Текст книги "Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 105 (всего у книги 111 страниц)

Но чудачества старого солдата тут же вылетели из головы поручика, стоило ему увидеть на ступенях дорогого до боли человека…

– Мама!..

* * *

Час спустя чисто вымытый, раскрасневшийся от тепла, всеобщего внимания и сытной еды (и поднесенной пузатенькой чарки дедовской наливки, естественно) Саша в неожиданно ставшей ему несколько тесной в плечах и весьма коротковатой домашней одежде восседал напротив умиленно подперевшей ладонью щеку матушки, завершая пересказ сокращенной и серьезно отредактированной версии своих приключений.

А вокруг них все никак не желал затихать круговорот, вызванный неожиданным, как снег на голову, появлением всеобщего любимца. Служанки и лакеи, повара и садовники, все желали поглазеть на внезапно появившегося, по слухам, из дальних стран, да еще с ба‑а‑а‑льшущим орденом, Сашеньку, засвидетельствовать ему свою любовь и почтение, оказать услугу или просто окунуться в радостную суету встречи нежданного, но от того не менее дорогого гостя. Стол уже и так ломился от самых разнообразных яств, но их продолжали тащить и тащить из кухни, погребов и заклетов, не обращая внимания на протесты виновника торжества и ловя лишь мимолетное движение брови барыни, поощрявшей или отвергавшей очередное лакомство.

– Вот так я и добрался до Бежцов, – завершил свой рассказ Саша. – А тут Трофимыч как напустится на меня!.. Прямо за выходца с того света какого‑то принял! А ведь я только потом понял: луна сзади светила, я от ходьбы весь в пару был, вот и сошел за привидение!.. За фамильного призрака, как в Англии!.. И чего это ему в голову пришло?..

– А что ж ты пешком‑то, Сашенька? – спохватилась Мария Николаевна. – Неужто так спешил, что к нам, на Пушечную, не заглянул? Там бы папенька авто распорядился подать…

– Да я, это… – смешался «герой», покраснев. – Решил вот сюрприз вам сделать… Хотел сам машину арендовать, да денег не было… – и замолчал окончательно, поняв, что сболтнул лишнего.

– Как это не было? – всплеснула пухлыми ладошками матушка. – Как же тебя командир без денег‑то отпустил? Такие версты… Или обокрали мазурики? А может, связался с дурными людьми да прокутил в дороге? В карты проиграл?

– Да не так все это было, мама…

А как? Неужели рассказать матери про генерала‑вора, про перстень афганского эмира, про нищего калеку, про погибших друзей и то страшное, что случилось с ним самим в далекой горной стране? Про то, что сейчас кажется если и не сном, в котором сплелись воедино кошмар и сказка, ужас и радость, боль и наслаждение, то причудливой историей, сюжетом авантюрного романа. Нет! Все уже позади, и пусть романом и остается!

– А где дедушка? Почему он к столу не вышел? Нездоровится? Мне надо поговорить с ним…

Почему же матушка опустила взгляд? Зачем взялась старательно разглаживать ладонью крошечную складочку на скатерти, на которую в другое время и внимания бы не обратила? И почему по нестарому еще лицу сползает слезинка?..

– Мама!

– Мы не хотели сообщать тебе, Сашенька… Решили сообща, что так будет лучше… Пусть, мол, начинает службу без мрачных мыслей…

А у Александра словно пелена с глаз упала. Не веря, что такое может быть, он только сейчас заметил, что матушка одета как‑то чересчур строго, в темное, что любимого дедушкиного кресла нет за столом, что исчезла куда‑то со стены фривольного содержания картина, привезенная им некогда из дальнего похода, глядя на которую он, закручивая ус, мурлыкал всякий раз не самый грустный мотивчик. И все, включая перепуганного привратника, встало на свои места.

– Собирались написать, но потом…

– Когда?..

