глаза, предпочел дипломатию прямому ответу штаб‑ротмистр. (Не совсем… (Фр.))

Через несколько минут Владимир и чиновник в черном, оказавшийся на поверку лейтенантом французского «La legion etrangere» (Иностранный легион) Людовиком Пертинаксом, уроженцем солнечного Прованса, уже были закадычными друзьями‑приятелями. Дверь кабинета была срочно заперта изнутри на ключ, украсившись снаружи листком с лаконичной надписью на каком‑то странном диалекте (Пертинакс клятвенно утверждал, что это «propre polonais» (чистый польский), гласившей о том, что хозяин вынужден удалиться на неопределенное время по весьма важным, не терпящим отлагательства делам. Занимающие стол бумаги волшебным образом, не меняя очертаний хаотичного нагромождения, перекочевали на широкий подоконник, а стол украсился бутылочкой (да что там бутылочкой – бутылью из темного стекла объемом в добрых полтора литра!) с неким содержимым… Характер жидкости прояснился сразу же после раскупоривания, так как тесное помещение тут же наполнилось благословенным ароматом хорошо выдержанного коньяка, то есть свежераздавленных постельных клопов, по‑латыни именуемых, как сообщил штаб‑ротмистру словоохотливый хозяин кабинета, Cimex lectularius. Закуска была под стать «горячительному»: янтарный ноздреватый сыр, свежая зелень, фрукты, что‑то нежно мясное в нарезке…

При виде всего этого великолепия, как по мановению магического жезла возникшего посреди убогого обиталища канцелярской крысы, рот князя мгновенно наполнился голодной слюной (последняя кормежка в тюремной камере ни в какое сравнение не шла с подобным натюрмортом, источающим аппетитнейшие запахи, да и относилась к настолько отдаленному прошлому, что не стоило и вспоминать), и он, как вы понимаете, не слишком горячо противился приглашению лейтенанта разделить с ним скромную холостяцкую трапезу…

* * *

Нищеброд, встреченный Бекбулатовым в канализационной трубе, оказался крысой.

Нет, не серым хвостатым грызуном – настоящим хозяином всех подземных коммуникаций, а не столь симпатичным внешне, но таким же вороватым, грязным и подлым человечишкой…

Уже через полчаса после ухода бродяги якобы за провиантом для нового товарища по несчастью штаб‑ротмистра скрутили дюжие молодчики в черной форме, мало чем отличающейся от той, что была сейчас на Владимире, предварительно забросав его убежище шашками со слезоточивым газом.

Обидно, что от неожиданности князь не только не успел применить оружие, но и толком двинуть кому‑нибудь в рыло – не до того было отчаянно кашляющему и захлебывающемуся слезами и соплями беглецу. Чем и воспользовались атакующие…

Однако на выходе уже скованный наручниками Бекбулатов умудрился все же, оглядевшись кое‑как сквозь пелену слез, врезать ребром ступни под коленку нахально ухмыляющемуся стукачу и с глубоким удовлетворением услышал его плаксивый вой. Увы, за этим справедливым по своей сути актом возмездия от одного из полицейских тут же последовала «местная анестезия» в виде полновесного удара резиновой дубинкой (не той ли, трофейной?) по голове, надолго отправившего Владимира в нокаут…

Понимание того, что привычный мир, наполненный своими прелестями и горестями, преимуществами и недостатками, мир, где ждали штаб‑ротмистра верные друзья, нежные любимые, терпеливые и не очень кредиторы и просто враги, остался где‑то далеко‑далеко, за невообразимой гранью сущего, постепенно пришло уже в тюрьме.

Особенно явным оно стало после того, как сменяющиеся следователи долго и нудно допытывались у него, правда избегая совсем уж радикальных мер, где он взял пистолет (причем не пистолет вообще, а ТАКОЙ пистолет) и что означает карточка с чужим портретом. Поняв, что совершил что‑то из ряда вон выходящее, Владимир решил «уйти в отказ» и в конце концов был водворен в камеру, где неприятная догадка оформилась окончательно…

Если бы не переполнявший тесную камеру местного узилища многочисленный уголовный люд, князь решил бы, что находится в сумасшедшем доме – настолько ошеломляющим оказалось свалившееся на него открытие.

Хотя еще в бытность свою гусарским поручиком Бекбулатову и довелось пару лет послужить в Царстве Польском, точнее, в милом городке Белостоке, где был расквартирован одно время его полк, языком Мицкевича и Шопена, увы, в достаточной мере он так и не овладел.

