Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 104 (всего у книги 111 страниц)

И чем ближе он подходил к ней, тем все более замедлял шаг…

– Добрый день, – очень знакомо улыбнулась ему вдова, избавив от тягостного начала. – Вы Саша? Саша Бежецкий, да?

– Да… – У Бежецкого перехватило горло, и он вынужден был откашляться. – Да, это я, сударыня. Добрый день, – запоздало поздоровался он.

– Иннокентий много о вас говорил. Вы были очень дружны?

– Да…

Госпожа Седых не смотрела на стоящий в метре от нее гроб, будто его не было совсем, щебеча, словно на светском рауте. Лишь покрасневшие глаза и тщательно припудренные пунцовые пятна на скулах выдавали ее.

– Скажите, Саша, – внезапно перебила она сама себя на полуслове. – Как он… умер?

Промолчать было невозможно.

– В тот вечер было спокойно. Иннокентий Порфирьевич закончил сложную операцию и вышел покурить. Он, вообще‑то, курил редко… – Невыносимо было повторять страшный рассказ прапорщика, но обманывать эту славную женщину Александр не мог. – Но в этот вечер…

– Я всегда говорила, что курение его убьет, – весело улыбаясь, хотя на глазах ее дрожали слезы, всплеснула руками Ольга Алексеевна. – Как видите – не ошиблась…

Она внезапно сделала несколько суетливых мелких шажков и, не стесняясь переминавшихся с ноги на ногу солдат и Бежецкого, опустилась на колени перед гробом. Сухие, морщинистые, но все равно очень красивые руки нежно гладили покрытый ледяной испариной металл, губы беззвучно шевелились, а по лицу текли слезы.

– Он успел докурить папиросу лишь до половины, – хотел и не мог остановиться Саша. Чужие мертвые слова, твердея на глазах, текли у него с языка и свинцовыми кругляшами, похожими на старинные пули, падали наземь. – Снайпер. Сидел на крыше соседнего дома. Всего один выстрел. В голову. Он умер мгновенно, еще стоя на ногах…

Ольга Алексеевна рухнула на гроб и зарыдала, прижимаясь к ледяному металлу всем телом…

* * *

– Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…

Осенний ветер рвал и трепал одеяние юного священника, читающего последнюю молитву над гробом – уже не цинковым безликим ящиком, а вполне пристойной домовиной, присущей тому обществу, которому принадлежал при жизни покойный: черное полированное дерево, строгие серебряные украшения по углам… Казалось, что над его хрупкой фигурой реют мятежные черные крылья, а молитвенник с рвущимися на волю страницами слуга Божий был вынужден держать обеими руками.

Погода с утра не задалась: то начинался снег, колючий и сухой, как мелкие хлебные крошки, то проглядывало солнце, чтобы, ужаснувшись, закутаться в тяжелые серые тучи, пылящие снежной крупой, как пожилой чиновник – перхотью.

Проводить Иннокентия Порфирьевича в последний путь пришло множество людей, но Александр чувствовал себя в густой толпе так одиноко, словно вокруг расстилалась выжженная свирепым горным солнцем Логарская степь. В своей серой армейской шинели он казался белой вороной среди солидных, одетых по последней моде мужчин и закутанных в меха и бархат (упаси Господи – исключительно строгих траурных тонов!) дам. Ольга Алексеевна как могла старалась помочь, но теперь, увы, ей было не до него…

Вдову поддерживал под локоть высокий полный молодой человек с очень знакомым лицом.

«Это же сын Иннокентия Порфирьевича! – вдруг понял Саша. – А та молодая дама, – с кружевным платочком в руке? Его жена? Нет, рядом с ней другой мужчина… Дочь?»

Полковник Седых никогда не рассказывал ему о своих детях…

«Его дети старше меня, – никак не укладывалось в мозгу. – Но он же был мне другом! Или не был? Может быть, это просто опека старшего над младшим…»

Видимо, процедура подходила к концу – молодой человек никогда не был на похоронах такого калибра. Люди – так и хотелось назвать их «гостями» – поочередно подходили к гробу, прикасались к крышке, которую так и не подняли, а затем сразу переходили к безутешной вдове. Все это – спокойно, деловито, не забывая придерживать цилиндры и котелки, шляпки и вуали, которые так и норовил сорвать беснующийся декабрьский ветер.