* * *

– …тогда и преставился раб Божий Георгий…

Отец Варсонофий, живший при домовой церкви Бежецких, ложился спать рано, но отказать Марии Николаевне не мог. Теперь же он, раздирая рот в зевоте, поминутно крестясь и путая ключи, пытался отпереть замок фамильного графского склепа, где покоились бренные останки всех пращуров Александра, начиная с генерал‑аншефа Платона Михайловича, упокоившегося еще в царствование Великой Екатерины. Многие соседи любили пошутить над Бежецкими, называя их церковь «Петропавловским собором»,[94] но традиция соблюдалась неукоснительно уже скоро как четверть тысячелетия. А сам склеп теперь был самым старым строением в усадьбе, после того как «старый» графский дом вместе с первой церковью сгорел в одночасье в начале позапрошлого столетия, подожженный взбунтовавшимися в очередной раз крестьянами. В отличие от деревянных строений, каменный, упрятанный в земле «бункер» благополучно пережил и этот, нередкий в те времена, бессмысленный и беспощадный русский бунт, и нашествие Бонапарта, и множество других потрясений, включая черную страницу истории графской фамилии, когда один из проигравшихся в пух и прах предков вынужден был продать имение какому‑то столичному нуворишу. Бежцы в течение без малого пяти лет тогда принадлежали совсем чужим людям и лишь по какой‑то счастливой случайности не остались в их владении навечно.

Теперь в просторном церковном подвале совсем не оставалось места для новых могил. Каменные и чугунные плиты с именами, чинами и титулами членов многочисленной некогда семьи покрывали уже почти весь пол, и передвигаться приходилось по узким дорожкам между ними. Некрополь Бежецких уже однажды, в конце XIX столетия, расширялся, но теперь и новая «кирпичная» (в отличие от старой – выложенной природным камнем) зала была заполнена.

– Видимо, новый грот скоро придется рыть, – вздыхал ветхий батюшка, семеня впереди Саши с фонарем в руках (Мария Николаевна осталась наверху – как и многие женщины, она робела перед усопшими). – Совсем тесно покойничкам стало… Как Георгия Сергеевича предадим земле, так и вовсе некуда будет класть… Дядюшка ваш, Петр Георгиевич, предпоследнее место занял, а сам старый граф последнее займет… Ох, грехи наши тяжкие.

В склепе было прохладно даже в самый пик летней жары, а теперь стояла стужа почище, чем зимой на улице. И вскоре Саше стала понятна причина…

Гроб с телом дедушки стоял на возвышении, окруженном, как поначалу подумал молодой человек, стеклянными кубами. Лишь приблизившись, он понял, что то, что было принято им за стекло – гладкие, прозрачные параллелепипеды речного льда. Изо льда же был сложен и «постамент» для гроба. Потолок склепа искрился инеем, и дыхание ночных посетителей оседало на нем, добавляя мрачного великолепия графской усыпальнице.

– Батюшка ваш, Александр Павлович, распорядился все в таком виде оставить, чтобы вы, возвратившись, могли с дедушкой, искренне вас любившим, проститься. Очень уж он горевал перед смертью, что не дождется вас из дальнего похода, не простится перед тем, как навечно смежить вежды… А я и не возражал. Место это даже глубже чем на три аршина под землей лежит, так что покойный вроде как погребен по всем канонам…

– Как он умер, отец Варсонофий? – Саша остановился в двух метрах от гроба, не решаясь приблизиться, в то время как священник бодренько шаркал по всему помещению, зажигая расставленные по углам свечи, своим дрожащим светом превращающие лед и иней в россыпи сверкающих бриллиантов. – Вы ведь…

– Конечно, конечно… И соборовал дедушку вашего, и исповедовал, и отпевал потом… Легко умер Георгий Сергеевич. Не в тяжкой болести, не в страданиях… Всем бы нам так, прости Господи. Просто пришел его час, лег и не вставал больше кавалер наш. Все крутом скорбели, а он – нет. Лишь перед самой кончиной посетовал, что нет среди друзей и родни, окружившей его смертное ложе, внука его любимого… Вас, стало быть, Александр Павлович.

Отец Варсонофий закончил свои дела, подошел к Александру и постоял рядом с ним, сложив руки на объемистом чреве.

– Ну, не буду вам мешать, молодой человек. А вы подойдите, подойдите к дедушке. Проститесь. Не нужно его бояться – очень уж покойный любил вас… Подойдите…

Когда шарканье стариковских ног затихло, Саша сделал два шага вперед и остановился рядом с телом дорогого ему человека.