Местные дамы до определенных пределов общения вполне удовлетворялись его французским, на несовершенство которого еще в нежном детстве пенял Владимиру его добрый гувернер мсье Леруа, а перейдя указанные пределы – интернациональным… С рогатыми же мужьями опускаться до подобных тонкостей в гусарской среде вообще было не принято. Конвейер, описываемый формулой: «Скандал + перчатка + вызов = барьер», работал без перебоев… Именно из‑за его четкой работы, не допускающей сбоев и простоев, поручику Бекбулатову и пришлось в конце концов приостановить изучение польского языка и с временной потерей звездочек на погонах, под рыдания безутешных дам – от светских львиц, до миленьких горняшечек и белошвеек – и злорадное шипение шляхтичей и прочих горожан мужеска полу покинуть сей гостеприимный город…

Слабые познания в местном диалекте, еще более отличающемся от канонической формы польской мовы, чем язык, скажем, белых североамериканцев от оксфордского английского, вызвали ярость невольных сокамерников, справедливо заподозривших в новичке ненавидимого и презираемого коренного жителя, то есть москаля, поэтому, вместо немедленного пополнения своих лингвистических запасов штаб‑ротмистру пришлось самому на некоторое время сделаться учителем… Приемы рукопашного боя, которыми Владимир владел гораздо лучше, чем французским языком, и почти так же хорошо, как… хм, интернациональным, были доходчивы и легко усваивались благодарными учениками всего после нескольких повторов. После того как добрая половина их оказалась в живописных позах на заплеванном грязном полу, а остальная, дрожа от страха за свою шкуру, – под нарами, демонстрацию того самого лома, против которого, как известно, нет приема, пришлось, опять‑таки вынужденно, прекратить…

Едва не до смерти отравленному слезоточивым газом князю пришлось простучать зубами в тесном, как шкаф, и холодном, словно морг, карцере всего ничего – какую‑нибудь недельку, пока администрация тюрьмы деятельно искала, куда бы сплавить неудобного и непонятного арестанта. Не найдя ничего более подходящего, агрессивного «постояльца» временно вернули в камеру, правда отсадив из нее куда‑то всех побывавших на полу после знакомства с кулаками, пятками, неслыханно прочной черепной коробкой и прочими не менее убойными частями бекбулатовского организма.

Выход был все же в конце концов найден, причем с пресловутой польской изворотливостью, передавшейся, видно, через столетия от определенного рода бывших сограждан, более‑менее организованно перекочевавших в мире Бекбулатова в более хлебные места Российской империи…

В одно прекрасное утро штаб‑ротмистра со всей почтительностью (некоторые надзиратели тоже уже имели честь ознакомиться с разносторонними талантами арестанта, лежавшими далеко вне сферы лингвистики) извлекли из камеры и повели куда‑то… То ли начальство тюрьмы не ожидало от своего «крестника» особенной тяги к воле, то ли, наоборот, уповало на нее, но его отправили без наручников чуть ли не через весь город в некое административное здание под конвоем одного, уже знакомого нам, рядового Пшимановского. То, что допотопная винтовка нескладного и добродушного, словно некоторые из животных, которых он отчасти напоминал, Войцеха вообще не заряжена, выяснилось спустя какие‑то пятнадцать минут.

Долговязый солдат, оказавшийся весьма словоохотливым (причем словоохотливость его возрастала от пивной к пивной, которые странноватая парочка посещала с завидной регулярностью на всем протяжении долгого маршрута), мешая польские, немецкие и даже русские слова поведал своему «с неба свалившемуся» подконвойному много такого, чему уши штаб‑ротмистра просто отказывались верить.

По словам Войцеха, Владимир пребывал сейчас именно в Москве, однако не во второй столице Российской империи, древнем стольном граде, где испокон века короновали государей всероссийских, а в административном центре Речи Посполитой Московской – восточной части триединой Польской монархии, раскинувшейся от Вислы до Волги и от вятских лесов до степей Малороссии.

