Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 111 страниц)

– А во‑вторых? – проигнорировал ответ компаньон англичанина, вспомнив, что до того было «во‑первых».

– А во‑вторых, – последовал хладнокровный ответ. – Пересадив его в кресло, можете привязывать его сколько хотите. Хотя бы для того, чтобы он не падал каждую минуту.

Повинуясь указаниям хозяев, их подручные – здоровенные молчаливые парни – легко подняли по‑прежнему безучастного Бежецкого с его ложа и усадили в похожее на королевский трон огромное старинное кресло с прямой высокой спинкой. Для того чтобы зафиксировать «пациента» в сидячем положении прочным строительным скотчем, потребовалось всего пару секунд. Напарник Ньюкомба разошелся настолько, что придвинул к креслу массивную тумбочку и установил на нее настольную лампу, чтобы луч света бил прямо в глаза допрашиваемому.

– Ну, это уже лишнее. – Ньюкомб недовольно отстранился от столба прямо‑таки осязаемого света, не вызывающего ровно никакой реакции у Бежецкого. – Тоже мне – застенок тут устроили! Насмотрелись боевиков…

– Вы же говорите, что ему все равно, – поддел его компаньон.

– Вот именно, что все равно. ЕМУ все равно, – подчеркнул «гуманист». – А его сетчатке – совсем нет. Минут тридцать так подержите его, и все – придется господину Бежецкому учиться ходить с собакой‑поводырем и читать по системе Брайля.

– А разве мы его после допроса не того? – последовал более чем красноречивый жест большим пальцем руки поперек горла. – К чему эти заботы о его здоровье?

– Вы идиот! Да что мы сейчас успеем у него узнать? Так, сливки снимем, только прикоснемся. А остальная работа будет там… – Ньюкомб неопределенно махнул рукой куда‑то в сторону покрытой лишаями плесени дальней стены. – Уверяю вас, это очень и очень интересный индивидуум.

– Ну и потрошили бы там – зачем здесь это шоу устраивать с сывороткой правды и всем таким…

– Извините, вам не кажется, что мы сейчас находимся не в какой‑нибудь Эфиопии или на острове Тонга? И даже не в тихой благословенной старушке‑Европе? Мы в России, и я не поручусь за то, что этот груз нам вывезти удастся. Так не лучше ли следовать старой английской пословице, гласящей, что не дело это – складывать все яйца в одну корзину.

– Пословица‑то вроде бы не английская…

– Да черт с ней! Пусть хоть конголезская! Важна суть.

Медик, внимательно считающий пульс сидящего прямо, словно восковая кукла, Бежецкого, вклинился в разговор:

– Ничего, если я вас перебью, господа?.. Между прочим, каждая минута действия этого препарата разрушает мозг подопытного. Если вы еще с полчасика посвятите своему филологическому спору, его уже невозможно будет вытащить из той страны снов, в которой он сейчас пребывает. Он вам нужен клиническим идиотом, или вы все‑таки позволите мне потом чуть‑чуть побороться за его рассудок?

– Конечно, конечно, доктор! – засуетился Ньюкомб. – Если вы нас с нашим гостем покинете на… – он взглянул на циферблат наручного «Роллекса», – на десять минут, я буду вам премного благодарен… Ну, ну, поспешайте, дорогие мои!

Оставшись наедине с манекеном, звавшимся когда‑то Александром Бежецким, он ткнул пальцем в клавишу диктофона и спросил:

– Назовите ваше имя.

– Александр Павлович Бежецкий, – последовал незамедлительный ответ.

– Воинское звание и род войск?

– Майор воздушно‑десантных войск Российской армии, – отчеканил манекен.

– Российской Империи? – уточнил Ньюкомб, удивившись явной нестыковке в ответе.

– Нет. Российской Федерации.

– Ого! – присвистнул разведчик, откидываясь на спинку кресла. – Как там говаривал этот математик Кэрролл? Чем дальше, тем интересьше и интересьше…

* * *

Александр понятия не имел, как он здесь очутился.