Еще направляясь сюда, он страшился увидеть тронутое разложением лицо мертвеца, ощутить тяжкий трупный смрад, почувствовать невольное отвращение к тому, что совсем недавно было его дедушкой – милым и любимым. Но… Полковник лежал в гробу в своем парадном мундире и сверкающих ботфортах, при анненской ленте и орденах, сжимая затянутыми в лайковые перчатки руками эфес палаша в ножнах, словно древний Рыцарь – меч. Спокойствием и величием веяло от этой позы спящего великана. Лицо же покойного было прикрыто батистовым платком, сквозь который смутно проступал заострившийся, знакомый молодому человеку до последней черточки, лик.

Саша вспомнил, что в летнюю жару, собираясь вздремнуть после обеда, дедушка точно так же накрывал платочком лицо. И шутил при этом, что привычка осталась у него от кампании в Южном Китае, когда спасенья не было от назойливых мух, норовящих забраться спящему в рот. Благодаря стараниям прислуги мух дома не было – разве что какая‑нибудь самая отчаянная прорывалась сквозь все кордоны, но привычка оставалась. И нередко среди летних игр, забежав в дедушкины покои, маленький Саша заставал именно такую картину – отдыхающего после трудов дневных великана с накрытым невесомой тканью лицом… Только, увы, теперь платок оставался недвижим, не колеблемый не то что богатырским храпом старого кавалергарда, но и самым легким дыханием…

Молодой человек опустился на специально поставленную у гроба для такого случая скамеечку и молча сидел, глядя на тело Георгия Сергеевича. Он не следил за временем, да и не существовало его, суетного и торопливого, здесь, глубоко под землей. Здесь царила Вечность.

Она была во всем: в медленно оплывающих с чуть слышным треском свечах, в повисшем в ледяном воздухе клубами пару дыханья, в аромате ладана…

Постепенно Саше стало казаться, что за гробом дедушки кто‑то стоит, и, приглядевшись, он различил Иннокентия Порфирьевича. Тот стоял молчаливо и неподвижно, скорбно склонив голову. А из‑за его спины выступали поручик Еланцев, странный солдатик Максимов и многие‑многие другие. Те, кого уже нет на белом свете.

«Зачем ты пришел сюда?» – обращение на «ты» от мертвеца не коробило.

«Проститься… И спросить…»

«Спросил?»

«Нет…»

«Почему?»

«Как можно спросить совета у мертвого?»

«Только от мертвых и можно получить ответ на все вопросы… Спроси…»

«Как?»

«Реши сам…»

Свечи оплывали, Вечность неслышно текла сквозь обитель мертвых, а молодой человек все не мог ни найти ответа на свой вопрос, ни даже сформулировать его…

* * *

Стрелки на часах давно перевалили за полночь, а Саша все не мог уснуть. Простыни казались раскаленными, воздух жег горло, мутил голову. Хотелось свежести, свободы, простора. Наконец он не выдержал и, откинув сбитое в комок одеяло, вскочил на ноги.

«Прочь, прочь отсюда! – пудовым молотом стучало в мозгу, пока он, путаясь и не попадая в рукава, лихорадочно одевался в темноте. – Если я сейчас не глотну свежего воздуха, то умру! Ну как можно спать в такой жаре? Это все матушкины предрассудки – так топить на ночь…»

Стараясь не скрипнуть ни единой ступенькой, он спустился вниз и выскользнул из дома.

– Вставай, засоня! – услышал конюх Евлампий, ночевавший с лошадьми (опять‑таки по традиции, графы ставили присматривать за своей конюшней лишь холостяков или вдовцов), нетерпеливый молодой голос, сопровождающийся стуком в дверь. – Просыпайся, лодырь!

«Ну, дождались! – мужику никак не хотелось покидать теплое лежбище и выбираться в ночной холод. – Приехал молодой барин – и теперь начнется…»

– Иду, иду, батюшка! – вслух отозвался он, неторопливо выбираясь из облюбованных им в качестве спальни яслей с сеном. – Чтоб тебе пусто было! – добавил он в сердцах едва слышно.

– Седлай Горячего! – распорядился «молодой барин», ворвавшись в конюшню: глаза его лихорадочно блестели, взгляд перебегал с одного предмета на другой, не в силах остановиться, и конюху разом стало не по себе.

