Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
К вечеру подул, трепля вершины осин и берез, срывая с них редкие листья, ветер, косой, с завихрениями, с тонким уже осенним посвистом. Нагнал тучи. Прошел короткий и тоже косой дождь и как бы загасил, прибил к земле дневную мягкую теплоту, выстудил воздух. Рано потемнело. Чертыханов подвел к крыльцу избушки оседланную поджарую кобылу. Я отказался от нее: ночью пешком удобней. Для полковника Казаринова запрягли лучших лошадей; в повозку Прокофий положил сена не скупясь.
В семь часов первый и второй батальоны оставили свои оборонительные участки и вышли на указанный каждому из них маршрут. Третий и четвертый батальоны двигались во втором эшелоне. За ними шли тылы Они Свидлера – обоз с продовольствием, с боеприпасами, со стадом; Раиса Филипповна со своим медпунктом и ранеными. Обе колонны прикрывали два взвода автоматчиков. Передовые подразделения должны достигнуть Назарьева в одиннадцать часов вечера, захватить деревню, уничтожить немецкий гарнизон и разгромить полицейский пункт.
С первым батальоном двигался политрук Щукин… Со вторым – я и полковник Казаринов. Стоюнин остался во втором эшелоне.
Два трактора, колесный и гусеничный, прыгая по лесным кочкам и пням, глухо тарахтя, тащили пушки. Артиллеристы Бурмистрова стояли за спиной трактористов или шагали рядом с орудиями.
– Разведчики посланы? – спросил я Волтузина. Капитан Волтузин был крайне и радостно возбужден: праздное отсиживание в тиши лесов окончилось; война – это прежде всего движение, страстное, стремительное, и вот он, Волтузин, в движении, в походе.
– Все в порядке, мой лейтенант! – оживленно откликнулся он, шагая сбоку телеги, на которой лежал полковник. – Скоро они вернутся с первыми весточками. Хорошая пора нам выдалась: темно, прохладно, холодок не даст задремать!.. Как вы себя чувствуете, товарищ полковник?
– Отлично, капитан. – У Казаринова, видимо, тоже было приподнятое настроение. – Я рад, что на вас наткнулся, ребятишки – чувствую себя в строю, хоть и без ноги, а в строю. И вы… Вы знаете, какие вы? Я вот лежал в этой лесной сторожке и присматривался к вам… Да вам цены нет! Разве ж такие люди дадут себя победить?! Нет!.. Я это говорю вам сейчас, перед боем, чтоб вы знали… – Казаринов приподнялся на локте, посмотрел на меня, потом на Волтузина. Капитан засмеялся.
– Знаем, полковник: воин без веры в победу – не воин. Он должен истлеть! А мы живем. Посмотрите, какая сила и впереди нас и за нами!
В темноте как бы тек неумолчный, приглушенный шорох шагов, позвякивание оружия, гул сдержанных голосов. Голова колонны, выйдя из леса, уже двигалась полем, и урчание моторов стало явственнее, хотя доносилось издалека.
Через час от Щукина прибежал связной и сообщил, что колонна продолжает движение по указанному маршруту, никаких происшествий не произошло. А через два часа явились разведчики Гривастов и Кочетовский, оба нетерпеливые, запыхавшиеся и какие-то накаленные.
– Товарищ полковник, разрешите обратиться к лейтенанту Ракитину? – распаленно проговорил сержант Кочетовский и, не дожидаясь ответа, доложил мне: – Мы только из Назарьева. Там полная тишина. Мы прошли почти полдеревни. В проулках много подвод и грузовиков. Часовые только на главной улице: на одном конце у крайней избы один сидит на бревне с девчонками, что-то лопочет им по-немецки, и на другом конце один – ходит поперек улицы и играет на губной гармошке. Хотелось пощекотать его ножичком, но дружок вот не позволил… У них в каждом окошке свет, – не остерегаются, гады, фасонят!..
Гривастов перебил его густым баском:
– Два взвода задавят гарнизон, товарищ лейтенант. Мы проводим их, покажем…
Капитан Волтузин послал связного к командиру роты. Вместе со связным исчезли во тьме и разведчики.
Колонна, минуя Назарьево, двигалась на Лусось. Кончилось поле, на пути широкой и угрюмой стеной встала темнота, – это неглубокий и негустой перелесок. Справа, сквозь поредевшие стволы, замелькали из Назарьева огоньки. Занавешивать окна, скрывать свет гитлеровцы считали, очевидно, унизительным для себя, – они не только не подозревали об опасности, но и пренебрегали ею. И когда мы пересекли лесок и очутились на открытом месте, светлых окошек как будто стало больше…
Ко мне молча приблизился Прокофий Чертыханов, тронул за плечо.
– Наденьте каску, товарищ лейтенант, – сказал он негромко и настойчиво и сунул мне в руки тяжелый, с острыми краями шлем, который я не любил. – Наденьте, – повторил он суровее – должно быть, солдатским нюхом своим чуял приближение тревоги и опасности. – Вы бы, товарищ полковник, легли, – посоветовал он Казаринову, – сено мягкое, ароматное, лежите себе…
Мы уже миновали Назарьево, когда вспыхнула перестрелка, бурная, стремительная и особенно внезапная в настороженной полночной тишине. Автоматные очереди скрестились, сплелись в клубок; стремительными скачками метались короткие взрывы гранат. Ровная строчка трассирующих пуль прошила черное глухое небо, вторая очередь рассыпала над головами цветной горошек… Расстояние, сливало крики атакующих в одну сплошную тягучую ноту: а-а-а!!! Звук то стихал, приникая к земле, то взмывал, наливаясь яростной силой…
Я взглянул на часы, они показывали пять минут первого. Мы не задерживались. Полковник Казаринов, сидя в телеге, чутко прислушивался к перестрелке.
– По-моему, все идет, как по нотам, как говорит твой Чертыханов, – заметил он, обращаясь ко мне.
Вместо меня отозвался капитан Волтузин:
– Точная задача точно исполняется, товарищ полковник. – Капитан казался еще более возбужденным.
Впереди, в колонне, кто-то вскрикнул ужасным голосом, а потом трижды выстрелили. Волтузин бросился вперед узнать, в чем дело, и вскоре вернулся, доложил возбужденно и радостно:
– Два фашиста, вырвавшись из Назарьева, напоролись на колонну и были пристрелены. Только и всего…
Почти у самой Лусоси нас опять отыскал Гривастов и Кочетовский. Они тяжело и бурно отдувались после бега. На красивом, хищного склада лице Кочетовского блуждала дикая усмешка, он тихонько поскрипывал зубами, медленно отходя от захлестнувшего его исступления. Разведчики отличились. Бесшумно сняв часовых, они построили оба взвода и строем прошли вдоль улицы. Фашисты в темноте не догадались, что это были наши бойцы. Затем, рассыпавшись по команде, бойцы начали бросать гранаты в освещенные окна, в машины, стоящие в проулках, стреляли в выскакивавших из дверей солдат и полицейских. Гарнизон был разгромлен: одних убили, другие попрятались на огородах, бежали в лес. Кое-кто из гитлеровских солдат наверняка помчался в Лусось сообщить о внезапном нападении и поднять там тревогу. И нам надо было как можно скорее, до рассвета, выйти на исходные рубежи. Разведчикам предстояло выполнить еще одну, может быть, самую трудную задачу – связаться с окруженной дивизией.
– Свяжемся, товарищ лейтенант, – не раздумывая, сказал сержант Гривастов. Кочетовский почти простонал:
– Пить хочу. Воды бы глоток…
Чертыханов протянул ему флягу с остатками спирта – экономный же, черт, запасливый, сколько дней прошло, а ни капли не выпил, берег…
– На, глотни.
– О! – вздохнул Кочетовский изумленно. – Спасибо, Проня… – Отпил глоток, хотел вернуть флягу, но раздумал. – Дай еще приложусь, хлебну…
Гривастов от фляги отказался, буркнув хмуро:
– Так обойдусь…
И разведчики опять пропали во тьме.
2
На исходный рубеж – в редкую и чистую березовую рощу, в ольховый сизый кустарник и в высохший за лето, до краев налитый туманом дол в полутора километрах от села – батальон вышел к трем часам. Роты рассредоточились, готовясь к броску. Тракторы, натруженно гудя, как на пашне, выводили и разворачивали пушки для стрельбы прямой наводкой. Приглушенный гул моторов в затаенной, воровской тишине казался оглушительным, вызывающим тревогу, и кто-то раздраженно крикнул артиллеристам:
– Тише там!
На востоке, у горизонта, небо раскололось, в широкую трещину жарко полыхнул пламенный свет, опрокидывая ночную тьму; серые рассветные тени, цепляясь за ветви берез, повисли мглистыми прядями, бледнели и истлевали. В долу словно прорвалась плотина, и туман тронулся вниз, клубясь, обнажая сырое дно и бойцов, прижавшихся к верхней кромке овражка. Открылось село, пепельно-серое, сумрачное, точно истомленное муками лицо человека. Одиноко торчала над серыми крышами белая облупленная колокольня без креста.
Чертыханов подал мне бинокль. Я приложил его к глазам, и село сразу приблизилось. У крайней избы между крыльцом и погребом горел костерик. Три немецких солдата пили из кружек, должно быть, кофе. Вот подбежал к ним четвертый, что-то сказал, и те трое поспешно вскочили, испуганно взглянули в сторону рощи, потом, поставив кружки у костра, подбежали к погребу, скрылись под низеньким соломенным конечном. И сейчас же оттуда плеснули на рощу сквозные струи свинца, как бритвой срезая тонкие веточки берез. Вслед за пулеметными очередями с визгом пронеслись мины, и роща наполнилась трескучим звоном. Огонь был беспорядочный и бесприцельный – наугад. Значит, кто-то сообщил в Лусось о налете на деревню Назарьево и о движении наших колонн.
– Наверно, Гривастова с Кочетовским схватили, – вслух подумал ездовой Хвостищев, сидя в передке повозки и вздрагивая от каждого взрыва мины. – Вот они и рассказали…
Чертыханов сердито оборвал его:
– Ты наговоришь!.. Схватили… Так они тебе и дались! Сиди уж… Уши-то спрячь подальше, а то продырявят из пулемета – распустил лопухи свои…
Я сказал Волтузину, чтобы роты ни в коем случае не обнаруживали себя. Капитан поспешил на левый фланг, в дол, бодро кинув свое подчеркнуто бравурное:
– Мой лейтенант, все будет в порядке!
Минные хлопки, автоматная и пулеметная трескотня оборвалась через десять минут. Ранило шестерых бойцов. Четверых унесли в глубину рощи. Осколок мины угодил Фургонову в голову. Укрывшись за пятнистым стволом березы, он наскоро, кое-как перевязывал рану своим бинтом, марля пропитывалась кровью. Вася Ежик бросился помогать ему.
– Пойдемте, я вас отведу туда, в тыл, – предложил Вася, закидывая его руку себе на плечи.
– Это куда – в тыл? В медсанбат, на поезд и в Горький? – Фургонов легонько оттолкнул мальчика и сел, привалившись спиной к стволу, прикрыл глаза; лицо его опало, губы побледнели. – Отдохну немного, – прошептал он.
Гривастов и Кочетовский не вернулись. Я с тревогой посмотрел на полковника Казаринова.
– Удалось им выполнить задачу или нет?..
– Сигналы покажут, – отозвался полковник. – Так или иначе, а выбивать немцев придется, другого выхода нет.
– Я знаю. Выбьем. – Я был уверен в удачном исходе операции. – Товарищ полковник, вам выезжать из рощи нельзя, пока село не будет захвачено. А если вы попробуете… Смотрите!
Казаринов тонко, покорно улыбнулся.
– Слушаюсь, командир. – Он полулежал в повозке, бессонная ночь и тревога опять выжелтили ему виски, положили под глазами черноту. – Когда Щукин должен подать сигнал?
– В четыре тридцать, – ответил я, хотя Казаринов отлично помнил об этом.
– А сейчас?
– Четыре тридцать восемь.
– Н-да… – Полковник зябко поежился, прикрывая плечи шинелью. – Что с ним могло случиться?
– В темноте мог сбиться с маршрута.
– Нет, товарищ лейтенант, – поспешно возразил Чертыханов, – у Щукина глаз вернее всякого компаса.
Я опять посмотрел на село в бинокль. Немецкие солдаты к костру не вернулись, остались на погребице, у пулемета, видимо, ждали атаки. А правее, на огороде копошились другие солдаты: должно быть, устанавливали минометы.
Нетерпение возрастало с каждой минутой. И бойцы и командиры молча и со злобой поглядывали вправо, ожидая сигнала. Тревога, все туже сжимая их, колотила крупной лихорадочной дрожью. Я не сводил глаз с циферблата. Крохотная стрелка бежала по кружочку, как бы легко подталкивая нас к чему-то непоправимому, ужасному. Щукин сигнала не подавал. Гнетущая тишина доводила до отчаяния. «Неужели придется брать село одним? – думал я, кружась среди белых, в черных заплатах березовых стволов. – Дольше ждать нельзя. Лучше наступать, чем обороняться… А может, обойти Лусось стороной, двигаться тишком? Но разве такой группой проберешься незамеченным! Нет, надо прорываться к дивизии, чего бы это ни стоило…»
– Так они и станут нас поддерживать, – надсадным, простуженным голосом проговорил боец; привалившись плечом к стволу, он мрачно смотрел на село и жадно затягивался дымом сигареты; второй ответил, соглашаясь:
– Откололись и пошли восвояси, на восток… Нужны мы им больно!
– Да замолчите, воро́ны! – крикнул на них третий. – Раскаркались!..
Я вернулся к полковнику. Он вопросительно глядел на меня своими желтоватыми, в наплывах век глазами.
– Через пять минут начнем атаку одни, – сказал я спокойно и решительно. – Другого выхода нет.
– Да, – подтвердил полковник и откинулся, лег на сено, глядя на волокнистые, пропитанные радостной утренней позолотой облака над вершинами берез.
Тишина все тяжелее давила на плечи. И вдруг эту тишину просверлил до звона накаленный радостью крик Васи Ежика:
– Ракеты! Ракеты!! – Зазвенели белые, родные березы, перекидывая Васин голос от ствола к стволу. – Ракеты!!
Две красные точки вползли в розоватое, отполированно блестевшее небо, блеклые, трепетные и желанные. Рассыпались искрами и погасли. Вася Ежик вскочил на колесо повозки полковника и опять зазвенел, махая кепчонкой:
– И там ракеты! Глядите! Вон они!.. Да вон, товарищ лейтенант!..
За селом, над темным лесным массивом, в ответ на сигналы Щукина всплыли, тускло мигая, такие же красные точки.
– Молодцы разведчики! Ох, молодцы!.. Ну, спасибо… – бормотал я про себя, потом крикнул Чертыханову: – Давай, Прокофий!
Ефрейтор Чертыханов отбежал от повозки и выстрелил сразу из двух ракетниц. Ракеты с треском взвились над рощей и как бы скомандовали срывающимся голосом Бурмистрова:
– Огонь!!
Рявкнули орудия. Березы, вздрогнув, зашелестели, роняя листья. Бойцы рванулись и побежали, стреляя на ходу. Уступчатые цепи охватывали село дугой. Ездовой полковника Казаринова подвел лошадей к самому краю рощи. Я остановил его:
– Дальше ни шагу!
Полковник, побледневший, возбужденный, кивнул мне, соглашаясь.
Орудия Бурмистрова палили, не переставая. Первые двести метров цепи пробежали, почти не встречая огня: сказалась внезапность атаки. Потом на рыжем льняном поле, на картофельных грядках начали вставать черные косматые разрывы. Треск автоматных и пулеметных очередей сливался в ливневый гул. Бойцы, пробежав немного, тыкались в невыбранный лен, пережидали немного и опять бежали, пригибаясь.
– Чертыханов, скажи Бурмистрову, чтобы пушки двигались вместе с наступающими! – крикнул я, наблюдая за ходом боя.
Но артиллеристы и сами догадались, катили орудия очередями: одно стреляло, другое передвигалось.
Цепи уже миновали участок льна, достигли картофельного поля и тут залегли. Сплошной кинжальный огонь хлестал прямо в лицо, валил наотмашь. Прижал к земле, не давая встать. У меня зашлось сердце: неужели атака захлебнулась?! Ждать нельзя ни минуты…
Я выбежал из рощи. Лен с тугими головками захлестывал ноги. Я упал, поднялся и устремился дальше. Трижды возле самого уха тонко, гибельно пропели пули. Кинули меня на землю. Я пополз.
– Почему залегли? – крикнул я.
Фургонов повернул ко мне обмотанную марлей голову:
– Подняться, гад, не дает, режет, как бритвой.
– С погреба пулемет садит, как по нотам. У Бурмистрова то недолет, то перелет.
Я оглянулся. Наткнулся на маленькие, почерневшие от злости глаза Чертыханова, а за ними светились изумленно-отчаянные глаза Васи Ежика.
– Ты зачем здесь? – крикнул я Васе. – Сейчас же вернись! Живо! Чтоб духу твоего здесь не было!
Мальчик как будто не слышал моих слов. Приподняв мордочку с кругленькими смешными дырочками ноздрей, он смотрел мимо меня, на село. Потом отполз – послушался. Но тут же я услышал удивленный возглас Чертыханова:
– Васька! Куда, ты чертенок?! Назад! Назад, говорю!
Вася уже торопливо полз впереди нас, все дальше, дальше, словно старался уползти как можно скорее и настолько, чтобы мы не могли его вернуть. У меня от волнения пересохло во рту. На какое-то время я выключился из боя, напряженно следя за парнишкой, за его серой кепочкой. Вот эта кепочка миновала лен и поплыла над картофельной бороздой. Вот на секунду задержалась возле кусточка, вот подлезла под жердь и нырнула в лопухи на огороде. Томительные минуты, казалось, вытягивали из меня душу. Над головами тугими струнами звенели пули… Серая кепочка появилась почти у самого погреба… Вася подбежал сбоку почти вплотную к крышке и швырнул гранату. Мутным клубком метнулся взрыв, скрыл и погребицу и самого Ежика. Пулемет смолк. Но стрельба из автоматов и минометов не утихала. Боль, возникшая оттого, что не уберег мальчишку, резнула острее пули.
Бывают во время атаки моменты, которые решают исход боя, победный или трагический. Такой момент наступил сейчас. Я почувствовал его, этот момент накопления энергии, воли и отваги, в каждом бойце, всем своим существом. Сразу отошли, исчезли все ощущения страха, опасности, близкой смерти, жалости к своей жизни – все ощущения, кроме одного, упорного – надо смять противника! Мурашки разбежались по спине, вызывая пронизывающую, ни с чем несравнимую дрожь. Я встал.
– Прости, мама, иначе нельзя, – прошептал я отрешенно. – Помоги, если можешь…
Я неторопливо, напряженно пошел вперед, навстречу пулям, взрывам, прижимая к правому боку пистолет. За мной двинулся Чертыханов. И тут же возле меня проревел диким бычьим ревом Фургонов:
– Пошел! За мной!! Ура-а! – И тяжело побежал, громадный, страшный в своем гневе, с пятнами запекшейся крови на белой марле. За ним рысили бойцы его отделения.
Я взглянул влево. Легкими, упругими скачками перемахивал через борозды капитан Волтузин. И уже по всему полю, обгоняя друг друга, подхлестывая себя протяжным звериным воем: «Рр-ра-а-а!!! Урра-а!!», – стремились люди. Падали только раненые или убитые.
Неожиданно пронеслась мимо меня пара рыжих, обезумевших коней с оскаленными мордами – их нахлестывал Хвостищев. Полковник Казаринов, видимо, почувствовал, как и я, наивысшую точку боя, когда нужно или вести людей вперед или откатываться назад, и рванулся из рощи на поле. Кони махали крупным наметом, швыряли повозку по грядкам. Полковник стоял на коленях с пистолетом в поднятой руке и что-то кричал, широко раскрыв рот.
Воющий, теперь уже неудержимый вал достиг села, зацепился за крайние домишки. Приостановившись, я посмотрел назад. Из рощи и со стороны ольховника высыпали подошедшие роты четвертого батальона… По льняному полю трактор с усилием тащил пушку – второй трактор повредило взрывом…
Чертыханов, обогнав меня, с ходу перепрыгнул через жерди, пересек огород и сунулся прямо к погребице. Нагнулся, найдя Васю, поднял его на руки. «Убит», – подумал я и содрогнулся: смерть, болезнь, страдания ребятишек всегда меня потрясали.
– Убит? – спросил я, подбегая к Чертыханову.
Прокофий молча покачал головой, улыбнулся:
– Дышит, паршивец…
Вася открыл глаза, круглые, светлые, с застывшим в них страхом, – так смотрят дети, очнувшись от глубокого сна, когда приснилось что-нибудь страшное. Узнав меня, он протянул ко мне, словно к отцу, руки, совсем как ребенок. Я взял его, худенького, легонького, и крепко прижался губами к его белесой жесткой головке. Вася вдруг встрепенулся, встал на ноги.