Он брел, не разбирая дороги, по бескрайней раскаленной пустыне, с огромным усилием переставляя ноги, тонущие где по щиколотку, а где и по колено в рыхлом сыпучем песке. Порой ему казалось, что он вообще никуда не идет, а топчется, вяло перебирая ногами на месте.

А вокруг, насколько хватало взгляда, расстилалось сверкающее серебристо‑белое полотно, лишь чуть‑чуть сморщенное легким ветерком, как море на мелководье. И над всем этим великолепием нависало темно‑синее в зените и белесое у горизонта небо, пышущее сухим жаром.

Но ужаснее всего было солнце.

Огромное, сияющее, словно миллион сварочных дуг или та самая пресловутая «вспышка слева», знакомая всем, кто побывал в армии, светило бесформенным сгустком застывшего пламени висело прямо по курсу, и не было никакой возможности не только свернуть в сторону, чтобы лучи не били прямо в глаза, но даже зажмуриться, отвести глаза, прикрыть их ладонью…

И он брел, опустив странно безвольные руки «по швам», краем сознания отмечая тупую боль в покалеченном запястье, не отводя глаз от сияющего Нечто перед собой.

И когда откуда‑то с неба полился медленный, нечеловечески низкий голос, странно выговаривающий знакомые слова, он ни на миг не сомневался, что слышит Его Глас…

Удивительно! Пока звучали эти слова, можно было остановиться, дать телу хотя бы несколько секунд отдыха. Но едва только эти секунды истекали, нужно было двигаться снова.

Или – говорить самому. Говорить подробно и обстоятельно, без утайки и виляния, потому что нельзя, просто невозможно кривить душой перед Ним…

И только где‑то глубоко, на самом донышке сознания, оставшегося свободным от огромного, всеподавляющего Зова, ложкой тепловатой воды в оглушающем зное плескалась мыслишка…

Почему же, если Он всемогущ и всеведущ, Его интересуют не тайны бытия, не грешность или безгрешность его – ничтожного червяка, – а вопросы сугубо прозаические, вроде воинского звания, номера части и послужного списка какого‑то майора из давным‑давно ушедшей в прошлое жизни…

* * *

– Вы закончили?

– Вполне…

Ньюкомб с самым отрешенным видом черкал что‑то на листках, исписанных убористым малоразборчивым почерком, время от времени нажимая клавишу диктофона. Бежецкий по‑прежнему неподвижно сидел перед ним, только на голову ему было милосердно наброшено какое‑то полотенце, защищающее по‑прежнему открытые слезящиеся глаза от света настольной лампы, пусть не бьющего в упор, но все равно – очень яркого.

– Тогда я начну прямо сейчас, если не возражаете…

Под руководством медика «пациента» осторожно открепили от его «постамента» и уложили на кушетку, даже не делая попыток зафиксировать – тело было безвольным и податливым, будто тряпичная кукла. Немного погодя в комнате появился кубической формы аппарат размером с ту же тумбочку, от которого к запястьям Бежецкого протянулись прозрачные трубки, а к вискам и груди – провода.

– Начнем, помолясь…

Протерев обнаженную шею Александра ватным, резко пахнущим антисептикой тампоном, врач, уже облаченный в полное хирургическое «обмундирование», резким точным движением вколол толстую иглу, которой заканчивалась одна из трубок, туда, где под загорелой кожей мерно билась жилка…

Сибирь, за год до описываемых событий

– Вижу на экране локатора движение, – раздался в наушниках бесстрастный бас Решетова.

Все разом обернулись к крайнему зонду, возле которого занял позицию унтер‑офицер. И подумали все примерно одно и то же: «Неужели…»

– Цель групповая, расстояние – тысяча восемьсот метров, направление – юго‑юго‑запад, – продолжал докладывать Решетов. – Движется по направлению к нам.

– Сколько человек? – спросил Бежецкий.

– Трудно определить… Они на одной оси. Перекрывают друг друга… По крайней мере, шестеро.

– Не двое?

– Никак нет. Седьмой… восьмой…

– Все! – принял решение командир. – Всем срочно отступать к воротам. Скрытно, ползком. Зонды оставить, взять только образцы и снятую Граубергом видеокамеру. Через ворота проходить, не дожидаясь моей команды. Без суеты. Интервал – тридцать секунд. Выполнять.

– А вы?

– Мы с Решетовым – в арьегарде. Прикроем отступление.

– Я и один могу, – пробасил унтер‑офицер.

– Отставить. Лежнев, дайте мне пулемет.

Кто‑то попытался спорить, но впитанная годами службы дисциплина одержала верх над взаимовыручкой, и десантники отползли к воротам, оставив командира и Решетова один на один с приближающимся противником. Да и реальной опасности пока еще не было.

Теперь и Бежецкий видел в визире инфракрасного прицела короткую цепочку людей (по крайней мере, на вид – люди как люди), приближающуюся неспешным шагом. Пока что их не замечали, и это позволяло надеяться, что, если все пойдет как надо, десантники успеют проскользнуть в «ворота» еще до того, как «чужие» приблизятся на расстояние прицельного огня. А там, Бог даст, удастся и самим уйти без боя – лезть на рожон в планы командира никак не входило. Главное, теперь ясно, что «Ледяной мир» обитаем, а уж знакомиться с его обитателями следует не впопыхах и имея за собой большую силу, чем шестеро разведчиков. Принцип «или грудь в крестах, или голова в кустах», бывший майор ВДВ не слишком жаловал…

«Интересно, – подумал Александр, беря на прицел „вожака“ отряда из девяти человек. – Это настоящие люди или такие же мутанты, как тот самый волк‑переросток? По крайней мере, разумны они без вариантов. Да и не дикари, судя по всему: то, что у них в руках, на копья и луки со стрелами никак не походит. Скорее ружья или… Или даже автоматы. А вон тот – высокий – тащит на плече что‑то очень мощное, вроде решетниковского „Василиска“…»

– Ваше благородие… – раздалось в наушниках, и Бежецкий резко обернулся.

– Лежнев? – не поверил он своим глазам. – Ты что?.. А приказ?.. Под трибунал… Живо в ворота!

– Какие ворота! – огрызнулся пулеметчик. – Нет никаких ворот!

Чувствуя, как невидимой рукой сдавило сердце, Александр обернулся и не увидел ставшего уже привычным сгустка пара. Даже следа не осталось от только что бушевавшей на границе двух миров стихии. «Ворота» закрылись. Закрылись раньше отпущенного учеными срока. Хотя кто может поручиться за точность в этом мире сошедшего с ума времени?

– Черт! Черт! – бормотал про себя ротмистр Воинов, бессильно следя за тем, как бойцы без лишней спешки и суеты занимают оборону, используя для прикрытия все, что можно, вплоть до «котлована» из‑под выдолбленного зонда и его самого, уродливой глыбой громоздящегося рядом с закрытым переходом. – Надо было раньше… Черт!.. Отделение! – решился он. – Слушай мою команду. Боя не принимать…

– Поздно, – прозвучал в наушниках голос Грауберга. – Нас заметили.

Действительно, «чужие», действуя не менее согласованно, чем десантники, уже рассыпались в цепь и залегли. Момент для внезапной атаки, сулящей сокрушительный разгром противника, был упущен.

– Действовать по обстановке, – буркнул Бежецкий, освобождая место за пулеметом Лежневу и переводя свой автомат на стрельбу одиночными…

* * *

Скоротечный бой завершился, можно сказать, вничью. Враг откатился без видимых потерь, зато никто из отряда Бежецкого не был даже ранен, хотя пули свистели вокруг градом, расколотив в труху остатки источенных «плесенью» зондов и изрядно попортив уцелевшие. Глядя на то, что от них осталось, Александр еще раз похвалил себя за то, что приказал снять с одного из них видеокамеру – похоже было, что возвращаться придется не солоно хлебавши, с одними образцами. Зато «доспехи» показали себя с самой лучшей стороны – пули и осколки отскакивали от них, словно горох от стенки, не причиняя владельцам никакого вреда. Только для Лежнева, вероятно, сегодня был не самый лучший день: еще одна пуля повторила то же самое, что и командирская двумя часами раньше, поэтому слегка контуженный боец жаловался на головную боль и тошноту – верный признак сотрясения мозга. Но это все равно было лучше дырки в черепе и, как говорится, до свадьбы заживет – женатых в десант не брали, это было одним из условий отбора.

Зато теперь было точно известно, что населен «Ледяной мир» отнюдь не дикарями.

Впечатление у Бежецкого создалось такое, что поливали десантников только что свинцом из вполне современного оружия. Автоматического, причем совсем не уступавшего по характеристикам имевшемуся на вооружении у бойцов отряда. Пули и гранаты, судя по всему из подствольных гранатометов, ложились так густо, что будь десантники обмундированы по старинке, никакие каски и бронежилеты не спасли бы их от двух‑трех смертельных «подарков».

– Что они, заговоренные? – горячился Степурко, изучая выщербину от вражеской пули на прикладе своей снайперской винтовки. – Сажу, как в тире, по головам, а все равно мажу! Не чисто тут что‑то…

– И я тоже, – вторил ему контуженный Лежнев. – От моего «голубчика», – похлопал он по своему пулемету, – спасенья нет – любой броник шьет навылет. Тем более – бронебойными. А тут – ни одного жмура!

– Не люди это, – суеверно твердил Решетов, не забывая при этом перезаряжать лежащий у него на коленях полуразобранный «Василиск», боезапас которого успел истратить почти полностью – за исключением ракет, для которых просто не нашлось достойных целей. Враг наступал налегке, без бронетехники, а по пехоте тратить дорогущие «шипелки» – все равно что по воробьям из пушки пулять. Да и огнемет пока оставался незадействованным. Во‑первых, потому, что перезарядить его уже не получилось бы в полевых условиях, а столь мощное средство хотелось иметь про запас, а во‑вторых, противник просто не сумел подойти на расстояние эффективного поражения. Ну а в‑третьих, набожный унтер‑офицер был куркулем, каких еще поискать. Из тех, у кого снега зимой не допросишься. И это знал весь отряд. – Вот Колька помянул бесов давеча, так они и приперлись по наши души. Говорю я вам, братцы: ад это самый, что ни на есть! А если и не ад, то чистилище. Ох и наворотили мы делов, братцы… Всю жизнь потом, если живы останемся, грех отмаливать нужно!

«Что же, – думал Александр, тоже пользуясь затишьем, чтобы перезарядить три опустошенных „рожка“ для своего „Грома“ – после атаки оставался всего один, да и то початый, так что продержись „супостат“ еще хотя бы пяток минут – пришлось бы идти врукопашную. – Тут есть рациональное зерно…»

Благодаря знаниям, вбитым ему в голову достопамятным Полковником, он точно знал, что именно таким и представляли себе ад в Средние века… Только не христиане, а скандинавы‑язычники. Обитателям Европейского Севера с его коротким прохладным летом и бесконечной зимой дико даже было представить себе, что кого‑то могут наказывать благодатным теплом, пусть и в гипертрофированной форме. Поэтому их Хельхейм – ледяное болото, омываемое непроходимой рекой Гйоль, и служило страшным жупелом для бесстрашных викингов, бороздящих моря в поисках богатства и славы. И грешники там вынуждены были коротать вечность, не жарясь на кострах или булькая в кипящей смоле, а тоскуя вмороженными навеки в лед. Но больше, чем суеверия предков шведов, датчан и норвежцев, Бежецкого волновало странное эхо, гуляющее в наушниках. Искаженные и обрывочные, там звучали голоса всех его бойцов, за исключением собственного, даже тех двоих, которые, по идее, должны были оставаться «снаружи». Эхо то повторяло слова, то перебивало, то выдавало совершенно «левые» тирады. И объяснить это одной лишь причудливой игрой электромагнитных полей, возмущенных «межпространственным проколом», было невозможно. Тут уже сквозило чертовщиной, причем, такой, против которой молитвы и крестные знамения бессильны…

– Снова пошли! – перекрыл в наушниках весь «фон» чей‑то отчаянный голос.

– К бою!..

* * *

Отбить вторую атаку удалось с большим трудом – нападавшие перегруппировались и совершили отвлекающий маневр, зайдя основными силами с фланга, пока с фронта оставшиеся отвлекали внимание на себя ураганным огнем. Лишь по счастливой случайности удалось военную хитрость вовремя раскусить и встретить супостата, как подобает.

Но без потерь уже не обошлось – в отряде Бежецкого один был убит и двое ранены. Что‑то более мощное, чем пуля, пробило прозрачное забрало шлема Грауберга, превратив его содержимое в кровавую кашу. Радовало лишь то, что немец умер мгновенно, наверняка даже не поняв, в чем дело. Легко зацепило урядника Алинских, а вот унтер‑офицеру Решетову повезло меньше – такой же снаряд, что убил наповал мичмана, пронзил навылет бедро над коленом, разворотив кость и мышцы. Хлеставшую фонтаном кровь остановить удалось, хотя и не без труда, но, судя по всему, была повреждена бедренная артерия, и повязки быстро пропитывались кровью. Все понимали, что долго с таким ранением, да еще в полевых условиях, гигант не протянет. Он уже впал в беспамятство, бормоча вперемешку молитвы и матерщину, и жизнь его висела на волоске.

Но и противник не убрался безнаказанным. Когда «чужие» уже оттягивались назад, волоча за собой почти не подающего признаков жизни товарища, фельдфебель Степурко, расстрелявший все патроны к своей винтовке, подхватил «Василиск» раненого Решетова и достал‑таки одного из прикрывающих отступление врагов. Снайпер остается снайпером всегда – хоть из корабельного орудия стреляй: едва различимая даже в инфракрасную оптику фигурка всплеснула руками и рухнула, как падают лишь убитые – живому человеку так при всем желании не упасть.

Теперь убитый «абориген» лежал метрах в трехста от позиций десантников, на склоне пологого холма, обращенном в сторону «ворот», недосягаемый для своих. И Лежнев не раз уже предлагал сползать к нему и притащить – живой он там или мертвый – без разницы, чтобы разобраться в конце концов, с кем пришлось сражаться.

– Да тут ползти‑то всего ничего, – канючил бывалый пластун, вожделенно поглядывая на почти уже не различимого даже через прибор, реагирующий на тепло (остыл болезный), врага. – А лед под снежком – как зеркало. Я его за ходулю забагрю и сюда отбуксирую в лучшем виде. Разрешите, ваше благородие, а?

– А ну как новая атака? Нам ведь даже прикрыть тебя почти нечем. Лезешь прямо врагу в зубы…

– Да они ведь не знают, что нечем! Не осмелятся! А я одна нога тут, другая – там!

И нипочем бы не рискнул Бежецкий, кабы не радостный голос Степурко, не отходящего от раненого друга:

– Кажись, открылась дыра‑то, ваше благородие!

«Ворота» снова курились паром, и медлить было нельзя.

– Степурко, Алинских, Рагузов! Берите раненого и убитого и – вперед. Без интервалов, валите скопом.

– Ваше благородие! – взвыл Лежнев.

– Лежнев! Черт с вами… Быстренько сползайте туда и… Не получится тащить – заберите документы, оружие, что‑нибудь еще. И камерой, камерой больше действуйте. В крайнем случае, сгодится и запись – научники сумеют разобраться, что это за зверь. Я прикрою.

– Может, я с вами? – спросил Рагузов.

– Куда там! Степурко с Алинских вдвоем не справятся. Идите, вахмистр… Да, и захватите вот это. – Он подтолкнул ногой к солдату видеокамеру с зонда. – Идите. Про нас не думайте – выкрутимся.