«Наверняка половина из них – медики. Привыкли к виду смерти настолько, что она стала для них рутиной…»

Настала и Сашина очередь. Он ждал этого и боялся. Хотелось попрощаться с другом не так сухо, как остальные, но проявление чувств боевым офицером выглядело бы нелепым, и он, как и все, прикоснулся к гладкому ледяному дереву подушечками пальцев, мимолетно ощутив, как оно словно бы на мгновение потеплело. Будто Иннокентий Порфирьевич дарил ему последнее рукопожатие…

Наверное, гроб был установлен на каком‑то механическом приспособлении – кладбище, где предстояло упокоиться полковнику, принадлежало к числу лучших в Первопрестольной, – поэтому его не опускали в зев могилы вручную. Он плавно поплыл вниз, будто океанский лайнер, отходящий от причала… Несколько секунд – и вот он уже скрылся из глаз, и лишь слышен стук глиняных комьев, которые, по традиции, бросали в могилу прощающиеся, прежде чем за дело возьмутся профессионалы лопаты.

Охряный комок, отправившийся следом за остальными, был ледяным, просто обжигал ладонь, но Саша не чувствовал холода.

В сердце зияла пустота…

17

Саша сошел на перрон Николаевского вокзала и огляделся.

Санкт‑Петербург встретил его обычной вокзальной суетой. Бежали куда‑то, сталкиваясь плечами, многочисленными баулами и переругиваясь, пассажиры и носильщики, шныряли в толпе подозрительные личности, ледоколами раздвигали людское скопление важные городовые в алых фуражках и блестящих от дождя форменных плащах… Столица жила, не обращая внимания на крошечную деталь – одну из многочисленных шестеренок ее гигантского механизма, соскочившую с оси и теперь беспомощно болтающуюся в мешанине точно таких же, исправно вращающихся каждая в свою сторону со строго заданной скоростью. Колеблющуюся в неустойчивом равновесии, прежде чем окончательно упасть на самое дно, чтобы затихнуть там, в завалах ржавой коросты и сотен товарок‑неудачниц, сбившихся с ритма раньше.

Невыносимо было трястись в поезде восемь часов, но он физически не смог вернуться в нутро летающего морга, который, как ему казалось, пропах мертвечиной насквозь. И не было никакой разницы, что это был совсем не тот «Пересвет», который доставил свой скорбный груз в Ашгабат. И даже не тот его близнец, что донес двух пассажиров – живого и мертвого, затерявшихся среди тонн груза, до Москвы. Александру и пассажирский самолет казался сейчас ладьей Харона, поэтому он предпочел более медленный, но меньше напоминающий о Вечности транспорт.

За всю дорогу он не сомкнул глаз, и сейчас смутное желание, которое двигало им в Кабуле, выкристаллизировалось в твердое намерение. Он решил расстаться с военной карьерой окончательно и, имея на то самые веские основания, не желал откладывать дело в долгий ящик.

«Дома подождут немного, – думал он про себя, направляясь к знакомой стоянке такси на углу Литейного. – Сначала – дело. Заеду в штаб, напишу прошение… Много времени это не займет. А уж потом – в родные пенаты. Хоть и не со щитом, но и не на щите… Живут же сотни миллионов человек в Империи мирным трудом? Ну не вышло из меня ее защитника, так что же – пулю в лоб? В петлю лезть?.. Отец и дед, конечно, будут против, но матушка поймет… А что? Поступлю будущим летом в университет, посватаюсь к Матильде фон Штильдорф – знаю, что чуть ли не с пеленок в меня влюблена… Буду служить где‑нибудь по путейской части или учить детишек географии, растить собственных отпрысков, как две капли воды похожих на рыжую Мотьку в детстве, вспоминать на досуге о приключениях молодости… Глядишь – мемуары настрочу да и тисну в каком‑нибудь издательстве за хорошие деньги. Прославлюсь даже, может быть, на старости лет…»

