Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц)
– Пардон! – изысканно вымолвил он незнакомое слово, и большие мягкие губы его растянулись в широкой, простодушной ухмылке.
Пока мы шли, я все время как бы невзначай поглядывал на Зину Краснову; она скромно шагала рядом с Леной, держась за ее руку. С того памятного дня, когда я так непростительно грубо и глупо поступил с ней, наши глаза никогда не встречались. Лицо ее, круглое, румяное, с ямочками на щеках, – когда она смеялась, ямка на правой щеке походила на крошечную воронку, – с мелкими веснушками, рассеянными по вздернутому носу, с синими, всегда по-младенчески чистыми и изумленными глазами, с короткими рожками бровей над ними, сегодня показалось мне добрым и обаятельным.
На середине пути у Зины развязался шнурок на ботинке, и она, отстав немного, наклонилась, чтобы завязать его, а когда выпрямилась, то столкнулась лицом к лицу со мной и заслонила лоб тыльной стороной ладони.
– Зина… – сказал я и замялся, старательно ковыряя кору на сосне, – мы поедем летом в Москву. Хочешь, я попрошу Сергея Петровича, чтобы он и тебя взял?
Она настолько удивилась, что бровки ее взмахнули и стали над глазами почти вертикально, щеки густо заалели.
– Нет, – поспешила ответить она, – я летом домой поеду, на Оку.
Замолчали; мы стояли у дерева. Зина от волнения принялась тоже ковырять кору сосны; долетали голоса далеко ушедших ребят.
– Зина, – сказал я, набравшись решимости, – я извиняюсь перед тобой. Помнишь, я тебя обидел тогда, в классе. Я никогда больше не буду так делать…
Девушка просияла, наклонившись ко мне, схватила и сжала мою руку.
– Как хорошо, Дима! – растроганно воскликнула она. – А то я все время глядела на тебя и думала: «Какой хороший парень и какой нехороший…» – Заторопилась почему-то, сунула мне в руку пахнущий смолой кусочек коры – Побегу Лене скажу, что мы с тобой помирились. – К Лене она относилась с восторженным обожанием.
Я догнал ребят возле общежития. Никита, обняв Саньку за плечи, предупреждал его:
– Сегодня вечером изберем тебя редактором нашего печатного органа «Станок». Так что ты приготовься…
– Почему меня? – испуганно проговорил Санька, останавливаясь.
– А кого же? – Повелительные нотки зазвучали в голосе Лены. – Тимофей Евстигнеевич тебя хвалит, у тебя слог хороший.
– Не пугайся, – подбадривающе сказал Никита. – Не один ведь будешь, поможем. Болотина выберем в редколлегию: ты пишешь, он рисует… Ну, чего стал? Идем.
…По вечерам со всех этажей ученики сходились в красном уголке – просторном помещении с крашеным полуоблупившимся полом. Под потолком желтели от праздника до праздника выгоревшие лозунги и призывы. С простенка била в глаза стенная газета «Станок». С особенным удовольствием читался в ней раздел «Кому что снится». В углу, огороженные шатким барьерчиком, стояли шкафы, набитые зачитанными книгами.
В отличие от коридоров, сотрясаемых неумолчным топотом ног, здесь царила тишина. Она поддерживалась комендантом общежития Чугуновым. Комендант жил в маленькой каморке между кубовой и красным уголком. Вечера он чаще всего проводил дома. Распоясав длинную рубаху, накинув на шею полотенце, расшитое по концам оранжевым осенним листопадом, он пил чай из большого, ярко начищенного самовара. Заслышав за стеной ребячью возню, Чугунов не спеша выхлебывал из блюдца чай и с решимостью устремлялся по коридору, забыв снять полотенце. Он открывал половинку двери в красный уголок и, застряв в ней полными плечами, взглядом выискивал виновника беспорядка. Отыскав его, комендант боком протискивался внутрь, брал провинившегося за ухо и выводил на улицу:
– Иди прохладись…
Библиотекарше Раисе Николаевне, жене Тимофея Евстигнеевича Папоротникова, чистенькой седой женщине, он внушал, стуча пальцем по барьеру и выпятив губы:
– Учуете скандал – стукните в стенку. Мы их за ушко да на солнышко… Порядок прежде всего! Так, значит, стучите…
Раиса Николаевна вздрагивала от его голоса, пугливо озиралась вокруг и часто кивала головой, поправляя прическу.
