Текст книги "Курс на СССР. Трилогия - Тим Волков, Андрей Посняков (СИ)"

Автор книги: Андрей Посняков

Соавторы: Тим Волков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 48 страниц)

Глава 6

Я вышел на просторную веранду, проветриться. Весна снова что‑то пел, на этот раз какую‑то лирику, из комнаты доносился перебор гитары…

Ну, дурак! Дурень! Нашел, чем выпендриться… Самиздат! Да КГБ его вмиг словит, лейтенант Сидорин парень умный, хваткий, такому палец в рот не клади. Как он меня… А уж этих‑то…

Ладно, черт с ним, с Весной, пусть за свой дурацкий эпатаж и платит. Но ведь он, гад, и других подставит! Того, кто помогал печатать, Леннона… да того же Серегу Гребенюка! Вот чего уж совсем бы не хотелось…

Еще двое вышли на улицу, закурили. Леннон и какой‑то долговязый парень в свитере и потертой джинсе, я его как‑то видел в парке на Пролетарской. Как же его? Забыл. Да не суть важно… Хотя, кажется, Боб. Ну да, Боб. В честь Боба Дилана, что ли?

– А ничего Весна нынче, в ударе! – подойдя ко мне, Виталик выпустил дым.

Я натянуто улыбнулся:

– Он всегда в ударе. Ты книгу‑то спросил?

– А? А‑а! Ты про «Мастера…»? Ну да, обещали дать. Правда, ненадолго… Говорят, клеевая вещь!

– А ты не читал, что ли?

– Не‑ет, – обиделся Леннон. – А ты, что ли, читал?

– Приходилось.

Честно говоря, я прочел «Мастер и Маргариту» только в конце девяностых… Но, какая сейчас разница‑то? Сейчас о другом думать нужно. Вернее, в первую очередь о других.

– Интересно, Весна песни всегда сам сочиняет? – как бы между прочим, поинтересовался я.

– Музыку сам, – подойдя ближе, кивнул Боб. – Я как‑то присутствовал… Впечатлило! Сидит такой… что‑то бубнит себе под нос… потом по струнам бум‑бум… Оп‑па! Вот и музыка.

Виталик выпустил дым:

– Он что же, и ноты знает?

– Вот за ноты не скажу, – поежился долговязый. – А стихи ему Ленка помогает писать. Ну, подруга… Хотя, честно сказать, какие там стихи? Тексты.

Вот тут я был с Бобом согласен. И все же, возразил:

– Но вот эти‑то песни… То, что сейчас он пел… Это же стихи! И хорошие! Как там? «Небо… рвануло тучей‑грозой…» Или «тучей‑дождем…» Ну, здорово же!

– Да, аллегории неплохие, – согласно кивнул парень. – Куда они тут окурки‑то кидают?

– Да вон пепельница, – Леннон указал рукой.

– Ого! Красиво жить не запретишь!

Под пепельницу на веранде использовалась жестяная баночка из‑под импортного пива. Кажется, «Туборг» или «Карлсберг». Верно, отец Метели из‑за границы привез, да откуда еще‑то? Правда, еще в «Березке» можно было купить, но там торговали за валюту или за чеки Внешторга. Счастливчики обычно такие баночки ни в коем разе не выбрасывали, а ставили за стекло в сервант или в «стенку». Считалось круто. Ну да, ни у кого же нет!

– Так что насчет стихов? – уточнил я.

– Да не знаю… – Боб махнул рукой. – Может, и сам писать навострился. А, может и Ленка.

– А что‑то Ленки я сегодня не вижу, – вклинился в разговор Виталик. – Заболела, что ль?

– Ну ты, Леннон и дурень! – долговязый постучал себя кулаком по голове. – Мы где все сейчас? У Метели! А Метель раньше с Весной была. Ну, его девчонкой. Пока он Ленку не встретил. Метель, на мой взгляд, поизысканней… Зато у Ленки грудь, во!

– Да видел я эту Ленку! – пьяно засмеялся Виталик. – Вот уж не думал, чтоб она и стихи… Понимаю, почему не приехала. Метель ей бы тут устроила! Наверное… А мы тут что, на всю ночь?

– Да нет… Часов до трех, – Боб оказался куда более информированным. – А кое‑кто, до последнего автобуса.

– А когда последний?

– В одиннадцать десять, кажется…

– Так это уже вот‑вот!

– Не переживай! На такси скинемся, мальчик. А сейчас пошли‑ка, выпьем…

Они ушли, и я тоже направился было следом, но столкнулся в дверях с Метелью.

– Жарко, – закурив «Пелл‑Мелл», зачем‑то пояснила та.

Как будто я ее о чем‑то спрашивал! Про «Черное время» и так уж узнал, больше мне делать тут было нечего. Так, может, на автобус? Через пятнадцать минут…

– Марин, а что, у вас дача‑то не охраняется?

– Да прям, не охраняется! – выпустив дым, девчонка хмыкнула. – И сторож, и уборщица есть.

– И вы вот…– удивленно протянул я. – В обычном дачном поселке?

– Потому что эта дача наша личная, – Метель покровительственно похлопала меня по плечу. – Точнее, отца. А есть еще и государственная. Но туда так просто не попадешь. То есть, такую компанию охрана бы точно не пустила. Да и шуметь там нельзя!

– А здесь можно?

– Здесь можно, – серьезно пояснила Марина. – Здесь я соседей всех знаю. Да и нет уже почти никого, сезон‑то закончился. Зимой здесь практически никто не живет.

Ну, это могла бы и не пояснять. В те времена советским людям разрешалось иметь что‑нибудь одно: либо квартиру, либо жилой зимний дом. Вот и строили на дачных шести сотках летние домишки‑времянки. Правда, некоторые, как вот отец Метели, могли себе позволить… Прав Оруэлл: все люди равны, но, некоторые равнее других!

– Кстати, ты «Черное время» читал? – неожиданно спросила Маринка. – Ну, самиздат, рукопись, она тут у всех по рукам ходит.

– Читал, – я ответил сдержанно. – Так себе…

– Согласна!

– Интересно, кто написал?

Кто написал, я уже знал, а вот что ответит Метель было действительно интересно.

– Да есть тут один человек, – затянувшись, девчонка хитро прищурилась. – Раз пишет стихи, так, наверное, смог и прозу.

– Говорят, стихи кое‑кто кое‑кому помогает…

Вот это был фраза! Ошеломительная! Как в милицейской песне – «если где‑то кое‑кто у нас порой».

– Это ты на Ленку, что ль, намекаешь? – зло бросила Метель.

Догадалась, ага! И, кажется, догадалась, что и я догадался насчет автора антисоветского пасквиля.

– Эта дурочка не то, что стихи, она вообще двух слов связать не может! Титьки отрастила и ходит довольная.

Ну, что же… Значит, сам Весна и пишет. В таком разе, молодец. Лучше уж стихи, чем антисоветские пасквили.

– Жаль ребят… – как бы невзначай промолвил я. – Ну, читателей… Вдруг попадутся? Или кто‑нибудь выдаст… Тот же Серега Гребенюк… Да ты знаешь…

– Гребенюк, – бросив окурок в пепельницу, Маринка громко расхохоталась. – А‑а, этот пэтеушник‑то? Ну, ты нашел, о ком переживать! Я понимаю, студент престижного вуза, комсомолец… Тут, да! После такого могут и из института, в лучшем случае в армию. А, если уж из комсомола попрут, так вся карьера насмарку! А Гребенюку‑то что терять? Или хотя бы тому же Леннону? В армию им так и так, на комсомол пофиг, в партию уж точно не собираются!

– Так ведь могу и посадить! – азартно возразил я.

– Могут, – кивнув, Метель легко согласилась. – Но, это уж если совсем под горячую руку… Я слышала, подпольный видеосалон недавно накрыли. Вот там, да! Там всех в тюрьму. Так еще бы, там такое показывали, тако‑ое… Ты вот смотрел «Греческую смоковницу»? А, откуда тебе… Короче, поверь на слово.

– Верю!

– Вот и молодец! Там, на полке, два пирожка, возьми себе средний.

Ишь, шутит еще. Так что ей и делать‑то? Все ж можно! Вернее, это она так думает.

– А у нас в редакции недавно обыск был, негласный, – поежившись, все ж холодновато на веранде, негромко протянул я. – Искали самиздат.

– Да ну? – Маринка округлила глаза. – Вот это да! И что, нашли что‑нибудь?

Я пожал плечами:

– Да нет. Но, искали… Очень неприятно! Все же на нервах.

– Понимаю… – Метель больше не усмехалась и не смотрела кошачьим взглядом. – В редакции, наверное, все партийные… Есть, что терять. Понимаю, стра‑ашно!

– А тебе совсем ничего не страшно? – хмыкнул я. – Надеешься, что отец из любой передряги выручит?