Суета и толкотня перрона осталась позади, и теперь он шел по залу ожидания – сонному царству, населенному терпеливо ожидавшими своего поезда людьми. Чемоданы и сумки, шляпные коробки и баулы здесь были перемешаны с рогожными мешками и закутанными рваной полиэтиленовой пленкой тюками, а аромат французских духов и гаванских сигар мирно соседствовал с ядреной вонью полгода не стиранных портянок и свирепого самосада, способного выбить слезу даже у привычного ко всем на свете «амбре» золотаря. Попадая в зону отчуждения, люди самого разного чина и состояния становились братьями, далекими от сословных предрассудков и условностей. Пятилетняя дочурка спешащего за тридевять земель за лучшей долей хлебопашца здесь играла на грязном полу с опрятным сыночком чиновника, дремлющего на скамейке бок о бок с закутанным в полосатый халат азиатом, а православный батюшка в теплом пальто поверх дорожной рясы беседовал о чем‑то далеком от возвышенных материй с типичным местечковым ребе с длинными пейсами, свисающими из‑под широкополой фетровой шляпы на густо присыпанный перхотью воротник… И укоризненно глядел на весь остальной мир молодой безногий нищий с огромными небесно‑голубыми глазами на строгом иконописном лице.

Александр споткнулся взглядом о новенький Георгиевский крестик, сияющий на груди инвалида, и принялся шарить по карманам в поисках мелочи. Шарить безнадежно, с раскаяньем понимая, что за всеми треволнениями своего отнюдь не триумфального возвращения так и не успел обменять генеральский чек на наличные, имеющие хождение на территории Российской империи. Те же несколько завалявшихся в карманах афганских монет и пара мелких купюр, к тому же вышедших из обращения, согласно указу его величества Ибрагим‑Шаха, совсем не обрадуют бывшего солдата. Такого же бывшего, как и он сам…

А солдат грустно следил за молоденьким, болезненного вида офицером и ни на что не рассчитывал, отлично понимая, откуда сейчас, посреди царящего в Империи мира, возвращаются такие вот офицеры и солдаты с нерусским загаром на лицах, зябко кутающиеся в ставшие непривычными под чужим солнцем шинели. С крестами и медалями на груди и карманами, в которых гуляет ветер…

– Прости, брат, – только и смог ответить Саша на этот взгляд и, втянув голову в плечи, словно в спину ему вот‑вот должен был грянуть выстрел, поспешил дальше.

До двери на улицу оставалась всего лишь пара шагов, как кто‑то бесцеремонно толкнул его в бок.

– Обронили что‑то, ваше благородие, – буркнул краснолицый, похожий на мастерового парень лет тридцати, суя в руку недоумевающему поручику какой‑то бумажный сверток. – Негоже в таком месте ворон‑то ловить…

Недоумевающий офицер автоматически принял предмет.

– Позвольте, но я ничего…

Но неведомый доброхот уже скрылся за спинами бесцельно блуждающих по залу, словно привидения, сонных пассажиров и растворился без следа. Ничего не оставалось, как развернуть плотную желтоватую бумагу, скрывающую внутри какой‑то твердый, хрупкий на ощупь комочек.

«Что это за…»

Бумага оказалась запиской. Всего несколько строк, написанных по‑русски красивым, непривычным почерком, в котором согласные были крупны и четки, а гласные – напротив – словно просяные зернышки, мелки и невнятны. В целом письмо живо напомнило Александру вычурную арабскую вязь, еще вчера виденную на каждом шагу. От волнения он поначалу не смог вникнуть в смысл, но быстро справился с собой:

«Уважаемый Александр!

Не корите себя ни за что, ибо таков Ваш рок. Ни я, ни моя страна не считают Вас своим врагом. Вы просто выполняли свой долг, как подобает слуге своей страны. В знак благодарности за то, что сохранили мне жизнь, не откажитесь принять сей скромный дар дружбы.

Навеки Ваш друг…»

И ажурная подпись‑тутра, знак правителя, как на восточной монете или купюре.

Содержал же сверток крошечный мешочек темно‑красного, будто запекшаяся кровь, бархата, завязанный золотой тесьмой, а в нем – изумительной красоты золотой перстень с крупным, больше воробьиного яичка, прозрачным, как слеза, камнем, колющим глаз острыми радужными бликами даже при неверном освещении хмурого петербургского утра.