Но мы не всегда обижались на коменданта за его строгость. Было в нем – в расплывшемся лице, в неуклюжей, тяжеловатой походке, в напряженной речи – что-то домашнее, беззлобное, привлекательное. Случалось, что он врывался в ребячью гущу, хватал кого-нибудь из нас – чаще всего попадался Иван Маслов – и, облапив длинными ручищами, как ребенка вскидывал над головой, спрашивая: «Смерти или живота?»
Мы в это время облепляли его со всех сторон, висли на руках и ногах. Он мягко валился на бок и хохотал. Потом, охая и вздыхая, подымался, как медведь, грозно прикрикивал на нас: «Цыц!»
Мы разбегались, а он шел в свою комнату пить чай.
В тот вечер мы предупредили коменданта, что будем выбирать новую редколлегию стенной газеты. Мы ждали, когда соберется побольше ребят. По передвижной лесенке я забрался к верхним полкам шкафов, рассматривая книги, читал незнакомые имена: Оноре де Бальзак, Монтескье, Радищев, Менандр, Помяловский… Сколько книг! Неужели есть человек, который все это прочитал?! Тимофей Евстигнеевич, Сергей Петрович – они, наверное, читали. А что, если прочитать все это самому?.. Начать с верхней полки и по одной, книжку за книжкой, читать…
Вот эта, например. Что это такое: «Мистерии»? Я раскрыл том и прочитал первые попавшиеся строки:
Когда погиб шестой властитель Рима,
Он рану сам себе нанес мечом,
Хотел он избежать позорной казни,
Суда сенаторов – рабов своих недавних…
Тревожно и жутко было от непонятных слов, от нарисованных воображением картин, как жутко бывает в лесной чаще одному, где все незнакомо и таинственно.
Иван с Никитой играли в шашки. Санька прижался в углу за пианино: готовился к собранию – и, как всегда в такие минуты волнения, был бледен и насторожен. Кто-то приглушенно смеялся.
Вбежал Сема Болотин. На безбровом лице его светились острые, сверлящие глазки, торчал острый птичий носик. В руках Болотин держал тетрадку.
– Ребята, последняя новость! – закричал он. – Я знаю, кого мы должны выбрать сегодня редактором! Кочевого. Он пишет стихи. Это факт. Вот доказательства… Все стихи про музыку, про шершепку и про Лену! Он влюбился в нее!
– В кого, в шершепку?
– В Лену. Слушайте!..
Всюду ты предо мной, – куда ни сгинь я.
Глаза мои слезами обожжены.
Бросаюсь на Волгу, но там ты богиней
Выплеснулась в пене из теплой волны
– Отдай, – негромко проговорил Санька, выбежав из-за пианино. Щеки его покрылись красными пятнами. Он ничего не мог вымолвить, только повторил несколько раз: – Отдай, отдай!..
Лена схватила Болотина за руку:
– Дай сюда!
– Не давай! – влетев в красный уголок, зычно крикнул Фургонов. – Кидай мне!
Болотин ускользнул от Лены, прижался к барьеру, вертел тетрадью, дразня Саньку. Тот потоптался немного, нерешительно опустив руки, потом выбежал из красного уголка. Поднялась суматоха; воспользовавшись случаем, ребята с удовольствием шумели.
– Читай! Читай! – неслось со всех сторон.
Раиса Николаевна испуганно металась за барьерчиком, почему-то взбивала прическу и грозила:
– Тише, мальчики, комендант услышит…
Лена рвалась к Болотину, но ее не пускали. Длинная рука Фургонова уже протянулась к тетрадке, чтоб схватить ее.
Я прыгнул с лестницы на Болотина, вырвал у него тетрадь и позвал Никиту:
– Поди сюда! Держи его!
Никита обхватил сзади Болотина, а я старался попасть ему тетрадью по носу.
– Не бери чужие тетради, не бери, не суй нос, куда не надо, – приговаривал Никита, сопровождая словами мои удары.
Все это было так внезапно и стремительно, что ребята в первую минуту смолкли, а потом разразились громким хохотом. Опомнившись, Фургонов поспешил на помощь Болотину, руки уже вцепились в мои плечи, и рядом с собой я увидел его кошачьи глаза. Болотин морщился и вертел головой, уклоняясь от шлепков.
– Пусти! – не выдержав, взвизгнул он.
В это время над нами глыбой нависло каменное лицо Чугунова. Стало тихо. Он прищемил мне ухо двумя пальцами и, не проронив ни слова, повел из красного уголка.