– Причем тут отец? – дернувшись, Маринка напряглась и закусила губу. – Обидеть хочешь? Да что ты знаешь! Оте‑ец… Может быть, я, наоборот, хочу, чтобы… А‑а, тебе не понять!

– И понимать ничего не собираюсь! – разгорячился я. – Хочу только кое‑что попросить… Если можно…

– Хм… – Метель махнула рукой. – Ну, попроси… За спрос денег не берут!

Вообще‑то, девчонка она была не злая, хоть и вредная, а еще и нервная, ужас!

– Ты бы не могла бы сказать, ну, автору, чтоб завязывал с антисоветчиной. Да сам‑то пусть пишет, лишь бы дуракам не давал!

– Вот уж точно, дураки! – неожиданно весело расхохоталась Маринка. – Гребенюк твой, вместе с Ленноном. Леннон, прикинь, всерьез думает, что кто‑то запретил Булгакова!

– Так скажешь?

– Скажу! Уговорил, красноречивый! Пошли уже в дом, я замерзла вся.

* * *

Я уехал с первой группой на такси. Я, Леннон с Бобом, и с нами еще какая‑то девчонка с явным литературным уклоном. Как я понял, именно она и принесла Ленному «Мастера и Маргариту». Роман, который никто и не думал запрещать. Виталик же обещал его этой мелкой девчонке из парка. То ли Тучке, то ли Грозе.

Было уже поздно, где‑то полпервого ночи. Но дома, на кухне, горел свет. Наверное, отцу не спалось.

Ну да! Так и есть, сидел, делал выписки из журнала «Радио»! Услышав мои шаги, рассеянно обернулся:

– О, Саня! Что‑то ты быстро… Пили?

– Так, немного портвейна… Чаю хочу! А ты‑то что не спишь?

– Да вот все думаю. Ты же сам говорил что‑то насчет дисплея! Идея интересная…

– Пап, – предложил я. – Давай уже продвигать изобретение!

– Да я разве против⁈ – развел руками родитель.

– Тогда вот что… – поставив чайник, я уселся за стол, напротив него. – В самое ближайшее время надо показать аппарат! Для начала моему главреду, Николаю Семеновичу! Мужик он хороший, влиятельный, с большими связями. К тому же фронтовик. Вот скажем, в субботу бы и…

– А вдруг отберут? – неожиданно возразил отец. – Скажут – запрещенными делами занимаетесь, граждане‑товарищи!

– Да кто скажет‑то?

– Сам знаешь, кто… Нет, думаю мы чуток погодим… и еще один аппарат сделаем! – отец азартно хлопнул в ладоши. – Тогда, коли отберут, так хоть не так обидно будет.

Заваривая грузинский чай, я пожал плечами:

– Ну и сколько будем ждать?

– Да хотя б до после «октябрьских»…

* * *

«Октябрьские», седьмое ноября, очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции наступили уже на следующее неделе. День выдался хороший, пусть и прохладный, но не слякотный и без ветра. Сквозь затянутое палевыми облаками небо проглядывало желтое солнце. Колонны трудящихся и учащихся собрались на праздничную демонстрацию. Все, как полагается, с лозунгами, транспарантами, плакатами и воздушными шариками. В ожидании высокого партийного и городского начальства, мужики курили, переговаривались и пили из‑под полы портвейн. Водке еще было не время. Через установленный на трибуне репродуктор звучали революционные песни:

'И Ленин такой молодой,

И юный Октябрь впереди!'

Нас, колонну редакции районной газеты «Заря», объединили с колонной городской радиостудии. Все собрались неподалеку от центральной площади, за углом улицы, ведущей к помпезному зданию исполкома. Ждали начала демонстрации.

А на радио оказались веселые такие женщины! Боевые!

– Красивые у вас плакаты! Небось, рисовали всю ночь?

– Да уж, старались!

Федя, водитель, подмигнул женщинам, несмотря на то, что пожилой уже почти человек:

– Девушки, вина не хотите? Хорошее, сладенькое.

– Да, пожалуй, попозже… А вы всегда сладенькое пьете?

– А‑ха‑ха!

Демонстрация дело такое, отовсюду носились веселые разговоры и смех… местами переходивший в хохот!

– Товарищи, товарищи! Прошу посерьезней.