– Не могу, – попытался он сопротивляться. – Не велел барин зимой лошадей по морозу гонять…

– Какая зима? – хохотнул каким‑то чужим голосом Бежецкий. – Не выдумывай! Весна на дворе! Теплынь какая!

«Не в себе барин, – решил Евлампий. – Оно и понятно: дорога дальняя, устал, а тут еще дед преставился… Однако сгоряча ведь и зашибить может…»

– Горячего не могу, – как мог хладнокровнее сообщил он. – Запальный он. Как по осени Пал Георгич на охоте загнать изволили, так и неможется ему. Могу Барыню заседлать.

– Барыню? Окстись, Евлампий! Это ж кобыла! Я тебе что – матушка?

– Могу Воронка.

Воронок был пожилым уже конем, тихо доживавшим свой век на графских хлебах, но породистым и достаточно еще резвым.

– Воронка? – поморщился Саша, прикидывая в уме. – Хорошо, седлай Воронка. Только быстро давай – раз‑два и готово. А то я тебя, увальня, знаю!

– Не извольте сумлеваться, барин! – убежал конюх, в душе довольный, что уговорил Сашу ограничиться стариком – авось далеко не ускачет. Да и старый конь есть старый конь – «борозды не испортит» даже под самым горячим наездником.

Четвертью часа позже Александр уже скакал по темному лесу, с радостью чувствуя, как свежий ветер холодит разгоряченное лицо, уносит прочь остатки ночной одури, а легкие наполняются самым живительным на свете эликсиром…

Пришел в себя он лишь после того, как справа мелькнул столб, отмечающий предел владений Бежецких.

«Куда я скачу? – собрал он воедино расползающиеся, будто тараканы, мысли. – К Штильдорфам? Зачем? Время позднее, неприлично, да и Матильда скорее всего в Петербурге, в своем Смольном… Что‑то меня совсем занесло… Прокачусь еще чуть‑чуть и – домой…»

Подуставший уже Воронок, екая селезенкой, послушно свернул на проселок, бегущий вдоль границы двух имений, и, повинуясь седоку, взял легкий галоп. Ночная скачка снова втянула Сашу в свое гипнотическое действо, и он мчался в ночи, почти ни о чем не думая, радуясь самой жизни и движению.

«Решено!.. Бросаю все к черту и… К чему это мне… Я молод, силен, умен… Зачем хоронить себя заживо в казарме?.. Решено… Завтра еду в столицу и…»

Черный силуэт, похожий на человека с распростертыми руками, вырос на пути неожиданно. Воронок взвился на дыбы, но такому старому коню подобные кульбиты были уже не по возрасту… Саша почувствовал, что летит куда‑то и…

Наступила плотная, непроглядная и беззвучная тьма.

19

В мундире и ботфортах, сжимая в затянутых в перчатки руках рукоять палаша, Саша лежал в гробу посреди отсвечивающего багрянцем зала. Точно так же, как покойный дедушка в родовом склепе. За одним только исключением – тот лежал на льду, и кругом царил мороз, а внука вместо арктической стужи окружала жара. Даже не тропическая, а адская. Жара, от которой ссыхается кожа, яростно сжимая череп с плавящимся в нем мозгом, трещат волосы на голове и закипают глаза. Металлическая рукоять палаша жгла ладони, ложе напоминало жаровню, а воздух накатывал раскаленными волнами…

«Я в аду?..»

– Почему же? Разве ты уже успел столько нагрешить? – раздался откуда‑то сбоку насмешливый знакомый голос.

Саша скосил глаза (шея не поворачивалась, стиснутая намертво высоким старомодным воротником мундира с жестким и колючим золотым шитьем) и увидел сидящего на скамеечке деда. Все в том же мундире, с тем же платком на лице, чудесным образом не падающим вниз, словно приклеенным вертикально… Только палаш свой, для удобства, Георгий Сергеевич пристроил на коленях.

Странное дело: при словах покойника платок не двигался, словно произносил слова не сидящий, а кто‑то иной. И в самом деле! Голос, оказывается, исходил с другой стороны гроба!

А сбоку стоял Иннокентий Порфирьевич.

– Что ты хотел у меня спросить? Совет? Спрашивай.