Хотя, собственно, таких понятий, как «Малороссия» да и «Россия», вообще в этом мире не существовало…

Из‑за фатального просчета новгородцев, остерегшихся звать в качестве главнокомандующего своей дружиной многоталанного Александра Ярославича, стальная лавина крестоносцев Тевтонского ордена в 1242 году хлынула на только что пережившие кошмар первой волны монгольского нашествия русские земли, огнем и мечом насаждая у восточных славян католичество и немецкий «орднунг». Конечно, колонизация громадных по европейским меркам просторов «Остланда» заняла у немцев, ряды которых пополнялись почуявшим наживу разноплеменным людом со всей Европы, не годы, а несколько столетий, выхолостив попутно напрочь запал эпохи великих географических открытий. К чему, рискуя жизнью, тащиться на хрупких, словно ореховых, парусных скорлупках вокруг Африки в поисках морского пути в Индию, не говоря уже о самоубийственном пути через Море мрака на Запад, когда открыт практически безопасный путь в те же земли по суше?

С немецкой педантичностью обустроенный новый северный «шелковый путь» был равносилен открытию Америки и привел к тем же результатам, только роль Испании и Португалии, ожиревших без особенного толку для себя в привычном Бекбулатову мире, заняла Германия, тогда себя Германией не осознававшая и протянувшая свои щупальца далеко на восток. Однако и тут было не все ладно: вместо ремесленников и купцов Центральной и Северной Европы здесь богатели новые конкистадоры, ряды которых пополняло нищающее у себя на родине крестьянство, а развивались пользующиеся успехами своих более удачливых соседей рачительные голландцы, англичане и обитатели многочисленных итальянских республик… Юг Италии, Испания и Португалия, увы, разделили участь России, поглощенные без остатка разросшимися арабскими халифатами, угрожавшими долгое время Франции.

Немало сделала для «локализации» Европы чума, привезенная с товарами из восточных стран и проредившая население с педантичностью аккуратного европейского садовника. Впитанного бывшей Россией, будто огромной губкой, и уничтоженного «черной смертью» избытка населения, игравшего в мире Владимира роль вечного двигателя экспансии за океаны, здесь просто‑напросто не было.

Пока вся Западная Европа в середине XVII столетия занималась отражением атак с противоположного берега Атлантики (гребной флот инкского императора Тупанки‑Атауа – чего‑то среднего между Чингисханом и Генрихом Мореплавателем этого мира, отправленный на поиски легендарной Земли предков, высадил крупный десант во Франции, близ Ла‑Рошели, и Европу спасло только некоторое технологическое отставание индейцев), Польша, воспользовавшись ослаблением «восточных» немцев, все более и более дробивших свои владения на сотни мелких и мельчайших княжеств, герцогств, графств и баронств, «освободила» почти всю бывшую Русь, включая Москву, остановив свое победоносное продвижение только на Волге…

Чем для москалей закончилось «братское» вторжение, Владимир у Пшимановского, недоучившегося студента‑историка Краковского университета, загремевшего в армию в основном благодаря своей феноменальной невезучести и близкому знакомству с Бахусом, так и не узнал– они уже приближались к двери с многозначительным номером «666»…

* * *

– Почему же вы, мсье Владимир, не желаете меня слушать? – горячился Людовик Пертинакс, расплескивая по мутноватым стаканам, заменявшим коньячные бокалы, содержимое уже второй по счету бутыли, своевременно сменившей первую на боевом посту. – Иностранный легион Французской республики выполняет в заморских территориях не только военные задачи…

Пирушка, в которую сам собой перетек невинный полдник под сенью канцелярских шкафов, была в полном разгаре. К глубокому сожалению, закуска иссякла еще на половине первой емкости пертинаксовского «Курвуазье», поэтому эмоциональный накал беседы неуклонно возрастал с каждой употребленной собутыльниками порцией коньяка. Правда, великолепный агент Иностранного легиона сделал было попытку исправить это упущение, решительным жестом сняв со стойки рожок, который Бекбулатов с некоторым сомнением идентифицировал как местный аналог телефона, и потребовав от какого‑то сержанта с неразборчивой фамилией срочно доставить в его кабинет обед на две персоны. Пытался ли выполнить сержант приказание лейтенанта, так и осталось невыясненным, потому что в запертую дверь стучали ежеминутно, но Пертинакс непременно останавливал Владимира, порывавшегося отворить, пьяно ухмыляясь и прижимая палец к губам. Впрочем, вряд ли загадочный сержант вообще понял, чего от него хотел француз, поскольку польское окончание его фамилии «‑ский» штаб‑ротмистр расслышал явственно, а общаться с ним Людовик пытался, конечно же, на родном французском языке…