Напрасно уговаривали начальники…

Снова хохот…

– О! О! Смотрите, идут…

На украшенную кумачом трибуну, под звуки торжественного революционного марша, наконец‑то, взошло высокое городское начальство. Все в одинаковых драповых пальто и каракулевых шапках «пирожках». Секретари обкома, председатель исполкома с замами, директора заводов и техникумов, комсомольцы из горкома ВЛКСМ…

– Ну, что же товарищи, строимся, – обернувшись, скомандовал главред. – Готовимся к параду!

– Саша! С‑а‑аш! – позади вдруг послышался крик…

Я обернулся…

– Наташа! Ты как здесь?

– Я же говорила, что на октябрьские буду! Забыл?

– Да не забыл, а… Думал, позже… Наташа! Как же я рад!

– И я!

Мы потрясли друг друга за руки. Обниматься на улице, при всех, а уж, тем более, целоваться, в те времена было как‑то непринято.

– Наташ, пошли с нами!

– А можно?

– Конечно! Николай Семенович! Можно девушка с нами пройдет?

– Девушка? Конечно же, можно! Ну, что, товарищи? Пошли! Вон, завод уже тронулся…

Пошли. Зашагали. Не то, чтобы в ногу, но вполне торжественно, под бодрую музыку:

«Красная гвоздика, спутница тревог!»

Так хотелось взять Наташу за руку, но мы с Сергеем Плотниковым несли транспарант: Красная звезда, «Аврора» и белые цифры «1917 – 1983».

«Красная гвоздика, наш цветок!»

Демонстрация закончилась. Начался митинг, с которого многие норовили улизнуть, но за этим зорко следило начальство. Пришлось слушать торжественные речи руководства и представителей различных организаций и трудовых коллективов.

– Товарищи! В славные революционные времена…

Правда, не мерзли, потихоньку грелись все тем же портвейном, по очереди приседая за спинами товарищей с переходящим гранёным стаканом в руках.

– Слава Ленинской партии, руководящей и направляющей силе советского общества!

– Ура‑а‑а!

– Слава героическому рабочему классу!

– Ура‑а‑а!

– Слава трудовой советской интеллигенции и колхозному крестьянству!

– Ура‑а‑а!

Митинг продолжался часа два. Все принялись прощаться.

– Саш, пошли к нам, – предложила Наташа. – Дед рад будет! «Неуловимых» посмотрим, посидим. Я салат приготовила, оливье.

Оливье все готовили. И дома у меня тоже…

– Оливье, это хорошо, – улыбнулся я и пошутил. – Тазик?

– Почему тазик, – парировала Наташа, сделав удивленные глаза. – Ведро! Чтоб до Нового года хватило.

Рассмеявшись, Наташа взяла меня за руку. «И пусть весь мир отдохнёт». Все заботы и проблемы вдруг испарились, сгинули в бездну. Остались лишь сверкающие бездонно‑синие глаза, длинные золотисто‑каштановые локоны, губы…

Иван Михайлович, Наташин дед, что‑то задерживался. Мы поцеловались… Потом еще… А потом… А потом кто‑то завозился ключом в замке…

– О, молодежь! Уже пришли!

– Дед!

– Здрасьте, Иван Михайлович!

– И вам не хворать! Что же это вы до сих пор на стол не накрыли? Наташка, давай на кухню! А мы, Саш, с тобой пока посуду… и вот, рюмочки достанем… Вон они, в серванте ждут, синенькие…

Все же праздник!

Подмигнув мне, Иван Михайлович выставил на стол бутылку азербайджанского коньяка, Наташа же принесла из кухни вино, болгарское «Велико Тырново».

«Большая» комната, как в любой советской квартире, «хрущевке» или «брежневке», была не такой уж и большой, но уютной. Диван, ковер на стене, раскладной стол, сервант с посудою, стулья. Проигрыватель «Аккорд» с двумя выносными динамиками. В углу, на тумбочке, старый черно‑белый «Рекорд». Как раз передавали новости:

– На трибуну мавзолея поднимаются руководители партии и правительства! – вещал торжественный голос диктора.

Тихонов… Романов… Громыко… Гришин… даже, похоже, Ельцин и Горбачев! Да‑да, вон они!

Главного только нет, Андропова. Тяжело болеет.

– А Юрия‑то Владимировича нет, – наливая коньяк, грустно посетовал дед. – Ох, чувствую, скоро некому за порядок бороться будет!