Александр напрягся, но гортань не слушалась его, будто рот и горло были доверху набиты раскаленным сухим песком. И с каждым движением языка острые, как миллионы крошечных бритв, песчинки глубоко врезались в растрескавшуюся от жары плоть.

– Ничего, ты подумаешь и решишь. А пока дай‑ка я накрою тебе лицо. Тебе будет легче…

Дедушка привстал, снял с мертвого лица платок и понес его к лицу внука. От платка исходила ощутимая прохлада, он был влажен, прикоснуться к нему было бы наслаждением, но… Он только что касался мертвого лица, лица, к которому Саша так и не отважился прикоснуться тогда губами, пусть даже и через платок.

– Н‑н‑н‑не‑е‑е‑т!!! – выдавил он, и раскаленная струя песка хлынула дальше в легкие, сжигая их в пепел, как папиросную бумагу. – Н‑н‑н‑не‑е‑е‑т!!!

Он замотал головой, чувствуя, как шитье на воротнике вспарывает ему кожу на горле, как с треском отдираются от подушки примерзшие (примерзшие?!) волосы, как хрустят и лопаются окоченевшие позвонки, как голова отделяется от тела и медленно падает куда‑то назад…

– Держи! – деловито скомандовал дедушка, и ладони полковника Седых подхватили Сашин череп, не давая голове отпасть окончательно. Ласковые, нежные ладони… Прохладные и добрые, как у мамы…

А на лицо, освежая и смягчая жар, уже опускался невесомый влажный батист…

* * *

– Очнулся, слава богу!

Свет так резанул по глазам, что Саша вынужден был снова зажмурить их.

– Ну и заставил же ты поволноваться нас, сынок…

– Гх‑х‑х… – попытался выдавить из себя Александр, но пересохший язык не слушался его. Просто пересохший, а не присыпанный раскаленным песком!

В губы осторожно, но все равно отозвавшись болью где‑то в скулах, ткнулось нечто гладкое и прохладное, из чего в обожженный сухостью рот потекло что‑то восхитительное, вкуса чего сразу было не различить.

Не пытаясь больше открыть глаза, молодой человек наслаждался питьем, стараясь подольше задержать живительную влагу во рту, не дать ей провалиться в желудок без толку. И только когда прорезался терпкий вкус холодного чая с лимоном, уступил жаждущему организму…

– Ну, все – хватит, хватит… – Питье отняли у Саши, и он, негодуя, потянулся за потерей, будто младенец за соской. – А то будешь, как тот грудничок в рекламе: пью и… это самое. Ты ведь не маленький мальчик, подгузнички тебе менять!

Мамин голос. А где же…

– Где я? – слова выговорились против ожидания легко и просто.

– Дома, в постели. Все в порядке. Уже в порядке…

– Что со мной?

– Где ты умудрился подцепить лихорадку?

О, это уже голос отца!

Открыть глаза было трудно, но в конце концов Саше это удалось.

– Здравствуй, папа…

– С добрым утром, сынок. – Павел Георгиевич был, как всегда, язвителен и сух. – Я не слышу ответа.

– Лихорадка?

– Да, одна из разновидностей малярии. Ты представляешь, чего нам с мамой стоило уломать врача не забирать тебя в инфекционную лечебницу?

– Ничего не понимаю…

– Какой идиот выпустил тебя из Афганистана без карантина? Как ты вообще умудрился въехать в Империю без соответствующей проверки?

– Прекрати, милый, – положила ладонь на рукав негодующего супруга мадам Бежецкая. – Ты же не санитарный инспектор! Вспомни, каким сам был в молодости. Забыл Гуаньчжоу? А Бенгальскую экспедицию?

– Оставь, Маша… – несколько смутился гвардии капитан. – Там было совсем другое дело…

Александр улыбнулся. Он был дома, и, как всегда, мама и папа спорили о его здоровье, учебе, карьере… В своей привычной манере. Он перевел взгляд на окно и обмер: за стеклом, на заснеженной ветке яблони покачивалась синичка, кося любопытным глазом в комнату. Но вовсе не она ввела его в ступор.

– Не может быть… – вслух произнес он.

– Чего не может? – прервали спор родители.