– Совершенно с вами согласен, – ответил Владимир горячему галлу, морщась от глотка ядреного французского «табуреточника» и пытаясь, за неимением чего‑то более подходящего, занюхать отраву листиком, сорванным с какого‑то чахлого растения, медленно угасающего на окне кабинета и напоминавшего внешне всем знакомый фикус. Можно было бы и по‑мужицки, рукавом, но не в присутствии же представителя иностранной державы!.. – Просвещение чернож… Пардон, оговорился, чернокожих дикарей входит в прямые обязанности легионеров, равно как и прочие гуманитарные акции, как то: проповедование среди них трезвости, воздержания и человеколюбия, насаждение нравственности…

– Совершенно зря иронизируете, мсье, – хватанувший добрые полстакана обжигающей жидкости француз выказал свою к ней привычку и не стал посягать на ни в чем не повинное растение, и так страдавшее от недостатка солнца на северном окне и избытка мусора в своей обширной кадке, служившей, судя по всему, еще и мусорной корзиной. Он только уныло пощелкал пальцами над столом, аристократически поворошил пальцем редкие хлебные и сырные крошки и, как истинный парижанин, небрежно пожал плечами. – Не скажу за нравственность и трезвость, но свои миротворческие функции Легион исполняет исправно. Хотя бы в Фесском конфликте, в котором я принимал непосредственное участие…

Лейтенант пустился в пространное описание Фесской кампании 1998 года, разбавляя реальные воспоминания боевого офицера, без сомнения нюхнувшего пороху, такими фантастическими отступлениями, что сам пресловутый барон Мюнхгаузен удавился бы от зависти, слушая такое. Правда, роль медведей и волков в его россказнях исполняли верблюды, а турок – бедуины. Владимир не остался в долгу, поведав алчущему армейских баек собеседнику несколько эпизодов из своей боевой юности, естественно не называя имен и местностей, в них фигурирующих.

Посиделки двух офицеров, уже души не чаявших друг в друге, завершились уже затемно. Завершились, кстати, посиделки, а не сопутствующее им занятие.

Благородный Пертинакс свел нового приятеля в некое заведение неподалеку от того места, где квартировал, и веселье разгорелось с новой силой, причем по качеству польская водка мало чем уступала французскому коньяку, а по степени усвоя… усваи… тьфу ты пропасть! Пилась она лучше, вот что!

Словом, Владимир проснулся под утро с головой, трещащей, будто лесной орех под стотонным прессом, проснулся не в привычной камере, а в чьей‑то мягкой постели, да к тому же в костюме Адама, то есть совершенно голым, если не считать дурацкой ермолки на макушке, в которой с трудом узнавался форменный головной убор Пертинакса. Рядом кто‑то не то посапывал, не то постанывал…

Опознав шляпу нового друга, он попытался разглядеть что‑нибудь в полутьме, с ужасом ожидая увидеть кошачьи усы и тщательно скрываемую плешь, но перед ним оказал ось довольно миленькое женское личико, полускрытое длинными распущенными волосами, прелестное обнаженное плечико и… Хм… Созерцание чудесного видения вместо ожидаемого ужасного зрелища, восхитительный женский аромат, который не в состоянии был перебить даже коньячно‑водочный перегар, исторгаемый штаб‑ротмистром, будто сказочным Змеем Горынычем, и долгое воздержание подействовали на гусарское естество Владимира совершенно предсказуемым образом…

Где‑то в глубине сознания билась, правда, как муха об оконное стекло, мыслишка о каком‑то договоре, подписанном вчера в запале пьяной любви ко всему страждущему человечеству, и каких‑то деньгах, полученных в качестве аванса, но утешало, что были они не такими уж и большими, а бумага скреплялась вовсе не кровью, а обычными чернилами…

* * *

Смотровая площадка рейсового дирижабля «Александр Ягеллончик», следующего по маршруту Москва – Стамбул, продувалась всеми ветрами, особенно в эти золотые осенние дни.

Однако сидеть в каюте или, того хуже, дуться в «ко‑ралик» (один из местных аналогов привычного по прежней жизни виста) с такими же, как он, волонтерами Иностранного легиона, пропивающими и спускающими в карты не слишком‑то щедрые подъемные, когда внизу проплывала такая красотища, было выше штаб‑ротми‑стровых сил. Владимир, одевшись потеплее и одолжив сильный бинокль у второго помощника капитана сего воздушного судна Збигнева Крохальского, с которым благодаря природным своим качествам, почитаемым среди главных, сиречь общительности и обаянию, а также кое‑каким запасам, сделанным в Москве, уже был на короткой ноге, второй час торчал, облокотившись о довольно хлипкий поручень и увлеченно следя за сменяющими друг друга пейзажами осенней среднерусской природы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю