Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 111 страниц)

– Остается констатировать, что, несмотря на археологические находки вокруг артефакта и в нем самом, научная ценность нашего пребывания здесь, столь дорого обошедшегося казне, фактически нулевая. Да, мы привезем с собой неизвестные дотоле предметы культуры раннего сибирского Средневековья, хотя не представляю, каким образом мы доставим в обитаемые места снятую с холма плиту… Да, произведенные нашими коллегами замеры, – неопределенный жест куда‑то за пределы палатки, откуда доносились веселые голоса, – помогут проверить кое‑какие гипотезы и подвести солидную экспериментальную базу под теорию сопряженных пространств. Однако…

Академик Мендельсон замолчал, но все и без него знали, что экспедиция провалилась. Ожидаемый действующий проход в иной мир найден не был. Конечно, некие процессы в толще артефакта и на его поверхности шли, и это было очевидно всем, имеющим отношение к их изучению. Но что прикажете делать с мертвым холмом, периодически подающим признаки жизни только на уровне колебаний электромагнитного поля, и то улавливаемых лишь самыми тонкими приборами? Ничего не дал даже предпринятый после того, как было установлено, что источником радиации является не что иное, как злополучная плита, подкоп через всю толщу холма, целью которого была оборотная сторона скалы, на которой покоился резной камень. Если не учитывать недельных трудов членов экспедиции, переквалифицировавшихся без различия возраста, статуса и научной степени в землекопов, с огромным трудом пробившихся сквозь напичканный камнями, словно шоколад фабрики «Эйнем» орехами, бугор, результат был тот же. Нулевой.

– Я считаю, господа, – завершил свое краткое выступление Михаил Абрамович, – что мы должны приступить к свертыванию экспедиции. Имеется еще немало потенциально интересных объектов… Лямбда‑два, в частности… К исследованию которых можно приступить незамедлительно, оставив здесь небольшой, постоянно действующий пост с чисто наблюдательными функциями… Я прав, Александр Павлович? – спохватился ученый, вспомнив о номинальном главе экспедиции.

Что мог возразить на это Бежецкий? Сообщить ученым, что еще два дня назад послал в столицу сообщение о результатах экспедиции и потребовал дальнейших инструкций, но пока не получил ответа? Конечно, он в провале всей операции не был виноват никоим образом, да и не обвинял его никто, но неудача давила почище пресловутой плиты…

Все собравшиеся ждали его ответа, давно, видно, обсудив проблему в узком кругу. Вообще, все собрание было затеяно, чтобы открыть руководителю карты – это было видно и слепому.

– Думаю, что Михаил Абрамович прав. – Паузу тянуть дальше было нельзя. – Пора приниматься за сборы…

Внезапно Александр поймал себя на мысли, что давно уже не слышит бодрой переклички костровых…

Послышался скрип снега под чьими‑то торопливыми шагами, приближающимися к палатке, и в распахнутый вход просунулось непривычно бледное лицо Алехи Маятного, одного из конвойных казаков.

– Э‑э‑э… – замялся он, растеряв, видно, по дороге запас умных слов. – Там чудеса какие‑то с той горушкой творятся!..

* * *

Испугаться казаку было с чего.

В опустившейся на лагерь темноте, над срытым наполовину холмом артефакта бушевала целая световая метель. Напоминающие сполохи полярного сияния столбы и спирали призрачного света свивались в радужные узоры, распадались, чтобы снова создать эфемерную, будто в трубочке детского калейдоскопа, картину…

– Все фиксируется? – не отводя освещенного потусторонним сиянием лица от феномена, деловито поинтересовался Агафангел Феодосиевич у Смоляченко, замершего рядом с совсем по‑детски открытым ртом. – Видеозапись? Приборы?..

– Конечно, – ответил за потерявшего ощущение реальности «восходящего светилу квантовой физики» академик Мендельсон. – Все приборы в норме, я уже проверил…

– А это самое?.. – спросил из‑за спин ученых Бежецкий. – В норме?..

– Абсолютно! Никаких отклонений от ординара, даже странно. Можете не беспокоиться за свое «это самое»…

Нерешительно прозвучавший на фоне буйства потусторонних сил смешок будто спугнул «иллюминацию».

Так же внезапно, как и началась, вакханалия световых эффектов оборвалась, и на зрителей рухнула темнота, тут же сменившаяся неярким после увиденного светом прожектора.

Разрытый артефакт никоим образом не изменился. Александр со своего места видел даже брезентовую рукавицу, брошенную кем‑то из беспечных ученых на краю прямоугольного углубления, оставшегося на месте снятой плиты.

– Что это было? – робко подал кто‑то голос, но из‑за волнения он так дрожал, что обладателя невозможно было определить.

– Вероятно, какой‑то физический процесс, связанный с теми самыми флюктуациями, – авторитетно сообщил во всеуслышание профессор Николаев‑Новоархангельский, подходя к самому холму и приседая на корточки перед выемкой. Еще секунда, и он протянул бы руку, чтобы пощупать ее дно…

Какая‑то мохнатая тень кубарем выкатилась из темноты и, с недовольным ворчанием отпихнув физика‑помора от раскопа, воткнула длинную палку в самый центр прямоугольника.

Жердь в руках Тунгуса (а это был, конечно, он) на глазах онемевших от изумления ученых, не встречая никакого сопротивления, легко уходила в глубь выстилающей дно выемки скальной породы, о которую тупились самые твердые инструменты…

8

– Дывысь, Грицю, який гарный жупан на сим хлопци!..

Сознание, а вместе с ним и окружающий мир возвращались к Владимиру постепенно, склеиваясь из каких‑то вроде бы ничем не связанных осколков: дуновения ветерка, надо сказать довольно сырого и неприятного, ощущения чего‑то жесткого, холодного (даже ледяного) и неровного под спиной, малороссийского говора, невозможного здесь по определению…

Стоп! Малороссийского?..

Разомкнуть глаза удалось с трудом и далеко не с первой попытки, что добавило к небогатой коллекции ощущений еще и яркий, режущий глаза свет…

– Да вин живый, Опанасе! Дывысь, як зенками лупает, курва крымчаковская!..

– Я вот ща ему полупаю!..

– Ни, Опанасе, не можно… Вин же тоже чоловик, хучь и крымчак… Треба до куреня волочь.

– Господа… – Язык ворочался с трудом, словно примороженный к гортани. – Господа, помогите мне…

– Да вин же на москальской мове лопочет, Грицю! Слухай!

– А як же крымчак?..

– А мабуть вин и не крымчак. Слухай, чоловик, ты кто: татарин чи москаль?..

Глаза наконец привыкли немного к яркому свету, и Бекбулатов разглядел смазанные очертания склонившихся над ним двух человек, одетых пестро и диковинно. Цветные кафтаны, высокие смушковые папахи, длинные вислые усы на бритых круглых лицах… Казаки… Запорожские казаки…

– Я русский, господа казаки, москаль по‑вашему…

– Забожись, лярва!

С трудом подняв руку, Владимир кое‑как осенил себя православным крестным знамением, вернее, обозначил его, догадавшись, что именно этого от него и ждут.

– Крестится, песий сын! Православный!..

– Чого ж ты молчал, байстрюк! Опанасе, подмогни мне поднять його…

Едва только милосердные, но чересчур грубые руки подхватили штаб‑ротмистра под микитки, не ощущавшаяся до этого момента, словно тоже примороженная, боль окатила все его тело таким огненным водопадом, что, скрипнув зубами, Бекбулатов провалился в райские кущи благословенного забытья…

– Ну и горазд же ты спать, хлопче! – Лицо седого представительного мужчины, сидящего у изголовья постели Владимира, от добродушной улыбки все пошло мелкими морщинками, словно печеное яблоко.

Сколько же ему лет? Шестьдесят? Семьдесят? Стриженные в кружок абсолютно белые волосы и такого же цвета висячие усы, неестественно смотрящиеся на фоне темного, обветренного и обожженного солнцем лица, мешковатая, но, судя по качеству ткани, дорогая одежда, усыпанная цветными камнями, конечно не бижутерией, рукоять сабли, выглядывающая из‑под локтя… Ни дать ни взять, вылитый Тарас Бульба в исполнении известного актера Смоктуновского… Только вместо оселедца на бритой наголо голове густые седые волосы… Молчание затянулось, нужно что‑то сказать в ответ…

– Доброе утро…

– Хорошо же утро! – по‑бабьи всплеснул руками «Тарас Бульба». – Вечер давно на дворе, а он все «утро, утро»!

Действительно, в маленькое окошко с мутным стеклом заглядывало алое предзакатное солнце.

– Ты мне, хлопче, лучше вот что скажи. – Казак, а Бекбулатов, разглядев кроме сабли виднеющуюся из‑за бедра посетителя рукоять пистолета, уже не сомневался, что это именно казак, причем запорожский, делано нахмурил седые лохматые брови. – Какого ты роду‑племени будешь? Чего творишь на белом свете?..

– Штаб… – хотел было представиться Владимир, но вовремя вспомнил, что здесь, в ином мире, чины и звания далекой Родины ничего никому не скажут, лишь запутав дело.

– Что еще за «шкап»? – недослышав, «Тарас Бульба» еще более нахмурился.

– Зовут меня Владимиром, – поправился Бекбулатов, решив не очень‑то козырять своей не совсем славянской княжеской фамилией здесь, где явно недолюбливали крымчаков. – Я русский… Москаль по‑вашему… Путешествую вот…

– А занимаешься‑то ты чем, путешественник? Говорить или не говорить? Не усугубить бы… А‑а‑а, будь что будет!..

– Военный человек я, господин казак. Кавалерист. Офицер. Командир эскадрона… Если, конечно, это вам что‑то говорит…

Судя по тому, как разительно переменился старый казак, ответ Владимира попал в яблочко. От показной грозности запорожца не осталось и следа. Он тут же заулыбался, показав из‑под усов крупные желтоватые зубы с широкой щелью между передними резцами, и хлопнул себя по коленям.

– Вояка, говоришь? Кавалерист?..

* * *

Невезучему от рождения Войцеху повезло первый, возможно, раз в его невезучей жизни: приземлился он после мощного удара дирижабля о землю так удачно, что умудрился при этом не только не сломать себе ногу, ключицу и несколько ребер, как Владимир, но и остаться без единой царапины!

Виновником этого, вернее спасителем, оказался возвышавшийся посреди обширного голого поля огромнейший стог сена, в который поляк, опрокинув все постулаты теории вероятности, очень удачно воткнулся головой, уйдя в рыхлое нутро по самые щиколотки и счастливо избежав при этом поддерживающего все сооружение острого центрального кола, разорвавшего, впрочем, в двух местах его видавший виды мундир со споротыми от греха подальше петлицами и погонами, зафиксировав его таким образом в вертикальном положении намертво.

Так и пришлось бы экс‑рядовому караульной роты торчать вниз головой в теплой пахучей сердцевине стога до весны, не имея возможности пошевелить ни одной из конечностей и скрашивая досуг лишь общением с полевыми мышами, которых в стогу обитало неисчислимое множество, не поинтересуйся Бекбулатов, после беседы с куренным атаманом Голопупенко изрядно прибавивший в статусе, судьбой своего попутчика.

Естественно, увидеть живым нечаянного товарища штаб‑ротмистр и не надеялся: слишком ему были памятны фатальная невезучесть и общая неприспособленность к жизни рядового Пшимановского. Направляло действия Владимира одно лишь христианское милосердие, желание похоронить несчастливого поляка по‑человечески, не оставить на растерзание воронам и хищникам…

Тем больше была его радость, когда после нескольких часов отсутствия посланная Голопупенко «похоронная команда» в лице все тех же уже знакомых нам Грицка Безхалупко и Опанаса Щура вернулась в сопровождении живого и здорового, разве что малость обалдевшего от всех перипетий минувшего дня Войцеха, напоминавшего, правда, огородное пугало: мыши успели превратить его шинельку на рыбьем меху и мундир в некое подобие рыболовной сети, из прорех которой обильно торчало сено. На голове страдальца, еще более усиливая его сходство с чучелом, возвышалась огромная папаха сердобольного Опанаса, одолженная взамен утерянной, видимо навсегда, форменной фуражки…

* * *

– Цего пригорюнились, пан есаул? – вырвал Владимира из невеселых раздумий Войцех Пшимановский, уставший, видно, корябать пером по бумаге. – Как это по‑русски?.. Похмелка?

«А ведь поляк преуспевает в изучении русского более чем некоторые – в польском…» – отметил про себя экс‑жандарм.

Увы, к причине хандры, накатившей сегодня с утра на бывшего штаб‑ротмистра, похмелье (хотя выпито и съедено на вчерашней вечеринке у атамана по обычаю было немало) не имело ровно никакого касательства. Бекбулатова мучила иная болезнь, к физическим страданиям не имевшая ровно никакого отношения. Звалась она красиво и печально: ностальгия…

Князь оторвался от созерцания сверкающего под косыми солнечными лучами девственно‑чистого сугроба под окном, поднялся со стула и, сложив на груди руки, прошелся по комнате, привычно припадая на ногу, покалеченную при памятном приземлении «Александра Ягеллончика», хотя освобожденная третьего дня от лубков местным эскулапом Корневичем конечность почти не болела.

– Не есаул, пан историк, а куренной старшина, что по табели о рангах соответствует подполковнику…

– По какой, позвольте, «табели»? – живо заинтересовался «пан историк» по‑немецки, то есть на языке обычного их с Владимиром общения, откладывая перо и привычно протирая засаленным рукавом мутные стеклышки очков.

– Не важно, Войцех, не важно… – вздохнул Владимир, подтягивая цепочку настенных часов‑ходиков. Просвещением любознательного товарища заниматься ему сегодня почему‑то не хотелось.

– Да вы совсем не в форме сегодня! – всполошился Пшимановский, проворно выскакивая из‑за стола. – Ганнуся! Ганнусенька!.. Сейчас мигом поправим ваше здоровье…

Бекбулатов же только пожал плечами и, накинув на плечи овчинный тулупчик, как был, без шапки, вышел во двор, прикрывая глаза ладонью от совсем по‑весеннему яркого солнышка.

О том, что весна уже вовсю вступала в свои права, свидетельствовали воробьи, весело чирикающие под сверкающими каплями, стекающими с длиннющих сосулек, украшающих крыши, изрядно осевшие на солнечной стороне сугробы, проталины на наезженной дороге, а главное – заметно ожившие после вынужденной зимней дремоты казаки.

Обычно сонный городок уже несколько дней кряду гудел, словно потревоженный улей: ржали отъевшиеся за зиму кони, не желавшие покидать теплые стойла, с утра до вечера не смолкал за околицей, на импровизированном стрельбище, оборудованном по совету Владимира (благодаря авторитету куренного атамана Голопупенко, кстати, эквивалентному приказу), перестук винтовочных выстрелов, тенями бродили словно в воду опущенные казачки, предчувствовавшие скорую разлуку… Курень готовился к традиционному весеннему походу (или набегу – как кому нравится) на сопредельные польские земли, а сам Петро Охримович в узком кругу старших офицеров громогласно похвалялся гарно отплатить ляхам за прошлогодний афронт под Крыжацким Фольварком, здесь упорно называемым Крестовицами.

Нужно заметить, что похвальба атамана имела под собой некоторые основания…

После потери убитыми, ранеными и взятыми в плен в августе прошлого года под Крестовицами более одной шестой наличных сил курень Голопупенко, да и соседние «казакформирования», представляющие северо‑восточную часть Украинской Конфедерации, никогда не отважились бы строить столь далеко идущие планы, по крайней мере в этом сезоне, если бы не свалившийся неведомо откуда на голову в буквальном смысле этого слова чудной крымчак.

Кстати, кроме эффектного явления штаб‑ротмистра со товарищи народу, памятный обстрел дирижабля больше никаких материальных выгод казакам не принес – оправившиеся от первого шока «небачки», сбросив балласт, на остатках ресурса надрывавшихся из последних сил двигателей, заставили «Ягеллончика» набрать маломальскую высоту и «нызенько‑нызенько» скрылись из виду несолоно хлебавших «зенитчиков» еще до появления основных сил. Наткнувшиеся на Владимира казаки рыскали по степи в поисках сброшенного балласта, надеясь, увы безрезультатно, кроме мешков с песком, запасных частей двигателя дирижабля и сплющенных пустых канистр из‑под горючего отыскать что‑нибудь полезное для себя: чей‑нибудь багаж, к примеру, в суматохе последовавший за балластом. Позже окольными путями выяснилось, что злополучный «цеппелин» на последнем издыхании сумел пересечь расплывчатую границу Крымского ханства и не слишком мягко приземлиться за Перекопом, очередной раз подтвердив несомненное преимущество подобных летательных аппаратов над аэропланами, которым подобный финт оказался бы не по зубам.

Едва оправившись от последствий экстренного десантирования с терпящего бедствие дирижабля, Бекбулатов развернул бурную деятельность, причем его «реформы» коснулись буквально всех устоев патриархальной жизни казачьего городка: от боевой подготовки и усовершенствования материальной части до, хм‑м, материй, весьма далеких от совместного ведения Марса и Гефеста.

Чего стоила, например, его модернизация трофейной винтовки Лефоше с магазином на семь патронов, перезаряжавшейся вручную посредством архаичного затвора с поворотным запиранием, от которого в мире Бекбулатова отказались больше ста лет назад! Немного работы карандашом и напильником, несколько дельных советов куренному оружейнику Миньке Королеву, оказавшемуся прирожденным инженером‑самородком, и «полуавтоматический карабин Бекбулатова‑Королева» позволил вести огонь, не сбивая прицела, в несколько раз быстрее, чем исходный «лефоше». А переделав– магазин под пятнадцать патронов, сделав его съемным и к тому же несколько усовершенствовав прицел и добавив еще ряд мелочей, штаб‑ротмистр продемонстрировал ошеломленным запорожцам уже совершенно новое оружие, позволяющее получить подавляющее огневое превосходство над противником, лучшие образцы винтовок которого напомнили «реформатору» музейные экспонаты русско‑турецкой войны 1877‑1878 годов, виденные в кадетские времена. Полностью же автоматический карабин окрыленный успехом местный Кулибин создал самостоятельно, после того как утомленный непривычной технической тягомотиной Владимир вкратце описал ему, схватывающему все на лету, устройство хорошо знакомой по армейской службе «машинки».

Не меньший фурор, правда среди женской части населения Хацапетовки, вызвало доселе не слишком‑то развитое в данной местности амурное искусство искушенного ходока…

Нет, утверждать напрямую, что «секса в области запорожского казачества нет», не взялся бы никто, но… Хотя и погоняли казаки хацапетовского казанову, проворного, несмотря на перемещение его «о трех ногах» (из‑за закованной в лубки ноги штаб‑ротмистру приходилось пользоваться костылями даже во время своих ночных похождений), изрядно, ветреные подруги, после того как запал ревности в их миленках иссякал, дарили их загрубевшим в боях и походах душам и особенно телам мгновенья ТАКОГО неземного блаженства…

Остальные нововведения «пришельца с небес» лежали между… Да не там, где вы подумали! И вообще, молчать, господа гусары!

* * *

– Может, все же останешься, хлопче? – поморщился в очередной раз Петр Охримович, которому эскулап Корневич перевязывал вскользь царапнутую польской пулей голову. – Нам ведь теперь прямая дорога на Смоленск. Ляхи‑то бегут не чуя ног…

Да, поляки, не ожидавшие такого напора, а главное, такой технической оснащенности и строевой выучки от презираемых ими казаков, обычно валивших напролом неорганизованной лавой, полагаясь исключительно на холодное оружие, бежали из Крестовин, не оказав практически никакого сопротивления. Казаки, пока наступательный запал не иссяк, взяли с ходу еще несколько разного рода населенных пунктов и остановились только верстах в пятидесяти за старой демаркационной линией. К сожалению, последовавшая за славной победой вакханалия ни в какие ворота не лезла…

– Увы, не могу, Петр Охримович. – Бекбулатов сокрушенно развел руками. – Я, господин атаман, должен продолжать свое путешествие. И так уже засиделся у вас…

Князь, хотя от пуль не бегал, слава богу, остался цел и невредим, если не считать натруженных с непривычки мышц правой руки, уставшей рубить и колоть. Цел он был физически, а, увы, не морально. При одном воспоминании о чужой крови после «крестовицкой сечи», сплошь покрывавшей клинок, лицо, одежду и шкуру коня, Бекбулатова – воина, как ни крути, иной эпохи и «дистанционной» войны – передергивало. После того как поток адреналина схлынул, Владимир тупо напился, даже не помня с кем и где, и, проспавшись, снова пил два дня кряду, стараясь стереть из памяти намертво засевшие там картины кровавой мясорубки, в которую обратился столь красиво начинавшийся поход. Жаль, что никак не удавалось забыть и о повальном грабеже и насилии, которым подверглось польское население…

– Ну, если засиделся… – Голопупенко снова поморщился от боли, причиняемой ему ловкими пальцами лекаря. – Потише не можешь……? Коня пользуешь, что ли……?

– Кони они молчат больше… – резонно и невозмутимо заметил Корневич, не прекращая своего занятия, – а не матерятся бесперечь, как некоторые.

– Вот так всегда!.. – горько пожаловался атаман своему старшине. – Значит, уезжаешь все‑таки?

– Уезжаю, – твердо сказал Владимир.

– Ну и добре, хлопче… Помог ты нам изрядно, так что если надумаешь вернуться или не заладится там у тебя чего… Милости просим.

– Хорошо. – Бекбулатов уже взялся за ручку двери. – До свидания?

– Прощай, хлопче… – страдальчески скривившись, покачал головой Петр Охримович, протягивая ему свою лопатообразную ладонь для прощания. – Бог знает, свидимся ли еще. Езжай с богом…

Владимир вышел во двор и принял уздечку у казака, державшего старшинского коня в поводу.

– В путь, господин историк? – спросил он бледного до синевы Пшимановского, едва сидевшего на второй, смирной, лошадке, презентованной ему из богатых польских конюшен. От поляка за версту несло сивушным перегаром: поражение своих соотечественников он воспринял еще тяжелее, чем Бекбулатов, и все эти дни не пытался «просохнуть» вообще.

Не дождавшись от спутника связного ответа, князь легко взлетел в седло и, не оглядываясь, тронул коня с места. Впереди лежала долгая дорога.

Дорога домой, как надеялся штаб‑ротмистр.

Еще томясь бездельем долгими зимними вечерами, он разложил по полочкам свои воспоминания и выстроил в одну цепочку: пропажа в Хоревске ротмистра Чебрикова в марте прошлого года, загадочная дверь, ведущая в никуда и закрывшаяся перед несчастным «гуру» Расхва‑ловым так не вовремя, свое внезапное появление в чужом мире… Если и существовала отсюда дорога домой, то лежала она только через ту самую железную дверь с глиняным тупиком за ней. А дверь та находилась в Хоревске, существует он здесь или нет. Не получится пройти в эту дверь – будем думать, как жить здесь до седых волос, а если получится…

Уже за околицей путников догнал Минька Королев и протянул Владимиру новенький автоматический карабин собственного производства и мешочек с патронами.

– Не поминай лихом, старшина! – выпалил он, отдуваясь.

– И ты, ракетчик, не держи зла, – рассмеялся князь, перегибаясь с седла, чтобы обнять на прощание «подручного», и протягивая ему тетрадку, исписанную долгими зимними вечерами. – Я тут тебе написал кое‑что… Конечно, я не специалист в этой области, но общие принципы ты, думаю, поймешь. Еще на Луну полетишь на своих снарядах! Только не сбивай больше никого себе на голову…

Когда Королев оторвал глаза от неровно исписанных страничек, которые казались ему божественным откровением, путники уже были далеко.

Счастливый казак долго еще махал им вслед, провожая взглядом две удалявшиеся фигуры…

9

День выдался не по‑апрельски неуютным, редкостно холодным и промозглым даже для петербургской весны, и так не слишком‑то теплой. По серому, как грязная пехотная шинель, низкому небу проносились растрепанные клочья облаков, казалось едва не касавшиеся Петропавловского шпиля. Время от времени начинал сыпать мелкий, как манная крупа, снежок, сужающий поле зрения до нескольких десятков метров.

Александр бросил взгляд на сине‑красные ряды своих улан, замыкавших полукаре войск, выстроившихся по периметру невеликой размерами новорожденной площади Александра IV, и испытал отеческое удовлетворение. Слава богу, ветер дул в спины неподвижно сидящим в седлах кавалеристам, а не сек колючей крупой щеки, как преображенцам и стрелкам Гвардейского экипажа, шеренги которых образовывали ножки огромной буквы «П», замыкавшей внутри себя бесформенную громаду памятника, скрытую до срока от глаз полощущейся под яростными порывами ветра парусиной. Самому ему, увы, ветер швырял полные пригоршни колючих снежинок прямо в физиономию, равно как стоявшим рядом с ним командиру Гвардейского Флотского экипажа барону Федору Георгиевичу Толлю – правнуку того самого, прославленного, исполняющему обязанности командира Преображенского полка лейб‑гвардии полковнику князю Леониду Михайловичу Горчакову и еще нескольким сотням приглашенных, как значилось в официальном релизе, «членов Государственного совета, Государственной думы, сенаторов, генералов и адмиралов, фрейлин и статс‑дам, губернских и уездных предводителей и представителей дворянства, петербургских, губернских и земских властей, выборных представителей сословий и общественных организаций, депутаций от учебных заведений и прочая».

Чего, однако, жаловаться: на пару шагов впереди стоял, заложив руки в белоснежных перчатках за спину, сам государь в шинели Преображенского полка, шефом и полковником которого по вековой традиции являлся, тоже не пряча лицо от снега и пронизывающих порывов ветра.

«Слава Всевышнему, государыня с цесаревичем не присутствуют при церемонии, – подумал Бежецкий, незаметно перенося вес тела с уставшей на другую ногу. Ему, конечно, еще со времен службы во дворце, да и по циркулировавшим вокруг свершающегося теперь события сплетням, было известно о прохладном отношении к затее мужа Елизаветы Федоровны, воспользовавшейся сейчас недомоганием сына, чтобы манкировать своим и его участием. – Холодрыга‑то прямо‑таки февральская! И это после теплой Пасхальной недели!»

Памятник отцу Николая II императору Александру IV, скрывавшийся сейчас под серой тканью чехла, творение еще недавно никому не известного скульптора Левона Тер‑Оганесяна, теперь очень модного и всеми уважаемого, был воздвигнут в центре Ватного острова (спешно переименованного в Александровский), лежащего у правого берега Малой Невы между Тучковым и Биржевым мостами.

Ватный остров был избран покойным Александром IV, большим оригиналом и героем множества анекдотов, в качестве своей резиденции. Подобно пращуру своему Павлу Петровичу, Александр Петрович Зимний дворец не любил (как в конце концов оказалось – небезосновательно) и предпочитал проводить время в Царском Селе. В 1989 году, вероятно вдохновленный живучей легендой о «дворце Бирона», он задумал отстроить на небольшом острове, отделенном от Петровского протокой, новый дворец, целиком и полностью отвечавший его своеобразным представлениям о безопасности, повелев снести старинные, осьмнадцатого столетия еще складские здания и спиртоочистительный завод (из‑за чего Александр Благословенный, как известно любивший и умевший выпить, конечно, испытывал необычайные муки совести), но не успел…

Заваленный строительным мусором неопрятный островок торчал почти десять лет как бельмо на глазу у всего города, служа немым напоминанием о кратковременном и нелепом правлении царя‑бретера и вызывая никому не нужные вопросы у иностранцев, пока его величество не решил (или ему подсказали), что пришло время увековечить память беспутного батюшки.