– Где мой пистолет? – Ежик испуганно сунул руку за пазуху, тронул карманы. – Нет пистолета!
– Да есть, вот он, – сказал Прокофий ласково. – На, воин… И кепочка твоя вот…
Вася засунул пистолет за пазуху, спросил, как бы вспомнив что-то:
– Почему меня так, тряхануло? Об корягу ударился…
Прокофий ухмыльнулся:
– После объясню…
– Если ты еще раз вот так, без приказа, сделаешь что-нибудь… – проговорил я торопливо и строго.
– Сделаю, товарищ лейтенант! – бойко откликнулся Вася, вскинув курносую мордочку.
– Смотри у меня!.. – пригрозил я. – Чертыханов, следи за ним!
Я задержался у погреба, быть может, всего на минуту, а бой уже отдалился в глубину села, – оттуда прибойно, то спадая, то нарастая, неслись протяжные крики, прошитые четкими и злыми строчками выстрелов, всплески взрывов.
На улице, рядом со вторым домом, стояла повозка полковника Казаринова; рыжая кобыла грохнулась на землю, подстреленная, судорожно билась в упряжке. Хвостищев, всхлипывая, озираясь в сторону выстрелов, злобно оскалясь, рубил постромки тупым топором. Казаринов, спрыгнув на землю, забыв про больную ногу, ковылял вокруг повозки, опираясь на рогатину, яростно-нетерпеливый, раздосадованный: лошадь пала некстати.
– Хорошо, Дима! – крикнул полковник, впервые называя меня по имени; удачная атака радостно вдохновила его. – Знаешь, а мы, кажется, действительно сможем пробиться! Первое время тревожило сомнение…
Чертыханов, подойдя, ножом обрезал постромки и отвел повозку от убитой лошади.
Посредине улицы и у домов лежали убитые немецкие солдаты и красноармейцы.
3
Вражеская часть, атакованная с трех сторон, была разбита, село Лусось захвачено. Третий батальон старшего лейтенанта Сыромятникова, следовавший за первым батальоном, по приказанию Щукина повернул от Лусоси вправо и выбил немцев из деревни Воробьи, открыл дорогу на восток.
Я встретил Щукина возле церкви. Он шел своим неспешным, твердым шагом, держа каску за ремешок, словно нес котелок. Поперек груди висел автомат. Щукин издали помахал мне рукой, – он впервые так широко улыбался.
– Живой? – Щукин крепко сжал мою руку. – Понимаешь, сбился немного, опоздал…
– Ну, ничего, пока идет нормально. Потери большие?
– Потери есть, но небольшие. Ведь мы появились неожиданно все-таки.
Подбежал, распаленно дыша, возбужденный капитан Волтузин, его литые плечи вздрагивали, от большого лба с острыми пролысинами исходила испарина; подхватив меня под руку, он притопнул, поиграл ногами, воскликнул, просияв:
– Мой лейтенант, а мы, оказывается, кое на что еще годимся!
– А вы как думали?
Волтузин искренне засмеялся, чуть запрокинув голову:
– Я так и думал, лейтенант!
– Прикажите, чтобы роты вывели за село, возможен налет авиации.
Подкатил полковник Казаринов. Хвостищев, стоя в повозке, кричал и свистел кнутом над лошадиными спинами. Вместо убитой припрягли другую лошадь, такую же рыжую, из поджарых. Хвостищев осадил коней на полном скаку.
– Из дивизии кто-нибудь есть? – спросил полковник.
– Пока не видно, – ответил я.
Из открытых дверей церкви, из разбитых окон тянуло кислым, винным запахом гниющей картошки; на деревянных, почерневших от ветра и дождей ступенях было насорено зерном. Неторопливо попрыгивали сытые воробьи, лениво клевали зернышки. Они даже не взлетели, когда из-за угла церкви вышли разведчики Гривастов и Кочетовский, целехонькие и довольные, и с ними капитан с черными усами; кончики давно не стриженных усов уныло свисали книзу.
– Не наш, – тихо отметил Чертыханов. – Похоже, из дивизии.
Я бросился к разведчикам.