– А кто бы смог? – я тут же повернулся. – Как вы думаете, Иван Михайлович? Ну, чтоб порядок…

– Ну‑у… – задумался дед. – Молодых я не знаю… Щербицкий хлипковат, пожалуй… Громыко уж триста лет в обед… Черненко? Тоже не молод… Хотя, запалу хватит! Гришин опять же, Тихонов. Ну и Романов, да, Ленинград–то он держал! И отстраивал, и промышленность поднимал. Да, Григорий Васильевич мо‑ожет, мо‑ожет! Тем более, фронтовик.

Соображения Иван Михайловича показались мне довольно интересными. Еще интереснее было понять, откуда у него все эти сведения? Он что, был лично знаком с кем‑то из высокопоставленных партийных бонз? Сколько помнится, Наташа ничего такого не говорила. Она вообще не очень‑то распространялась о своем дедушке, как и о покойных родителях. А я не расспрашивал, боялся обидеть.

Что же касается Ивана Михайловича, то не у каждого пенсионера в СССР имелся автомобиль «Жигули»! Далеко не у каждого. Все же нужно было поподробнее расспросить Наташу.

* * *

На следующий день был выходной, «октябрьские праздники» продолжались. Правда, Наташа уехала в Ленинград уже после обеда, я проводил ее до автобуса. Яркий красно‑белый «Икарус» вальяжно отвалил о платформы. Я помахал рукой, Наташа в ответ послал воздушный поцелуй. В автобусе оказалось много студентов, тех, кому не хотелось тащиться в толпе вечерним поездом или добираться с пересадками на электричках.

Выходной день. Тусклое ноябрьское солнце. Народу на улицах не так уж и много, не потому, что холодно, просто завтра всем на работу. Да, еще каникулы у школьников… Каникулы…

Что‑то я такое забыл… Забыл! То, что должен был обязательно сделать! Ну да, предупредить мелочь, Пифагора с Грозою‑Тучкой! Чтоб никогда не просили ничего «почитать» у того же Леннона. Да вообще ни у кого! Ибо, чревато. Пиф и Гроза школьники, на каникулах им делать нечего, вполне себе могли жечь костер в старом парке. Так сказать, на своем обычном месте.

Ну да, так они и было. Костер в парке горел, пусть и плоховато. Рядом на корточках в одиночестве сидел Пифагор. Ну, правильно, для тусы еще рано.

– Привет, Пиф, – я присел рядом и протянул руки к огню. – А Гроза где?

– Гроза? А‑а, Ника! – растерянно моргнул парнишка. – В поход ушла. С туристским клубом. Ты не знаешь, Леннон сегодня придет?

– Та‑ак! – я сразу насторожился. – А зачем тебе Леннон? Книжку попросить почитать?

– Не! Наоборот, передать, – Пифагор засмеялся, негромко и немного смущенно. – Стихи передать. Ну, на отзыв. Понимаешь, Вероника стихи пишет… Но, хорошие ли они или так, шлак, как узнать? Я в стихах, честно говоря, ни бум‑бум… А других знакомых она стесняется. А у Леннона, он как‑то хвастал, есть знакомый литератор!

Я хмыкнул: «О как! Литератор!»

– Кстати, я тоже могу заценить, – предложил я. – Я же журналист все‑таки!

– Как, журналист? – удивленно переспросил парнишка.

– Так, – достал небольшую книжечку. – Вот удостоверение.

– Ого, – вернув мне ксиву, восхищенно присвистнул Пиф. – И правда. Ты тоже профессионал. Тогда, наверное, можно. Только чур, никому!

– Да ясно, что никому, – заверил я. – Есть ведь такое понятие, как журналистская этика! Еще предупреждаю, не просите никогда ничего у Леннона. Чревато неприятными последствиями! Усек?

– Ага! А это… вот… – парень несмело вытащил из кармана куртки обычный бумажный блокнотик с видом города Таллина на обложке.

– Ну, так и быть, давай гляну, пока время есть, – сказал я взял блокнот. – Только ты на меня не ссылайся! Да, давно хотел уточнить. Эта вот Вика…

– Ника…

– Ника… Она Гроза или все‑таки Тучка?

Пифагор тихонько рассмеялся и скосил глаза:

– Вообще‑то она Тучкова Вероника. А «Ника Гроза» творческий псевдоним!

Вот как! Творческий псевдоним. Что же я‑то себе его не заимел, лох колхозный?

Ладно, посмотрим…

Я раскрыл блокнот:

«Небо рвануло тучей‑грозой, гулко и безысходно…»

Та‑ак… Что‑то подобное я уже видел. Точнее сказать, слышал… Ну, точно! И стиль, и слова, и интонации…

– Ну, как? – шепотом поинтересовался Пиф.