«Господи! Ценность‑то какая! Ведь это же бриллиант, настоящий бриллиант…»

Боясь даже представить себе, сколько может стоить эта вещица, Саша воровато оглянулся, не видел ли кто, какая удача свалилась на нищего офицера, но никто даже не смотрел в его сторону. Наверняка где‑то здесь орудовали карманники, но ни один из них и не подумал заинтересоваться юношей в серой шинели, замершим посреди зала.

А в голове Бежецкого уже разворачивались умопомрачительные картины ожидающего его будущего: роскошных автомобилей, собственного дома в центре столицы, лета в Париже, о котором мечтал столько раз… И, конечно же, Настя, бросающая ради такого завидного жениха своего нувориша…

Вдруг на Александра, плавающего в теплой розовой водичке радужных мечтаний, словно ушат ледяной воды пролился:

«Этот посланец свергнутого эмира передал мне его подарок. А ведь „подарком“ вполне мог быть и удар кинжалом в спину! Это же Восток, черт побери!..»

Живое воображение юноши тут же сменило направление грез, и перед его мысленным взором возник молодой офицер, корчившийся на затоптанном полу в луже крови, среди обступивших его сердобольных зевак… Словно восточная женщина, только что ласкавшая взор танцем гибкого тела под полупрозрачным покрывалом, вдруг откинула паранджу и улыбнулась щербатым ртом.

И уже проступали сквозь коченеющее окровавленное тело ряды цинковых гробов в дребезжащем нутре воздушной «покойницкой», волокли от вертолета тяжелые, пропитанные кровью носилки четверо солдат в касках, вставали безмолвные огненные столбы ночного обстрела над кабульским «сеттлментом», закатывал глаз умирающий Еланцев… И перекрывал все безногий солдатик с лицом юного Спасителя, сидящий над миской с горсткой серебра и меди. А сколько еще таких вот юношей станут за ним, пока не иссякнет дикий напор горцев, пока не смирятся они, как многие перед ними, с властью Белого Царя, пока не осядут на земле и не превратятся в законопослушных верноподданных Империи! Война на Кавказе длилась почти сто лет…

И Саша вновь взглянул на лежащий у него на ладони бриллиант с гадливостью, словно на вырванный змеиный глаз в запекшейся крови. И показались ему все только что промелькнувшие видения такими детскими, мелкими и суетными, что стыд и ненависть к себе скрутили душу в жгут, будто комок сырого белья.

«Париж, говоришь… – криво улыбнулся он и сжал кулак так, что побелели костяшки, а камень уже не змеиным глазом, а змеиным зубом впился в ладонь. – Дом в центре…»

Он вернулся обратно и приблизился к сидящему на прежнем месте нищему.

– Где ноги потерял, братец?

– Под Хайбером‑горой, ваше благородие! – разом преобразился тот, даже на несуществующие ноги подняться попытался, видно, не привык еще к убожеству своему. – Накрыли горцы нашу роту с минометов – только клочья полетели! Семерых сразу убило, а уж поранило – ужасть! Мне вон обе ноги – в кашу. Больно – жуть! Думал: сразу помру, ан нет – не идет Костлявая. Ну, я автомат чей‑то подгреб – мой‑то осколками покорежило да пару пальцев при этом снесло – во, глянь! – инвалид продемонстрировал левую кисть, и вправду напоминающую рачью клешню. – И давай супостата поливать. Загнусь, грю, да чучмеков этих с собой хоть парочку, да заберу… А дальше не помню. Очнулся вон уж в госпитале, на койке. Хвать ноги, а их нету… Ну все, думаю: п… прощения просим, ваше благородие… Конец, в общем, тебе, Васятка – и отвоевался ты, и землю‑матушку отпахал… А уж потом енерал какой‑то припожаловал с цельной свитой, крест мне на грудь пришпилил, стакан водки поднес да речь сказал. Что герой я, мол, что царь‑государь мной гордится…

– А сам‑то откуда? – перебил Александр словоохотливого инвалида: как‑то неловко ему было рядом с ним, безногим, целому и здоровому… почти. А про то дело на Хайберском перевале он помнил: еще Еланцев рассказывал.