– Дорогие мои!.. – Я обнял и поцеловал сначала сержанта Гривастова, потом Кочетовского. Они стояли, вытянувшись, несколько смущенные моим порывом; грубый шов на груди, вдоль всей гимнастерки Гривастова уже в нескольких местах разошелся, и в дырки проглядывало тело. – Вы очень помогли всем нам. И себе… И от всех бойцов нашей группы, от всех товарищей ваших спасибо…
– Служим Советскому Союзу! – глухо, голосом, перехваченным волнением, ответили разведчики.
Кочетовский прикрыл свои лихие глаза, дернул четко очерченными, хищными ноздрями. У Гривастова вздулись на скулах и затвердели бугры, он с трудом разжал зубы, промолвил:
– Товарищ лейтенант, посылайте нас на самое трудное… невозможное…
– Пока живы, не подведем, – добавил, Кочетовский. Гривастов поднял на меня большие, в мохнатых ресницах, мрачные и в то же время добрые глаза.
– Только не вспоминайте о прежнем… – И провел большим пальцем по шву на гимнастерке, как бы напоминая мне о первой нашей встрече.
Капитан с нестрижеными унылыми усами, обращаясь к полковнику Казаринову, сказал:
– Полковой комиссар Дубровин просит вас пройти к нему.
– Где он?
– Вон в том перелеске. – Усатый капитан усталым взмахом руки показал вдоль улицы; улица, спустившись под уклон к речушке, взбегала за мостиком на гору, к черневшему на горизонте леску.
Три красноармейца с винтовками наперевес вели через мостик группу пленных фашистских солдат. С горы скакали два всадника.
– Комиссар едет сюда сам, – сказал капитан с черными усами и шагнул от повозки навстречу подъезжавшим.
Обогнав группу пленных, всадники подрысили к подводе полковника Казаринова. Я еще издали увидел Сергея Петровича на темно-серой лошади; он держался прямо и крепко, точно влитый в седло. У меня сладко заныло сердце, когда я близко увидел его лицо, его совсем уже серебряные виски, видные из-под фуражки, русые, негустые, тоже тронутые сединой усы и мягкие, внимательные глаза, окруженные мелкими усталыми морщинами. Изменился он, наш учитель; не то чтобы постарел, а стал строже, суровее.
Сергей Петрович легко сошел с коня, бросил повод ординарцу, оправил гимнастерку, – он казался высоким, стройным и властным. «Дзержинский» – не без гордости опять подумал я о нем. Меня он не узнал, конечно: военная форма и эти два месяца, равные годам, должно быть, сильно изменили меня. Сергей Петрович приблизился к повозке полковника Казаринова.
– Здравствуйте, товарищ полковник! – Сергей Петрович протянул Казаринову руку. – Полковой комиссар Дубровин. – Полковник назвал себя. – Нынче ранены?
– Нет, нынче пронесло… – Казаринов чуть приподнял перевязанную ногу, пошутил: – Еще две-три такие операции, как эта, и рана заживет. Победы действуют не хуже лекарств…
– Что за часть? – спросил Сергей Петрович.
Казаринов усмехнулся:
– Часть не часть, соединение не соединение… А так, с миру – по нитке, с подразделения – по бойцу, вот и набралась воинская единица…
Комиссар на шутки полковника не отвечал: он, видимо, был сильно обеспокоен чем-то. Нахмурясь, тронув кончик уса, сдержанно спросил:
– Вы командир?
– Нет, я в роли старшего советника. Командир – лейтенант Ракитин. Вот он…
Сергей Петрович повернул голову. Я шагнул вперед и приложил руку к пилотке. Сергей Петрович, узнав меня, едва заметно откачнулся назад, словно вздохнул, расправив плечи; брови его едва заметно дрогнули и застыли в изумлении, в неизъяснимом замешательстве. В короткий момент он оценил все, шагнул ко мне и дрогнувшим голосом сказал, протянув руку:
– Благодарю вас, лейтенант, за помощь. – Повернулся к Казаринову. – Извините, товарищ полковник…
Сергей Петрович взял меня за плечо. Мы отошли от группы командиров и бойцов, окружавших повозку полковника, тихо направились к церкви.
– Ваши разведчики говорили что-то о лейтенанте Ракитине, но я не думал, что это ты, Дима…
Я шел, храня стесненное молчание; мне хотелось почему-то закричать: то ли подмывала радость встречи, то ли пережитая минута опасности сказывалась.