– Замечательно! Очень хорошие стихи. Очень.

Не‑ет, не подружка Ленка писал тексты Весне… И не он сам. Вернее, он их брал, немножко переделывал…

Но, ведь рано или поздно обман раскроется! Только докажет ли хоть что‑нибудь Гроза‑Тучка? Да и захочет ли хоть что‑то доказывать?

В парке так никто и не появился. Впрочем, я там долго не задержался, ушел. В конец‑то концов, надо хоть изредка дома появляться, вечерок провести с родителями. Зря, что ли, мама тот же оливье делала? И за курицей, «синей птицей», в очереди два часа отстояла. И это еще хорошо, что всего два.

Смеркалось. В городе зажигались фонари. Редкие автомобили вспарывали покрывшиеся первым ледком лужи. Одна из машин, затормозив, остановилась рядом. Темно‑бордовая «Волга»…

Распахнулась задняя дверь:

– Ну, здравствуй, Александр! Сделай милость, присаживайся.

Глава 7

Это какое‑то дежавю. Тот же голос, та же «Волга» и снова не вовремя.

Резко дернув на себя дверь машины, решительно нырнул в салон и с грохотом захлопнул, нарываясь на классический окрик водителя: «холодильником так хлопай». Но тот смолчал. Оно и понятно, машина казённая.

Запах дорогой кожи и сигарет перебивало тяжелое, сладковато‑терпкое амбре коньяка. Виктор Сергеевич сидел, развалившись на заднем сиденье. Его обычно цепкие и холодные глаза были мутными, галстук ослаблен.

– Саша… – он с трудом повернул ко мне голову, икнул и, стараясь сосредоточиться уточнил. – Ага. Александр. Ну, как дела?

– Нормально, – сухо ответил я.

Чего ждать от основательно нетрезвого человека, обладающего властью? Ничего хорошего.

– Ну, – заплетающимся языком приказал он. – Рассказывай!

– Что рассказывать? – осторожно уточнил я.

Виктор Сергеевич развел руками, закатил голову и пьяно рассмеялся.

– Ну что ты как маленький, – он приблизил лицо к моему, и я едва сдержался, чтобы не скривиться от «выхлопа». – Мне же все докладывают. Что там у вас было? На даче… Говори… как мужчина мужчине.

Он снова облокотился на спинку дивана и рывком дернул за воротник рубашки. Галстук развязался и повис на шее двумя концами. Я внимательно посмотрел на него, пытаясь оценить степень адекватности. Речь замедленная, но внятная. Пьян, но не до потери самоконтроля. Скорее, в том состоянии, когда снимаются все барьеры и уходит обычная осторожность. Но мне всё‑таки показалось, что он затеял очередную игру. Ну что, же. Я принимаю условия. Будем играть в озабоченного судьбой дочери отца и потенциального зятя.

Я сделал вид, что смущаюсь, опустил глаза и даже, кажется, покраснел слегка. Играть приходилось безупречно.

– Да ничего особенного, Виктор Сергеевич. Посидели, музыку послушали… Пообщались.

– «Посидели»… – он хмыкнул. – Марина… она у меня девушка горячая. Увлекающаяся. С этими… музыкантами своими. Они там не перегнули палку? Наркотики? Выпивка?

В его голосе сквозь хмельную расслабленность чувствовалась искренняя отцовская тревога.

Хотелось сострить: «Спасибо, всего достаточно», но я понимал, сейчас эта шутка не прокатит.

– Нет, что вы! – я сделал честные‑честные глаза. – Конечно нет! Было вино, да. Но в меру. В основном говорили об искусстве, о музыке… Марина… она очень интересно рассуждает.

Я заметил, что его напрягшиеся плечи снова расслабились. Мои слова, похоже, совпали с тем, что докладывали его люди, и немного успокоили.

– «Об искусстве…» – он снова хмыкнул, но уже беззлобно. – Ну, ладно. Ты, я смотрю, парень трезвый. Ну, в смысле, трезво рассуждаешь. Не как эти ее ухари. Это хорошо.

Он помолчал, прикуривая сигарету. Потом выпустил тонкую струйку дыма, провёл пальцем по запотевшему стеклу и качнув головой хмыкнул.

– Душно тут что‑то… – снова взявшись за воротник рубашки проворчал он. – Пойдем, пройдемся по свежему воздуху.

Это было неожиданно. Но спорить было нельзя. Хочет поговорить без посторонних ушей? Ну что‑же, как говорится, я не в том положении, чтобы возражать.