– Иди, герой, прохладись…
Но я не дал ему вывести себя на улицу, как другие. Я рванул голову, выдернул ухо из его пальцев, с силой оттолкнул его от себя и сам выбежал на крыльцо.
Перелистывая Санькину тетрадь со стихами, я вглядывался в темноту ночи. В Недвижном воздухе тихо падал снег.
Через несколько минут на крыльцо выскочила Лена.
– Алеша Ямщиков пришел, сейчас собрание начнется. Пошли. А про коменданта мы Сергею Петровичу скажем.
4
Закружилась в мире певучая метель, щедро насыпая кругом вороха чистейшего крупитчатого снега. Заманчиво сверкали по утрам снежные комья на ветвях сосны перед окном.
Сергей Петрович обещал в первые же дни зимних каникул пойти с нами на лыжах в заводской дом отдыха навестить Тимофея Евстигнеевича.
Дом отдыха стоял на берегу Волги, в шести километрах от завода. Мы узнали, что он был построен при непосредственном участии Сергея Петровича. И вообще мы много замечательного узнали о секретаре парткома. На заводе его любили, уважали и побаивались. Уважали за то, что он был одним из старейших работников завода, за большой партийный стаж, за орден Красного Знамени, полученный им в гражданскую войну. Сменялись директора завода: одних снимали или перебрасывали на новые объекты, другие уходили в главк, в наркомат, а Дубровин оставался на своем посту, считая его самым высоким. Был он внимателен к людям, знал всех на заводе, и если случалось ему спутать имя или отчество, то сильно смущался и искренно просил извинения. Побаивались же его требовательности и беспощадных решений. Однажды по недосмотру или халатности начальника цеха, молодого инженера Наумова, произошла авария. Цех стал на двое суток. Сергей Петрович не выходил из цеха, как бы заполняя своей энергией образовавшийся прорыв. Он мобилизовал все силы, подбадривал Наумова, помогал рабочим. Когда авария была ликвидирована, секретарь парткома добился того, что начальника цеха сняли с должности и оставили в том же цехе бригадиром.
Когда кто-нибудь из рабочих переезжал из барака в новый корпус, новоселье не проходило без участия Сергея Петровича. Хозяева и гости не садились за стол, пока не придет секретарь парткома и не произнесет первый тост. Он стоял перед столом, держал бокал в руке, счастливыми глазами глядел на собравшихся и говорил о жизни, которая улучшается с каждым днем.
К нему шли с просьбами, с жалобами, за советами… И оттого, что был он на заводе самым большим, по нашим понятиям, человеком, мы, фабзавучники, не только любили его, но и гордились, что он является нашим другом.
Не успели качнуться в лесу льдисто-синие рассветные тени, как мы уже толпились возле крыльца общежития и, поджидая Сергея Петровича, прилаживали к валенкам лыжи. Вот он показался на тропинке, и мы сейчас же окружили его. В темно-зеленом лыжном костюме, в тяжелых, на толстой подошве ботинках, он был очень высоким среди нас и каким-то воинственно-веселым. Перебивая друг друга, мы выкладывали ему наболевшие вопросы и жалобы на Чугунова, который «не выдает нам лыж, не позволяет проводить собрания в красном уголке, всегда кричит «цыц!» и, что особенно обидно, как щенят, треплет за уши». Мы просили Сергея Петровича заступиться за нас и унять «зарвавшегося» коменданта.
Сергей Петрович выслушал нас терпеливо и внимательно. Кто-то из ребят, смекнув, в чем дело, юркнул в общежитие и позвал коменданта. Чугунов вышел на крыльцо. Он на ходу застегивал пиджак и ладонями приглаживал волосы. Ребята примолкли, с тайным интересом ожидая, как Сергей Петрович начнет давать ему нагоняй. Но секретарь парткома, пожав руку Чугунову, заметил:
– Ребятишки жалуются: обижаешь ты их, лыжи не даешь, собрания запрещаешь проводить…
Чугунов упрямо качнул головой и сокрушенно усмехнулся:
– Чудной же народ! – Поморщив лоб, подумал и объяснил: – Один раз дал им лыжи. Дал, значит… Поезжайте, дети, резвитесь, дышите свежим воздухом… А как они резвятся? Лыжи-то выдал новехонькие, а получил обратно щепки – печку в кубовой растоплять. Куда это годится? А насчет собрания и не спрашивайте, Сергей Петрович. – Комендант опять скептически усмехнулся. – На днях выбирали они редактора стенной газеты, так, поверите, думал, стены развалятся: кричали, топали ногами, на стулья лезли, друг друга тетрадками по носу лупили, ну, прямо шабаш, честное слово!