– Столько снега… – с трудом поднял дрожащую от слабости руку юноша. – Откуда?

– Чего же тут удивительного? – хмыкнул отец. – Конец декабря, Рождество на носу… Правда, зима в этом году выдалась снежная, спорить не буду. Метеорологи утверждают – впервые за пятьдесят лет. Но я им не верю. Помню, в году, приблизительно, одна тысяча девятьсот пятьдесят…

– Как конец декабря? – ахнул Саша. – Я же…

– Ну да, ты пролежал в горячке больше двух недель.

– Две недели?

– Ну да, – опять начал сердиться отец. – Ты ускакал куда‑то среди ночи, и дворня сбилась с ног, тебя разыскивая. Хорошо, что Евлампий тут же кинулся к дворецкому и всполошил весь дом. Но отыскали тебя лишь под утро. Какой черт понес тебя на заброшенную просеку? Воронок сломал ногу и придавил тебя. Хорошо, что чуть‑чуть, иначе ты погиб бы. Но своим телом он согревал тебя, и ты, хоть и без чувств, не замерз. Жаль, что пришлось пристрелить умное животное.

– Конечно, жаль! – перебила его мама, осуждающе глядя на супруга. – Он спас нашего сына.

– Но перелом был очень сложный, – сопротивлялся отец. – И к тому же Воронок был очень стар…

– Погодите! – вклинился в спор родителей Александр. – Мне же нужно было явиться…

Отец и мать замолчали и переглянулись.

– Оставь нас на минуту, Маша, – мягко попросил Павел Георгиевич, и Мария Николаевна, сердито поджав губы, поднялась.

– Ты обещал, Паша, – напомнила она, выходя из комнаты.

– Хорошо, хорошо…

Отец долго смотрел в окно. Казалось, сын его больше не интересует.

– Ты серьезно решил оставить службу? – наконец нарушил молчание Бежецкий‑старший.

– Откуда ты знаешь?

– Ты много говорил в беспамятстве. Все требовал, чтобы покойный дедушка дал тебе совет. Ну и как? Получил тот ответ, который тебя удовлетворил?

– Нет…

– И вообще: что там случилось? За что ты отмечен орденом? Почему… Ну, об этом после.

И Саша рассказал. Рассказал без утайки. Почти все. Сначала это давалось ему трудно, но потом рассказ его увлек…

Замолчал он, лишь когда опустошил свою память до дна. Не окрепшее еще после болезни горло саднило, рот пересох. За долгое повествование Павел Георгиевич несколько раз поднимался на ноги, мерил шагами комнату, забывшись, доставал из кармана сигареты и снова прятал их – курить в комнате больного сына казалось ему кощунством. Ни разу он не перебил Сашу, дав ему без помех исповедоваться до конца. И лишь когда тот замолчал, позволил себе открыть рот:

– Да‑а‑а… Теперь мне многое понятно… Вот, прочти.

Граф извлек из внутреннего кармана домашней куртки конверт из плотной желтой бумаги, скрепленный сургучной гербовой печатью, и протянул выздоравливающему. Адресован был пакет поручику Бежецкому. Недоумевая, тот сломал печать, и на одеяло выпал сложенный вчетверо официальный бланк, отпечатанный на голубоватой хрустящей бумаге.

«Настоящим предписывается пребывающему в отпуску поручику Бежецкому явиться в Санкт‑Петербургское отделение Корпуса…»

– Почему жандармы? – не понял Александр, поднимая глаза от бумаги. – Я не совершил ничего предосудительного.

– Понятно, что не совершил, – усмехнулся в усы гвардии капитан. – Иначе фельдъегерем господа жандармы не обошлись бы – взяли б тебя под белы рученьки – больного ли, здорового ли – и препроводили в надлежащее место. И уж ни я тут, ни кто иной помешать не смогли бы. Разве что Государь.

Молодой человек взглянул на дату – двенадцать дней назад.

– Но…

– За это не беспокойся. Я все объяснил по телефону. Но тянуть особо не стоит – терпением господа в лазоревых мундирах не отличаются.

– Но какова же причина?

– Кто знает… – пожал плечами Павел Георгиевич. – Ты что‑то говорил об услуге, оказанной тамошнему жандарму… Как бишь его фамилия?