Был объявлен всеимперский конкурс на лучший проект памятника, выигранный, как уже упоминалось выше, безвестным Тер‑Оганесяном, оттеснившим, вопреки ожиданиям, на задний план таких прославленных мастеров резца и кисти, как Солодовский, Бернье‑Леруаяль и Никодимов. Злые языки, включая покойного друга Бежецкого Матвея Владовского, утверждали о далеко не шапочном знакомстве скульптора с неким лицом из ближайшего окружения и неких «обстоятельствах»… Но памятник и в самом деле был оригинален – не конный и не пеший: поднявшийся на дыбы могучий конь, олицетворяющий, как значилось в пояснительных документах к проекту, «Великую Россию», едва удерживаемый за узду скромным на его фоне императором. То, что конь удался уроженцу Кавказа гораздо лучше самого «виновника торжества», да и композиция смахивала на знаменитых клодтовских коней, после Высочайшего одобрения не интересовало никого. Мусор и все следы неудавшегося строения были ударными темпами убраны, сам остров окультурен, соединен с «большой землей» несколькими горбатыми мостиками, стилизованными под старину и украшенными фонарями, и превращен в парк, в центре которого на миниатюрной площади и разместили монумент…

Александра вывело из задумчивости появление ветхого старичка в развевающемся по ветру церковном облачении, напяленном, судя по общей бочкообразности фигуры, на теплую душегрейку (и не одну!), влекомого под руки к подножию рвущейся с пьедестала тряпичной громады двумя служками в черных рясах.

Митрополит Санкт‑Петербургский и Ладожский Антоний начал дрожащим голосом торжественный молебен, и все присутствующие, за исключением замерших в почетном карауле войск, опустились на колени…

* * *

Молебствие изрядно затянулось, и замерзший Бежецкий, тоскливо думающий о частенько в последнее время дающих о себе знать почках – привете из разгульной и удалой юности, не раз уже слышал за спиной недовольный шепоток того или иного менее терпеливого, чем он, гостя. Однако государь, подавая пример подданным, был неподвижен, и оставалось только ждать…

Наконец сопровождаемый сдержанным одобрительным гулом из задних рядов митрополит троекратно провозгласил вечную память, и император, а за ним и все остальные, поднялись с колен.

– На караул! – скомандовал Николай Александрович, и его звонкий голос далеко разнесся вокруг, отлично слышимый даже без многочисленных репродукторов.

По черно‑сине‑красно‑зеленым шеренгам пронесся слитный металлический лязг, и под тусклым петербургским небом слаженно сверкнули ровные, будто отбитые бечевкой, ряды штыков и сабельных клинков. Александру показалось, что его уланы взяли «на караул» заметно четче преображенцев и флотских.

«Молодцы! – довольно подумал Бежецкий, как и любой командир, гордящийся выучкой своих подопечных. – Не зря я их гонял!»

Глаза сами собой отыскали в строю бледного от волнения Петеньку Трубецкого, замершего на правом фланге своего взвода.

Перекрывая все звуки, грохнул орудийный залп с Екатерининского равелина Петропавловской крепости и, словно отвечая ему, с военных кораблей, замерших на Неве. Еще и еще, еще и еще… Когда, оглушив всех собравшихся, отгремел последний залп салюта, медью грянул «Преображенский марш» в исполнении замерзшего в ожидании оркестра, а с первыми его тактами дрогнуло и поползло вниз бесформенное серое покрывало, открывая взгляду собравшихся то, ради чего они здесь собрались…