– Точно в монастыре живем, – выступила вперед Лена. – Что ни скажи, вам все громко!
Чугунов топнул на нее ногой:
– Цыц!
Все опять притихли. Улыбка едва заметно скользнула в усах Сергея Петровича, он подтолкнул Чугунова к двери:
– Войдем…
Чугунов пропустил Сергея Петровича в свою комнату, затем вошел сам. Проходя за ними по коридору, мы слышали из полуоткрытой двери обрывки фраз Сергея Петровича и Чугунова.
– Как тебе в голову пришло?.. Драть за уши!.. Ходишь по этажам и страх наводишь.
Комендант стоял перед ним, по-солдатски вытянувшись, грузный, смущенный, виновато мигая глазками, и качал головой, как бы подтверждая все обвинения.
– Они, товарищ Дубровин… Так, значит… люблю я их… как своих детей. Что будет, если они перестанут меня бояться? Я их отлично знаю, этих молодцов… Я для них ничего не жалею. Но и чтоб тихо…
– Чтобы я больше ничего подобного не слышал, Василий Васильевич. Запомни это, пожалуйста. Ишь ты, за уши!..
Когда солнце поднялось над верхушками сосен, Сергей Петрович вышел из дому и встал на лыжи. Мягкой варежкой он расправил усы и оглядел своих спутников.
– Ну, не отставать!
В это время к общежитию подошел Петр Степашин, в чесанках с калошами, в коротком ватном пиджаке с барашковым воротником, в малахае. Руки его были засунуты в нагрудные карманы, щеки розовели. Он издали поклонился Сергею Петровичу и отозвал Фургонова:
– Куда ты собрался?
– В дом отдыха.
Степашин встряхнул вислыми плечами:
– А я хотел с тобой побыть сегодня.
– Мы приедем скоро.
– В другой раз поехал бы… Во Дворец культуры сходим…
Фургонов, присев, старательно затягивал на валенках ремни, хотя они давно были затянуты. Должно быть, он ждал, когда мы уедем.
Лыжники снялись с места, рассыпавшись, замелькали среди деревьев, постепенно выстраиваясь в цепочку. Фургонов остался со Степашиным.
Мы миновали рабочий поселок, с шоссе свернули на санную дорогу, вьющуюся на опушке, докатили до лыжни, запорошенной за ночь снежком, и вступили по ней в лес. Все застыло здесь в глубоком безмолвии. Веера елей не качались, отягощенные пластами снега. Только поскрипывал несмело наст, будто кто-то крался по лесу на цыпочках, чтобы не встревожить тишины, крепко уснувшей на пышных белых подушках.
Я шел почти последним. Выйдя на полянку, остановился. Окруженная со всех сторон пестрой стеной леса, она полого спускалась вниз в причудливых узорах и крапинах заячьих следов. Поляну извилистой цепочкой пересекали лыжники. Передние уже входили в лес, а задние еще тянулись по середине. Кто-то задел палкой за дерево, и с ветвей до самой земли повис серебряный поток тончайшей снежной пыли, и ребята пропадали за ним, как за пологом.
– Ого-го!.. – восторженно крикнул я вдогонку лыжникам.
Далеко внизу обернулась Лена, взмахнула палкой и что-то крикнула в ответ. До меня долетел только слабый отзвук лесного эха. Лена нырнула сквозь пелену снега и пропала в лесу.
– Посмотри, Иван, – шепотом сказал я догнавшему меня Маслову. – Ты только посмотри!..
Но тот, усиленно работая палками, даже не поднял головы.
– Эка невидаль! Двигай, а то не догоним…
Он с неожиданной проворностью обошел меня и стал спускаться под гору. Я оттолкнулся и понесся вслед за ним. В лесу снег был высокий и рыхлый, деревья мешали бежать, и я до самой Волги прошел позади всех.
Здесь лыжная дорожка сползала по берегу наискось. Прямо же был отвесный спуск, и лыжники, выстроившись, с опаской поглядывали с обрыва вниз.
– Кто съедет здесь? – спросил Сергей Петрович и палкой указал на крутизну. Всем хотелось спуститься, но никто не решался первым.
– Я съеду! – вызвался я, подъезжая к берегу.
Ребята оглянулись. Я присел, сделал сильный рывок, оттолкнулся и упал в белую бездну. Я не заметил, как достиг дна. Лыжи врезались в сугроб, и я, как в густую пену, нырнул в снежную мякоть.