– Откуда? – округлил и без того большие глаза солдат. – Так ведь пскопские мы! Аккурат из‑под Гдова! Домой добрался, а родня…

– Почти земляк.

– А вы откель будете, ваше благородие?

– Новгородский я, солдат.

– Во! И взаправду земляки! Ну, тесна Рассея‑матушка!

– Держи, земляк. – Александр нагнулся и положил в нищенскую миску бархатный мешочек. – Справь себе протезы и не позорь награду.

– Так ведь, ваше благородие, – невесело рассмеялся инвалид, нагибаясь над миской, чтобы разглядеть, чем это его осчастливил офицер, и подгребая багровый комочек клешнявой рукой. – Народ говорит: от сумы да от тюрьмы – не зарекайся!.. А что это за цацка? Дорогая, чай?..

Но странного щедрого поручика рядом уже не было…

* * *

– Ну что за гад этот Коротевич!..

Саша стоял на ступенях «Невского Коммерческого Банка», вертя в руках так и эдак цветную бумажку, врученную ему генералом перед расставанием.

– Да вы что? – изумился банковский кассир (между прочим, третий по счету – первые два, один из которых, к слову сказать, был очень симпатичной девушкой, только хлопали глазами, изучая никогда не виданную доселе бумагу), выслушав версию генерала Коротевича в изложении поручика. – Это же чек ПОЛЕВОГО казначейства!

– Ну и что? – Бежецкий уже уверился, что денег ему не получить, но не желал сдаваться.

– А то, что он действует лишь в пределах театра боевых действий. Понимаете, эти чеки специально предназначаются для того, чтобы не держать наличные в непосредственной близости от фронта, где они могут попасть в руки врага.

Справедливости ради нужно заметить, что речь эту сутулый очкарик, наверняка близко не стоявший к воинской службе, держал перед офицером, лишь основательно покопавшись в толстенном справочнике, извлеченном из банковских глубин, и проведя ряд консультаций по телефону с кем‑то невидимым, но, несомненно, очень компетентным. За это время томящийся перед конторкой поручик успел изучить все рекламные буклеты и изрисовать рожицами и виселицами с повешенными на них генералами целую стопку каких‑то бланков.

– И?

– И получить по ним деньги можно лишь в пределах действия выписавшего их казначейства. А кроме того, ваш чек снабжен не казначейской печатью установленного образца, а всего лишь печатью какого‑то ведомства. Сейчас… Тут смазано… – Кассир вооружился огромной лупой и прочел по складам: «Полевое интендантство…» непонятно… Да, «город Хорог». Вы служили в Хороге?

– Нет, несколько дальше… – буркнул Саша, забирая никчемный образчик чиновной жадности, которой конца и краю в России‑матушке не предвиделось. – Честь имею…

Конечно, не так уж и велика была сумма на чеке, но и не мала. И вот теперь он стоял на ступенях банка без гроша в кармане, разрываясь между желанием скомкать чек и швырнуть его в мусорную урну или отнести в военную прокуратуру вместе с жалобой на произвол Коротевича. В битве злости и жажды справедливости победил сарказм: поручик аккуратно припрятал бумажку, пообещав себе повесить в рамочке на стенку своего будущего рабочего кабинета, дабы напоминал о юношеской глупости и доверчивости до седых волос.

Увы, факт оставался фактом: Саша вернулся домой, а в кармане у него не было и ломаного гроша. Можно было, правда, заглянуть в фамильный особняк Бежецких: дворецкий Иоганныч, знавший «младшего барина» с пеленок, конечно, без звука выдал бы требуемую сумму, но возвращаться домой вот так, нищим, тем более – начинать гражданскую жизнь с долгов, пусть и перед родителями, молодому человеку претило. Лучше уж до штаба добраться на трамвае зайцем (вряд ли кто потребует билет у офицера), а до дома потом – на перекладных: слава Всевышнему, дорожное предписание было подлинным и действовало пока без осечки…

– Ба‑а‑а! Кого я вижу! – раздалось рядом, и Саша, вздрогнув от неожиданности, завертел головой. – Сам блистательный покоритель Памира и Гиндукуша! Или уж сразу Гималаев? Сашка, черт тебя подери!