Через несколько минут они с Лежневым остались в «Ледяном мире» одни. Вахмистр, действительно умевший ползать артистически, сливаясь с землей, успел преодолеть уже половину расстояния и неуклонно приближался к цели, напоминая при этом бесхвостую ящерицу. Противник пока не подавал признаков жизни, но все могло измениться в один момент. Подмывало скомандовать солдату: «Назад, черт с этим покойником!..», но Александр понимал, насколько важным может оказаться трофей для ожидающих по ту сторону ученых. Это ведь не волк‑переросток, не пригоршня черной трухи, в которую превратились зонды, – это образчик расы, населяющей сие негостеприимное местечко. И весьма успешно к нему приспособленной, если ее представители могут вести на равных сражение с отлично подготовленными и вооруженными по последнему слову техники спецназовцами. Жаль, конечно, что контакт, как это сплошь и рядом водится, начался со взаимного истребления, но с чего‑то ведь надо начинать? И уж пусть лучше аборигены знают, что пришельцам палец в рот не клади, чем попытаются проникнуть на нашу сторону с аналогичными целями. На чужой территории война как‑то вернее…

«Только бы успел, – не то молился, не то уговаривал сам себя Бежецкий. – Только бы успел… Закроются ворота – нам обоим амба… О, молодец!»

Вахмистр уже елозил на пузе обратно, едва ли не более шустро, чем туда. Но вот за ним ничего не тащилось. Наверняка решил ограничиться мелочами или груз оказался чересчур неподъемным.

А еще через мгновение стала ясна торопливость Лежнева. По склону бугра, едва различимые в поднимаемой ветром поземке, стараясь охватить уползающего с двух сторон, стелились по снегу сразу четыре силуэта. Похоже, что враг разгадал маневр обороняющихся и собирался перехватить инициативу. Взять «языка».

«Смекнули, гады, что нас всего ничего осталось, – подумал Александр, прилаживая поудобнее почти опустошенный „Василиск“. – Но мы еще кусаться можем… Лишь бы Лежнев не дал им сократить дистанцию…»

Но тот словно на крыльях летел. Или вернее будет сравнение: уподобился дельфину, скользил по отполированному ветром насту, «смазанному» снежком, словно этот хозяин моря по волне. На склонах он вообще слетал вниз, как на санках, на подъемах – вился ужом, и преследователи медленно, но верно отставали.

Зато открывались огню ротмистра…

– Лишь бы не вскочил на ноги, – пробормотал про себя командир, переводя оружие на автоматический огонь и беря вражеских солдат на прицел.

«Василиск» взревел, выплевывая остатки снарядов, густо взрыхливших лед прямо перед физиономиями затормозивших «аборигенов». Но опомниться им Бежецкий не дал. Тем более что Лежнев уже подползал к «воротам».

– А вот этого не хотите? – Александр приподнялся на колене, с натугой подняв громоздкий комплекс, вжал до отказа спусковую клавишу огнемета и повел превратившимся уже в «Змея Горыныча», ревущим и изрыгающим слепящее пламя оружием над плавящимся на глазах льдом. – Получите и распишитесь…

12

Маргарита сидела в кресле и читала при свете настольной лампы. Вернее, пыталась уговорить себя, что читает.

Она прилежно пробегала глазами строчку за строчкой, переворачивала страницы, но спроси ее кто‑нибудь о содержании только что прочитанного – наверняка затруднилась бы с ответом. Хотя и тут неверно: столь долго, как она, отдавшего специальной службе офицера поймать так примитивно невозможно. Эту книгу она могла бы читать наизусть с любого места, поскольку, каждая буква давным‑давно была ей знакома.

«Записки Пиквиккского клуба» Чарльза Диккенса она брала в руки всегда, когда ей было тяжело.

По этой книге, теперь выглядевшей чем‑то вроде музейной инкунабулы, ее, тогда еще девочку Анечку («родное» свое имя «Анастасия», не говоря уже об уменьшительном «Настя», она никогда не любила и предпочитала крестильное) обучала английскому языку бабушка… Что делать: язык заклятого врага не очень котировался в школах и гимназиях Империи, да и учебных пособий было – поискать и еще раз поискать.