Водитель тут же сориентировался, выскочил, открыл дверцу машины перед шефом, и мы вышли на прохладный ночной воздух.

Виктор Сергеевич, с силой опираясь на мое плечо, больше для демонстрации своей силы, чем из‑за необходимости, решительно подтолкнул меня вперёд. Некоторое время мы шли молча, как бы проверяя, кто первый не выдержит затянувшейся паузы и начнёт разговор.

– Ну, рассказывай, – хмыкнул обеспокоенный папаша. – Чем же моя дочь тебя так привлекла, а? Кроме… искусства.

Я чувствовал, что он хитрит, изображая пьяную расхлябанность, пытается ввести меня в заблуждение, чтобы в какой‑то момент перевести стрелки и вынудить меня на откровенность. Идеальный способ выудить информацию, самому почти ничего не дав взамен. Он выбрал правильную тактику, которая, возможно, является беспроигрышной в разговоре с молодым человеком, но я‑то прожил жизнь, многое повидал… хотя в этом случае лучше подыграть.

– Она… не такая, как все, – начал я, тщательно подбирая слова, которые звучали бы правдоподобно и польстили бы его отцовским чувствам. – У нее свой взгляд. Она не боится быть другой. И в то же время… – я сделал паузу, – она очень одинока. Чувствуется, что ей не хватает понимания.

Я рискнул. Это была игра на грани. Но не совсем трезвый Виктор Сергеевич клюнул.

– Одинока? – он остановился и повернулся ко мне, и в его мутных глазах вспыхнул какой‑то сложный огонек вины, досады, раздражения. – Да я ей все создал! Все условия! Она похулиганит, я ругаюсь, конечно, но… покрываю! А она… она назло все делает! Назло!

Он снова пошел вперёд, ещё быстрее, едва не срываясь на бег. Казалось, он старается убежать от какой‑то навязчивой мысли. Отчаянно жестикулируя, не глядя на меня он наконец‑то выдал то, что лежит у него на душе:

– Вот и с тобой… не знаю, что у вас там, но… будь с ней осторожен, парень. Она может поиграть и бросить. У нее это в крови. В материну…

Он внезапно остановился, будто спохватился, прервал монолог на полуслове, и замолчал, растерянно оглядываясь по сторонам.

Я догадался, что он понял, что сболтнул лишнее и разговор зашел явно не туда, и сейчас ищет повод сменить тему. Это хорошо. Я решил воспользоваться моментом и попытаться расспросить о тех, кто может прийти к власти через несколько лет. Мнение Виктора Сергеевича, который крутится в высших кругах и был ближе к определенным людям и слухам, было интересным и по нему можно было сложить определенную картину.

– Вы знаете, Виктор Сергеевич, – начал я осторожно, глядя прямо перед собой, – после ваших слов о… об осторожности… я вот о чем подумал. В газете мы постоянно пишем о руководстве, о планах, о решениях… И иногда ловишь себя на мысли: а куда всё это катится? Вот, говорят, у Юрия Владимировича здоровье не ахти… А кто его заменит? Кто сможет? Вам, наверное, виднее, вы же вроде ближе к той теме. Метель говорила, что Вы всё изнутри знаете.

Я произнес это максимально нейтрально, с наивным любопытством младшего товарища, который консультируется у старшего и более опытного.

Виктор Сергеевич нахмурился, но не из‑за вопроса, а скорее, углубляясь в размышления. Коньяк и желание блеснуть проницательностью сделали свое дело. Достав ещё одну сигарету, он прикурил, покачал головой и уставился на меня внимательным взглядом и фыркнул, выпуская струйку дыма в холодный воздух

– Кто придет? – он презрительно махнул рукой. – Желающих много. Но большинство бараны в дорогих костюмах. Щербицкий? Хлюпик. Ума палатного не хватит, чтобы страну тянуть.

– А Черненко? – спросил я, чтобы поддержать разговор и показать свою осведомленность в вопросе политики.

– Черненко? – он несколько раз глубоко затянулся, собираясь с мыслями и продолжил с откровенной насмешкой. – Ходячий архив. Цитатник Маркса‑Энгельса. Дышит на ладан, как и наш нынешний. Его только на переходный период, да и то… чтоб место не пустовало.

И тут его как прорвало, а я замолчал, давая ему выговориться.