– Кавелин. Ротмистр Кавелин. Кирилл Сергеевич.

– Не имел чести. Хотя… Не из псковских ли Кавелиных? Вроде бы был у нас один в полку… Нет, давно это было – не помню… Так вот: не из‑за той ли услуги тобой заинтересовались? Надеюсь, сие не связано с доносом или прочими штучками, на которые так падки господа из Корпуса?

– Папа! Что ты!

Отец пытливо взглянул в глаза сыну и отвел взгляд.

– Прости. Я не хотел тебя обидеть. Я верю, сын, что ты не способен на подлость.

– Тогда что?

– Не знаю. Остается лишь поехать самому и узнать.

20

– А, Александр Павлович! – жандарм, сверкнув погонами с вензелем Его Величества[95] Петра Алексеевича, вышел из‑за огромного – в треть кабинета – стола и, подойдя к замершему едва ли не по стойке смирно Бежецкому, сердечно пожал ему руку. – Заждались мы вас, голубчик! Наслышан о вашей болезни. Как же это вас так угораздило?

– Не могу знать, ваше…

– Без чинов, без чинов, голубчик. Меня зовут Федором Михайловичем. Как классика нашего, ха‑ха! Читали Достоевского?

– Нет… То есть да. – Саша совсем запутался в граде вопросов, ответы на которые жандарма, похоже, совсем не интересовали. – В юности…

– О, да‑да, в юности. Надеюсь, до училища? Ведь Достоевский, кажется, не входит в число высочайше одобренных для учебных заведений Империи книг? Не так ли?

– Да, но…

– Но это не вина для ума пытливого, стремящегося к познанию. Как, кстати, ваше здоровье? – Не переставая говорить, полковник выдвинул из‑за стола мягкое кресло и радушно указал на него поручику. – Присаживайтесь, присаживайтесь – в ногах, как говорится, правды нет, а разговор нам предстоит долгий…

Бежецкий, уже садящийся в кресло, вздрогнул: он, пребывавший в напряжении с самого отъезда из имения (а напряжение лишь возрастало, пока перед ним открывались охраняемые неподкупными «церберами» многочисленные двери, чтобы захлопнуться намертво за спиной), только‑только успел чуть расслабиться, уговорить себя, что причина его вызова в мрачное здание на Якорной – пустяк, а тут строгое «разговор предстоит долгий». Не слишком располагающее к расслаблению начало.

– Что это вы? – искренне изумился жандарм, глядя на выпрямившегося в кресле, будто аршин проглотил, поручика. – Неужели наша епархия настолько страшна? Или я кажусь вам монстром?

– Нет, ваше…

– Федор Михайлович, – мягко перебил Сашу «монстр» (а именно им он юноше и казался). – Мы же с вами договорились: без чинов.

– Нет, Федор Михайлович.

– А вот напрасно! – построжал лицом полковник. – Как раз вам‑то я и должен казаться монстром.

– Почему?

– А потому что дела ваши, Александр Павлович, не слишком хороши. Я бы сказал даже так: плохи ваши делишки, господин поручик. Или бывший поручик?

– Как это?.. – растерялся Бежецкий. – Почему плохи?..

– А как же иначе? Неужели вы считали, что за дезертирство вас погладят по головке? Да еще из действующей армии. Это, голубчик мой, трибунал. Военный трибунал. А дальше – по обстоятельствам. Найдутся смягчающие вашу вину – отделаетесь всего лишь лишением всех чинов, прав и состояния и ссылкой в каторжные работы. Лет на двадцать, как минимум. А уж если не найдутся, то боюсь, пахнет петлей. Казнью через повешенье, если непонятно.

Поручик, на протяжении всего этого монолог а только молча разевавший рот, словно рыба, выброшенная из воды, наконец обрел дар речи:

– Почему дезертирство?.. – Саша схватился за папку, где лежали все его документы – не таскать же все это по‑армейски – в кармане? – и лихорадочно, ломая ногти, принялся открывать не к месту заевшую застежку. – Я нахожусь в отпуску, по ранению… Вот подпись генерала Коротевича…

– А вот Коротевич, – перебил его жандарм, даже не взглянув в бумагу, – все это отрицает. По его словам, вы самовольно покинули свою часть, хотя это вам было категорически запрещено. Мало того: вы обманом проникли на борт транспортного самолета, перевозящего гробы с останками православных воинов, чтобы миновать пограничные кордоны, где неминуемо были бы задержаны.