Никто английских книг в годы ее детства и юности не запрещал, костры на улицах из трудов Шекспира и Бернса, Байрона и Диккенса, Конан‑Дойла и Стивенсона не пылали, но стоило владельцу книжной лавки, забывшись, выложить на прилавок что‑нибудь с «THE…» в заглавии, как у властей тут же возникали претензии к данному конкретному предпринимателю… А сколько дразнили рыжеволосую веснушчатую Анечку ровесники: «Англичанка», «Британка‑зас…», да и похлеще подбирали словечки, гораздые на пакости мальчишки. Сколько слез было пролито по этому поводу, сколько раз летела проклятая книжка в угол… Но как впоследствии пригодились юной разведчице бабушкины уроки! И поэтому она бережно хранила истрепанную книжку, всюду таская ее с собой, как талисман. Благо карманный формат это позволял.

Но больше всего влекло бывшую Анечку, а теперь Маргариту фон Штайнберг поистине мистическое свойство «Пиквиккского клуба»: листая ветхие страницы, она почти явственно слышала чуть надтреснутый бабушкин голос, который спорил с ней, убеждал, укреплял, если она сомневалась, советовал, наконец, утешал, когда был для этого повод. Больше четверти века минуло с тех пор, как упокоилась с миром старая княгиня, а душа ее по‑прежнему живет в ветхой книге. И умрет вместе с ее последней владелицей…

Маргарита поймала себя на том, что давно, не мигая, смотрит на ослепительное яичко лампы, не замечая слез, ручьем бегущих по щекам.

Умрет…

Да, наедине с собой нужно быть правдивой. Профессиональная уклончивость бывалой разведчицы, способность уходить от прямых вопросов, «путать следы» и «отводить глаза» здесь не поможет. Она – сухое дерево, как говорят американцы, яблоня, не давшая плодов и не оставившая после себя поросли. Одна из увядших ветвей раскидистого некогда древа Лопухиных.

Она прожила жизнь в одиночестве и так же в одиночестве угаснет в свой час, который, скорее всего, наступит еще не скоро – женщины в ее роду живут до‑о‑олго… Угаснет без детского смеха рядом, без ребячьих милых шалостей, не ощутит на коленях вертлявое нежное тельце. Не чьих‑то детей и внуков – большинство ее детских подруг давно бабушки – своего, родного…

А откуда, собственно говоря, взяться детям, когда сначала завести их мешала карьера, потом – ответственность и снова эта проклятая карьера, а еще позже – добавившаяся к предыдущим резонам боязнь, что ничего не получится… Не за горами пятьдесят, и она по‑настоящему станет бабушкой. Бабушкой без внуков.

Но не страх и всякие отговорки тому первопричина.

Главное в том, что она никогда не могла удержать рядом с собой своих мужчин… Ни того первого, мнившегося юной дурочке принцем на белом коне, ни других, ни последнего, Сашеньку.

Их связь с самого начала была обречена. Она, зрелая женщина, против своей воли вскружившая голову мальчишке, знала это с первого мига, с первой встречи. Любовь, то ярко разгоравшаяся, то тлевшая под слоем пепла, чтобы снова вспыхнуть на миг, такой краткий, что согреться от нее не могли ни он, ни она, просто не способна была иметь продолжения. Она, прожившая четверть века под чужим именем, просто не представляла, как войдет в его судьбу на постоянных началах, он, последний отпрыск графской фамилии, не мог рисковать. И ей ли, жизнь отдавшей сохранению устоев Империи, их разрушать?.. Как рада она была, когда, в конце концов, «ее Саша» нашел себе спутницу жизни – смазливенькую юную немочку из знатного рода. Учитывая ее, Маргариты, «немецкое» происхождение, это была во всех отношениях равноценная замена… Что с того, что радость эта была густо настояна на полынной горечи, на извечной женской зависти к счастливой избраннице…

На этом следовало закончить, но она не смогла… А он – не захотел, наверное. И хотя встречи становились все реже и реже, их все равно тянуло друг к другу, словно магнитом. Они наперебой твердили друг другу, что никогда более это не повторится, но ниточка не рвалась, лишь опасно истончалась порой, но снова и снова крепла.

А потом появился тот, другой. Словно сам Враг рода человеческого подбросил ей соблазн: вот он – точно такой же, но свободный от всего, что ранее мешало им с Сашей. От вековых обязательств крови, от впитанных с молоком матери предрассудков, от светских условностей, от брачных уз, наконец. И как ни доказывала она себе, что это не ее Саша, а просто муляж, обманка, мастерски выполненная копия, действительность твердила свое: нет, не копия, настоящий, может быть даже более настоящий, чем ее Саша. Более естественный что ли, без европейской лощености оригинала. Более русский.