– Романов? – Виктор Сергеевич поморщился, как от неприятного вкуса. – Ленинградец. Силен там, да. Свою империю построил. Но в Москве его не любят. Слишком амбициозен. Слишком независим. Зазнался. Нет, ему не дадут развернуться. Не пустят.

Мы прошли какое‑то расстояние молча. Я не решался нарушить его размышления, чтобы не сбить с темы. Хотя, он находился в таком состоянии, что мог и забыть, о чем я интересовался. Внезапно его хмурое лицо разгладилось, и появилось какое‑то подобие уважения.

– А вот есть один. Хватка у него цепкая. Энергии хоть отбавляй. Умница. В хозяйстве разбирается. И главное молод. Не испуганный, не как эти старики. В ЦК его все серьезно воспринимают. За ним будущее. Вот увидишь.

– А кто это? – с замиранием сердца спросил я, догадываясь о ком он говорил.

– Горбачев… Михаил Сергеевич…

Он сказал это с такой уверенностью, будто уже видел указ о назначении. В его словах звучала не просто оценка, а искренняя поддержка «своего» кандидата. Это была ценнейшая информация.

– Надо же, – я сделал удивленное лицо. – А по телевизору он как‑то не очень заметен.

– Телевизор! – фыркнул Виктор Сергеевич. – Телевизор для простых людей. Все решается не в кадре, парень. Все решается в закрытых кабинетах. Запомни это.

– Понял, – кивнул я с подобающей серьезностью. – Спасибо, что объяснили. А то, правда, как‑то всё неясно…

– Многому тебе еще учиться, – снова похлопал он меня по плечу, теперь уже снисходительно‑благосклонно. – Ладно, хватит на сегодня политики. Иди домой.

По его жесту рукой, «Волга» бесшумно подкатила, водитель выскочил из машины, распахнул дверцу, Виктор Сергеевич тяжело опустился на сиденье и, тихо шурша шинами по асфальту, покинула наш двор.

Я остался один, переваривая услышанное. Горбачев? Желание Виктора Сергеевича понятно, но у меня есть знания того, что случится далее, и эта кандидатура меня не устраивает. Нужно подумать. Крепко подумать. В том числе и над словами самого Виктора Сергеевича, который, хоть и коротко, но откровенно выразил мнение о других кандидатах.

Эх, переубедить бы его, заставить посмотреть на Горбачева и другой стороны, попытаться сместить с пьедестала. Неужели нет других кандидатов, кроме этой малой группы, на которых все заострили внимание? Вызвать бы его на откровение, только как это сделать? Не думаю, что он даст мне ещё шанс на личную встречу. Хотя, всё будет зависеть от моего поведения по отношению к его дочери. Но мне не хотелось бы заходить в этом далеко. Надо придумать иной рычаг воздействия… Стоп! Так он же есть! Фотографии!

Я принялся лихорадочно соображать, как это все провернуть. И вскоре придумал план, дерзкий, почти безумный.

* * *

Нужно понимать, что Виктор Сергеевич не один такой. Есть еще множество дипломатов и высоких начальников, кто крутиться в машине власти. И порой не всегда они дружат друг с другом. Я ухмыльнулся. По моему жизненному опыту, в таких кругах больше объединяются, чтобы «дружить против кого‑то», а потом снова каждый пытается перетянуть одеяло на себя.

На этом я и решил сыграть. Чтобы отвести подозрение с себя, я решил выступать якобы от одного из таких неназванных людей, у которого с Виктором Сергеевичем не самые теплые отношения.

На следующий день, ранним утром, я тайком подошел к их дому и дождался, когда консьерж отвлечется и покинет свой пост. Быстро прошмыгнул к почтовым ящикам и опустил тонкий конверт без обратного адреса. Внутри лежала всего одна фотография. Самая четкая. Та, где Виктор Сергеевич передавал пакет с гербом. Его сосредоточенно‑деловое лицо было обращено к камере. Лица получателя видно не было, он был снят со спины. Но достаточно и этого.

И никаких подписей.

Сначала нужно выбить почву из‑под ног. Выждать.

Виктор Сергеевич видел себя сторонником прогрессивного, перспективного Горбачева. А на снимке он был изображен как классический аппаратный хищник, играющий в опасные игры.

Расчет был на его паранойю и аппаратное мышление. Конечно же он начнет нервничать. И тут нужно на время затаиться, потому что он спустит своих псов, чтобы отыскать того, кто сделал эту фотографию. Конечно же он будет перебирать в голове тех, кто мог выслать эту фотографию. И мысли его невольно придут к работе. Ну где еще столько завистников?