К поребрику тротуара приткнулась дорогая сверкающая машина, из открытой двери которой высовывалась знакомая физиономия.

– Фон Тальберг? – Поручик не верил собственным глазам. – Карлуша? Откуда? Ты же вроде бы должен…

– Да и ты, Бежецкий, тоже должен быть далеко! – выбрался наконец из‑за руля барон, кидаясь в распростертые объятия старого приятеля. – Где‑то там, на Востоке…

– Как я рад, Карлуша!

– А я‑то как рад! Я не могу, Саша! Право, я сейчас зарыдаю!

– О‑о! Да ты уже поручик, – отстранился Бежецкий, чтобы рассмотреть погоны товарища. – Как это тебе удалось?

– Долгая история, – смутился честный фон Тальберг, отводя глаза. – Родня подсуетилась, то да се… Словом, я теперь адъютант генерала… А ты‑то как? – сменил он тему. – Какими судьбами в столице? Служба? А что это вид у тебя такой? Заморенный, что ли… Прости, если обидел ненароком.

– Это еще более долгая история, – рассмеялся наш герой. – Вот, вернулся…

И внезапно ему стало так стыдно, так невыносимо признаться товарищу по учебе, одному из тех, с которыми еще недавно строил наполеоновские планы, в своем решении оставить службу, что он смешался и принялся мямлить:

– Вот… понимаешь… за новым назначением… такое дело получается… Ты ведь за рулем? – нашелся он. – Не подбросишь меня?

– Мое авто к вашим услугам, мон женераль! – картинно распахнул дверь «Даймлера» барон. – Кстати, расстегнись – у меня в салоне жарко, как в Африке. Ты же помнишь, Бежецкий, какой я мерзляк? Немец‑перец‑колбаса, помнишь, а?

– Конечно! Карл у Клары украл кораллы…

– Ага! А толстяка Ардабьева помнишь?

– Он‑то хоть в адъютанты не собрался?

– Да ты что! Делает карьеру в своем Екатеринбурге!

– А Володька?

– В Варшаве! Танцует мазурки с паненками и через день стреляется на дуэлях с панами.

– А помнишь?..

– Нет, а ты помнишь?..

Друзья, перебивая друг друга, вспоминали однокашников, хохотали над старыми, теперь казавшимися милыми до умопомрачения шутками, смаковали прозвища товарищей и преподавателей. Карл все время порывался зарыдать, тем не менее цепко держась за руль и педантично, по‑немецки следуя всем тонкостям Дорожного Уложения. Казалось, что училище было давным‑давно, лет двадцать назад, а они сами тогда, с высоты нынешних зрелых лет – совсем сопливыми мальчишками. А прошел‑то всего лишь какой‑то год с небольшим…

От хохота и действительно тропического климата, поддерживаемого теплолюбивым остзейцем в салоне, а более всего – от слабости, все еще не выпускавшей его из своих когтей, Саша вспотел и расстегнул на груди свою толком не обмятую еще шинель.

– О‑о‑о! – едва не врезался в фонарный столб от изумления фон Тальберг, забыв про дорогу, правила и руль заодно. – Да у тебя орден! Постой‑постой… Станислав?! С мечами! Я не могу, господа! Право, я сейчас зарыдаю!.. Сейчас же расскажи, за что?

– Отстань, – слабо отбивался Александр от наседавшего с расспросами однокашника, лихорадочно думая, как объяснить восторженному тевтону свое решение. – За дело получил… Нет, не так… Да брось ты – за такое Георгий положен… Прекрати…

– Эх, Сашка… – отстал наконец барон от выпотрошенного приятеля, счастливо улыбаясь и вытирая свободной рукой обильно выступившие слезы. – Я всегда говорил, что тебя ждут великие свершения! Ты из нас был самым способным, самым благородным, самым… – Он порывисто перевел дух. – И первым повоевать успел, и орден первым заслужил… Я просто горжусь, что учился с тобой в одних стенах, Бежецкий! И надеюсь, что твое имя в свое время будет высечено на них золотом!..