Когда я протер глаза и поглядел наверх, весь берег был пестрым от скатывающихся по нему людей. Одни в вихрях пыли неслись, еще держась на лыжах, другие, упав на середине горы, катились кубарем, зарывались в лебяжий кипень так, что только ноги болтались в воздухе. А Иван как грохнулся в начале спуска, так и съехал на животе головой вперед. Лыжи его ускользнули вниз, а палки остались торчать наверху. Волга огласилась смехом, криками, визгом девчат.
Сергей Петрович стоял в сторонке и, смеясь, наблюдал, как мы, словно белые медвежата, барахтались в снегу, выплевывали изо рта жгучие комья снега, хохоча, собирали лыжи, палки, варежки…
Дом отдыха располагался на нижней ступеньке берега, террасой спускающегося к реке. Мы поднялись к нему из-под взвоза, неся лыжи в руках. Старинное здание с теплой зимней тишиной наполнилось топотом, стуком лыж, приставляемых к стене, возней ребят, сбивающих варежками снег с валенок.
Потом мы робко входили в палату, негромко выговаривали: «Здравствуйте, Тимофей Евстигнеевич», – и выстраивались вдоль стены у порога. В комнате стало прохладно от свежести, которую мы принесли, и учитель накинул на плечи клетчатую шаль. Нас было много, и Тимофей Евстигнеевич не знал, куда нас посадить, только растроганно повторял: «Ну-с, ну-с», – и притрагивался к каждому, будто желая убедиться, действительно ли это его ученики.
– Ну-с, нагулялись, устали, наверно?..
Разговаривать нам не дали: сразу позвали к столу. Только после обеда мы смогли рассесться вокруг Тимофея Евстигнеевича, который ловко пристроился на краешке стула, выставив вперед бородку. Мы рассказывали ему новости. Потом он пододвинулся ближе к застекленной двери балкона, протер очки и стал нам читать сказку о смелом юноше Данко и его горящем сердце. Было тихо. За дверью слышались мягко шаркающие шаги отдыхающих.
Когда во время чтения вошел Сергей Петрович и объявил, что сейчас в помещении столовой начнется киносеанс, мне даже не хотелось идти смотреть картину: интересно было слушать сказку о Данко.
А я был большой любитель кино. Впервые я увидел кинокартину еще в деревне, немую. Она называлась «Песнь весны». В ней было показано, как молодой веселый парень из бедняков уходил из села в город учиться на рабфак. На проезд денег у него не было, и он двести километров шагал по шпалам в лаптях, с котомочкой за спиной, лишь иногда сворачивая с пути – пропускал проносившиеся мимо поезда. Было показано, как он учился, а затем вернулся домой, проводил осушение болот, организовывал артель.
Ни одна картина впоследствии не производила на меня такого впечатления, как эта. Она потрясла меня. Ночью я даже плакал. Хотелось немедленно отправиться в путь. Утром я объявил матери, что уеду учиться. В это гремя и приехал к нам Чугунов вербовать учащихся в ФЗУ. Веселый смелый парень, шагающий по шпалам, стоял у меня перед глазами.
С тех пор я не пропускал ни одной картины, которые показывали во Дворце культуры. Я шел туда в любую погоду. Если товарищи оставались дома, шел один. Одному даже лучше: притаишься в уголке и полтора-два часа живешь в другом мире. Стреляли пушки, строчили пулеметы, мчались бронепоезда… С лавиной конницы мне хотелось нестись на лихом коне в атаку. Я кричал и топал ногами, когда наши громили врагов.
Первое время я искренне верил, что на экране действуют подлинные герои – бесстрашные командиры, большевики, сельские активисты. Но героев, как я потом узнал, изображали артисты. Это показалось мне необычайным и удивительным. «Вот это работа! Вот бы сыграть самому какого-нибудь подпольщика, лихого бойца или разведчика!» – подумал я и с опаской оглянулся на товарищей: я боялся, как бы они не прочитали мои тайные мысли, и тогда некуда будет скрыться от насмешек. Но, оставаясь наедине с самим собой в лесу или в комнате, я забывался, воображая себя героем только что виденного фильма…
Эта картина не была военной.
После вступительных надписей вдруг открылся знакомый пейзаж Волги. Берег был покрыт метельно-белым цветом яблоневых садов. Среди ветвей стояла девушка в пестром платье. Она кого-то звала, взмахивала рукой. Внизу к мосточкам причалила лодка. Из нее выпрыгнул парень в белой рубашке с расстегнутым воротником, в белых брюках и туфлях. Они встретились и о чем-то говорили, глядя друг другу в глаза, но я ничего не разобрал.