– Но вот же литер на беспрепятственный проезд по всей территории Империи!!!

– Липа. Ха, вы не представляете, какие фальшивые купюры навострились шлепать эти афганские умельцы! Куда там нашим фармазонам! Так что этой бумажке – грош цена. Ваше счастье, что истратили вы из казны всего ничего – за проезд поездом от Москвы до Петербурга. А то бы ко всем обвинениям добавилось бы еще и казнокрадство… Пардон, – заглянул в какую‑то бумагу полковник. – Беру свои слова обратно. Таким же обманным путем вы выманили у доверчивого нашего Коротевича аж целых… Нет, Бежецкий – снисхождения вам не видать.

– И это тоже генерал сказал? – Саша чувствовал, как к его щекам, только что бледным от волнения, приливает кровь. – Он жулик, ваш Коротевич! Вор и мерзавец! Какая сумма? Да он вместо положенного мне за четыре месяца жалованья подсунул никчемную бумажку с липовой печатью! А расписаться заставил за якобы выданные наличные!

– Ну‑ну! – живо заинтересовался Федор Михайлович. – Продолжайте.

– Я не хотел этого говорить, – сбавил тон молодой человек, запоздало сообразив, что такие речи, да еще перед жандармом, выглядят тривиальным доносительством. – Но вы меня вынудили…

– Я вынудил?! – изумился жандарм. – Извините, я вас ни к чему не принуждал. Вы сами разоткровенничались. И, кстати, не в первый раз, – он лукаво подмигнул, словно готовясь выдать смешной анекдот. – Проявили, так сказать, верноподданническое рвение и гражданский долг. Вот это вам зачтется, милостивый государь, ох как зачтется!

– Что?.. О чем вы?.. Я никогда…

– Ох, какой вы забывчивый, Александр Павлович. А то, что вы велели нам передать возвращающемуся на родину отставному рядовому Федюнину? Он ведь, как и подобает честному русскому солдату, сразу пришел в губернское жандармское управление и все, как на духу, рассказал.

– Я ничего не велел передавать вам! – снова вскинулся поручик. – Как вы смеете меня, русского офицера, голословно обвинять в доносе! Да я вас… я вас на дуэль…

– Не вызовете, – хладнокровно осадил его жандарм. – Во‑первых, я вас не оскорблял, ни словом, ни действием, следовательно, и повода нет. Вы, конечно, можете мне швырнуть перчатку, но вызову ли я вас – бабушка надвое сказала. Нам ведь высочайше запрещено ввязываться в разрешение вопросов чести путем кровопролития. Освобождены‑с. И это – во‑вторых. А в‑третьих… Почему же я вас голословно обвиняю? Я говорю чистую правду. А‑а‑а! Вы думали, что упомянутый рядовой Федюнин передаст ваше… ну, скажем, донесение, в полицию? А значит, у вас руки чисты будут – не замарал, мол, офицерской чести общением с жандармами. Да, так он и поступил. Как только отгулял возвращение, всех девок перещупал да весь самогон выпил – тут же явился к исправнику. А исправник то дело свое знает! – весело хлопнул по столу ладонью полковник. – Взял да и отправил парня под конвоем к нам.

– Почему?

– Экий вы непонятливый, – досадливо поморщился Федор Михайлович. – Право, разочаровываете меня с каждым словом… Да потому что употребление и распространение дурманящих средств под юрисдикцию министерства внутренних дел не попадает. Вот так‑с! Выведено уж два года, как и передано Корпусу. Как особо опасное для устоев Империи и гражданской нравственности наряду с сектантством и прочим непотребством. Поговаривают, скажу вам по секрету, – жандарм заговорщически перегнулся через стол к Александру и, поднеся ладонь ко рту, прошептал, – что имеется решение… Да‑да, на самом верху!.. Выделить всех, кто занят борьбой с распространением зелья, в особое отделение Его Величества личной канцелярии. И наделить особыми полномочиями… Только помните, милейший, что я вам ничего не говорил.