С церковной паперти взлетела, фырча крыльями, воробьиная стайка. Сергей Петрович, смахнув зерна овса, сел на гнилые ступени. Я продолжал стоять.
– Как ты изменился, Дима… – тихо проговорил он, все еще изумленно и сочувствующе оглядывая меня своими теплыми черными глазами в сети морщинок. – Трудно?
– Трудности нам не страшны, – отозвался я хмуро, почти враждебно; я понял, что только ему, человеку, который восемь лет учил нас жизни, я могу излить свою боль и получить у него ответы на все мучившие меня вопросы. – Вера в победу поколебалась, вот что.
Сергей Петрович как будто вздрогнул.
– Что ты говоришь, Дима! Если бы ты не верил в победу, ты не стал бы собирать людей, чтобы вывести их и опять поставить в строй…
– Мы победим, я знаю, – сказал я резко. – Но эта победа нам будет стоить миллионы жизней! Кто за это ответит? Вы? Вы, наш воспитатель, виноваты в том, что нам – Мне, Никите, Нине, Фургонову, всем нам, молодым, – так мучительно тяжело сейчас. Вы заверяли нас, что никто нам не страшен, – стоит только топнуть, как любой враг полетит кувырком!.. Почему мы отступаем? За две-три недели на сотни километров! Армия двухсотмиллионного народа! Лучшая армия в мире!
Горькая, яростная накипь обиды и разочарований выплеснулась внезапно и бурно.
Сергей Петрович слушал меня, все более поражаясь, будто не узнавал; он как будто немного растерялся, мой натиск застал его врасплох; сняв фуражку, он вытер платком лоб.
– Гитлер напал на нас вероломно, ты это знаешь… он использовал внезапность…
Я подошел ближе к Сергею Петровичу, бросил отрывисто, срываясь на крик:
– А почему мы дали ему такую возможность – напасть внезапно?! И вот теперь могилами устилаем землю! Я не хочу умирать, я хочу жить!
Сергей Петрович быстро встал, взгляд его сделался сердитым.
– Довольно! – оборвал он меня сухо и властно. – Нашел время для дискуссий… Я рад тебя видеть, хотел с тобой поговорить по душам, а ты набросился на меня с обвинительной речью…
Я стоял перед ним, опустив взгляд.
– Кому же мне сказать об этом, как не вам? – промолвил я тихо, сдерживая слезы.
– Все намного сложнее, чем ты думаешь, Дима, – сказал Сергей Петрович уже мягче. – Мы расплачиваемся сейчас за наше легковерие, за нашу беспечность. С ней, с этой беспечностью, теперь покончено навсегда, она никогда не повторится. Запомни это, пожалуйста… Я рад, что в самые трудные для Родины дни ты не дрогнул, не согнулся. Стоишь! И будешь стоять! – Сергей Петрович принужденно рассмеялся. – А ты говоришь, что я плохой воспитатель. Выходит, хороший, если ты вышел из моих рук вот таким…
По давнишней привычке он погладил ладонью мою щеку, проведя большим пальцем по брови. У меня сразу потеплело в груди, я почувствовал себя перед ним подростком, фабзавучником.
Я улыбнулся виновато и смущенно:
– Сергей Петрович, мы с Ниной поженились.
– Где она? – быстро и с тревогой спросил он.
– У партизан. И Никита там же.
Сергей Петрович обнял меня за плечи, негромко и еще более убежденно повторил:
– Нет, правильно мы вас воспитывали…
4
Чертыханов помог Казаринову слезть с повозки. Обняв ефрейтора за крепкие плечи, опираясь на костыль-рогатину, полковник медленно приблизился к паперти.
– Думаю, сейчас не до секретов, – обеспокоенно сказал он комиссару Дубровину. – Благоприятный момент упускать нельзя.
– Так точно! – внезапно выкрикнул Чертыханов, подтверждая слова полковника. – Надо крыть дальше, пока неприятель не очухался. А то очухается, навалится всей силой, тогда уж только успевай подставлять бока. А бока у нас и так в синяках.
Сергей Петрович с интересом повернулся к ефрейтору. Прокофий, как бы извиняясь за свое смелое высказывание, тронул ухо широкой ладонью:
– Виноват, товарищ комиссар. – И отступил за мою спину.