Я с удивлением смотрел на девушку. Это была та самая женщина, которая ехала с нами на пароходе. Нагнувшись к Саньке, я шепнул:
– Помнишь, на пароходе? Узнаешь?
– Узнаю! – воскликнул он и завозился на стуле. – А я-то гляжу… Сергей Петрович, это она ехала с нами осенью, помните?
– Да, да, помню, – отозвался Сергей Петрович. – Не мешайте смотреть другим…
В середине картины в столовую вошел директор дома отдыха, подсел к Сергею Петровичу и встревоженным шепотом проговорил:
– Товарищ Дубровин, звонили с завода, просили немедленно приехать.
– А что такое?
– Не знаю, должно быть что-то случилось. Я велю заложить лошадь.
Сергей Петрович поспешно встал, пригнувшись, чтобы не заслонить экрана, направился к выходу, шепнув на ходу Никите:
– Кончится картина, веди всех домой…
Вечер был морозный, тонко и певуче скрипел снег под лыжами, в небе голубым холодным пламенем горели звезды, струилось лунное сияние, ощутимо хрупкое, будто стеклянное, и земля, скованная им, замерла и насторожилась. Вдоль реки дул студеный ветер, колол иголками, щипал щеки и уши, и мы спешили, чтобы разогреться.
Дойдя до того откоса, где спускались днем, мы с Леной поднялись наверх. Лена остановилась на опушке.
– Постоим немножко, подождем Никиту с Иваном. Вон они идут.
На реке в трепетном свете луны виднелись два силуэта. Трудно было сказать, движутся они или стоят на месте.
– Ивану уши, наверно, оттирают, – сказал я. – Здесь ветрено, пойдем в лесу подождем.
После лунного света и ветра в лесу было сумрачно и тихо, как в шалаше. Со всех сторон обступали деревья, в полумраке казавшиеся огромными и мохнатыми; ветви их сходились над головой, сквозь них кое-где просачивались звезды. Комья снега с ветвей шлепались в сугробы, и Лена каждый раз вздрагивала. Чем дальше мы углублялись, тем становилось темней, страшней, и Лена, задержавшись, зашептала:
– Дима, иди вперед!
– Боишься? – спросил я и громко прочитал запомнившиеся слова сказки: – «Что сделаю я для людей?! – сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял над головой…»
Я ударил себя по груди, как бы разрывая ее, затем поднял руку и сказал:
– Иди за мной!
И действительно, мы прошли совсем немного, и лес, точно в сказке, расступился и открыл перед нами поляну, отороченную по краям черным кружевом теней. От нее исходил фиолетовый поток света.
– Озябла? – спросил я Лену.
– Руки немножко.
– Дай сюда.
Я воткнул палки в снег. Лена сняла маленькие варежки и протянула мне руки. Я подышал на них, потом расстегнул пиджак и прижал их к теплым своим бокам.
– Тепло?
Лена кивнула.
На бледном от лунного света лице ее глаза казались темными, крупными и встревоженными. Встретившись взглядами, мы почувствовали неловкость, отвернулись и некоторое время молча смотрели на мерцающую поляну.
– Придем сюда весной? – сказала Лена.
– До весны еще далеко.
– Совсем недалеко. Уже пахнет весной, слышишь?
– В такой-то холод?
– Ну и что же? Все равно пахнет, – уверяла она упрямо.
Не желая спорить с ней, я согласился:
– А ведь, пожалуй, правда, пахнет…
– Дима, – опять заговорила Лена, – где вы видели эту женщину, артистку эту?
– На пароходе. Она просила Саньку играть на скрипке.
– Он играл?
– Да.
– Она красивая?
– Ты же видела.
– Она тебе нравится? – голос ее задрожал. – Нравится, я знаю. – Лена выдернула руки, надела варежки и проговорила безразличным тоном: – Холодно, пойдем…
Позади послышалось шуршанье лыж, и вскоре на поляну выехал Иван с Никитой. Иван шумно отдувался.
– Ага, уединяетесь!.. – сказал он, вытирая горячий лоб. – Надо Саньке шепнуть, и дуэли не избежать.
Никита прикрикнул на него:
– Проходи, не задерживайся!
– Мы вас ждали, – скромно проговорила Лена. – Пойдемте вместе.
– Нас? – недоверчиво-хитро переспросил Никита. – Что-то не верится… Ну, тронулись!..