Карл некоторое время моргал, давясь слезами гордости за друга, а потом спохватился:

– Слушай! А тебе в какой штаб? На Морскую, Гороховую или…

– Знаешь, Тальберг, – Александр от смущения не знал, куда девать глаза, – что‑то я решил повременить со штабом… Что‑то нездоровится мне. Отлежусь недельку дома, приду в себя…

– А ты разве не за новым назначением? Я думал, тебе предписано…

– Да нет, в отпуску я… По ранению.

– Тогда действительно – лучше прийти в себя, – покивал головой немец. – Значит, на Пушечную?

– Нет, я в имение… Слушай, Карл, ты не одолжишь мне рублей двадцать пять, а? Поиздержался в дороге…

– Какой разговор, друг! – полез за отворот шинели фон Тальберг. – Помочь другу – честь для меня…

18

Автобус с шипением закрыл дверцы и покатил себе дальше, а Саша, проводив его взглядом до поворота, подхватил с обочины тощий свой баул и зашагал, разбрызгивая грязь, по знакомому проселку, ответвлявшемуся от асфальтированной трассы.

В лесу уже лежал снег, рыхлый и темный, изъеденный мириадами пор, готовый впитаться в землю талой водой из‑за неожиданной декабрьской оттепели, но упорно держащийся здесь, вдали от солнечных лучей и поддерживаемый ночными морозцами. Но недолго ему уже осталось хранить верность зиме, как бойцу в окружении. Приближался ее черед.

Солнце склонилось к западу и наконец под вечер, пробившись сквозь тучи, бросало на раскисшую дорогу косые, синие в оранжевых закатных лучах, тени, превращая грязь в расписанный геометрически правильным узором восточный ковер. Раскидистые ели тесно, будто молчаливые стражи, обступали проселок, и все вместе это создавало иллюзию мрачного великолепия какого‑то невиданного дворца…

Расстояние, в салоне автомобиля всегда казавшееся плевым, на деле превратилось в довольно долгое путешествие. Лес расступился, когда над головой уже сияли первые звезды. Подмораживало, и грязь под ногами, распустившаяся за день, схватывалась в хрусткий монолит.

Завидев огни родного дома, Александр переложил баул в другую руку, подышал на озябшие на вечернем морозце пальцы и ускорил шаг. Больше всего он опасался, что в усадьбе никого, кроме слуг, не будет и придется объяснять по телефону, почему он не явился сразу в родовой особняк на Пушечной, а поперся на ночь глядя в такую даль, да еще на рейсовом автобусе и пешком. И уж тогда скрыть свои намерения вряд ли получилось бы. А Саша хотел все еще и еще раз обдумать, чтобы потом уже о своем решении не жалеть никогда. Теперь же, при виде ярко освещенных окон отчего дома – прислуга никогда не позволила бы себе такой роскоши – у него отлегло от сердца.

Отца, общения с которым он сейчас не хотел больше всего, застать здесь он не ожидал – капитан лейб‑гвардии Семеновского полка Павел Георгиевич Бежецкий непременно был на службе, но матушка… Миновав роковой в жизни любой женщины, а особенно женщины светской, рубеж, Мария Николаевна, хотя и не чуралась общения, мало‑помалу переходила в категорию «барыни», все чаще круговерти Санкт‑Петербурга предпочитала тишину и уют усадьбы и покидала сей милый ее сердцу уголок все реже… По крайней мере сейчас, в зимне‑осеннюю распутицу, на то, что она именно в имении, а не в столице, ее сын мог поставить все свои «капиталы» – так и не разменянную «катеньку»,[93] одолженную приятелю не по‑немецки щедрым фон Тальбергом.

Был и еще один человек, совет которого был бы для него сейчас неоценим, – дедушка, Георгий Сергеевич. Вот уж кто точно не сдвинет сурово брови, не перейдет на ледяной тон, каким отчитывают провинившихся подчиненных, не оборвет на полуслове гневной тирадой. Старый вояка, проживший долгую жизнь и души не чаявший в продолжателе рода Бежецких – вот кто сейчас нужен был Саше даже больше, чем ласковая и добрая матушка, чем строгий, но справедливый отец…

Морозец здесь, на открытом пространстве, крепчал, заставляя кутаться в шинель плотнее. Пар от дыхания висел в безветренном воздухе частой кисеей, не желая рассеиваться, оседая тонким инеем на воротнике и щеках, а всплывшая из‑за верхушек леса чуть ущербная луна пропитывала его своим колдовским зеленоватым сиянием…

Вот и ворота.