Ей бы хранить его, беречь и лелеять, пылинки сдувать с его сапог, бросить все и бежать на край света вместе с ним, но она по‑прежнему оставалась Снежной Королевой. И раз за разом посылала того, кто был ей так дорог, на верную смерть, в огонь, в ледяную пустыню и в зияющую бездну… И он, верный солдат – ее личный оловянный солдатик, шел, презирая опасность, считая, что это лишь его выбор, и всегда возвращался…

Но сколько может удача осенять одного и того же человека своими крылами?

Похоже, что теперь он уже не вернется никогда.

Маргарита закрыла книгу и провела ладонью по обложке, на которой теперь, по прошествии стольких лет, едва‑едва читалось название. И книга давно уже не та, и ладонь совсем не походит на пухленькую розовую лапку маленькой девочки, впервые взявшей в руки тогда неподъемный для слабенького ребенка том.

Женщина опустилась на колени перед темной маленькой иконкой – еще одним бабушкиным наследством, и стены комнаты, еще помнившие старых хозяев, услышали с изумлением от чопорной «немки»:

– Преблагословенная Владычице, Приснодево Богородице, Бога Слова паче всякаго слова на спасение наше рождшая, и благодать Его преизобильно паче всех приявшая, море явльшаяся Божественных дарований и чудес приснотекущая река, изливающая благость всем, с верою к Тебе прибегающим! Чудотворному Твоему образу припадающе, молимся Тебе всещедрей Матери Человеколюбиваго Владыки…[8]

* * *

Вой сирены заставил всех обитателей «града Чудымушкино», как шутливо называло обезлюдевшую деревеньку ее новое население, вздрогнуть и бросить все дела.

Все «новые чудымушкинцы» до последнего человека знали, что могут означать эти тоскливые звуки, далеко разносящиеся над зеленеющей весенней степью. Но вместо того чтобы разбегаться по убежищам, как того требовала инструкция, тщательно составленная где‑то в столичных лабиринтах власти, украшавшая стены всех жилых помещений и давно ставшая излюбленным объектом шуток и пародий, они, наоборот, высыпали на улицу и стояли группками и поодиночке, задрав головы и переговариваясь шепотом.

Если отбросить чрезвычайно маловероятную атаку супостата, давно и хорошо известного, к отражению которой готовились десятилетиями, оставалось только одно: впервые после явления из ничего несчастного «Святогора» запределье исторгло из своих глубин нечто материальное. А значит, разгадка его тайн близка, как никогда.

Маргарита тоже выскочила из дома при первых душераздирающих звуках и теперь стояла на высоком крыльце, стараясь унять расходившееся сердце, шарила взглядом по равнодушной сини над головой, сегодня лишенной даже малейшего намека на облака.

«Неужели… Неужели…»

Она даже в мыслях боялась себе признаться в главном, что мучило ее все минувшие дни.

Над самыми домами, заставив всех зевак испуганно пригнуться и зажать уши, заглушая сирену яростным ревом двигателей, пронеслась тройка истребителей, еще одна…

«Черт побери! Они же…»

Ломая ногти, Маргарита торопливо вытащила поминальник, набрала дрожащим пальцем нужный номер.

– Полковник! – закричала она в микрофон, совсем не думая, как выглядит при этом в его глазах. – Никаких активных действий! Только наблюдение! Всю ответственность беру на себя!

– Вы что, баронесса, – раздался донельзя возмущенный голос полковника Левченко. – С ума сошли? Какие еще действия! Тридцать третий возвращается…

Голос полковника бормотал еще что‑то, но приборчик уже выпал из разжавшихся рук женщины, со стуком отлетев от деревянной ступеньки куда‑то в куст прошлогоднего бурьяна на пятачке, огороженном вкопанными «уголком» кирпичами и долженствующем изображать цветочную клумбу.