– Кого это несет в такую познеть? – послышался из сторожки ворчливый голос Трофимыча, старого дедова денщика, прошедшего с барином де одну победоносную кампанию, чтобы на склоне лет занять почетное и не слишком хлопотное в здешних тихих местах место привратника. Словно верному сторожевому псу, состарившемуся на цепи, ему не требовалось стука в дверь, чтобы отреагировать на появление пришельца – своих он узнавал по шагам, а чужих – и подавно. Тем более, когда они приближались с таким треском и звоном по спаянной морозом в стеклянистую массу слякоти. – Стой на месте и отвечай!

– Я это, Трофимыч, – улыбнулся Саша на суровый окрик: словно тот же старый беззубый пес, привратник был строг лишь на вид, а на самом деле – вполне безобиден. – Открывай ворота, недремлющий Цербер!

В окошке затеплился огонек, мелькнула тень, и вот уже сам Трофимыч вырос во весь свой гренадерский рост на пороге… Вырос, чтобы ойкнуть, перекреститься суетливо и юркнуть обратно в убежище.

– Свят‑свят‑свят!.. Господи, спаси, сохрани и помилуй!.. Отведи силу нечистую…

«Неужели я так сильно изменился? Да нет же – Карлуша вон сразу узнал, на шею бросился… Что‑то тут и впрямь нечисто…»

– Трофимыч! Ты спятил, что ли, на старости лет? Не признал? Это ведь я! Открывай ворота, а то промерз я тут до костей…

Но ответом путнику, которого и впрямь колотила дрожь, будто в лихоманке, были новые, еще более истовые молитвы и причитания вперемешку с присказками от дурного глаза, икоты и почему‑то зубной боли. Видимо, перепуганный сторож решил вывалить на гостя, которого упорно не хотел признавать, весь свой оккультный арсенал без остатка.

Поняв, что от внезапно спятившего Трофимыча толку мало, Александр просунул в хорошо известное ему потайное отверстие руку и дернул за веревочку, отпирающую щеколду. Калитка распахнулась, и пришелец наконец ступил под родные своды.

Но этого привратник стерпеть уже не мог и отважно прянул наперерез «супостату», сжимая в трясущихся руках не то самопал, не то простую дубину, коей в деревнях принято в целях пущей безопасности подпирать ворота и против которой ушлые домушники еще не исхитрились изобрести отмычку.

– Отзынь, нечисть!..

– Что ты, Трофимыч! – отступил на шаг озадаченный таким отпором Бежецкий. – Это же я, Саша!

– Молодой барин? – ахнул старик, опуская свое орудие и близоруко вглядываясь в Сашино лицо, неразличимое из‑за ярко светящей в спину луны. – Ах, я старый дурак! Ах, не признал! Прости, батюшка! Прости дурня сиволапого! – сделал он попытку (впрочем, не совсем убедительную, учитывая плохо гнущиеся от застарелого артрита суставы) повалиться в ноги «молодому барину». – Точь‑в‑точь ведь старый барин! Вылитый Георгий Сергеич в младые годы! Ай, напугал старика! Ай, ошарашил!..

«Пьян, наверное! – решил про себя Саша, осторожно обходя рассыпающегося в извинениях и несущего бред старца и направляясь к освещенному дому, на высоком крыльце которого уже наблюдалось некое оживление, видимо, вызванное переполохом, поднятым свихнувшимся на старости лет привратником. – Разбаловал совсем дедушка своего боевого соратника…»

Сравнение с дедом в юности, конечно, льстило молодому человеку, всю жизнь старавшемуся походить на него, но совсем не оправдывало «цербера», бессвязно причитающего ему вслед:

– Явился ночью в сиянье неземном… Молод, рьян и ликом прекрасен… Точь‑в‑точь…